Магия
Весьма часто договор с дьяволом был первым шагом к изучению и профессии запретной науки — магии. Но договор с дьяволом — не безусловная необходимость для магических занятий. Было, в общем и безразличном по имени, да и в народных представлениях, понятии магии, как бы две магии, глубоко различные если не по результатам и характеру действующей в них бесовской силы, то по взаимоотношениям в них человека и беса. В одном случае взаимоотношения эти строятся на началах добровольного контракта: дьявол обязывается оказывать магу такие–то и такие–то услуги, а маг, в уплату за то, обязывается отдать ему душу. В другом случае, — маг, средствами своего собственного искусства, принуждает дьявола к услугам, которые тому совсем нежелательны и даже несвойственны. Тут договорные начала отсутствуют совершенно, а взаимоотношения сводятся к закрепощению дьявола магу силой интеллекта и воли последнего, обостренных наукой и искусством до степени, превышающей интеллект и волю дьявола. В первом случае дьявол активный контрагент, во втором — пассивный раб. Оба вида магии, однако, одинаково обсуждаются богословами и учителями церкви. Изобретение магии, как повелительной над чёртом науки, приписывается ими не кому другому, как самому же Сатане, хотя непостижимо, зачем ему, на свою голову, понадобилось сообщать людям эту роковую, столь опасную для него науку. Существо магии основано на предположении в природе таких таинственных средств и сил, которые, в известных сочетаниях и соотношениях, могут обуздывать или, наоборот, возбуждать энергию демонской деятельности. Но, каким бы путем маг не получал свое страшное могущество, с помощью дьявола или помимо дьявола, оно, все равно, было запретно и преступно и одинаково предполагалось ведущим человека, в конце концов, в ад. Все маги и колдуны, какого бы то ни было происхождения, в последнем результате, оказываются одинаково союзниками и помощниками дьявола.
Источники магии — страсть и невежество. Вечное брожение желаний, ненасытимых в обычных условиях земного бытия, вызывают в уме мечты о могуществе абсолютном, способном удовлетворить все аппетиты жизни. А незнание непреклонных законов природы окрыляет подобные мечты упованием найти законы высшего порядка, super naturam, сверхъестественные, которыми действие естественных законов, как низших, может быть изменено, прекращено, вообще управляемо по желанию знахаря — супернатуралиста. Любовь, ненависть, жажда богатств, здоровья, власти, мудрости, при известной интенсивности желания переводят магическую мечту в магическое действие, что искони делало, теперь еще делает и, быть может, долго еще будет делать магию, в том или ином ее виде, самой распространенной нравственной болезнью человечества на всех ступенях его цивилизации, от первобытно шаманствующей дикости, до нашего электро–теофизического века включительно. Задача магии в том, чтобы властно овладеть тайной природы, не разменивая жизнь в труд и сводя на нет время ее, превышающего всякие жизненные пределы, изучения. Цезарий из Гейстербаха рассказывает об одном студенте, который сам по себе был умен, но ленив и плохо учился. Но он раздобылся волшебным камнем, который — стоило взять в руку, и он давал своему обладателю все знания мира. «Вот, — замечает А. Граф, — вкратце вся история магии». Тургенев говорил, что всякая молитва сводится в переводе на обыкновенный язык, к просьбе божества о том, чтобы дважды два было четыре. Магия есть человеческая попытка добиться того, чтобы дважды два не было четыре, средствами, обходящими железный закон мирового разума, как он ни назывался: божеством ли в теологическом мировоззрении, силой ли и материей — в мировоззрении позитивном. Собственно говоря, это–доведенный до абсурда идеал приобретения наибольшего блага при наименьшей затрате усилий.
Магия и Сатана — две согласные, взаимодействующие, неразрывно союзные силы. Там, где растет вера в Сатану, растет и магия. Там, где растет потребность в магии, нарастает вера в Сатану. Человеку мистического мировоззрения, но взбунтовавшемуся против божества, нужен был посредник между его волей и природой: вечно живое и беспокойное могущество, которое окружало бы и проникало собой все вещи зримые и незримые, «Князь мира сего» владыка извращенной природы, — «изнанка божества» (А. Толстой), вездесущий, как божество, имеющий под державой своей бесчисленное воинство, готовое, по его мановению, на всякую послугу. Не было такой трудности которой нельзя было бы преодолеть, такого чуда, которого нельзя было бы совершить при его помощи, а на последнюю он являлся гораздо быстрее и отзывчивее, чем враждебное ему божество. Твердо верили, что он охотно вступает в союз с человеком, так как этим путем легче достигает осуществления собственных своих целей. Более всего способствовала обаянию Сатаны католическая церковь. Ее бешеная проповедь о могуществе и лукавстве Сатаны, о господстве его над вещественным миром, oб аде, царстве его, гораздо более заселенном, чем рай, привели к результатам, ею не рассчитанным, неожиданным и нежеланным. Там и сям пробуждаются смутные догадки, что господин мира — не бог, но он, Сатана, страх и ужас к нему сменяются восторгом и поклонением. Тринадцатый век выдвигает в Европе как бы воскресший ряд дьяволопоклоннических сект. Обвинения такого рода предъявляются люциферианам, тамплиерам, альбигойцам, катарам и т. д. Несомненно, во многих случаях эти обвинения клеветнически возникали из религиозного фанатизма и интриг церковной политики. Но уже одно упорство и постоянство этих клевет, уже одна возможность решать ими судьбы могущественных корпораций (орден тамплиеров) и целых громадных областей (альбигойский Прованс) ясно показывает, что в веке этом религия и культ Сатаны живут — может быть, как раз не там, где их преследуют, но близко и понятно сознанию католических народов. В отрицательном порядке вера эта знаменуется процессуальным гонением на ведьм, в положительном — повсеместным признанием реальности таинственных дьявольских сборищ, шабаша (Sabbat — во Франции, «игры госпожи», giuoco della signora — в Италии и т.д.) о которых у нас еще много речи будет впереди. Тяжкая жизнь простолюдина средних веков, зажатого в тиски между гнетом баронов и гнетом церкви, гнала в объятия Сатаны и в глубины магии целые классы людей, обобранных, голодных, отчаявшихся, ищущих либо облегчения своим бесконечным бедствиям, либо мщения. Отдаться дьяволу было для этих горемык последним средством к спасению, значило — найти — хоть и страшного, но все же помощника и друга. Сатана злодей и изверг, но все же не такой, каков был для средневекового мещанина и виллана барон или поп. Нищета, голод, тяжкие болезни, непосильная работа и жестокие истязания всегда были главными поставщиками рекрутов в армию дьявола. Несчастных, охочих продать свою душу Сатане, во множестве знали полки старинной долгосрочной службы, каторжные тюрьмы, сумасшедшие дома и ужасные учебные заведения, в роде описанной Помяловским «бурсы». «При этой страшной порке был один приходский ученик, только что привезенный из дома, которого мамаша гладила по головке. Как он увидел такую знатную порку, так чуть не умер со страху и после порки упал в обморок. Этим он вооружил против себя учителя, который начал преследовать его, и каждый раз порол жестоко. Ученику до того тяжко было жить, что он решился бежать из училища. Его поймали. Тогда он сначала хотел повеситься, но потом решился на следующую штуку. Дождался он ночи, достал перочинный нож, разрезал себе руку и своей кровью написал на бумажке «дьявол, продаю тебе свою душу, только избавь меня от сеченья». С этой бумажкой залез он ночью в двенадцать часов под печь. Что там с ним было, неизвестно. Оттуда его вытащили замертво. Он говорил что видел черта. Начальство, узнав его проделку, высекло его под колоколом, после чего, говорят он был снесен в больницу, где и отдал душу богу.
