Стихотворения эмигрантского периода

Черемуха на асфальте

Я купил тебе черемуху у китайца на панели.

Ты букетик положила на такой же белый стол...

Мы в кафе провинциальном за пирожными сидели,

Мимо ярко продельфинил с офицерами авто...

Раньше, в книжном магазине, мы достали том о Гойе...

Над "Капричос" наклонившись, ты пила несладкий чай --

Ах, какой ты мне казалась бесконечно дорогою!..

"Барельеф... офорт... Одно ведь?" -- ты спросила невзначай.

Я был счастлив. Ведь в наивном, детски глупеньком вопросе

Было столько от заката, от черемухи, от снов... --

Что я мог лишь погрузиться в дым каирской папиросы

И прижать уста любовно к белым звездочкам цветов.

Да, душа твоя простая, хоть прическа -- стиль Медузы...

Хотя рот твой ярко алый -- губка жадная на все,

Хоть ты смотришь с вожделеньем на военные рейтузы,

Но черемухи безгрехье -- это истинно твое.

А черемуха лежала, разметавшись шаловливо,

Как ребенок в белом платье на квадратике стола --

И из глаз циклонноспящих, что как в тропиках заливы,

Все грехи твои земные сдула, выпила, смела...

Мы сидим и глазами обнимаем друг друга,

Я гляжу на тебя... Ты глядишь на меня...

Мы -- закатные блики... Мы -- предзорьная фуга.

Мы уже молодые, нашу дряхлость сменя.

Размечтались, как дети: "Вот отправимся в Чили,

Там брюнетные души и агатотела".

Мы фантазную повесть в один миг настрочили...

И сижу я лазурный, и сидишь ты светла.

За столом в гиацинтах -- офицеры румыны...

Атакует блондинку щуплый юнкер в пенсне.

Ты в шуршащем тальере, но с душою ундины,

Над черемухой грезишь в экзотическом сне.

"Мы отправимся в Чили, -- повторяешь ты тихо

И я буду рыбачкой, и ты будешь рыбак..."

И блестит, как надежда, вызывающе лихо

На ногтях твоих острых пламенеющий лак.

"Бунгало из гранита мы построим в долине,

И постель у нас будет из волнующих трав...

Как мы души расправим прямотой прямолиний!..

Мы отправимся в Чили... зов фантазии прав..."

Я молчу. Мне поэмно... Я в черемухотрансе,

И кафе завертелось карусельчатей сна...

Мы лишь в мае сменяем груз наук на романсы...

Анатомий не знает лишь чилийка-весна!

* * *

Торопливо светало... проходили китайцы,

Виновато-конфузно двери хлопали клуба,

Я ласкал, словно четки, твои длинные пальцы

И читал, как Псалтырь, потускневшие губы...

Небо было измято, как кровать после оргий...

Облака, излохматясь, разорвались нелепо...

А мы двое сидели в предрассветном восторге,

Еще грезили ночью и к заре были слепы.

* * *

Ничего... Только шорохи флейтно-вдумчивой страсти.

Только тонкие контуры прихотливо-изящные...

Мы себя не втолкнули в расширенные пасти

Непродуманных пошлостей, остротою звенящие.

Мы сидим на окошке у заснувшего домика

И, дымя папироской, созидаем поэмы, --

Два бродящих эксцентрика, два хохочущих комика...

Два ребенка чудесных непогибшей богемы...

На матрацах убийственных спят убийцы эстеток.

Спят уроды храпящие, заплевавшие радость, --

И луна льет шампанское в рты восторженных деток,

Для кого сумасшествие -- еще мудрая сладость.

* * *

Давиду Бурлюку -- моему другу и взрывателю во Имя Пресветлой Красоты

Я -- Пьеро хромой и одноглазый...

Волосы -- один хвостатый клок.

Я любуюсь на детей в салазках

Через мой опаловый монокль.

Я люблю, чтоб радужнилась серость,

Чтобы клячи будней мчались вскачь...

Подойдя к измызганной гетере,

Я шепчу внимательно: "Не плачь!

Всунь свой профиль в синий нимб витрины

И святися нежностью греха...

Не вдыхай магнолий кокаина!

Будь -- как я -- трепещуще тиха".

