Посвящается Валентину Николаевичу Амфитеатрову.
Мнѣ сказано: "живи!" -- и я живу. Мнѣ сказано: "иди!" -- и я иду. Иду не дни, не мѣсяцы, не годы... Столѣтія свершаютъ свое торжественное шествіе и, задумчиво прощаясь съ міромъ на порогѣ вѣчности, одно за другимъ скрываются въ тайнѣ ея всерождающаго и всепоглощающаго мрака, a я все иду, иду... Моя память -- ясное зеркало; ея спокойная глубина лелѣетъ образы девятнадцати вѣковъ. Я -- живая лѣтопись, безпристрастный свидѣтель величія и ничтожества въ мірѣ, черпающій въ своемъ свидѣтельствѣ высшее познаніе, ибо ради познанія сказано мнѣ: "Живи!.. иди!.."
Я былъ врагомъ великому изъ великихъ Пророку, и Пророкъ поразилъ меня клятвою вѣчной жизни.
Суровый врагъ опуталъ кандалами колѣна Іуды, бичъ утѣснителя не уставалъ разить дѣтей Израиля. Въ позорѣ и оскорбленіяхъ стеналъ край святаго обѣтованія, но не было въ племенахъ его мужа, сильнаго крѣпостью мышцъ и велѣніемъ Іеговы, -- да низложитъ пришлецовъ Запада, одѣтыхъ въ желѣзо и бронзу. A народъ ждалъ избавителя и читалъ о немъ въ священныхъ книгахъ.
И я стеналъ за народъ свой, и ждалъ избавителя, и читалъ о немъ въ священныхъ книгахъ.
Тогда возсталъ великій изъ великихъ Пророкъ Назарета. Имена Моисея и Иліи стали забвенны во имя Его. Ширь земли нашихъ отцовъ, высь небесной тверди, глубокій токъ Іордана, величіе городовъ, убожество селъ прониклись слухомъ славы Пророка. Лучи ея заиграли на снѣгахъ Ливана, просвѣтили темь кедровыхъ рощъ въ глубинѣ ущелій.
Народъ мечталъ: великъ Пророкъ -- Онъ Мессія!
Онъ сокрушитъ иноплеменниковъ, и левъ отъ колѣна Іуды сядетъ царемъ на Сіонѣ. Мужи точили мечи на помощь Пророку. Ступени трона дрожали подъ ногами данника чужеземцевъ.
И я мечталъ съ народомъ: сердце мое рвалось къ Пророку и признало его владыкой и вождемъ.
Съ полкомъ многихъ я предсталъ Назарейцу. Мы пали ницъ предъ ликомъ Его и вскричали: "радуйся, Царь Іудейскій!".
Вотъ мы, рабы Твои, хотимъ быть изъ числа сильныхъ воинства Твоего, идти во слѣдъ Тебѣ съ мечемъ и копьемъ.
Но Пророкъ отвергъ насъ.
Онъ сказалъ: "Нѣтъ иной власти, какъ не отъ Бога. Поднявшій же мечъ отъ меча и погибнетъ!"
Онъ не хотѣлъ возстать на невѣрныхъ и внести гибель въ ихъ домы. Могъ и не хотѣлъ!
И снова, и снова приходили мы къ Пророку, но всякая скорбь получила отъ Него утоленіе -- только не наша. Онъ предлагалъ намъ лѣкарство любви, когда мы просили крови.
Мы скорбѣли, но еще не отчаявались. Пророкъ отказался вести насъ, но въ рѣчахъ Его сверкали искры пламенной любви къ родинѣ. Мы толковали народу проповѣди Назарянина, обращали каждое слово въ пользу своего дѣла и готовили почву для подвиговъ освобожденія. Мы прятались за имя Пророка; о насъ писалъ Его ученикъ: "были люди не изъ числа учениковъ Іисуса, творившіе чудеса во имя Его". Пророкъ зналъ наши дѣла и не воспрещалъ намъ. Это насъ ободряло.
Пророкъ творилъ чудеса. Онъ далъ хлѣбъ голодавшему народу, и толпы поклонились Ему, какъ Мессіи. Тогда мы воззвали: провозгласимъ Его царемъ! И народъ назвалъ Его царемъ, a Онъ скрылся отъ насъ въ пустыню, довѣрился утлой ладьѣ и волнамъ Геннисарета. Царь не отъ міра сего отвергъ царство плоти!
