В конце 70-х годов дирекция Императорских театров решила упразднить в Москве итальянскую оперу и воскресить русскую. Эта мертвая царевна пребывала в летаргической окоченелости так давно, что никто уже и не помнил, когда она была жива. Виновником ее омертвления был "царь и бог" тогдашних московских театров, бесконтрольно управляющий, по званию, их конторою, а по существу, всею махиною Владимир Петрович Бегичев, человек замечательный и даже, пожалуй, легендарный.
Прогорелый, но большой барин, когда-то первый красавец и донжуан обеих столиц, Бегичев не раз привлекал к себе внимание русских писателей. Болеслав Маркевич портретно изобразил его под именем Ашанина в романах "Четверть века назад", "Перелом" и "Бездна". Чрез инсценировку этих романов Бегичев - Ашанин попал и на театр: в пресловутой "Ольге Ранцевой", которая тоже лет двадцать пять служила любимым боевым коньком покойной Марье Гавриловне Савиной. Островский отчасти отразил Бегичева Телятевым в "Бешеных деньгах" и вставил в телятевские реплики множество бегичевских острот. Писемский в "Мещанах" использовал эффектную рыцарскую наружность Бегичева для героя, последнего "московского барина", Бегушева, которому и фамилию дал схожую. Следует, однако, оговорить, что, кроме фамилии да наружности, Бегушев из "Мещан" с В.П. Бегичевым имеет очень мало общего, скорее даже полярно противоположен ему во всем, кроме усердного женолюбия. Наконец, когда появилась на сцене знаменитая мелодрама А.И. Сумбатова "Цепи", Москва, еще не успевшая позабыть Бегичева (он к тому времени уже ушел на покой и в безвестность), непременно хотела узнать его в Пропорьеве. А.П. Ленский, создатель этой роли, действительно играл ее "под Бегичева", даже, пожалуй, до некоторого сходства в гриме.
Случалось мне читать, будто Ант. П. Чехов в "Иванове" заимствовал от Бегичева в старости фигуру графа Шабельского. Я в том очень сомневаюсь. Не только потому, что Антон Павлович был художник типов, а не портретист, но и потому, что он имел возможность близко наблюдать и хорошо узнать старого Бегичева. А следовательно, по строгому правдоподобию своей живописи, не мог бы написать портрета, столь непохожего и польщенного. Граф Шабельский, хотя и низведенный на положение приживальщика, носит в себе нечто от "испанского дворянина". При всех его слабостях и недостатках, чувствуется в нем - пусть одряхлевший, отупевший, загнанный в безвыходный угол, но все же Дон Сезар де Базан. Бегичев же был последним осколком старорежимного XVIII века, русско-французским сеньором, вынырнувшим из "Фоблаза", романов Лакло и Ретифа де ла Бретона. Если бы лермонтовский "Сашка" (да, пожалуй, и полежаевский) достиг зрелого возраста, получился бы как раз Бегичев. Весь - с его красивым бесстыдством, циническим остроумием, веселым лицемерием, убежденным позерством и неукротимым сластолюбием, возведенным в закон жизни превыше всех законов. Когда граф Шабельский, щелкая пальцами, спрашивает: "А не сделать ли мне эту маленькую подлость?" - никто в театре не верит, что он подлость сделает. О Бегичеве же всегда и все, не исключая друзей и поклонников, были уверены, что, если на житейском пути его встретится подлость, которую сделать ему сколько-нибудь выгодно - ради ли денег, ради ли красивой женщины, ради ли артистического самоуслаждения искусством (он ведь был большой эстет), - то и спрашивать не надо: Владимир Петрович сделает подлость непременно, а вернее, что уже сделал. Говорю, конечно, о подлости по "мещанским" понятиям буржуазно-демократического XIX века. В смысле сословной "дворянской чести" Бегичев был щекотлив, как маркиз в пудре, на красных каблуках и при шпаге со стальной рукояткой. Был великим знатоком и авторитетом по части всяких points d'honneur (вопросов чести (фр.)), соблюдал их щепетильно, не раз дрался на серьезных дуэлях, вообще был не из тех, кого зацепить безопасно. А в то же время, повествуя свои подвиги по женской части, преспокойно и со смехом рассказывал, как его однажды вздул какой-то калужский купчина, застав на свидании со своей благоверной, бывшей, до встречи с роковым Владимиром Петровичем, безупречно добродетельною женою и матерью. Как в другом романическом приключении демократический супруг чрезмерного телосложения вышвырнул коварного обольстителя в окно второго этажа. Как хорошенькая горничная, оказавшаяся неожиданно и некстати целомудренною Виргинией, залепила "пощечину испанцу Титу во всю ланиту". И так далее. Все это для Бегичева было - как если бы его собака укусила, лошадь копытом ударила, кошка оцарапала. От "хамской крови", дескать, можно получить увечье, но не оскорбление. Но там, где он почитал себя равным среди равных, был - в любезных отношениях - мил и добр, как ангел, а в дурных - злопамятен и мстителен, как черт. А.Д. Александрова-Кочетова, хорошо его знавшая, рассказывала о нем, и добром, и злом, удивительные истории.
