А.Н. ЧЕБОТАРЕВСКАЯ
Еще трагедия в угрюмом мирке петроградской интеллигенции... Да, мирке... Давно ли мы гордо говорил об ее "мире", а теперь и "мирок"-то -- не преувеличение ли? Не правильнее ли будет, не пора ли уже писать -- только -- "кружок"?
Смерть и эмиграция сжимают периферию интеллигенции с страшною быстротою... Когда меня спрашивают о петроградских интеллигентских организациях, я только плечами пожимаю: какие же серьезные организации возможны там, где некому и не из чего организоваться? Возьмите комитетские списки наших литературных организаций. Мало ли их? Дом искусств, Дом литераторов, Профессиональный союз писателей, Общество взаимопомощи и пр., и пр. Но ведь все это лишь многократное повторение одних и тех же имен, неизбежных, как смена дня и ночи. Не говорю уже о литературных учреждениях Горького, где, понятное дело, он, как владетельная особа, сидит, окруженный своею свитою всегда в одинаковом составе. Но и в литературных союзах, пытающихся сохранить самостоятельность и самодеятельность,-- та же самая ограниченность выбора, по необходимости. В какой комитет, в какую комиссию, в какую коллегию ни затяните, это будут А.Ф. Кони, Н.А. Котляревский, А.Л. Волынский, А.В. Ганзен, Е.П. Леткова-Султанова, Е.И. Замятин, А.Н. Бенуа: читай и считай по желанию "туда и обратно", меняются только комбинации и порядок имен, точно тасуются карты в колоде. Иногда в ряд чтимых "икон" вносится некоторое разнообразие именами Сологуба, Немировича-Данченко. "Иконы" тонут в группе так называемых "деловых" имен, которые менее громко известны обществу, но, обыкновенно, они-то, собственно говоря, и представляют деятельную машину литературной организации. Однако и эта группа поразительно однообразна и тоже как бы кочует из этого союза в тот, с одного заседания на другое, из сего собрания в оное и т.д. Были когда-то кочующие полководцы, а теперь кочующие организаторы. Ну, напр<имер>, разве есть возможность подсчитать, судьбу скольких литературных учреждений устрояет хотя бы А.Н. Тихонов, официальный глава "Всемирной литературы"? Или Н.М. Волковыский, Е.А. Кауфман, Б.О. Харитон, В.Б. Петрищев (брат известного публициста из "Русского богатства"), движущие силы Дома литераторов? Или П.В. Сазонов, кормилец-поилец Дома искусств?..
Словом, сейчас остающийся в Петрограде литератор или даже только при литературе состоящий человек, волею-неволею, делается в организациях, говоря Державинским стихом,-- "духом вездесущим и единым". Были такими вездесущими духами А. А. Блок с Н.С. Гумилевым,-- даже, пожалуй, в большей, сравнительно с другими, степени, потому что участвовали еще во множестве поэтических "союзов", "клубов", "цехов", "содружеств" и пр., которые в Петрограде,-- должно быть, с голодной скуки,-- плодятся, как кролики, или даже, пожалуй, "размножаются почкованием". Были... покуда не перевели их обоих и в самом деле в мир духов праведных -- одного советский голод, другого -- советские пули.
