КРОВЬ, К НЕБУ ВОПИЮЩАЯ
В самом сдержанном и умренном тоне хотел и рассчитывал я вести свои зарубежные очерки "красного Петрограда", не давая воли лирическим порывам, не позволяя разгораться огню гневного сердца, не допуская, чтобы на страницы мои брызнули горькие слезы... Но, очевидно, в нынешних условиях, раз ты взялся за перо, "спокойно зреть на правых и виновных" невозможно, хотя бы при самой твердой на то решимости. Большевики обладают несравненным в своем роде даром ошеломлять человечество внезапностями такой мерзостной свирепости и низости, что никакой выдержки не достает на зрелище их кровавых фарсов, и самая закаленная в опыте долготерпения душа прорывается рыданием негодования и боли. Кажется, уж привыкли мы, ничем нас не удивишь, всякой гадости от них ожидаем,-- нет, понатужатся и превзойдут!
Вчера мне показали "Правду", а в ней бесстыдное хвастовство Чрезвычайки расстрелом супружеской четы Таганцевых, Н.И. Лазаревского, С. А. Ухтомского и др. Я знал этих безвинно убиенных людей, я видел их так недавно живыми и здоровыми. Не далее как во вторник 16 августа я встретил жену Лазаревского во "Всемирной литературе" спокойною за участь своего мужа, обнадеженною и уверенною, что дело его -- пустяковое недоразумение, и он не сегодня-завтра будет на воле. И вот сейчас я как будто вижу ее пред собою, эту бедняжку, теперь уже не жену, а вдову Лазаревского, как встретили ее в вечер ареста мужа мои маленькие дети,-- высокую, худую, рыдающую женщину в черном, тревожно кружащую, как ночная птица, вспугнутая с гнезда, около зловещей Гороховой, 2, за дверями которой только что скрылся ее супруг. Дети не знали ее, она не знала детей,-- инстинктивно бросилась к незнакомой кучке прохожей молодежи, в смятении недоумелого испуга: "Странно! Ник.И в. взяли как свидетеля, для дачи показания, "на какие-нибудь два часа", а вот что-то замешкались, не выпускают..." Шедшие с детьми старшие знакомые советовали ей: "Вы бы лучше домой шли, не привлекайте к себе внимания, ведь здесь кругом шпики".-- "Нет, как можно, он выйдет, увидит, что меня нет, встревожится, что случилось..." Милиционер грубо прогнал ее с угла Гороховой. Она всю ночь мыкалась по панелям вдоль Александровского сквера, прячась и увертываясь от обходов, забиравших прохожих, которые в "свободном" Петрограде дерзают ходить по улицам позже часу ночи... Рассвело, солнце взошло, но двери Чрезвычайки не отворились для Лазаревского. Два часа превратились в два дня, два дня в две недели, две недели в два месяца, два месяца -- в вечность...
Почему? за что? Чрезвычайка, столбцами своих печатных граммофонов, налгала целую полосу обвинений. Но ведь нет в Петрограде человека, не исключая самих коммунистов, который не знал бы, что Таганцевский заговор -- пуф вообще, а уж в особенности участие в нем Лазаревского и Ухтомского. Все убеждены, что дело грубо сфабриковано и раздуто Чрезвычайкою с прозрачными и вполне определенными целями.
1) Всенародная ненависть к чрезвычайкам достигла высшего напряжения. Даже среди самих коммунистов нарастает отвращение к ним и раздаются сильные голоса за их обуздание и упразднение. Следовательно, почтенному учреждению (подобно былым царским охранкам) надо показать выразительным примером, что оно необходимо, что только его бдительность и террор спасают "социалистическое отечество".
2) Правящим коммунистическим сферам желательно разбить чрезмерную сосредоточенность народного внимания на "голодном вопросе" и отвлечь рождающееся из нее озлобление пролетариата с больной головы на здоровую -- на привычного козла отпущения -- всевыносящую интеллигенцию. Смольный слишком обеспокоен зарождающимся примирением между интеллигенцией и пролетариатом, который начинает смутно понимать, что и она, и он равно исстрадались в ужасном и глупом кошмаре четырехлетнего ленинского режима и что никак уж не интеллигенция повинна в его муках. Это еще робкое движение надо затормозить,-- и вот поспешно выбрасывается кость, приглашающая к новой драке: мнимый интеллигентский заговор, который,-- внемли, о пролетариат! чуть-чуть было не погубил твоего обожаемого монарха... тьфу, что я! то бишь: твоего благодетеля -- советское правительство!
К сожалению, Таганцевский заговор не был заговором. Говорю: к сожалению -- потому, что настоящий, хороший заговор Петрограду очень нужен, хотя решительно не вижу я там для него человеческого материала. Но, найдись в обессиленном, обескровленном, обезволенном петроградском обществе энергия для заговора, то не так бы он развивался и не такие бы имена привлек. А то ведь даже у изобретательной Чрезвычайки не достало клеветнической фантазии больше, чем на милейшего В.Н. Таганцева. Мир его страдальческому праху, освященному безвинною мукою! Но кто же может хоть на минуту поверить, чтобы этот добродушный и остроумный обыватель был организатором и "главою" политического заговора? С его-то неукротимою общительностью и длинным языком? С его-то житейскою озабоченностью и должностною беготнёю в сверхсильной пайковой охоте? Если бы в Петрограде в самом деле зародился серьезный заговор, то, вероятно, под большим вопросом стояло бы, допустить ли В.Н. в его тайну, а не то, что ставить его "главою"...