Хуже всего, что в качестве истого питомца XVIII века он любил интригу для интриги, как своеобразный умственный спорт. Всех вокруг себя перепутать в самые натянутые отношения, перессорить и одурачить - нравилось ему не только для того, чтобы dividere et imperare (разделять и властвовать (лат).). Но доставляло ему наслаждение зрелище человеческой глупости: вот он умный, а кругом все дураки; забавно это, как - кинь им кость, они и перекусаются. Спорту своему он предавался без малейшей злобы, даже добродушно, просто из любви к искусству рядить людей в шуты. Был, например, такой случай. Один из артистов московской русской оперы (тенор на первых ролях), задумав жениться, ничего не изобрел лучше, как, ни с того ни с сего, подать Бегичеву прошение о разрешении вступить в законный брак с девицею такою-то. Бегичев принял прошение серьезнейше, бровью не моргнув, и еще начальнически распек дурака, почему - не на гербовой бумаге?! Разрешил и благословил. А потом, конечно, рассказывал о том всей Москве с циническими комментариями, и вся Москва хохотала, находя, что пословица "bete comme un tenor" ("глуп, как тенор" (фр.)) получила новое себе оправдание. Но тем дело не кончилось. При каждой встрече с новобрачного Бегичев с сожалительным видом доказывал ей, что она погубила себя, выйдя замуж за ничтожного человека, в котором только и достоинств, что сравнительно недурной голос. "Вы заслуживаете лучшей участи, вы женщина образованная, развитая, вы можете найти счастье с человеком, гораздо более достойным вашего ума и дарований" и т.д. Надо заметить, что дама не была ни очень красива, ни интересна, так что никаких личных целей Бегичев не преследовал, сбивая ее с толку: он только забавлялся своим спортом. В конце концов дама и впрямь нашла кого-то, достойного ее совершенств, и сбежала от мужа. Узнав о том, Бегичев держал в Английском клубе пари, что покинутый Менелай непременно подаст ему в театральную контору формальную жалобу на свою ветреную Елену. Так оно и сталось немедленно. Менелаю было совсем не смешно, но мудрено было слушать без смеха, как Бегичев представлял оскорбленного мужа, когда тот предстал ему в конторе с воплем:
-- Владимир Петрович! Защитите! Наташа меня бро-о-о-о-сила! Владимир Петрович и это официальное заявление принял как должное, с серьезнейшим лицом, и успокоил злополучного супруга:
-- Не тревожься. Мы ее найдем, арестуем и будем судить.
-- Покорнейше вас благодарю, Владимир Петрович! Именно судить ее надо, злодейку! судить!
-- Но... - тут Владимир Петрович зловеще потряс указательным перстом, - теперь старайся и хлопочи, брат, об одном: чтобы ее судили старым судом, не с присяжными заседателями...
-- А почему, Владимир Петрович? - изумился озадаченный тенор.
-- А потому, - последовал быстрый ответ, - что если присяжные узнают, что она имела терпение прожить целых два месяца с таким дураком, как ты, то оправдают ее, даже не совещаясь, а тебя приговорят заплатить убытки!
Щедр был Бегичев, как вор в удаче. Счета деньгам не знал и не хотел знать, почему ни гроша не имел за душою и был в долгу, как в шелку. Но так как он не усматривал разницы между казенным сундуком и собственным карманом, то жил принцем, был одним из самых заметных бар в вымиравшем кругу стародворянской Москвы. И цыганки в Грузинах его обожали, и состоявший под его начальством, очень плохой тогда, московский кордебалет был свято уверен, что нет Бога кроме Бога, а Владимир Петрович пророк Его.
Крепко забронированный от гласности благосклонностью генерал-губернатора, кн. Владимира Андреевича Долгорукова (пред этим "вельможею из вельмож" Владимир Петрович, столь охочий рядить в шуты других, сам был не прочь ломать шута в рамках джентльменской благопристойности), и влюбленностью доброй дюжины влиятельных московских дам, Бегичев, воеводствуя на театрах, что хотел, то в них и делал. Конечно, не все сходило с рук даром, бывали доносы, чудеса его управления достигали ушей Петербурга. Но достаточно было Владимиру Петровичу лично проехаться в Петербург, чтобы там за него встал горой полк отставных, запасных и в бессрочный отпуск уволенных любовниц - превосходительных, сиятельных, светлейших и даже высочайших. К тому же директором императорских театров сидел тогда барон фон Кистер.
Об этом удивительном бароне какой-то досужий василеостровский немец сочинил каламбурный "виц", с вопросом:
-- Какая разница между бароном Кистером и амфитеатром? Ответ:
-- Amfitheater ist Amfitheater, doch Herr Baron Kister ist Vieh am Theater. (Рогатая скотина при театре.)
Эта, приставленная к театру, рогатая скотина была болван и казнокрад, каких мало. Фактически театрами управляла его фаворитка, премьерша французской труппы Михайловского театра, - помнится, ее фамилия была Дика-Пти. А затем следовал сонм раболепных чиновников, из которых самый глупый был все-таки умнее барона Кистера, а самый честный все-таки еще его вороватее.
С таким начальством ловкий, умный, изящно проделистый Бегичев ладил превосходно. Кто сам взятки берет, тот и давать их умеет. Рука руку мыла.