Онъ оскорбилъ меня въ ревности о Немъ, и мое сердце наполнилось ненавистью къ Нему. мнѣ стало ненавистно то, предъ чѣмъ я преклонялся.
Мое негодованіе укоряло Іисуса въ кощунствѣ -- за вдохновенную проповѣдь, въ волшебствѣ -- за чудеса, въ лицемѣріи -- за добродѣтель, въ предательствѣ -- за общеніе съ иновѣрцами.
Я думалъ: Онъ не можетъ быть Мессіей, освободителемъ и побѣдоносцемъ Іуды. Онъ не покоритъ вселенную тайнѣ Іерусалимскаго храма. Римляне и эллины, язычники отъ Тира и Сидона приглашены Имъ къ райской трапезѣ, предвѣчно уготованной для дѣтей Израиля. Для насъ и для насъ однихъ! Для народа, избраннаго среди племенъ отверженныхъ. Онъ хочетъ сдѣлать насъ братьями римлянамъ въ царствѣ мертвыхъ, a царству живыхъ воспрещаетъ поднимать мечи на поработителей. Онъ измѣнникъ. Онъ не можетъ быть Мессіей, возстановителемъ закона. Ученики Его нарушаютъ покой субботы, a самъ Онъ исцѣляетъ болящихъ въ ея таинственные часы.
Онъ чуждается мудрыхъ школы Гамаліила и не брезгуетъ бесѣдовать съ беззаконными самаритянами; Онъ оправдалъ прелюбодѣйную жену; Онъ отвергъ законъ отмщенія до седьмого колѣна -- око за око и зубъ за зубъ -- и заповѣдаетъ любить своихъ враговъ. Онъ отступникъ!
Насталъ часъ, когда я утолилъ свою ненависть.
Пророкъ прибылъ въ Іерусалимъ.
Народъ, провозгласившій Іисуса царемъ, встрѣтилъ Его, какъ царя -- съ пальмовыми вѣтвями въ рукахъ, съ криками "осанна!"
У народа бываютъ мгновенія, когда насущная потребность его -- поклониться единому изъ своей среды. Горе тому, кто устранится отъ поклоненія или помѣшаетъ ему!
Пророкъ сдѣлалъ такъ. Онъ, за кѣмъ, по одному Его знаку, могли бы потянуться всѣ караваны Іуды и Израиля, смиренно пробирался сквозь восторженную толпу, возсѣдая на ослѣ, окруженный босоногими учениками, рыбаками въ грубыхъ одеждахъ. Предъ народомъ опять явился Царь духовнаго міра, a не наслѣдникъ Давида -- владыка Іудеи.
И народъ понялъ это, и отчаялся подобно мнѣ, и не простилъ Пророку, и предалъ Его въ руки иноплеменниковъ.
Его казнили, какъ самозванца и возмутителя. Римляне не подозрѣвали, что Онъ могъ стереть ихъ съ лица земли однимъ словомъ и отказался произнести это слово!
Тяжелую седмицу суда надъ Пророкомъ человѣчество, изъ вѣка въ вѣкъ, изъ года въ годъ, поминаетъ плачемъ и слезными молитвами, но -- что его двухтысячелѣтняя скорбь предъ смутой, глухо волновавшей тогда жительство Шалима!
Народъ, привыкшій къ крови и казнямъ, читавшій въ книгахъ о человѣческихъ жертвахъ отцовъ своихъ, не смутился, осуждая преступника закона, но затрепеталъ, осудивъ. И самъ не понималъ -- отчего ему страшно -- и еще больше боялся оттого, что не понималъ.
Я былъ слѣпъ и ликовалъ! Меня волновалъ злорадный смѣхъ, когда жалостливыя женщины Шалима съ плачемъ называли Осужденнаго мученикомъ. Да! точно! Онъ умиралъ мученикомъ, не причастнымъ клеветѣ, тяготѣвшей на Немъ. Но я, въ своей душѣ, безпощадно судилъ Его за другую вину и за другую вину приговорилъ Его къ смерти. Пусть глупая толпа, шумя y подножія креста, съ насмѣшками разбираетъ глумливую надпись надъ челомъ Распятаго и хулитъ Его, какъ самозванца. Для меня этотъ крестъ и воздвигнется за то, что Пророкъ не сталъ Іудейскимъ царемъ, измѣнилъ своей родинѣ, поругалъ обращенное къ Нему мое сердце -- народное сердце!