Героиня новой интеллигентской трагедии и новая жертва петроградского литературного измора, Анастасия Николаевна Чеботаревская, на днях покончившая с собою прыжком в Невку с Тучкова моста, была интересным и многозначительным исключением из этого вездесущия. Ее нервное лицо с пылающими готовностью к бою глазами появлялось, правда, на всех предварительных организационных и учредительных собраниях возникавших литературных группировок, но я решительно не помню случая, чтобы она затем вошла хоть в одну. Понятно, за исключением первого опыта с профессиональным писательским союзом, который именно она с своим супругом, Ф.К. Сологубом и основала было в 1918 г. Это предприятие,-- увлечение политической и литературной идеалистки -- не замедлило кончиться печальным разочарованием. Вокруг мечтателей копошилось и липло к их делу слишком много практиков. Не прошло, кажется, и месяца, как основатели,-- председатель Ф.К. Сологуб и А.Н. Чеботаревская,-- не выдержали атмосферы просочившегося в их учреждение аферизма и соглашательского подхалимства пред властью предержащею и ушли, сильно хлопнув дверью. А учреждение, ими покинутое, по уходу их быстро превратилось в откровенный притон хищения и легкой спекулятивной наживы, за счет солидно схваченной ссуды и нескольких доверчивых писателей, неосторожно поручивших ему свои интересы. Большевики назначили ревизию, которая дала результаты очень плачевные и унизительные для иных даже довольно крупных имен, вроде хотя бы В.В. Муйжеля, ныне большевикам соподвизающегося. В ревизии этой принимал участие К.А. Лигский, коммунист очень прямолинейно убежденный и усердный, но из недавних, хорошо известный мне по эмиграции 1905 года, когда он еще был эсером. Это человек с образованием, честный, бескорыстный и,-- по крайней мере, прежде таков был,-- очень уважительно, даже благоговейно относящийся к литературе и ее деятелям. Друг Андрея Белого, внимательный читатель и почитатель русского декаданса, теософ по Штейнеру и художник-любитель символического толка. Как все это укладывается в нем в один короб с правоверным служением воинствующему коммунизму не только за страх, но за совесть, это уж тайна его сложной натуры. Но во всяком случае, К.А. Лигский -- один из тех немногих, редких, как белые дрозды, большевиков, о которых нет никакой худой славы даже в озлобленной угнетением буржуазной среде. И вот -- я живо вспоминаю, с каким горестным отвращением говорил этот человек о грязи, вскрытой его ревизией. Всего там было -- и растрат, и подлогов, и пользования чужим именем в корыстных целях. А один гусь, ранее подвизавшийся на поприще порнографической беллетристики, вообразив себя неуязвимым на почве соглашательства, ухитрился даже экспроприировать, якобы для союза, чужую квартиру и попался на продаже вещей из нее, что именно и дало толчок к ревизии. Опозоренный союз рухнул, но погубившие его аферисты, благодаря своему политическому соглашательству, не пострадали. Бывший секретарь, а, в сущности, главный заправила союза, после чистосердечного покаяния получил в Черниговской губернии ответственный коммунистический пост, на коем и успокоился благополучно... "Цветы к цветам!" -- как сказала королева над прахом утонувшей Офелии, или: "Нежное к нежному!" -- как выразился когда-то И.Ф. Горбунов по поводу гораздо менее благоуханного случая, проезжая мимо городских свалок... (NB. Старый союз не следует смешивать с новым, теперь существующим Профессиональным союзом писателей, в котором председательствует А.Л. Волынский. Это учреждение ничего непристойного в себе не заключает; оно просто живой покойник -- самого невинного поведения.) Обжегшись на молоке, выучиваются дуть и на воду. Разочарованная в своем союзе, Чеботаревская сделалась страшно подозрительной ко всякому организационному почину среди интеллигенции. Двоясь душою, она, фанатическая жрица писательства, одновременно и пылко желала новой организации, и трепетала мрачным страхом, что новая инициатива лишь откроет дверь для нового соглашательства. А где соглашательство, там, значит, холопский компромисс,-- продажное перо, продажный язык, афера, спекуляция,-- позор мысли, слова,-- позор обожаемой литературы. На всех организационных собраниях она сидела гневною музою предубеждения, с враждебною чуткостью прислушиваясь к текущим речам. И, едва ее напряженную мнительность задевало чье-либо покладистое "с одной стороны надо признаться, с другой нельзя не сознаться", она вскакивала с места и разражалась бурей истерического вопля -- почти всегда с одним и тем же заключением:
-- Прощайте, мне здесь не место!
