С.-ПЕТЕРБУРГЪ
1902
Тихая безлунная ночь -- нѣмая и холодная.
Огромныя зеленыя звѣзды дрожатъ надъ узорчатымъ карнизомъ ущелья, глубокаго и узкаго, какъ колодезь. Рычитъ, ворочая камни, сердитый потокъ. Тоскливо воетъ вдали голодная чекалка... Зима! еще безснѣжная, но уже студеная горная зима.
Мурадъ лежитъ и дрогнетъ подъ дырявою буркою, на днѣ ущелья. Онъ смотритъ на небо и, по Большой Медвѣицѣ точно падающей къ нему съ неба сверкающимъ дышломъ впередъ, соображаетъ:
-- Дѣло къ полночи. Наши теперь спять; хорошо имъ въ саклѣ, согрѣтой огнемъ очага и дыханіемъ многолюдной семьи... Съ вечера, небось, набили животы и пшеномъ, и варевомъ изъ сухихъ бобовъ... А вотъ, какъ второй день крохи во рту не было, да, вмѣсто очага, должна тебя грѣть впадина обледенѣлаго утеса, -- тутъ не разоспишься!..
Костеръ развести Мурадъ не смѣетъ. Въ полуверстѣ отъ его логовища -- проѣзжій трактъ; потянетъ дымомъ въ ту сторону, -- у казаковъ-объѣздчиковъ носъ чуткій: пропала Мурадова голова!.. Не быть ему тогда къ утру въ родной саклѣ, у красавицы жены. Скрутятъ ему, сердечному, руки къ лопаткамъ и отведутъ, на арканѣ, въ городъ. А тамъ -- тюрьма, судъ и Сибирь, коли еще не висѣлица, потому что не баба же Мурадъ и не на то у него берданка за плечами, кинжалъ и револьверъ у пояса, чтобы сдаться по первому окрику объѣздчиковъ. Нѣтъ, онъ не таковскій! онъ сперва двухъ-трехъ уложитъ, самъ получить двѣ-три раны и, если ужъ попадетъ въ руки правосудія живымъ, то не иначе, какъ изстрѣлянный, изрубленный, исколотый въ рѣшето.
Мурадъ вчера лишь, въ сумерки, перешелъ русскую границу. Три мѣсяца назадъ, затравленный полиціей, съ двумя убійствами и дюжиной грабежей на шеѣ, онъ, бросивъ жену и домъ, бѣжалъ на родину, въ Пepciю. Тамъ у него не было ни кола, ни двора, но, пока стояло тепло, -- что за бѣда? Скитался по рынкамъ оборваннымъ, но вольнымъ байгушемъ: кормился, какъ птица Божія, -- чѣмъ угощала щедрая южная природа. Когда приходилось ужъ очень туго, нанимался на поденную работу. Его никто не трогалъ, и онъ никого не трогалъ. Въ первые дни, какъ появился онъ въ пограничномъ персидскомъ городкѣ, купцы на рынкѣ зашептались было между собою... Пришелъ сарбазъ, хлопнулъ Мурада по плечу и сказалъ:
-- Иди, малый, за мною: тебя хочетъ видѣть судья.
Услышь Мурадъ такія слова по сю сторону Аракса, въ Россіи, онъ бы не раздумывалъ долго: солдату -- кинжалъ въ брюхо, два выстрѣла въ окружающую толпу, чтобы шарахнулась подальше, прыгъ на первую попавшуюся лошадь и -- поминай, какъ звали! Но тутъ онъ весьма покорно поклонился, сказалъ:
-- Радъ служить господину моему! И послѣдовалъ за своимъ вожатымъ. Судья, худой, длинный старикъ, съ крашеною бородою, долго пронизывалъ Мурада спокойнымъ взглядомъ, насквозь видящимъ душу человѣческую.
-- Ты Мурадъ? -- спросилъ онъ наконецъ.