Я стоялъ y дверей своего жилища, когда Пророкъ, подъ тяжкимъ бременемъ креста, свершалъ страшный путь на Голгоѳу. Предмѣстье пестрѣло народомъ; любопытные сотнями примыкали къ грозному шествію, извивами змѣя тянувшемуся по тѣснымъ переулкамъ. Насмѣшки и брань висѣли въ воздухѣ, но лица ругателей были блѣдны, a женщины громко рыдали...
Шествіе приближалось къ моимъ дверямъ. Онъ шелъ впереди. Я видѣлъ тѣло, согбенное подъ тяжелою ношей, видѣлъ помертвѣлое лицо съ полузакрытыми очами, видѣлъ обнаженныя откинутыми рукавами хитона руки съ напруженными въ непомѣрномъ усиліи мышцами, различалъ синій рубецъ на шеѣ -- слѣдъ бичеванія -- и кровавыя язвы отъ терноваго вѣнца на челѣ; видѣлъ все -- и ликовалъ, упиваясь местью.
Все ближе, ближе. Вотъ Онъ миновалъ домъ моего сосѣда... вотъ Онъ минуетъ мой порогъ. Но силы измѣнили Пророку. Онъ споткнулся, зашатался, упалъ, тяжело ударившись о землю. Крестъ загремѣлъ по камнямъ. Толпа испуганно отступила отъ орудія казни. Одинъ изъ римлянъ-стражниковъ съ ругательствомъ замахнулся на Осужденнаго; начальникъ стражи прикрикнулъ на солдата и остановилъ готовую ударить руку.
Пророкъ лежалъ навзничь. Онъ не былъ въ обморокѣ -- грудь Его вздымалась частымъ и сильнымъ дыханіемъ. Римляне раскрыли воротъ Его хитона; пожилая женщина вытерла съ лица Его потъ.
Пророкъ всталъ на ноги. Начальникъ стражи разрѣшилъ Ему отдыхъ. Пророкъ оглядѣлся и вдругъ невѣрными шагами направился... ко мнѣ! Удивленіе оковало меня и задушило ярость. Онъ взоромъ молилъ меня о милости, и жалость, противъ воли, прокралась въ мое сердце.
Но только на мгновенье! Я всмотрѣлся въ Него: да! нельзя было вообразить страданія больше, чѣмъ прочелъ я въ Его изможденномъ ликѣ, но, подъ истерзанной плотью, я видѣлъ все тотъ же непоколебимый, высокій духъ, чуждый человѣческимъ страстямъ и порывамъ! Пророкъ страдалъ, но былъ спокоенъ и благъ въ своемъ страданіи: мысль Его оставалась свободною въ узахъ, убѣжденія -- ясными во мракѣ смерти, чувства -- святыми въ оскверненіи.
Онъ считаетъ себя правымъ! Эта мысль возродила во мнѣ гнѣвъ, убитый было изумленіемъ. Пророкъ былъ уже возлѣ меня. Тогда я проклялъ Его предковъ и съ крикомъ ударилъ Его.
Пророкъ упалъ на колѣни... Когда же я взглянулъ въ Его широко раскрывшіяся очи, я прозрѣлъ въ нихъ Бога...
Уста Іисуса дрогнули, и я внялъ въ дыханіи ихъ волю Невѣдомаго:
-- Живи!.. Иди!..
То былъ голосъ Бога.
Я затрепеталъ... свѣтъ улетѣлъ изъ моихъ очей.
Я очнулся. Улица давно уже опустѣла. На далекой Голгоѳѣ чернѣли три креста...
Городъ былъ тихъ и мраченъ.
Въ ушахъ моихъ безостановочно звучали слова: "живи! иди! живи! иди!" Сердце мое болѣло и влекло меня -- куда? я не зналъ и страдалъ отъ незнанія...
"Живи! иди!.. живи! иди!".