И порывисто уходила, иной раз и в самом деле хлопнув дверью так, что стекла дрожали.
К этим ее выходкам привыкли, на них не обращали внимания, к ним относились даже юмористически:
-- Очередной скандал Чеботаревской!
А между тем этот "глас вопиющей в пустыне" был истинным голосом уязвленной общественной совести интеллигентного Петрограда,-- той цельной совести, которая не знает серого компромисса между черным и белым и не только не согласна, "стиснув зубы и зажмурив глаза, принять от жизни то, что она предлагает", но не хочет и глаза закрывать, и зубы стискивать. Потому что со стиснутыми зубами человек только мычать в состоянии, а совесть Чеботаревской требовала слова и крика... Это была пророчица обличения, неумолимого и к другим, и к самой себе.
Допускаю, что ее крик был не всегда уместен, что, увлекаясь в своей мнительности почти до мании преследования, она иногда наносила незаслуженные оскорбления лицам, повинным не делом и помышлением, а разве лишь неудачным оборотом речи или выбором слова. Но зато сколько же масок было ею сорвано с настоящих лицемеров, под сколькими взятыми напрокат овечьими шкурами она обнаружила волчьи зубы и лисьи хвосты!..
И хотя, разоблаченные, пожимая плечами, говорили: -- Чеботаревская невозможна... Ну разве можно считаться с Чеботаревской?
Однако, по существу, они не только считались с нею, но и боялись Чеботаревской. Как безобразный человек боится заглянуть в зеркало, которое, хоть ты что, а показывает ему "кривую рожу"... Боялись и ненавидели... И теперь, вероятно, очень рады -- многие, многие рады, что неумытное зеркало разбилось...
Она и сама умела ненавидеть. Бояться -- нет, не умела, но ненавидела хорошо. Оправдывала собою старое пылкое слово: "Кто не умеет ненавидеть, тот не научится любить". И в ненависти не знала снисхождения, смягчающих вину обстоятельств. Не знаю, распространялось ли это правило на отношения ее частной жизни, я не был настолько близко знаком с нею. Но в своих ненавистях политического и общественного порядка она была женщиною беспощадного суда, а язык имела быстрый, острый, слово меткое, впивающееся...
"У счастливого недруги мрут, у несчастного друг умирает". Ф.К. Сологуб утратил в Анастасии Николаевне беспредельно преданное, любимое и любящее существо. М. Горький потерял в Чеботаревской, вероятно, самого ожесточенного, прямолинейного и откровенного из всех своих врагов. Тут не было личного чувства. Правда, когда-то Горький задел ее и Ф.К. Сологуба грубою пародией, но -- "мы это давно простили",-- сказала мне Анастасия Николаевна в первой же нашей беседе, из которой только и узнал я, что была такая пародия, оскорбительная для семейных отношений писательской четы. И она говорила правду, что простила, потому что -- умела же она беззлобно относиться к другим пародистам, изощрявшим свое остроумие на эротических странностях в романах Ф.К. Сологуба или даже на галлицизмах в ее слоге. "Даже" -- потому что к критике она, сама критик, была очень неравнодушна: по-женски радовалась похвалам, по-женски обижалась поправками и порицанием. Нет, она ненавидела Горького исключительно политически, как зыбкий и двусмысленный символ соглашательской двойственности, как первопочин и главный орган "оподления русской интеллигенции", по выражению Д.С. Мережковского, из-за которого у нас с Анастасией Николаевной однажды вышел спор. Я находил, что Мережковский в своих суждениях о Горьком, уж слишком "выражается". А она, бледная, стиснув руки, и с глазами, как свечи, упрямо твердила:
-- Что вы говорите! Когда вы перестанете этого обманщика жалеть? Разве о нем можно "слишком выразиться"!