-- Да, господинъ.
-- Ты пришелъ къ намъ изъ-за Аракса. Зачѣмъ пришелъ?
-- Вы сами знаете, господинъ.
Судья усмѣхнулся, погладилъ бороду и сказалъ:
-- Знаю. Отъ насъ за Араксъ идутъ за богатствомъ, а къ намъ изъ-за Аракса бѣгутъ отъ казацкой пули и сибирскихъ снѣговъ. Ты таковъ же, какъ всѣ. Но объ этомъ не надо говорить.
-- Русскіе меня ищутъ, господинъ.
Судья закрылъ глаза и долго молчалъ.
-- Они всегда ищутъ, -- возразилъ онъ. -- Намъ будутъ о тебѣ писать.
Онъ пытливо воззрился въ лицо Мурада, а тотъ, при словѣ "писать", почувствовалъ себя на днѣ пропасти: для него, безграмотнаго удальца-налета, перо и бумага были оружіемъ -- куда! и не сравнить! -- страшнѣе казачьихъ берданокъ. Судья, все съ тѣмъ же вопросительнымъ взглядомъ, провелъ рукою по своему горлу: было, дескать? Мурадъ виновато опустилъ голову.
-- Сколько? -- спросилъ судья.
-- Двухъ всего... -- былъ сокрушенный отвѣтъ.
-- Гм... однако!
Во взорѣ судьи засвѣтилось нѣчто, похожее на уваженіе.
-- Русскіе были?
-- Нѣтъ, господинъ, армяне...
Опять долгое молчаніе, опять сухая рука съ крашеными ногтями ласкаетъ огненную бороду.
-- Намъ о тебѣ будутъ очень много писать.
Дно пропасти подъ ногами Мурада углубляется на цѣлую сотню саженей.
-- Господинъ! -- кричитъ онъ и валится въ ноги, -- неужели вы меня выдадите невѣрнымъ?
-- Гм...
Мурадъ колотится лбомъ о каменныя ступени крыльца, цѣлуетъ коверъ, на которомъ сидитъ судья, тянется къ его туфлѣ.
-- Гм...
Мурадъ вспоминаетъ, что у него за пазухою есть мѣшочекъ съ десяткомъ русскихъ золотыхъ и парою дорогихъ перстней, снятыхъ съ убитаго купца-армянина. Онъ вынимаетъ свои сокровища и, -- съ полною готовностью претерпѣть, въ твердой увѣренности, что такъ и слѣдуетъ, что иначе быть не можетъ, -- повергаетъ ихъ къ стопамъ судьи.
-- Гм... -- слышитъ онъ уже болѣе ласковое, почти отеческое мычаніе, -- видишь ли, сынъ мой: не въ обычаѣ нашемъ выдавать невѣрнымъ своихъ единовѣрцевъ и одноплеменниковъ; къ тому же ты щедръ, вѣжливъ, понимаешь, какъ надо обходиться съ людьми высокопоставленными. Но, сынъ мой, эти проклятыя невѣрныя собаки въ дѣлахъ, подобныхъ твоему, бываютъ ужасно настойчивы. Поэтому -- чтобы не подвергать себя опасности, а насъ непріятности тебя выдать -- сдѣлай, сынъ мой, милость: пропади куда-нибудь въ тартарары... Открыто твоего присутствія въ городѣ мы не желаемъ, но живи, сколько хочешь! А если будутъ намъ писать изъ Эривани, отписаться будетъ наше дѣло. Не знаемъ, молъ, такого, не видали, не слыхали, не понимаемъ, о комъ вы говорите, -- ищите, коли можете, у себя, а у насъ нѣту...
-- Господинъ! Богъ помянетъ доброе дѣло твое на послѣднемъ судѣ!
-- Но! -- лицо и голосъ судьи дѣлаются строгими. -- Если ты вздумаешь продолжать здѣсь свои шалости... знаешь?