Глубокой ночью я оставилъ свой домъ и пришелъ на Голгоѳу.
Ночь была черна. Римскій стражникъ, бренча оружіемъ, мѣрными шагами кружилъ по холму. Его смѣнники молчаливо сидѣли y костра -- красное пламя странно играло на суровыхъ лицахъ. Отъ крестовъ доносилось рыданіе -- тихіе стоны, пѣвучія жалобы. Было жарко и душно, но, когда рыданіе коснулось моего слуха, я похолодѣлъ, y меня точно оборвалось сердце. Начальникъ стражи былъ мнѣ знакомъ.
-- Что такъ поздно? проворчалъ онъ, отвѣчая на мой привѣтъ, -- зачѣмъ пожаловалъ?
-- Дай мнѣ увидѣть Его... сказалъ я.
-- И ради того ты, въ такую пору, оставилъ теплую постель? Юпитеръ и Юнона! Люди Іерусалима! не сошли ли вы съ ума?.. Но я радъ тебѣ, еврей! Садись къ огню и раздѣли съ нами ужасъ этой ночи... Спокойно ли въ городѣ?
-- Все кромѣ сна.
-- Да! да!.. кровавые призраки бродятъ по улицамъ и стучатся въ дома живыхъ: страшныя грезы реютъ надъ постелями и кричатъ въ уши спящихъ неслыханныя рѣчи... Еврей! я старый солдатъ, служу второму кесарю -- да хранятъ его боги! -- былъ и въ Испаніи, и y бриттовъ и, въ числѣ немногихъ, спасся отъ бойни въ Тевтобургской пущѣ. Тамъ лежалъ я три дня и три ночи, спрятавшись подъ корни вывороченнаго бурею дуба, и своими глазами видѣлъ, какъ души убитыхъ воиновъ реяли, при свѣтѣ мѣсяца, наравнѣ съ вершинами вѣковыхъ деревъ и, неукрощенныя самою смертью, продолжали рубиться, какъ будто еще облеченныя плотью. Но тѣ ночи, въ сравненіи съ этою были веселымъ пиромъ. Касторъ и Поллуксъ! На мѣстѣ игемона я не наложилъ бы руки на вашего философа. Онъ былъ Божьимъ человѣкомъ. Я видѣлъ его сегодня первый разъ въ жизни, но, когда онъ скончался, мнѣ стало грустно, какъ будто умерла моя душа. Ты нехорошо поступилъ, что ударилъ Его...
-- Постой... скажи мнѣ -- кто тамъ плачетъ?.. Зачѣмъ же ты хмуришься и страхъ на твоемъ лицѣ?
-- Взойди и узнаешь! угрюмо отвѣтилъ солдатъ.
Онъ выдернулъ изъ костра горящую головню и подалъ мнѣ. Я поднялся на холмъ. Колѣни мои дрожали, и шумъ собственныхъ шаговъ пугалъ меня. Рыдавшій, заслышавъ меня, заглушилъ свои вопли, и только изрѣдка проносились въ воздухѣ слабый стонъ или подавленное всхлипыванье. Я сталъ предъ крестами и поднялъ головню; пламя освѣтило холмъ: я былъ одинъ съ тремя казненными. Высоко надъ собою я увидѣлъ мертвое лицо Пророка. Я коснулся концами пальцевъ до ноги Его. Она была холодна. Я вонзилъ головню въ землю и задумался...
-- Таинственный и Великій! ты проклялъ меня или отпустилъ мнѣ вину сегодня? Быть можетъ ангелъ-мститель незримо поднялъ на меня разящій мечъ, a Ты, всегда всѣмъ прощавшій, и теперь словомъ милосердія остановилъ грозную десницу?
Если ты Богъ... О, какъ ужасна эта мысль мнѣ, которыя такъ оскорбилъ Тебя!.. Если Ты Богъ... Я служилъ Ему всею моею жизнью, питался Его обѣтованіями, обливалъ слезами листы священныхъ пергаментовъ. Я любилъ Сіонъ за то, что онъ -- мѣсто Божіе, мѣсто истины.
И что же? Когда истина явилась на землю во плоти, я помогалъ врагамъ ея распинать ее на крестѣ!