Такой рассказ, — прибавляет Помяловский, — подействовал даже на крепкое воображение бурсаков. Разговоры смолкли, и все вдали в раздумье. Ученики понимали, а в эту минуту особенно ясно сознали, что и при их житье — бытье подчас хоть продавай душу черту».
Мельмот–Скиталец искал охотников выкупить его погибшую душу у черта ценой своей души в тюрьмах испанской инквизиции. Что касается продажи черту своей души солдатом старой службы, эпохи Александра I и Николая I ознаменовались на этот счет в народе невеселой исторической сатирой: «солдат продал свою душу черту, чтобы он выслужил за него срок, но скоро от палок, розог и солдатской службы черту пришлось так жутко, что он бросил к ногам солдата амуницию и отказался от его души, чтобы только самому освободиться от службы» (Семевский).
Большинство делалось колдунами и колдуньями уже через тот простой факт, что вступали в полчища Сатаны и получали от него за то дары и власть в той степени, какую Сатана находил нужным и возможным уделять. Это и есть та низкопробная и договорная магия, в недрах которой равноправно объединяются и великий Фауст, и какой–либо вульгарнейший деревенский колдунишко, насылающий гусениц на поля соседей. Что касается магии высшей, повелительной, подчиняющей демонов знанием сил, более властных, чем они, эта магия — дитя Востока — считалась достоянием, по преимуществу, еврейских и сарацинских мудрецов. Были знаменитые школы, в которых она будто бы преподавалась: Саласанский и Толедский университеты в Испании, Краковский в Польше. Знаменитейшая из школ — в Толедо: ее слушателями легенды изображают Виргилия, преображенного из поэта в мага, Герберта (папа Сильвестер II), блаженного Эгидия из Вальядореса (ум. 1265), конечно, ранее его обращения, и многих других.
Первой магической операцией, как необходимым вступлением ко всем дальнейшим, было заклинание, которым маг вызывал на свидание Сатану или кого–либо из его дьяволов. Операция эта почиталась для сведущего человека нетрудной, но опасной, так как требовала мелочнейшего внимания и тщательной осторожности. Обыкновенно, она совершалась в полночь, но могла совершаться и в полдень, так как в этот час имеет большую силу «бес полуденный». Этот любопытный бес — акклиматизировавшийся в Европе гость из знойной Африки, потомок египетского Сэта и карфагенских Ваала и Молоха, Он гораздо старше христианских бесов. В языческом Риме и Карфагене эпохи империи благочестивые люди опасались выходить из дома в часы полуденные, т.е. в пору сьеты, когда все порядочные люди в южных странах закрывают в домах своих ставни и спят. Опустелые улицы становятся достоянием злых духов, и нет ничего легче, как встретить, в час сьеты, гуляющее среди древних развалин привидение… Африканское происхождение мифа о бесе полуденном глубоко и тонко поняла Мирра Лохвицкая в своей балладе «В час полуденный»:
У окна одна сидела я, голову понуря.
С неба тяжким зноем парило. Приближалась буря.
В красной дымке солнце плавало огненной луною.
Он — нежданный, он — негаданный, тихо встал за мною.
Он шепнул мне: — «Полдень близится, выйдем на дорогу.
В этот час уходят ангелы поклоняться богу.
В этот час мы, духи вольные, по земле блуждаем,
Потешаемся над истиной и над светлым раем.
Полосой ложится серою скучная дорога,
Но по ней чудес несказанных покажу я много».
И повел меня неведомый по дороге в поле,
Я пошла за ним, покорная сатанинской воле.
Заклубилась пыль, что облако, на большой дороге,
Тяжело людей окованных бьют о землю ноги,
Без конца змеится–тянется пленных вереница,
Все угрюмые, все зверские, все тупые лица.
Ждут их храма карфагенского мрачные чертоги,
Ждут жрецы неумолимые, лютые, как боги.
Пляски жриц, их беснования, сладость их напева,
И колосса раскаленного пламенное чрево.
«Хочешь быть, — шепнул неведомый, — жрицей Ваала,
Славить идола гудением арфы и кимвала,
Возжигать ему курения, смирну, с кинамоном,
Услаждаться теплой кровью и предсмертньм стоном?»
… … … … … … … … … … … … … … …
Бойтесь, бойтесь в час полуденный выйти на дорогу;
В этот час уходят ангелы поклоняться богу,
В этот час бесовским воинствам власть дана такая,
Что трепещут души праведных у преддверья рая.
В старообрядчестве русском и в близком к его преданиям простонародье «от вещи во тьме преходящей, от срящего и беса полуденного» до сих пор заговариваются стихом из псалма «Живый в помощи вышняго»: «Яко ангелом своим заповесть о тебе сохраниться во всех путех твоих»…
Местом для заклинания выбирались перекрестки прохожих и проезжих путей, глубины мрачных чащ, пустынные степи, старинные развалины. Заклинатель замыкался в круг, трижды очерченный по земле острием шпаги, и должен был очень внимательно следить за тем, чтобы не высунуться за эту границу хотя бы малейшей частицей своего тела, как бы ни смущал и не выманивал его дьявол. Тут дело шло о жизни и смерти. Цезарий из Гейстербаха рассказывает, что одного священника, поддавшегося искушению выйти из круга, черт искалечил так, что бедняга три дня спустя умер. По его же рассказу, один толедский студент вдруг увидел на границе круга красивую танцовщицу, предлагавшую ему золотое кольцо; сдуру он протянул палец, за который дьявол тотчас его ухватил и потащил в ад» Там бы и пропасть студенту, если бы не отстоял его усердными мольбами заслуженный колдун, который руководил им в обряде[14]. Формулы вызывательных заклинаний были многочисленны и странны, иные очень длинные, другие короче, разной действительности и не каждая для каждого беса годилась. Если дьяволу не хотелось являться или он был не в духе, то малейшей неточности в формуле достаточно было, чтобы вызывание оказалось недействительным. Обыкновенно, черт не ленив на появление к призывающим его, за формальностями не гонится, а иногда, — чтобы войти в сношение с лицом, которое его интересует, — является и когда его вовсе не звали, привязавшись, к присловью, к «черному слову», как говорят в русском народе. Папа Григорий Великий рассказывает об одном священнике, как он сказал своему слуге: «иди, дьявол, сними с меня сапоги»" — и тотчас же перед ним появился самолично дьявол, о котором он в ту минуту и не думал. Но иногда на дьявола находят лень и упрямство. Тогда надо усиливать и учащать заклинания, которые, в конце концов, должны привлечь его, если только в формулах нет недостатков. К сожалению, люди в большом волнении мало способны к точности. Может быть, именно это причина тому, что ленивые черти не являются на зов как раз тех, кому они особенно спешно нужны. Так — напрасно в 1405 г. вызывал дьявола последний падуанский герцог из каррарской династии, когда Падую осаждали венецианцы, а внутри стен, быстро пожирая солдат немногочисленного гарнизона, свирепствовала чума.