Я хотел бы видеть нежность всюду...

(Соглашусь на маленький клочок).

Но в опале нежность, и покуда

Заогнюсь единственной свечой.

Разверну мечту на тротуаре

И прочту ее на нежный глас,

Кто же?.. Кто!., со мною станет в паре?..

Столб афишный -- мой иконостас.

Никого!.. А сумерки сереют,

Непахучим ладаном кадя...

"Нежности давно свернули шею!" --

Пробурчал какой-то франт, идя.

Провезли салазки дети цугом.

"Дети!., нежность... нежность жду в храм мой!"

Над домами вечер каркнул глухо:

"Долго ты прождешь, Пьеро хромой..."

Верескной девушке

Мойчи Ямагучи как воспоминание о задушевных беседах под шелест бамбуков у его дома

Вы вся, как поэза Альфреда Мюссе, --

Душевно-прозрачная, зябнуще-астровая...

С мечтательным бантиком в русой косе,

Червонноволосая, звонко-пиастровая...

Быть в комнате вашей -- фантазы читать

Тильтильно-Митильные, полные грации...

Склоняться к вам близко -- экстазно вдыхать

Сурдинно-щекочущий запах акации...

Глядеть в ваши очи -- купаться в вине...

Они ведь не ваши, вакхически лавные!

Вы вся из батиста, как греза Мане...

И только глаза ваши -- пики агавные,

Они -- две агатовых, черных стрелы,

Готовые взвиться с мучительным пением.

Они обжигают, как капли смолы,

Стекая мне в душу в кричащем кипении...

Они, как румяна на щеках Мадонн!

Они -- барабаны в интимной литании...

Я ими замучен!., разбит!., оглушен --

Но сблизьте ресницы, и вы -- обаяние...

Живут в вас причудно Уайльд и Мюссе,

Провинции лирик с эстетиком, ересь в ком,

Ах, сложные прелести в русой косе

Мечтательной девушки, пахнущей вереском!

Примечания

Алымов С. Киоск нежности. Харбин: Окно, 1920. 121 с. 1200 экз. Художник Николай Гущин.

Тальер -- фасон приталенного платья.

* * *

Алымов Сергей Яковлевич (5.4.1892, село Славгород Харьковский губ. -- 29.4.1948, Москва). Отец -- крестьянин. Учился в Харьковском коммерческом училище. Курса не окончил. За связь с революционной организацией был арестован, более года провел под стражей. Летом 1911 г. сослан в Енисейскую губ. "на вечное поселение". Через несколько месяцев бежал в Китай. Побывал во многих странах (Япония, Корея, Австралия и др.). Жил тяжелым трудом неквалифицированного рабочего. С 1917 г. поселился в Харбине. В 1919 г. ездил во Владивосток, познакомился и сблизился с находившимися тогда в Приморье футуристами Д. Бурлюком, Н. Асеевым, С. Третьяковым. По словам Ю. Крузенштерн-Петерец, в 1919 г. Алымов участвовал в харбинской студии искусства "Кольцо". В 1920 г. вместе с известным публицистом Н. В. Устряловым редактировал харбинский ежемесячник "Окно". В 1921 г. редактирует вечернюю газету "Рупор". В 1923 г. Алымов -- редактор-издатель журнала "Гонг". В том же году редактировал однодневную газету в помощь голодающим в России. Печатался в харбинских журналах "Окно", "Фиал", "Гонг" и др., в газете "Копейка"; первый же сборник его стихов -- "Киоск нежности" (Харбин, 1920) -- принес Алымову известность. "Он стал кумиром харбинской молодежи", -- вспоминала Ю. Крузенштерн-Петерец. Для его ранней лирики характерна театральность, эксцентричность, пристрастие к фразеологическим "изыскам", напоминающим Игоря Северянина. "Оклик мира" -- второй сборник Алымова (последний изданный в эмиграции) отличается от первого и тематически, и поэтическим строем. В 1926 г. Алымов вернулся в СССР. Написал роман на китайскую тему. Был репрессирован, отбывал срок в Соловецких лагерях. Впоследствии стал известным поэтом-песенником, выпустил в СССР несколько поэтических книг; посмертно вышло его "Избранное" (М., 1953).