Какъ жить? куда, зачѣмъ идти съ такою мыслью? Она отравитъ сердце, какъ листокъ борца заздравную чашу, источитъ мозгъ, какъ червякъ яблоко.
"Что есть истина?" спросилъ Тебя римлянинъ и оставилъ Тебя, не ожидая отвѣта. Ужели истина -- не скрижаль, не твердый, жесткій камень, непокорный ни людямъ, ни временамъ, единый и неизмѣнный для всѣхъ вѣковъ и народовъ? Ужели и она, какъ духъ, облекшійся плотью, мужаетъ, старѣетъ, умираетъ и вновь возраждается вмѣстѣ съ міромъ, живущимъ исканіемъ ея?
Мы имѣли завѣтъ. Ты равнодушно прошелъ мимо него. Онъ обветшалъ для Тебя. Ты несъ Свое слово, Свою новую истину. Но она показалась намъ грезой, потому что не то понимали мы въ вдохновеніяхъ вѣщихъ мужей прошлаго, не того мы ждали отъ нихъ!
Зачѣмъ они заставили насъ создать своего громоноснаго Мессію? зачѣмъ Ты позволилъ намъ полюбить его -- дитя нашего воображенія -- и тысячелѣтія жить мечтою о немъ? Мы, какъ Илія, ждали Тебя въ вихрѣ бури и не узнали Тебя, пришедшаго въ тихомъ вѣтрѣ. И вотъ -- Ты погибъ, и кровь Твоя на насъ и на дѣтяхъ нашихъ.
Увы! увы! Не именемъ ли Твоимъ говорили намъ мужи старыхъ вѣковъ? Но Ты пришелъ и смылъ ихъ рѣчи, какъ морская волна смываетъ слова, начертанныя на пескѣ. Ты отвергъ все, въ чемъ привыкли мы, темные люди, видѣть Твое высшее проявленіе на землѣ. Мы ждали царя въ порфиръ, -- намъ ли было искать его подъ рубищемъ нищаго? Мы ждали воина съ мечомъ, -- намъ ли было признать его въ миротворцѣ, учившемъ смиряться, страдать и любить?
И вотъ -- вѣка обѣщали Сіону всемірное царство, a Ты оставилъ его во всемірномъ рабствѣ. И сердце мое рвется отъ боли, и я не понимаю Тебя и Твоей истины. A чего я не понимаю, тому поклоняться боюсь, не смѣю то любить, тому вѣрить не въ силахъ.
Меня прервали рыданія многихъ голосовъ. Свѣточъ мой давно догорѣлъ и погасъ. Я не зналъ -- кто плачетъ, не могъ опредѣлить, гдѣ стоятъ они, и, когда окликнулъ ихъ, мнѣ не было отвѣта. Я слушалъ и не слышалъ знакомыхъ голосовъ учениковъ Его. Съ каждымъ мигомъ налетали новые рыдающіе звуки; они окружили меня, они были всюду: вверху, внизу... Я слушалъ плачъ и различалъ слова, и волосы зашевелились на моей головѣ.
-- Слава Тебѣ, міру свѣтъ показавшему! Съ пламенникомъ любви вошелъ Ты въ тьму міра, и дрогнулъ мракъ, и побѣжалъ предъ Тобою, и самая смерть Твоя -- побѣда надъ злобой его! Ты висишь, холодный и безчувственный, и свѣтильникъ выпалъ изъ Твоей пронзенной руки, но яркими лучами сіяютъ Твои кровавыя раны.
Страшна была земля, дики были люди. Ты нисшелъ къ нимъ и отразилъ на нихъ лучи царства славы. Дьяволъ поставилъ грани между людьми -- Ты ихъ разрушилъ. Предъ Тобою нѣтъ ни великаго, ни малаго, нѣтъ блаженства однимъ за горе другихъ, нѣтъ ни рабовъ, ни повелителей, ни судящихъ, ни судимыхъ. Міръ -- область Твоего царства, всѣ племена земныя -- Твой народъ, братствующій во имя Твое. И нѣтъ племени, достойнаго предъ очами Твоими болѣе другихъ племенъ. Ты не знаешь ни эллиновъ, ни римлянъ, ни іудеевъ. Для Тебя человѣкъ -- только человѣкъ!