Появление дьявола может сопровождаться разными чудесами и метаморфозами. Один немецкий рыцарь, историю которого рассказывает Цезарий, стоя в кругу вместе с другом своим колдуном, сначала увидел бушующее вокруг наводнение, потом заревела буря и захрюкали кабаны, и, наконец, после других еще чудес явился дьявол — ростом выше леса стоящего и столь ужасного вида, что рыцарь, — как побледнел от страха, так и остался таким на всю жизнь.
В заклинательных формулах было много слов, странных по звукам и непостоянных по смыслу, и чем страннее и непонятнее они были, тем больше силы им приписывалось. Древний эллинский мир передал в средневековье свои амулетные формулы: abracadabra, abraxas. В первобытной мысли слово неотделимо от вещи, сливается с ней в одно. В сознании слово мгновенно вызывает идею, а отсюда вера в таинственную связь между ними и в как бы творческую силу слова. «Звук есть Брама», «бог сказал: Да будет свет! — бысть свет!». «В начале было Слово». Суеверие, запрещающее называть некоторые вещи своими именами, потому что имена влекут за собой самое существо вещи, распространено между всеми народами земли. Перемена имени знаменовала перемену человека: до сих пор меняются имена иноверцев, принимающих христианство, и христиан, отрекающихся от мира для иноческого сана. Слово ясное и понятное влечет за собой представление о реальности ясной и понятной; слово темное, таинственное, сумасбродное связывается в воображении с представлением таким же темным, смутным, таинственным. Таких бредовых нечеловеческих имен и слов много в русской чернокнижной словесности, — между прочим, у Сахарова в «Сказаниях русского народа». К сожалению, нельзя доверяться их подлинности, так как Сахаров много сочинял «для интересности». Гр. Алексей К. Толстой искусно воспользовался этим странным словарем для знаменитой фигуры колдуна в «Князе Серебряном». Впрочем, еще гораздо раньше искусно использовал подобные заклинания, только для комических целей, Аблесимов в «Мельнике, колдуне, обманщике и свате».
Магическая сила приписывалась, кроме слов, также цифрам, буквам, фигурам. Все это — наследие глубочайшей древности. Из слов, цифр, букв и фигур составлялась магическая «Книга повелений», которая давала обладателю своему способность заклинать дьяволов, повелевать ими и творить, при их посредстве, всевозможные чудеса. Обладание такими волшебными книгами приписывается решительно всем прославленным легендами чародеям: Фаусту, Герберту, который стянул драгоценную книгу у своего учителя и др. Близ Нурсии был Сибиллин грот и озеро, заселенное злыми духами, к которым то и дело ходили чародеи, чтобы испробовать силу своих волшебных книг. В рыцарских поэмах творит чудеса магическая книга волшебника Маладжиджи. В помощь волшебной книги чародей, обыкновенно, обладает еще магическим жезлом.
Взять в плен демона и повелевать им возможным почиталось при посредстве некоторых драгоценных камней и трав, описания которых находятся в средневековых лапидариях и гербариях. Арабские и еврейские предания о Соломоне, великом поработителе демонов, докатились в средневековую Европу сказаниями о демонах, замкнутыми волшебниками в кольце или склянке. Так, о знаменитом медике и астрологе Петре из Абано (Phetra d'Abano), умершем в 1316 г. в тюрьме инквизиции, рассказывают, будто он держал запертым в пузырьке целых семь штук дьяволов, да еще обладал кошельком с неразменными деньгами, которые возвращались к нему, сколько бы он их ни тратил. Парацельз (ум. 1541) заключил покорных ему дьяволов в рукоятке своей шпаги. Кроме того, с помощью магии и астрологии можно было сооружать механические снаряды, которые, до известной степени, даже упраздняли необходимость для мага в содействии демонов: например, искусственные головы, весьма мудро отвечавшие на заданные вопросы. Одну такую голову сделал Герберт, другую Альберт Великий, третью Рожер Бэкон; имели эту хитрую механику и многие другие.
Волшебники и ведьмы были неравного достоинства и могущества, они имели свою иерархию или табель о рангах со свойственным наделением силы. Но даже самая жалкая ведьма, самый захудалый колдунишко на лестнице этой могли творить, помощью своего бесовского искусства, удивительные деяния, побеждающие всякую человеческую власть и предусмотрительность. Компетенция колдовского могущества неописуема и неисчислима. При помощи особых напитков или влияния послушных демонов, волшебник властен вынудить любовь или обратить ее в ненависть, отнять любовницу у любовника, либо заставить ее летать в его объятиях, в ночное время, по воздуху. Он мстил своим врагам и врагам своих клиентов, накликая на их дома пожары, на их поля — град и бурю, на их корабли в дальних морях — крушения, на их головы — болезнь и смерть. Чтобы причинить последнюю, ему достаточно было пронзить булавкой или кинжалом восковое подобие ненавистного человека, а иные убивали просто проклятием либо даже только одним взглядом (отсюда — «дурной глаз», jettatura). Для волшебника не существовало ни дальних расстояний, ни трудных и опасных путей. На хребте дьявола он летал сам и носил других с одного края света на другой, тратя немного часов на путешествия, для которых обыкновенным смертным нужны были месяцы и годы. Он фабриковал амулеты и талисманы на спрос всевозможного употребления, заколдовывал оружие, чтобы не боялось оно ни железа, ни огня, в одну ночь воздвигал роскошные дворцы, неприступные замки, целые города, обнесенные крепкими стенами. По одному слову его помрачался день, начинала свирепствовать лютая буря, разверзались хляби небесные, и одного же слова было ему довольно, чтобы стихия угомонилась, и день засиял бы краше прежнего. Стоило ему шевельнуть пальцем, чтобы целые армии цепенели от страха, либо он вызывал на них другие армии, составленные из демонов, вынырнувших из ада. В присутствии мага природа меняла все свои законы и все свое существо. Он превращал одно вещество в другое, делал из грязи золото, а золото разлагал на грязь, обращал мужчин в женщин, а женщин в мужчин и вообще людей — в животных. Ему ведомы были самые сокровенные вещи: чтобы узнать тайну в настоящем или безошибочно предсказать будущее, ему достаточно было взглянуть в стакан с водой. И, наконец, самое, приятное чудо: он возвращал и себе, и другим утраченную юность («Фауст»).