Когда ей стала известна моя речь на банкете Уэллса, она мне прислала восторженное письмо, доставившее немало труда моим бедным глазам, потому что почерк у Анастасии Николаевны был ужасный... А при встрече подошла ко мне, сияющая язвительною удовлетворенностью оправданного гнева.
-- Что? хорош ваш Горький? показал он вам себя? Разве не обер-полицеймейстер с бригадою городовых?
Но вскоре затем получил я от нее за него же послание весьма ругательное. В то время в Питере ходила по рукам моя статья "Ленин и Горький", написанная несколько раньше по поводу пресловутого гимна, воспетого Горьким главе коммунистической России, в котором Ленин был превознесен выше Петра Великого, объявлялся "святым", утверждался в праве производить над Россией "эксперименты в планетарных размерах" и пр., и пр. Дифирамбом этим общество было возмущено во всех своих слоях и группах. Даже коммунисты признавали сконфуженно, что Горький пересолил в усердии. Пожалуй, никогда еще он не наносил своей репутации более жестокого и опасного удара. Меня от сладкого песнопения этого только что не стошнило. Три года перед тем я не писал ни единой публицистической строки, а тут не выдержал, взялся за перо. Но вместо того чтобы метать безвредные громы патетического негодования, я подошел к гимну Горького с другой стороны, которую он, по публицистической неумелости своей, обнаружил очень широко и комично. Дело в том, что статья Горького возмущает своим беспримерно льстивым тоном и безграничным гиперболизмом похвал только до тех пор, пока читатель уверен, что Горький, славословит Ленина серьезно. Но попробуйте допустить, будто он пишет свой акафист с затаенною лукавою целью пародии -- и вы удивитесь, в какую смешную и нелепую гримасу мгновенно искажается тогда глубокомысленно-важная физиономия этого курьезного произведения. "Гениальный", "честнейший", "добрейший", "святой" Ленин в напыщенных хвалах Горького неожиданно карикатурно оказывается таким круглым дураком, таким самодовольным невеждою, таким бессердечным лицемером и негодяем, что, право же, даже мы, его противники, гораздо лучшего о нем мнения. С этим полукомическим подходом я и написал свою довольно обширную и подробную статью. Распространенная в множестве списков, она, что называется, попала в точку: много читалась и имела успех. Только не у Анастасии Николаевны Чеботаревской. Ей было мало. В гневном письме своем она укоряла меня за "мягкость" и "добродушие".
-- Вы иронизируете там, где надо бить дубиной по темени! Вы разговариваете с ними, как с порядочными людьми, тогда как они...
Следовали эпитеты...
Каково же было женщине столь великого гнева и яркого темперамента терпеть неволю в клетке русского большевизма! Возможность уйти из клетки на свободу была единственной милостью, которую А.Н. Чеботаревская согласилась бы принять от большевиков (как презрительно заявил этим последним то же самое знаменитый И.П. Павлов). Но все шаги, сделанные в этом направлении Ф.К. Сологубом и ею, остались безрезультатными. Их только водили за нос притворными обещаниями и никуда не выпускали, кроме Костромы, где у них сохранилось воспоминание о какой-то недвижимой собственности... Нелегально же бежать Анастасия Николаевна, по некоторым соображениям, не хотела.
А следовало. Потому что уже весной было ясно, что ей не выдержать далее переполняющего ее негодования против угнетателей и презрения к бессилию угнетенных. Что в вечном буйстве потерявшей равновесие, оскорбленной и безнадежной женской души она должна либо с ума сойти, либо совершить какой-нибудь отчаянный террористический акт, либо -- кончить тем, чем кончила... Метнулась буйная птица в железной клетке -- и разбила голову о проволоку. Плюнула смертью своею в глаза и тюремщикам, и льстецам их, и приемлющим без борьбы и спора холопство у них,-- и в холодной Невке обрела свободу, в которой отказала ей попранная коммунистическими олигархами почва раба Петрограда...