Великое имя "человѣкъ", но тьма и грѣхъ унизили его, Ты воскресилъ его поруганную славу. Люди восхвалятъ въ Тебѣ Бога, ангелы оплачутъ и воспоютъ въ Тебѣ человѣка.
Человѣка, какимъ замыслилъ его Творецъ, воззвавъ изъ персти свой образъ и подобіе, -- человѣка, не вѣдавшаго ни адамова паденія, ни каинова грѣха.
Великій! Слава Тебѣ!
Я внималъ, дрожалъ, не зналъ, что думать: гдѣ я и что со мною -- брежу я или все это наяву. A звуки росли и множились, плыли во тьму грозной ночи отъ востока и запада, съ полудня и съ полночи, падали съ чернаго неба и гулкимъ рокотомъ откликались подъ землею. Холмъ трясся и стоналъ подъ моими ногами.
Звуки росли -- и разразились громовымъ ударомъ. Точно вся мать-природа содрогнулась и воплемъ древней Рахили, лишенной чадъ своихъ, прокляла наше жестокое дѣло, прокляла мою страну, мои народъ -- и меня больше всѣхъ въ томъ народѣ.
Я упалъ, оглушенный громами, испепеленный молніями, полумертвый, но -- живой! И, падая, видѣлъ, какъ въ разорванной вихремъ завѣсѣ чернаго неба мчался Онъ на волнахъ желтаго пламени, и тьмы темъ крылъ трепетали вокругъ Него, тьмы темъ лицъ благоговѣли Ему, тьмы темъ очей лили на путяхъ Его святыя слезы, тьмы темъ мечей небеснаго воинства окружали молніями славу Его.
Онъ видѣлъ меня; сквозь бурю и громы я слышалъ вновь изъ устъ Его:
"Живи! иди!..".
Лучъ зари оживилъ меня, безъ памяти поверженнаго y креста. Я всталъ. Три тѣла висѣли предо мною. Тѣмъ двумъ, что еще вздрагивали въ послѣднихъ судорогахъ, я не повѣрилъ, что они живы. Тому, кто былъ мертвъ, я не повѣрилъ, что Онъ умеръ. Я зналъ, что Онъ живетъ и вновь озаритъ міръ Собою, и я буду жить, чтобы вновь видѣть Его. Онъ въ мірѣ былъ, но я -- человѣкъ міра -- не позналъ Его и оскорбилъ. Онъ видѣлъ душу мою -- пожалѣлъ меня и простилъ. Простилъ, но хотѣлъ научить меня Себѣ и пламень упрямой души, противъ Него обращенной, сдѣлать свѣтильникомъ во имя Свое.
Онъ бросилъ меня въ пустыню міра свидѣтелемъ, какъ населитъ Онъ ее Своимъ благомъ и просвѣтитъ Своею любовью.
Жить и ждать! Идти и видѣть! Видѣть и знать! Знать и любить!
Я поклонился Ему -- сошелъ съ холма и съ тѣхъ поръ не видѣлъ уже дома отцовъ моихъ. Громада міра объяла меня. Вселенная стала моимъ домомъ, человѣчество -- моею семьею. Я гражданинъ всѣхъ странъ, народовъ и поколѣній. Я живу и иду, творя волю Пославшаго меня. И проклятіе Его стало мнѣ благословеніемъ! Я видѣлъ Его побѣду, видѣлъ, какъ міръ вражды и слепоты становился Его міромъ, и понялъ, что все ничтожно на свѣтѣ, все, что люди задумали и создали по людскому. A сильна лишь та небесная любовь, отцомъ, вѣстникомъ и подвижникомъ которой Онъ пришелъ къ намъ и ушелъ отъ насъ, которой живымъ памятникомъ Онъ оставилъ меня въ мірѣ.
Понявъ Его, a понялъ себя, людей, всю природу; я понялъ все, потому что понялъ Бога. Понять -- значитъ любить.
Я жду Его -- и жду безъ страха, потому что живу и иду во срѣтеніе Ему. Я часовой, забытый на безсмѣнной стражѣ, чтобы возвѣстить людямъ возвращеніе Его въ міръ. Возвѣстить -- и умереть отъ луча славы Его съ радостнымъ воплемъ:
"Слава Тебѣ, показавшему намъ свѣтъ!"