Маги высокого полета любили поражать своими чудесами разные знатные собрания, в которых они бывали почетными гостями. Альберт Великий однажды, глубокой зимой, пригласил к себе на обед императора со всем двором его. Стол был накрыт в саду, под сучьями обнаженных деревьев, на снегу. Приглашенные стали роптать, находя эту шутку неприличной. Но едва император и свита уселись за стол, каждый на приличное его сану место, в небе вдруг засияло летнее солнце, снег и лед растаяли в мгновение ока, земля зазеленела, деревья покрылись листьями и зацвели, а другие дали спелые плоды, и сад зазвенел нежными песнями бесчисленных птиц. Вскоре стало так жарко, что пирующие поскидывали кафтаны и искали тени. Но, едва кончилась трапеза, многочисленные и нарядные слуги волшебника исчезли, вместе со столом, подобно туману, и тотчас же небо потемнело, деревья обнажились и наступил такой страшный мороз, что гости, дрожа, бежали в дом, чтобы согреться у огня.
Михаил Скотт, которого Данте удостоил места в аду своем среди великих волшебников за то, что он
и в правду
Магических иллюзий знал игру,
слыл таким же мастером мороки. Однажды, находясь в Палерно при дворе Фридриха II, он, внушением своим, заставил одного рыцаря совершить морское путешествие за Гибралтарский пролив, посетить неведомые чуждые страны, победоносно драться в них с могучими врагами, завоевать обширное и цветущее царство, жениться, иметь многих детей — словом, пережить огромную сложность жизни за целые двадцать лет.. а, в действительности, времени на то не ушло и часу. Все это — переотражения с Востока. Те же темы еще цветистее развиты в сказках 1001–й ночи и даже в наших русских, причем в последних всегда выступает на первый план комический элемент приключения…
Около 1400 г. при дворе богемского короля Венцеслава, прозванного Пьяницей и Лентяем, отличался чародей по имени Зито или Зитек. На глазах двора он садился в скорлупу ореха и катался в ней, как в коляске, запряженной парой дрессированных жуков; заставлял петуха поднимать огромное бревно с такой легкостью, будто сухой прутик, обращал копны сена в свиней и продавал их за свиней. Множество подобных штук рассказывается о Фаусте. В XVI веке один раввин в Праге, по имени Леви, достиг такого могущества, что сама смерть стала бессильна подступиться к нему. К сожалению, мудрец любил розы. Смерть спряталась в розу, и Леви умер, нечаянно понюхав ее.
Средневековая вера в магию не ослабла и в Возрождении. Террор, обрушенный на дьявольское искусство законами церковными и гражданскими, только обострял его жуткое очарование. Вера в сверхъестественное зло — добро стала всеобщей, всегдашней и ежеминутно вездесущей. Разбойничьим бандам, равно как атаманам кондорьеров, приписывали дьявольское происхождение. Не было ни одного образованного человека, над которым не тяготело бы обвинение в волшебстве, начиная с исторических знаменитостей давно умершей древности, вроде Аристотеля, Гиппократа, Виргилия и вплоть до современников Льва X и даже позже. В магии подозревался Петрарка. Уже в половине XVII века Александр Тассони попал под суд за то, что в доме у него нашли так называемого «картезианского чертика», фигурку, прыгающую в стеклянной трубочке, — излюбленную детскую игрушку наших русских «верб», известную под названием «морского жителя». Из пап римских почитались причастными к волшебству Лев III, Сильвестр II (Герберт), Бенедикт IX, Григорий IV, Григорий VII, Климент V, Иоанн XX. В конце XI века кардинал Бенно, в своем «Жизнеописании Гильдебранта» настаивал, что в Риме была школа магии, откуда и вышел будущий Григорий VII. А от XII и XIV веков имеются подлинные письма Сатаны (сфабрикованные предшественниками реформации), адресованные им князьями церкви, как к своим друзьям и сотрудникам. Такую штучку, к позору католического духовенства, смастерил было — с целью обвинить французских масонов в сатанизме и волшебстве — пресловутый и не раз уже упомянутый шарлатан Лео Таксиль в самом конце XIX века… В 1625 году ученый француз Габриэль Нодэ (Naude) издал большую книгу: апологию всех великих людей всякого чина и звания, подвергавшихся обвинениям в волшебстве.
Но столь блистательные чародеи были не более как отборной гвардией в бесчисленных полчищах мелких кудесников, колдунов и ведьм, в особенности последних. Все писатели, специалисты по демонологии, сходятся во мнении, что на одного, предавшегося волшебству, мужчину надо считать, по крайней мере, десять женщин. В настоящее время мы знаем, что это не было ошибкой дурного предубеждения, а настоящим наблюдением — только, к сожалению, бессознательным и отсюда получившим грозно–мистическое направление — над недугом истерии и истеро — эпилепсии в статистике которого женщины, действительно и естественно, подавляюще господствуют над, мужчинами. Некоторым из знаменитых волшебников удалось обмануть Сатану и не только ускользнуть из его рук, в час последней с ним расплаты, но еще и употребить его злую силу во благо, обратив ее страшное могущество на добрые дела, что Сатане, конечно, приходилось не по вкусу. Так Рожер Бэкон искусством своим освободил однажды рыцаря, запродавшего было Сатане свою душу, а сам, под конец жизни, сжег все свои магические книги и заперся в монастырской келье, из которой более уже не выходил и в которой, после двух лет покаянного подвига, скончался воистину, святой смертью. Но это были счастливые исключения. Из мелких чародеев ни один не избегал худого конца, то — есть вечного огня на том свете, которому часто предшествовало пламя костра и на этом.