-- Очень хорошо знаю, господинъ.
-- Я велю обрѣзать тебѣ носъ и уши, потомъ тебя засѣкутъ плетьми до полусмерти, а наконецъ, уже полумертваго, повѣсятъ.
-- И твой судъ будетъ правъ, господинъ. Потому что -- такъ мнѣ и надо, если я, въ отвѣтъ на гостепріимство, подниму руку противъ братьевъ моихъ, какъ поднималъ ее на невѣрныхъ.
-- Не о томъ рѣчь, -- перебиваетъ судья. Дѣло не о вѣрныхъ и невѣрныхъ. Вообще, не смѣй шалить въ нашемъ околоткѣ. Армянина -- и того не моги тронуть! Понялъ? А не то -- уши, носъ, плети и секимъ-башка!
Но, замѣтивъ, что, при воспрещеніи посягать даже на армянское благополучіе, лицо Мурада исполнилось самаго тоскливаго недоумѣнія, судья прибавилъ:
-- Ну, а ужъ если тебѣ не терпится, -- ступай на турецкую границу... Тамъ это можно.
-- Можно-то можно, -- размышлялъ Мурадъ, уходя отъ судьи нищимъ пролетаріемъ, -- но за то вѣдь тамъ, на турецкой границѣ, не однѣ овцы, а и волки живутъ: шайтаны-курды! Они смотрятъ на армянъ, какъ на свою законную собственность. Ограбить ихняго армянина -- это значить залѣзать къ нимъ въ карманъ, чего они терпѣть не могутъ. У нихъ одно курдское племя съ другимъ дерется насмерть за право, кому изъ двухъ ограбить армянскую деревушку. Такъ чужой туда лучше ужъ и не суйся... Ухлопаютъ вѣрнѣе казаковъ и съ пущею охотою, чѣмъ армянина! И чего жадничаютъ? Какъ будто Богъ мало армянъ поселилъ на свѣтѣ? На всѣхъ бы добрыхъ мусульманъ хватило!
Въ концѣ-концовъ, Мурадъ прожилъ цѣлое лѣто мирнымъ гражданиномъ. Иной разъ въ немъ разгорались привычныя вожделѣнія, рука сама ползла къ горлу какого-нибудь купца, у котораго на поясѣ болтался богато нагруженный денежный кошель, но... раза два-три въ недѣлю онъ встрѣчалъ на рынкѣ или у входа въ мечеть судью, видѣлъ его черные колючіе глаза съ желтыми бѣлками -- и, хотя судья какъ будто даже не замѣчалъ его, Мурадъ почему-то невольно читалъ въ черножелтыхъ глазахъ этихъ: носъ, уши, плети, висѣлица. И онъ бросалъ свои мечты объ армянскихъ поясахъ съ золотыми монетами, объ оправленномъ въ серебро оружіи и -- съ глубокимъ вздохомъ -- шелъ копать канавы для орошенія полей, снимать виноградъ, жать спѣлый хлѣбъ. Разбойникъ притворялся работникомъ, ибо -- носъ, уши, плети до полусмерти и висѣлица для полумертваго, -- съ такими перспективами не шутятъ...
Но вотъ пали холода, дѣло шло къ зимѣ. Пролетарій вспомнилъ, что у него за Араксомъ есть домъ и семья, разбойника потянуло къ своему углу, къ теплому очагу, къ красивой женѣ, къ ребенку.
-- Иду въ Россію! -- говорить Мурадъ пріятелямъ-поденщикамъ.
-- Стало быть, жизнь и воля надоѣли? Ступай, дуракъ! тебя тамъ давно уже поджидаютъ. Заждались!
-- Будто ужъ такъ, едва я ступлю за Араксъ, тутъ меня и поймаютъ?
-- А почему тебя не поймать?
-- Я знаю въ горахъ такіе закоулки, гдѣ не ступала русская нога.
