-- Вы спрашиваете меня, гдѣ я былъ на прошлое Рождество и какъ его проводилъ? Очень скверно провелъ я его, товарищъ, потому что былъ я въ могилѣ.
-- Какъ же васъ угораздило въ нее попасть?
-- Очень просто и на законнѣйшемъ основаніи. Извѣстно, какъ попадаютъ въ могилу -- въ качествѣ мертвеца.
-- Виноватъ: развѣ я имѣю честь говорить съ привидѣніемъ?
-- Нѣтъ, не съ привидѣніемъ, хотя многимъ и очень хотѣлось бы, чтобы я былъ не болѣе, какъ привидѣніемъ. А дѣло въ томъ, что аккуратъ подъ Рождество, 24 декабря 1905 года, въ четыре часа пополудни, на Соборной площади города Я. меня разстрѣлялъ карательный отрядъ.
-- Разстрѣлялъ?
-- Не вѣрите?
-- Признаюсь, такой разстрѣлъ съ живымъ разстрѣляннымъ я видалъ раньше только на сценѣ, въ мелодрамѣ "Донъ-Сезаръ де-Базанъ".
-- Тѣмъ не менѣе, такъ оно и есть, какъ я вамъ докладываю: разстрѣлянъ -- и живъ, брошенъ.
Проживалъ я себѣ въ Я., мирно и тихо учительствуя, а между учительствомъ столь же мирно и тихо втолковывалъ любезнымъ моимъ латышамъ, что "въ борьбѣ обрѣтутъ они право свое". Настоящимъ революціонеромъ, каковъ я есмь сейчасъ, я въ то время еще не былъ и самъ себя за революціонера не почиталъ. Такъ сочувственникъ изъ горяченькихъ, обыватель, поющій революціонныя пѣсни и ходящій съ краснымъ флагомъ. Въ пресловутые "дни свободы" я пѣлъ, вѣроятно, немного громче другихъ и красный флагъ носилъ съ большимъ шикомъ, чѣмъ другіе. Потому что оказался записаннымъ въ сыщическую книгу живота, впрочемъ, скорѣе смерти, чѣмъ живота!-- и отмѣченъ въ ней, какъ особо вредный экземпляръ и нарочитый столпъ крамолы. Конечно, я подобной аттестаціи даже и не подозрѣвалъ, въ мысляхъ не было. Хорошо-съ вооруженное возстаніе до Я. не дошло, временнаго правительства мы не учреждали, республики не объявляли,-- такъ, поиграли слегка въ словесную революцію до предѣловъ, терпимыхъ магистратомъ, и шабашъ. Тѣмъ не менѣе, 24 декабря, въ сочельникъ, я и еще двѣнадцать обывателей, ходившихъ съ краснымъ флагомъ, были разстрѣляны и брошены во рву на Соборной площади. Я воскресъ, двѣнадцать товарищей остались на томъ свѣтѣ. Да-съ...
Помню, сижу я себѣ дома, какъ добрый человѣкъ, и самымъ смирнымъ и благодушнымъ манеромъ правлю ученическіе тетрадки. И вдругъ передо мною страшилище: казачина.
-- Вы будете учитель?
-- Я буду учитель.
-- Пожалуйте.
-- Куда?
-- Такъ что начальство приказываетъ. Пожалуйте.
-- Какое начальство?
-- Не могу знать. Пожалуйте.
-- Твое, что ли, начальство?
-- Никакъ нѣтъ. Пожалуйте.
-- А если я не хочу жаловать?
-- Тогда я васъ нагайкою погоню. Пожалуйте...
Парень серьезный, разговоръ серьезный, нагайка серьезная. Бываютъ аргументы, противъ коихъ возможно спорить только съ револьверомъ въ рукѣ, а его-то какъ разъ у меня и не было. Хорошо. Ничего не подѣлаешь. Иду.
Привелъ меня казакъ къ полковнику. Симпатичнѣйшая рожа. Чистый такой, сытый. Должно быть, вальсъ отлично танцуетъ и ноктюрны на фортепіанахъ можетъ играть. Учтивый.
-- Чѣмъ могу вамъ служить?
-- Я не знаю, приказано явиться, меня вашъ казакъ пригналъ.
-- Ваша фамилія?
Называюсь.
Смотритъ въ "книгу живота".
-- А! Вы такой-то?
-- Да, я такой-то.
Черкнулъ въ "книгѣ живота" что-то карандашомъ и говорить ординарцу своему:
-- Этого -- къ тѣмъ.
Ординарецъ отвѣчаетъ:
-- Слушаю-съ.