Все это стадо дьявола, в самом деле, словно меченый скот какой–нибудь, носило тавро своего господина, так называемую «печать дьявола» (stigma, sigillum diaboli). Место этой печати узнавалось на теле волшебников потому, что сверхъестественная сила лишала его всякой чувствительности. Иногда на одном теле находилось таких печатей несколько, и инквизиторы
неслышно втыкая в них иглу, легко обличали виновность своего подсудимого. Иногда же чувствительности лишалось даже все тело, и допрашиваемые не только не страдали на дыбе, но даже засыпали среди ужаснейших мук. Девятнадцатый век разобрался в этих состояниях анестезии и аналгезии, как в естественных нервных аномалиях организма. Но в XVI — XVIII веках они, в ведовских процессах, слыли «волшебством безмолвия» (maleficum taciturnitatis) и считались тягчайшими уликами против обвиняемых. В известные сроки колдуны и ведьмы собирались на поклон своему господину, а он задавал им пир. Каждая страна имела определенные урочища, слывшие местами подобных собраний, число участников в которых насчитывалось тысячами. Во Франции главным местом колдовских сборищ почитался Puy de Dome. В Германии — Блоксберг, Хорсельберг, Бехтельсберг и многие другие горы. В Швеции — Блаккула. В Испании — Ланды Бараона и пески под Севильей. В Италии — знаменитейшее сборище — у Беневентского орешника (Noce di Benevento), гора Патерно близ Болоньи, гора Спинато близ Мирандолы. В Литве — гора Шатрия (в Шавельском уезде), в польских Карпатах — Бабья Гора. В России — Лысая Гора близ Киева. Впрочем, Лысые Горы такой же скверной репутации имеются и в других славянских землях. Ходовский насчитывает до пятнадцати урочищ этого имени. А мифологии стихийной школы с А. Н. Афанасьевым во главе считают, что «Лысая гора, на которую, вместе с бабою ягой и нечистыми духами, собираются ведуны и ведьмы, есть светлое, безоблачное небо». Славились сборища и в пустыне на берегах Иордана в Палестине, и на огнедышащей Гекле в Исландии. Обыкновенно, сборища бывали раз в неделю, в разных странах отводились для них и разные дни. Но сверх того предполагалось, что у колдовского народа имеются и свои большие годовые праздники, обыкновенно совпадающие с канунами больших праздников христианской церкви. В Германии главный праздник ведьм падал на Вальпургиеву ночь (Walpurgisnacht, ночь св. Вальпурги), что хорошо известно всякому, кто читал «Фауста» Гете или хоть видел заимствованные из него оперы и балеты.
Ведьмы и колдуны отправлялись на игрища по воздуху натерев тело свое особыми летучими мазями, верхом на метлах, вилах, лопатах, скамьях, либо на дьяволах в образе козлов, свиней и собак. Летели они слишком высоко над землей и во время перелета должны были остерегаться, как бы не обмолвиться христовым именем, — если это случилось, испуганный дьявол ронял забывшегося седока наземь, не разбирая с какой высоты. Иные хитрые черти сами провоцировали подобные восклицания, в расчете погубить своих седоков. Однажды дьявол, в виде черного коня, нес по воздуху через Ламанш, из Шотландии во Францию, великого волшебника Михаила Скотта.
— Скажи, пожалуйста, Михаил, — задал он колдуну простодушный вопрос, — что это за ерунду бормочут себе под нос ваши шотландские старушонки вечером пред тем, как лечь в постель?…
Неопытный маг, конечно, не замедлил бы осведомить любопытного черта, что шотландские старушки читают на сон грядущий «отче наш». А черт воспользовался бы этими двумя словами, чтобы расточиться и сбросить седока своего в бушующее море… Но дьявол не на таковского напал.
— Тебе что за дело до этого, дубина? – возразил дьяволу хладнокровный шотландец. — Знай, вези куда везешь…
Тот же злополучный эффект получался, если ведьму в ее полете настигали звуки молитвы Ave maria или колокольный звон. На тему такого падения написана одна из лучших баллад Мирры Лохвицкой — «Мюргит».
Проснувшись рано, встал Жако, шагнул через забор.
Заря окрасила едва вершины дальних гор.
В траве кузнечик стрекотал, жужжал пчелиный рой;
Над миром благовест гудел — и плыл туман сырой.
Идет Жако и песнь поет, звенит его коса,
За ним подкошенных цветов ложится полоса.
И слышит он в густой траве хрустальный голосок:
«Жако, Жако! иль ты меня подкосишь, как цветок?»
Взглянул Жако, — сидит в траве красавица Мюргит,
Одними кудрями ее роскошный стан прикрыт…
«Кой черт занес тебя сюда?» смеясь спросил Жако.
«Везла я в город продавать сыры и молоко.
Взбесился ослик и сбежал, — не знаю где найти.
Дай мне накинуть что–нибудь, прикрой и приюти».
«Э, полно врать, — вскричал Жако, — Какие там сыры?
Кто ездит в город нагишом до утренней поры?
Тут, видно, дело не спроста. Рассмотрим на суду.
Чтоб мне души не погубить — к префекту я пойду».
«Тебе откроюсь я, Жако, — заплакала она:
Меня по воздуху носил на шабаш Сатана.
Там в пляске время провели, — потом запел петух,
Меня домой через поля понес лукавый дух.
Вдруг, снизу колокол завыл, — метнулся Сатана.
В траву, как пух, слетела я. Вот вся моя вина.
О горе, мне! То — не заря, то — мой костер горит.
Молчи, Жако! Не погуби красавицу Мюргит».
Церемонии, обряды и увеселения бесовских игрищ, менялись в зависимости от народности и эпохи, которые о них рассказывали. Подробностями их переполнены так называемые Молоты (Martelli) и Бичи (Flagelli) Ведьм — специальные трактаты, написанные величайшими светилами святой инквизиции, составленные на основании личных показаний обвиняемых в бесчисленных колдовских процессах, а также и протоколы этих процессов. Сатана являлся своим подданным на троне или на алтаре в образе человека, старого козла, кабана, обезьяны, собаки — как ему нравилось, смотря по случаю. В образе человека он бывал по большей части угрюм, казался сердитым и суровым, но иногда развеселялся и, придя в дух, шутил с ведьмами, играл на музыкальных инструментах и пел песни.
И арфу он взял, и на арфе играл,
И звуками скорби наполнился зал.
И вздохи той песни росли и росли,
И в царство печали меня унесли.
Он пел о растущих над бездной цветах,
О райских, закрытых навеки вратах;
И был юн прекрасен, и был он велик,
В нем падшего ангела чудился лик.
(Лохвицкая: «Праздник Забвения»)
Эта песня тоскующего дьявола не давала покоя воображению русской поэтессы–демономанки. Она вернулась к арфе Сатаны в своей драме «Бессмертная любовь».
Эдгар
Откуда эта музыка несется?
Агнеса
Не узнаешь? То арфы нежный звон,
Она звучала нам, когда впервые
Внимала я любви твоей, Эдгар.
Эдгар.
Она слышна из комнат Фаустины.
Агнеса.
Но это не она играет, нет.
А тот, в одежде черной, бледноликий,
Кто ходит к ней.
Эдгар.
Ты видела его?
Агнеса.
Раз, только раз. Но этого довольно,
Чтоб потерять рассудок навсегда.
Эдгар.
Ужасен он?
Агнеса.
Да. Но прекрасен тоже.
То было утром рано, на заре.
Сквозь сон я слышу — арфа зазвучала,
Как звон пчелы, потом властней, властней.
Мелодия росла и разрасталась.
Она лилась, как льет из раны кровь.
Три ноты в ней победно повторялись,
То затихали, то звенели вновь.
И было мне так сладостно, — до боли.