Таганцева погубили какие-то большие деньги, которые он хранил и которых, при первых весенних обысках в его квартире, Чрезвычайка не нашла, а потом до них докопалась {Какая-то большевистская рептилия -- кажется, "Путь" бывшего публициста Иорданского, ухватившись за эту фразу мою, с торжеством доказывала: "Ага! вот Амфитеатров сам сознается, что у Т-ва нашлись скрытые большие деньги,-- следовательно, расстрелян он не напрасно!.. Эта уверенность большевиков, что, если человек прячет от них чьи-либо вверенные ему деньги, то, значит, он заговорщик,-- поистине, восхитительна! В своем роде -- "самоопределение"! 1922. V.1 6.}. Ведь дело его,-- по весьма твердой петроградской версии,-- не сразу обернулось так трагически. По первому следствию, вины супругов Таганцевых были признаны настолько сомнительными, что -- очевидно, лишь ради формы, чтобы не сводить широковещательное обвинение к нулю,-- ему дали двухлетние принудительные работы, жене (уже вовсе неизвестно за что привлеченной) -- на один год. Но как раз перед тем престарелый отец В.Н., знаменитый юрист, сенатор Н.С. Таганцев, обратился к Ленину с ходатайством за сына. Ленин ответил любезною телеграммою с предписанием пересмотреть дело. Телеграмма сошлась с уже готовым было приговором и механически его остановила. Следственная канитель возобновилась, и тут история говорит надвое. Люди, питающие к г. Ленину влеченье, род недуга, уверяют, будто тогда Чрезвычайка, обозленная вмешательством премьера в ее самовластную компетенцию, особенно постаралась превратить В.Н. Таганцева в ужасного государственного преступника. Другие, с большим скептицизмом и с большею вероятностью, утверждают, что вся эта история с телеграммою -- незамысловатое повторение старой комедии с расстрелянием великих князей. Ведь и тогда М. Горький (по его словам) привез из Москвы в Петроград письменное разрешение взять их на поруки. Но, покуда он ехал, Москва приказала по телефону поскорее расстрелять,-- и расстреляли, прежде чем Горький успел предъявить свой документ. Так вот и теперь циническая телефонограмма -- засудить во что бы то ни стало -- обогнала и отменила лицемерную телеграмму -- судить по совести.
Засудили Таганцева давно, но казнь оттягивали долго, ловя на смертника новые жертвы, чтобы отправить их вместе с ним загробными спутниками. Неловко же в самом деле, чтобы "заговор" состоял только из мужа и жены!.. Тут придется коснуться щекотливого вопроса. Если верить советским "правительственным сообщениям", Таганцев в тюрьме оговорил многих, частью арестованных, частью скрывшихся. Не хотелось бы верить, но, если бы даже и было так, воздержимся от сурового упрека несчастному. В.Н. Таганцева никто и никогда героем не считал, а между тем его постигло испытание, способное истощить и геройские силы. В распоряжении г.г. Семенова, Озолина и Ко имеется достаточно средств, чтобы вымучивать признания, им желательные. Надо помнить, что в их застенок жертвы попадают не с прежними запасами телесной и нравственной выносливости и нервной энергии, как, бывало, революционеры в царских застенках. Большевики имеют дело с узниками, ослабленными четырехлетним голодом, холодом, болезнями, переутомлением на непосильном физическом труде; с людьми нужды и страха, придавленными привычкою к унижениям и оскорблениям до самых печальных компромиссов: до той тактики низменных хитростей, уловок и обходов, которую покойный Салтыков угрюмо определил "применением к подлости" и которая, увы, неизбежна для современного петроградца, потому что без нее ему -- нет жизни и скорая смерть. В этой отравленной атмосфере, сколько ни борись с нею, человек задыхается душою, в этих потемках он бессильно слепнет и сбивается с пути, на этой трясине нельзя быть стойким, потому что она расступается под ногами и неотразимо тянет жертву в свои недра... Повторяю: я не верю, чтобы В.Н. Таганцев "болтал", но, если бы даже и "болтал", да не коснутся камни осуждения его страдальческой, окровавленной тени. Не он "болтал", а "болтал" в нем измаявшийся, замученный, запуганный, потерявший всякое самоуважение, всякий здравый смысл, весь превращенный в трепет инстинкта самосохранения, запуганный, забитый, опошленный, оподленный, несчастный из несчастных, отставной столичный город Петроград, плотью от плоти и костью от костей которого был покойный -- новый мученик коммунистической бойни.
Но Лазаревский! Чем больше о нем думаю, тем страшнее. Чувствую, что, сколько бы ни прожил я еще на свете, тени Лазаревского и Ухтомского уже не отойдут от меня в забвение, вечно стенающие воплем предсмертного недоумения и бессильного проклятия на головы убийц... Казнь?! Какая казнь?! Тут не было даже "политического убийства", была обыкновенная, подлая, скверная уголовщина. Захватила шайка насильников на большой дороге мирных прохожих и ни с того ни с сего заперла их в своем вертепе. А потом уже опасно было отпустить пленников, потому что они видели и испытали на самих себе все вертепные ужасы, и слишком показательно явили бы собою живую повесть о них вольному, еще не разбойничьему миру... Ну, и ухлопали скопом!.. С равным правом, как Лазаревского и Ухтомского, это двуногое зверье могло бы расстрелять любого встречного на улице... Выкупались, обагрились с головы до ног в крови неповинной,-- и теперь, уж именно, "всею своею черною кровью" не смыть им с себя праведной крови этой!..