И машетъ рукою солдатамъ, чтобы меня окружили. Цѣлыхъ четыре архангела выросло. Одинъ другого здоровѣе.
А полковникъ -- ко мнѣ съ тою же учтивостью:
-- Можете итти. Не задерживаю васъ болѣе.
Шествую съ архангелами, и кажется мнѣ, что я во снѣ. Ничего не понимаю. "Этого -- къ тѣмъ". Почему я "этотъ"? Какіе "тѣ"? Почему, если я -- "этотъ", то меня надо "къ тѣмъ"? Хорошо это или дурно? Къ добру или худу? Обращаюсь къ стражамъ моимъ:
-- Куда вы меня ведете?
А мнѣ -- вмѣсто отвѣта -- въ зубы. Молча. Сразу -- справа и слѣва. Наотмашь, муслаками кулаковъ. Только искры изъ глазъ посыпались.
Ну, значитъ, плохо мое дѣло,-- попалъ я на серьезный народъ и готовятъ мнѣ расправу серьезную.
Вывели на Соборную площадь. Гляжу: тутъ и Генрикъ Ользенъ, и Кристенезеръ, и всѣ наши, которые ходили съ краснымъ флагомъ и пѣли революціонныя пѣсни, подъ стражею. Народа на площади, кромѣ насъ и солдатъ, ни души. Всѣ ставни закрыты. Страшно стало. Боялся, не вздумали бы пороть нагайками.
Не долго держали въ недоумѣніи. Тамъ у насъ въ Я. на Соборной площади канава есть, довольно глубокая, почти рвомъ ее назвать можно. Берутъ насъ, рабовъ Божіихъ, и ставятъ рядомъ -- всѣхъ тринадцать -- на край этой самой канавы, спиною къ ней, а передъ нами вырастаютъ христолюбивые воины съ ружьями... Я къ Ользену:
-- Генрикъ, что это?
А у него языкъ отнялся, и только изъ одного угла рта слюна течетъ свѣтлая, длинная.
Я къ Кристенезеру. А онъ гладитъ самъ себя по мѣховой шапкѣ, будто по волосамъ, и колѣни у него гнутся, какъ лайковыя или ватныя. И когда я увидалъ это, что у Кристенезера ватныя колѣни, напалъ на меня ужасъ. Кто-то подходилъ, что-то говорилъ. Ничего не понимаю, ничего не помню, ничего не вижу, ничего не слышу, и потомъ сразу -- тьма. Такъ и не видалъ и не слыхалъ, какъ меня разстрѣляли, и сталъ я, въ нѣкоторомъ родѣ, покойникомъ, по крайней мѣрѣ, офиціальнымъ.
Очнулся я: темно, тяжело, холодно, страшно холодно отъ холода, должно-быть, и очнулся-то. Лежу на спинѣ, и глыбы или бревна на мнѣ какія-то навалены. Шевельнулъ рукою -- чью-то руку встрѣтилъ, шевельнулъ ногою -- чья-то нога. Вглядываюсь -- Кристенезеръ на мнѣ лежитъ, этакъ наискось, холодный. Я въ самомъ низу, а они всѣ на мнѣ, всѣ двѣнадцать, какъ бревна. Брр... У васъ, помнится, коньякъ бывалъ хорошій?
-- Коньяку, къ сожалѣнію, нѣтъ, а вотъ -- vieux marc.
-- Давайте, все равно. А то у меня, когда я это общество милое припоминаю, зубки начинаютъ постукивать и голосъ срывается. Да-съ, двѣнадцать. Руки, ноги переплелись, какъ стропила или балки какія-нибудь, и сквозь нихъ, какъ въ колодезь, прямо мнѣ въ глаза съ неба зеленая звѣзда свѣтитъ. Ощупался, чувствую, что сильно раненъ, крови вышла уйма, слабость страшная. Соображаю, почему я живъ? И прихожу къ такому убѣжденію, что, вѣроятно, въ моментъ разстрѣла я не выдержалъ нахлынувшаго на меня ужаса и упалъ въ обморокѣ, а солдаты, по ранамъ моимъ, приняли меня за убитаго и спустили въ ровъ. Почему насъ не зарыли, это я потомъ доподлинно узналъ. Вѣдь, на завтра-то, помните, было Рождество. Такъ вотъ и изобрѣли для преступныхъ обывателей Я. этакую милую моральную казнь: у всѣхъ, моль, людей праздникъ, а у васъ, крамольниковъ, пусть мертвечина среди города валяется, любуйтесь трупами разстрѣлянныхъ согражданъ вашихъ, да поучайтесь, поминая четыре свободы. Устроилъ, скотъ, я-цамъ хорошую елку, нечего сказать!.. Ну, попадись онъ мнѣ когда нибудь въ руки!.. Я вашего vieux marc, извините, еще хвачу.