-- Такъ неужели ты возвращаешься въ Россію затѣмъ, чтобы прятаться по горнымъ закоулкамъ?
-- Нѣтъ, -- я хочу видѣть свою жену, сына, тестя, тещу...
-- Ну, смотри, братъ!
-- А что?
-- Да -- чтобы свои-то и не выдали тебя, какъ выдавали многихъ, многихъ... Не тотъ теперь народъ пошелъ. Это старики были крѣпки на расправу. А теперь -- народъ жидкій: пригрозитъ начальство, -- и выдадутъ.
-- Какой вздоръ! Чтобы моя Буль-буль меня выдала?!
-- Сама еще и ремень принесетъ -- руки связать.
-- Она? Да вы знаете-ли, изъ-за чего я на разбой-то пошелъ?
Мурадъ -- персидскій выходецъ, родомъ татаринъ.
Пришелъ въ Pocciю на заработки, нажилъ денегъ, влюбился, женился. Жена оказалась изъ зажиточной семьи, балованная, капризная, хорошенькая, съ прихотливыми требованіями отъ, влюбленнаго безъ памяти, мужа. Хочетъ и кусокъ съѣсть послаще, и одѣться получше. Характера подтянуть бабу у Мурада не хватило. Что было накоплено раньше, прожили. Пошли дома исторіи, сцены, плачъ, попреки. Подай денегъ, подай нарядовъ, подай ожерелье на шею, перстни на пальцы! И, вмѣстѣ съ тѣмъ, то и дѣло указываютъ съ укоромъ -- и жена, и теща, и тесть:
-- Вонъ, посмотри-ка, какъ живетъ Гассанъ-бекъ: самъ въ серебрѣ, жена въ золотѣ, у всей родни шелковые бешметы.
-- Но вѣдь Гассанка, говорятъ, грабитель! -- отвѣчалъ Мурадъ, -- онъ обираетъ людей по большимъ дорогамъ.
-- Какихъ же это людей? -- возражаютъ ему.
-- Назаріанца, Мсеріанца, Базарджіанца -- слухомъ земля полнится.
-- Да развѣ это люди?
-- Какъ же нѣтъ?
-- Это наши враги, армяне, торгаши и бездѣльники. Они сосутъ кровь изъ насъ, они выживаютъ насъ съ нашихъ земель. Ихъ Аллахъ велѣлъ грабить! Посмотри: мы всѣ здѣсь въ долгу у армянъ. Кто у нихъ теперь не въ рукахъ? Законъ за нихъ. А изъ нашихъ, -- стало быть, -- кто посмѣлѣе, тотъ и защищается, какъ можетъ. Грабитъ, говоришь. Гассанъ-бекъ? Сказать то легко! А, коли мозгами немножко повертишь, то и размыслишь: не грабитъ онъ, а -- у себя награбленное назадъ отбираетъ.
Такова татарская логика въ армянскомъ Закавказье, таковъ татарскій взглядъ на разбой.