И плакать мне хотелось, и стонать.
Полуоткрыв тяжелые ресницы,
Сквозь дымку сна я видела его.
Он близко был, там, на краю постели,
И он играл на арфе золотой.
Эдгар.
Но кто же он?
Агнеса.
Я не скажу… мне страшно.
И, по–видимому, попытку найти смысл и текст для этой таинственной песни падшего духа, не забывшего «блаженства бессмертных духов под кущами райских садов» (Лермонтов), являет также известный 'Триолет» Мирры Лохвицкой:
В моем аккорде три струны ,
Но всех больней звучит вторая:
Тоской нездешней стороны.
В моем аккорде три струны.
В них — детства розовые сны,
В них — вздох потерянного рая.
В моем аккорде три струны,
Но всех больней звучит вторая.
На портале церкви d'Aypay в Лионе Сатана подыгрывает на старинной виоле пляске Иродиады, выпрашивающей голову Ионна Крестителя (Auber). Жаль, что Рихард Штраус, сочиняя свою удивительную «Саломею», не знал об этом удивительном мотиве средневекового художника. Ведьмы, воздавая Сатане поклонение, опускались на колени перед ним или за ним и, в соответствии тому, прикладывались, лобызая, либо к его genitalia, либо к заду, реже к каким–либо иным частям тела. Затем они исповедывались Сатане, сообщая ему о злодействах, совершенных ими в честь его со времени последнего сборища. Сатана слушал, хвалил или порицал, и тех, которые оказывались ленивыми на зло, либо неаккуратно являлись на сборища, наказывал побоями, либо крупной пеней. Принимал новеньких, перекрещивал их во имя свое и, как некий катехизатор, поучал их и вводил в свою веру. Младшие черти, окружая своего повелителя, вместе с ведьмами, проделывали ряд церемоний, существо которых сводилось к пародии церковных таинств и обрядов, поруганию святых даров и тому подобным кощунствам. Вместо святой воды, сатанаслужители кропили присутствующих черной, вонючей жидкостью. Собрание освещалось особого рода свечами, подсвечниками для которых служили зады ведьм, поставленных на четвереньки. Угощение на пиру состояло, по одним показаниям, из тонких и вкусных кушаний, по другим — ели мерзости, достойные адской кухни и такого же аппетита. Пожирали грудных детей, либо трупы, вырытые из могил. После ужина начинался бал под звуки дьявольского оркестра. Среди танцев черт хватал свою ведьму, и при всем честном народе, вступал с ней в плотские забавы. Однако, большинство ведьм утверждало на допросах, что для них эти забавы были совсем не забавы, объятия дьявола мучительны, а не приятны, сопровождаются болезнями и даже смертью и т.д. В диалоге Пика де Мирандола, носящем название «Ведьма», одна из участниц диалога дает на этот счет разоблачения неповторимые.
Впрочем, ведьмы встречались со своими чертями не только на игрищах. Страшные любовники часто навещали их на дому, в колдовских кухнях, наполненных орудиями, утварью и тысячами гнусных принадлежностей волшебства. Ведьмы ходили с чертями на прогулки, иные пары обживались совершенно по–семейному и, в знак супружеской фамильярности, называли друг друга уже не дьявольскими именами, но ласкательными человеческими, а иногда какими–нибудь смешными, вычурными кличками.
Со мной танцует милый друг,
Хорошенький Гри–Гри.
Мы с ним пойдем плясать на луг
До утренней зари.
Пушистый хвостик твой мохнат,
Рога твои блестят.
Пойдем, пойдем, пушным хвостом
Следы мы заметем.
(Лохвицкая. Песня молодой ведьмы в «Бессмертной любви»)
Черти были очень щедры на подарки своим любовницам, но, по дьявольскому своему предательству, и тут часто не могли утерпеть, чтобы не надуть: монеты вдруг оказывались сухими листьями и стружками, драгоценные камни — грязью или пометом. Беременные от дьявола ведьмы рожали множество чудовищ, имевших иногда образ человеческий, а иногда — «неведомых зверюшек» (ср.«Соломонию Бесноватую»). Но, как бы бесконечно не было множество ведьм на свете, ненасытным чертям все было мало. Приняв вид красивых молодцов, в одеянии рыцаря или студента, бродили они по земле, соблазняя и заманивая в свою кабалу женщин и девушек. Ведьмы, для того, чтобы удобнее обделывать свои преступные делишки, тоже любили принять чужой вид и, оборотясь (чаще всего — кошкой), безнаказанно бегали по ночам, строя людям разные пакости. Иным из них случалось, в этом состоянии оборотня, быть ранеными или изувеченными. На завтра, обратясь в женщину, ведьма сохраняла эту рану или увечье и тем обнаруживала свою колдовскую натуру и преступления. Лохвицкая отозвалась и на этот колдовской мотив, создав в своей «Бессмертной любви» тип ведьмы — оборотня, графини Фаустины:
Фаустина.
Хочу я быть свободною волчицей,
Дышать прохладным воздухом полей,
Визжать и выть, и рыскать в темной чаще,
Пугать мужчин, и женщин, и детей.
Вонзать клыки в трепещущее тело
И забавляться ужасом людей,
Хочу я воли, бешенства простора,
В крови я жажду скуку утопить!
Ведьма.
А если вдруг охотник ненароком
При встрече грудь прострелит госпоже,
Тогда старуха будет виновата?
Одна, ведь, я за всех ответ держу.
Фаустина.
Хотя б и так, — Хочу я рыскать зверем!
Ведьма.
А помнит ли преданье госпожа,
Как рыцарь лапу отрубил волчице,
Ее в лесу дремучем повстречав,
И как рукой та лапа обернулась,
Рукой с кольцом одной прекрасной дамы,
И как потом несчастную сожгли?
Фаустина.
Пусть жгут женя, а душу примет дьявол!
Свободы мне!
Германский бенедиктинец Иоанн Тритемий (1462–1516), весьма замечательный ученый, богослов и историк, но и не менее замечательный мистификатор, оставил любопытную книгу, озаглавленную им «Antipalus maleficiorum». В ней он поучает всех порядочных людей, как надо остерегаться ведьм и их проклятого колдовства. Способы и средства его бесчисленны и достаточно смешны, чтобы во многих из них заподозрить сатирическое двусмыслие и мистификацию. Настоящим же, воистину серьезным и действительнейшим средством борьбы с ведьмами был, по единогласному мнению всех инквизиторов, один избавитель — костер. Церковь, с полной искренностью, признавала страшное могущество Сатаны, ярко обнаруженное признаниями ведьм в колдовских процессах. По уверению католических писателей той эпохи, малого недоставало, чтобы Сатана увлек в проклятую науку и практику магии весь человеческий род. И в числе инквизиторов бывали такие ревностные и проницательные фанатики, которые, предвидя это падение, — в свою очередь, охотно сожгли бы весь род человеческий, лишь бы через то предотвратить грех и поразить известного врага.