Что раны мои не смертельны и, вѣроятно, даже не опасны, я опредѣлилъ по самочувствію сразу -- лишь бы мнѣ выбраться изъ ямы на свѣтъ бѣлый! Я больше боялся, не замерзнуть бы мнѣ. Морозъ стоялъ не такъ, чтобы большой, но, знаете, лежу на стылой землѣ, неподвижное положеніе, да покойники эти окоченѣлыми бревнами на меня навалились. Сталъ изъ-подъ нихъ выбираться. Ужасъ. Кажется, никакую другую тяжесть въ мірѣ не труднѣе сбросить съ себя, чѣмъ мертваго человѣка. Точно держать тебя: нашъ! оставайся съ нами!.. Карабкался я, карабкался. И страхъ-то, понимаете, и отвращеніе-то у меня къ нимъ, и жаль ужасно, сердце надрывается жалостью. Вѣдь, какъ хотите, всѣ друзья-пріятели были, вмѣстѣ политику нашу маленькую разводили, вмѣстѣ въ кнейпу ходили пиво пить. И всѣхъ -- ни за что! Двѣнадцать! Шутка сказать! Какіе они, къ чорту, революціонеры были? И меня-то -- истинно говорю вамъ -- настоящимъ революціонеромъ только яма эта сдѣлала, да ночь, когда я, замерзающій, неповинно истекающій кровью изъ четырехъ сквозныхъ ранъ, разсматривалъ зеленую звѣзду на черномъ небѣ, сквозь плетень изъ рукъ и ногъ моихъ окоченѣлыхъ друзей. Вы хотѣли что-то спросить?
-- Я немножко удивляюсь: какъ вы ухитрились выбраться изъ-подъ двѣнадцати труповъ, не надѣлавъ страшнаго шума? Вѣдь это все равно, что разсыпать полѣнницу дровъ.
-- Ну, нѣтъ, не такъ громогласно. Но, конечно, былъ шумъ.
-- А какъ же часовые-то? Или ихъ не было? Не могу себѣ представить, чтобы къ трупамъ казненныхъ не поставленъ быль караулъ.
-- Были часовые, цѣлыхъ два. Только, должно быть, не очень-то веселое это занятіе -- караулить ночью тринадцать разстрѣлянныхъ покойниковъ. Словомъ, когда я выползъ изъ канавы, то на площади часовыми и не пахло, и только на паперти соборной побрякивало ихъ оружіе. Подъ покровъ святыни спрятались, голубчики!. Я, какъ ужъ какой-нибудь или ящерица, проскользнулъ въ переулокъ,-- патруля посчастливилось не встрѣтить. Городишка маленькій, знаю я его наизусть,-- каждую щель и лазейку,-- какъ свои пять пальцевъ. Десять минуть спустя я былъ въ теплѣ и у добрыхъ друзей. А на завтра тѣ же самые друзья вывезли меня изъ Я. въ стогѣ сѣна, какъ нѣкогда Бакунина изъ Болоньи. Покуда не закрылись мои раны, я отлеживался на одной мельницѣ, верстахъ въ 50 отъ Я. Хозяинъ ея былъ внѣ подозрѣній у правительства и даже слылъ русскимъ шпіономъ. Да, если хотите, онъ и былъ шпіономъ -- только не ихнимъ, а нашимъ. Умереть со смѣха надо, какъ онъ ловко водилъ за носъ полицію, жандармерію и генераловъ всякихъ. Ну-съ, поправился я, даль мнѣ комитетъ двѣсти рублей на дорогу, фальшивку въ руки -- и айда, живой покойникъ, за границу! Нѣсколько мѣсяцевъ околачивался въ Америкѣ, въ Нью-Йоркѣ, а потомъ заскучалъ по Европѣ, и вотъ -- къ вашимъ услугамъ, здѣсь.
-- Думаете осѣсть въ Парижѣ?
-- Нѣтъ, знаете, лишь пережду сколько надо, чтобы сколотить малую толику деньженокъ. А потомъ на родину.
-- Вамъ? на родину? Что же -- мало вамъ разстрѣла, такъ еще хотите быть повѣшеннымъ?
-- Э! Бабушка надвое говорила! А мы, латыши, знаете, такой ужъ народъ: намъ -- хоть и висѣть, да надъ своею землею -- милѣе, чѣмъ ходить по чужой.
1907.
Парижь.