Преследования ведьм свирепствовали с особой силой в конце XV века и в двух последующих веках. Примеры ведовских процессов бывали и раньше, но странным образом, они умножались и росли, как в числе так и в свирепости, по мере того, как время шло вперед, удаляясь от средневекового варварства и приближаясь к новой культуре Возрождения. Глубина средневековья скептически равнодушна к волшебству. В одном капитулярии Карла Великого «занимавшиеся обманчивым искусством магии» приравниваются к «упорствующим в языческом суеверии», что карается тюремным заключением и церковным послушанием, покуда виновные не покаются в своих заблуждениях и не докажут, что исправились. В другом капитулярии славный император говорит еще цельнее: «Всякий, кто, поддавшись обману дьявола, верит, по обычаю язычников, будто существуют колдуны и ведьмы, пожиратели людей, и, побуждаемый этим суеверием, предаст их сожжению или отдаст тела их на растерзание, — да будет тот повинен смерти». Итак, около 800 г. по р.х. Карл Великий считал магию ложной наукой и, если бы инквизиторы жили в его времена, он казнил бы их смертью, как человекоубийц. Агобар, епископ лионский (ум. 840), один из самых просвещенных и либеральных умов не только средневековой, но и всех времен церкви, порицал веру в магию, как простонародное суеверие, и сожалел, что невежды позволяют обманывать себя предполагаемым колдунам.
Воздушный полет ведьм, за который инквизиция вынесла столько смертных приговоров, суеверие весьма древнее, но не менее стары и мнения о нем, как о бредовой мечте. В XII веке Иоанн Салисберийский называет его дьявольским обманом; в XIII — Стефан Бурбонский, еще решительнее, — фантазией больных женщин. Сама церковь весьма долго не применяла к обвиненным в волшебстве никаких других наказаний, кроме духовных, что поддерживалось даже папами, вроде Григория VII, который, с резким осуждением, запретил разбирательство в уголовном порядке дел против лиц, виновных только в пустом и глупом суеверии. Венгерский король Коломан (1095–1114), владыка страны почти что варварской, тем не менее категорически заявил в одном своем указе: «Ведьм на свете нет, и следовательно, против тех, которые себя таковыми почитают, не должно быть никакого судопроизводства». С такой же решительностью выступало в ХП–ХШ веке против веры в колдовство и, в особенности, против казней колдунов и ведьм православное духовенство на удельно–вечевой Руси. В этом отношении особенно выразительно известное слово Серапиона, епископа владимирского (XIII век) выступавшего с пылкой резкостью против сожигания ведьм огнем и испытания их водой:
«Мал час порадовахся о вас, чада, видя вашю любовь и послушание… А еж еще поганского обычая держитесь, волхованию, я пожигаете огнем невиные человекы и наводите на весь мир и град убийство. Аще кто и непричастися убийству, но в соньми быв в единой мысли — убийца же бысть, или могай помощи, а не поможе–аки сам убить повелел есть. От которых книг или от ких писаний се слышасте, яко волхованием глади бывают на земли, и, пакы волхованием жита умножаются? То аже сему веруете, то чему пожигаете я? Молитесь и чтите я, и дары приносите им, ать (пусть) строят мир, дождь пущают, тепло приводят, земли плодите велят. Се ныне по три лета житу рода несть — не токмо в Руси, но и в Латене: се вълхвове ли створиша? аще не бог ли строит свою тварь, яко же хощет, за грех нас томя?… Правила божественные повелевают, многыми послухи осудити на смерть человека; вы же воду послухом поставите, и глаголите: аще утопати начнет — неповинна есть, аще ли поплоееть — волховь есть. Не может ли дьявол, видя ваше маловерье, подержати да не погрузится, дабы въврещи в душьгубство; яко остальше послушьство боготворенаго человека, идосте к бездушну естьству». Такой человечности и благоразумия у восточного духовенства тоже не надолго стало, и, начиная с XVI века, костры ведьм и колдунов учащаются и, мало–помалу, из права церковно–обычного переходят в законодательство. Но все же явлением постоянным, а тем более эпидемическим, как на Западе, они не стали, и считаются на протяжении пяти столетий много, если сотнями единиц, а не сотнями тысяч, как в землях католических и протестанских.
На Западе, к сожалению, правилам разумной гуманности не суждено было удержаться надолго. В XIII веке св. Фома Аквитанский, будущий непогрешимый оракул католической церкви и неугасимый светоч ее философии, объявил волшебство, по силе догмы, делом не призрачным, но реальным. В том же веке инквизиция по ересям доверяется доминиканцам, которые злоупотребляют своими полномочиями, как только успевают. А папа Иннокентий IV благословляет процессуальную пытку, против которой другой папа, Николай I, за четыре века перед тем, восстал в благородных и достопамятных словах. С этих пор открывается странное и прискорбное зрелище. Церковь становится открытой покровительницей и пропагандисткой враждебного ей суеверия, льстит самым низким инстинктам черни, провоцирует их и разжигает. Смешивает преднамеренно воедино ересь с колдовством и создает чудовищное поле для юридических, злоупотреблений, около которых отныне будут согласно и союзно греть руки свои невежество, суеверный страх, глупость простака и злой умысел мошенника. Начинаются процессы против ведьм, вспыхивают первые костры — и, что дальше, то их больше. Папы — Григорий IX, Иоанн XXII — стараются превзойти один другого в пожарах человеческого тела, которое они обобщают громким именем «войны бога против Сатаны». Так приходит 1484–й год, в котором 5 декабря папа Иннокентий VIII обнародовал свою знаменитую буллу–Summis desiderantes affectibus. Это — указ об инквизиции и наказ ей по вопросу о колдовстве, разъяснитель канонических и юридических норм инквизиции, по которым инквизитор становится фактически, полномочным владыкой общества. Булла Иннокентия VIII открывает эру террора и скорби, которой подобных ни раньше, ни позже не было в истории человеческой.
Инквизитор — доминиканец Яков Шпренгер выпускает в свет свою безумную и свирепую книгу — «Malleus maleficarum» («Молот ведьм»). Она принимается всеми инквизиторами Европы как руководящий кодекс, а за ней падает град подражаний и продолжений — таких же безумных и ужасных книг, наставляющих в святом искусстве, как открывать ведьму, допрашивать, пытать и, наконец, изжарить на костре, вопреки всем обманам и хитростям дьявола, ее естественного друга и покровителя. Костры все множатся; папы раздувают их ужасно — в том. числе даже Лев X, гуманный и блистательный Медичи, покровитель ученых и художников, восторженный любитель всяких изяществ. В одной Лотарингии, за 15 лет, сжигают 900 человек; в Вюрцбургском епископстве столько же — всего за пять лет; епархия Комо сжигает 100 человек в один год; тулузский парламент — 400 сразу, за один прием. Никто не уверен, что завтра обвинение в колдовстве не обрушится на него и не поведет его на почти неизбежный тогда костер. Никто не предвидит, какой именно повод даст толчок к его обвинению в колдовстве. Ведь даже простое сомнение в существовании волшебства уже вменяется в вину, бросает в тюрьму и застенок. Пытка делает чудеса, у самых закоснелых и упрямых вырывает она признания в гнусном общении с Сатаной, вырывает клубы доносов, бесконечно переплетенных между собой, тянувшихся из судейской камеры в устрашенный народ подобно цепким щупальцам гигантского полипа.
Сами инквизиторы порой терялись. Не один из них в ужасе ставил себе вопрос: уж не перешел ли в служение Сатане весь род человеческий? Чтобы обогнать противодействием злу распространение зла, сокращают и ускоряют порядок судопроизводства. Допросы чинятся не по существу каждого отдельного дела, а по сборникам готовых формул, так составленным, что сами вкладывают обвиняемым в уста признания в их преступлениях Обостряются и умножаются пытки, беспощадно сжигается на кострах все подозрительное, не зачумлено ли бесовской заразой: люди и животные, мужчины и женщины, старики и дети. В некоторых местах палачи, разбитые чрезмерной работой, переутомленные, одуревшие, отказываются от исполнения обязанностей и бегут со своих должностей. Бывали инквизиторы, которые, от переутомления ужасами допросов с пристрастием, не выдерживали систематически повторного нервного потрясения и расплачивались за свои зверства сумасшествием: начинали сами себя подозревать в сношениях с дьяволом, гласно себя обвиняли и требовали себе костра. Мережковский очень чутко, хотя, к сожалению, лишь вскользь, схватил этот любопытный патологический момент в своих «Воскресших богах» (Леонардо да Винчи).
Результаты такого правосудия превосходят все ожидания Николай Реми (Remigius), судья в Лотарингии, восклицает в справедливой гордости: «Дело правосудия у нас так хорошо налажено, что в один год шестнадцать ведьм покончили сами с собой, только бы избежать моего суда». Протестанты в этих ужасах ничуть не уступали католикам. Лютер верил в ведьм и одобрял сжигающие их костры. Во главе особенно пылких пропагандистов этого ужасного суеверия и подстрекателей судопроизводства на отвратительнейшие свирепости первое место принадлежит королю Иакову I Английскому (1566–1625), «английскому Соломону» толкователю Апокалипсиса, ученому демонологу — педанту и трусу, как всякий искренний демономан. Так–то, в течение трех веков, совместной работой католицизма и реформации, были обращены в пепел не десятки, а сотни тысяч человеческих жизней.
В ведовском процессе имел суд перед собой не одного, но двух противников: видимую ведьму и видимого дьявола, так как последний, естественно, не покидал свою подругу и возлюбленную в постигшей ее беде и продолжал ей, сколько мог, покровительствовать. По утверждению опытных инквизиторов, он помогал жертве лгать и мужественно переносить пытку, он отнимал память у свидетелей, затемнял соображение судей, наводил усталость на палачей. Все было от него. Если ведьма умирала под пыткой, это дьявол душил ее, чтобы помешать ее признаниям; если ведьма накладывала на себя руки, это дьявол толкал ее, чтобы отнять у правосудия честь и славу процесса. В гессенской деревне Линдгейм несколько женщин подверглись обвинению в том, будто они вырыли труп ребенка и сварили из него «ведьмовский отвар». Пытаемые по всем правилам искусства, они сознались в преступлении. Но муж одной из них оказался хлопотун: добился постановления о раскрытии могилы, и трупик мнимо — похищенного ребенка оказался на месте, нетронутым в своем гробу. Тогда инквизитор, ничуть не смутясь, объявляет, что тельце это — призрак, наваждение дьявола; ему же, ввиду признания виновных нет нужды в иных доказательствах. И правосудие пошло своим ходом ad majorem dei gloriam, и неповинные женщины были сожжены живыми.
Чтобы обезоружить обманы и коварства дьявола, в разных местностях практиковались разные средства и меры пресечения. Ведьму одевали в сорочку, вытканную и сшитую в один день; поили ее настоем разных противодьявольских веществ, кропили святой водой, окуривали дымом ладана с примесью некоторых специальных трав и т. д. В результате таких мер, редко удавалось дьяволу оказать своим друзьям помощь действительную и долговременную. Сицилианский историк Фома Фацелл (Tommaso Fazelio, 1498–1570) сообщает об одном волшебнике Диодоре, который, с помощью дьявола, несколько раз ускользал из рук стражников и улетал по воздуху из Катании в Константинополь. Но, в конце концов, епископ Лев все–таки успел изловить его и сжечь в раскаленной печи. Первым борцом против этого отвратительного суеверия и ужасных его результатов выступил в XVI веке знаменитый Корнелий Агриппа из Неттесгейма (1486–1535). За ним следовал и превзошел учителя ученик его Иоганн Вейер (1518–1588), книга которого составила эпоху. Однако, в результате чрезмерной осторожности, с которой им приходилось формулировать свои мысли, оба эти мудреца сыграли весьма двойственную роль в истории сатанизма и волшебства. Разрушая магию демоническую, они много содействовали замене ее магией мистической, и последняя была горше первой. Вслед затем число защитников здравого смысла и человечности быстро растет, но суеверие держалось упорно, глубоко впущенными в землю корнями, и война, ему объявленная, тянулась долго и стоила не дешево. В Европе последние ведовские процессы, со смертными казнями, относятся к половине XVIII века, В Мексике же два костра, воздвигнутые фанатизмом, загорелись еще в 1860 и 1873 годах. Самосудные убийства колдунов и ведьм в России до сих пор не редкость. И было бы слишком смело утверждать, чтобы инквизиция, с ее человекоубийственными вожделениями, умерла действительной смертью, — она только лишена всех прав и сил, находится в состоянии политического омертвения. Суеверия же ее, вкусы и намерения живы и копошатся в недрах католического мира по–прежнему: она ничего не забыла и ничему не научилась. Не проходит и года, — пишет А. Граф, — чтобы не вышло в свет из–под пера какого–нибудь запоздалого неудачника–теолога книги, вопиющей о том, что весь мир — в когтях дьявола и учеников его и приспешников, только мир по–прежнему полон волшебников, только еще более опасных, чем старинные, потому что они переоделись в науку, литературу, политику, а, что всего хуже, — дьявол, их повелитель, нашел–таки наконец способ разбить тюрьмы и застенки, в которых волшебников мучили, и погасить костры, на которых их сжигали. Немножко бы огоньку, — и все еще можно поправить. Но, как удачно формулировал один из этих воздыхателей по кострам, О. П. Равиньяни, — «главный успех Сатаны заключается в том, что он уверил нашу эпоху, будто Сатаны нет»: le chef d'oeuvre de Satan c'est de faire se nier par notre siecle.