Какъ почти всякій восточный человѣкъ, Мурадъ -- строгій хранитель законности. Не спѣшите приходить въ недоумѣніе отъ столь парадоксальнаго сочетанія понятіи -- "восточный человѣкъ" и "законность". Не вѣрьте, что на Востокѣ люди не сознаютъ правъ своихъ. Напротивъ. Правда, они довольствуются minimum'омъ правъ, какимъ можетъ удовольствоваться человѣкъ, по понятіямъ европейца, но за этотъ minimum они держатся съ такою энергіею, съ такою убѣжденною послѣдовательностью, какихъ не найти у самаго развитого конституціоналиста. Слова "здѣсь такой порядокъ! такъ велитъ законъ!" для восточнаго человѣка святыня; но въ то же время онъ требуетъ, чтобы этотъ законъ ровнялъ его и въ льготахъ, и въ строгостяхъ своихъ съ каждымъ изъ его сосѣдей. Въ Персіи рѣжутъ носы, уши, дерутъ плетьми, пытаютъ, казнятъ по подозрѣнію и т. д. Туземецъ, несогласный переносить всю эту муку, -- извращенную изнанку гражданственности, -- уходить къ намъ, потому что онъ слыхалъ о гуманности русскихъ порядковъ, о мягкости русскаго закона. Но въ отношеніи послѣднихъ онъ настолько же требователенъ, насколько былъ согласенъ, пока жилъ въ Персіи, чтобы законъ рѣзалъ ему носъ и обрубалъ уши. Его ничуть не смущаетъ, если персидскій судья отрѣжетъ ему носъ и уши, потому что онъ знаетъ, что этотъ судья въ правѣ поступить съ нимъ такимъ образомъ. Но, если бы судьѣ этому пришла фантазія наказать мусульманина, созвавъ армянъ и приказавъ имъ оплевать подсудимаго (что, увы! случалось на нашей территоріи), то оскорбленный мусульманинъ можетъ быть твердо увѣренъ, что на завтра будутъ обрѣзаны уши и носъ у неправеднаго обидчика-судьи, потому что такого издѣвательства персидскій судья наложить на мусульманина не властенъ. Къ намъ въ край бѣгутъ, пока вѣруютъ, что у насъ есть твердый, всѣхъ защищающій законъ. Законъ туземецъ знаетъ гораздо лучше, чѣмъ воображаютъ многіе его исполнители, поминутно превышающіе свою власть въ отношеніяхъ мирно-юридическихъ и не умѣющіе защитить ея престижъ, когда на нее нападаютъ разные Мурсакуловы, Наби и Шахъ-Гуссейны, съ оружіемъ въ рукахъ. Туземецъ протестуетъ противъ злоупотребленія властью какого-нибудь мелкаго полицейскаго чина.
-- Что? -- ты смѣешь разговаривать?
-- Да позвольте: это не по закону.
-- Не по закону? Тебѣ, азіатской канальѣ, законы стали извѣстны? Законовъ тебѣ надобно? А когда тебѣ въ Персіи, за кражу кочана капусты, секимъ-башка хотѣли дѣлать, тогда ты тоже о законѣ разговаривалъ?!
-- Да, позвольте! -- отъ этого-то я и ушелъ къ вамъ...
Не внемлютъ!
Эта злополучная, архаическая Персія, что лежитъ у насъ подъ самымъ бокомъ, -- обоюдоострое несчастіе.
Закавказскій мусульманинъ говоритъ:
-- Персидскіе законы ужасны, казни страшны, но я знаю, чего и за что я могу ждать отъ персидскихъ властей. Поэтому на персидской территоріи я не позволю себѣ разбойничать, ибо -- самому дороже. Но -- какъ мнѣ вести себя на территоріи русской, я не имѣю точныхъ представленій.
Ибо одна вещь -- великолѣпное русское законодательство, а другая -- уѣздный начальникъ, приставъ, помощникъ пристава. Своему брату-персюку, судьѣ неправедному, я скажу стихъ изъ Корана, и онъ, будь насильникъ семи пядей во лбу, не возразитъ мнѣ, ибо слово Корана для него рожонъ, противъ котораго не попрешь. Русскій же законъ не спасетъ меня своимъ авторитетомъ: напротивъ, я то и дѣло, стоя на совершенно законной почвѣ, подвергаюсь неожиданностямъ, которыхъ надъ моимъ нравственнымъ "я" не смѣли оказать на персидскомъ берегу Аракса, гдѣ съ моимъ тѣлеснымъ "я" -- что хотятъ, то и сдѣлаютъ.
Нѣтъ ничего легче, какъ озлобить человѣка, которому выгодно озлобиться. Двѣ-три картины вродѣ оплеванія армяниномъ мусульманина, и соотчичи послѣдняго будутъ убѣждены, что гяуръ, у котораго они, довѣрившись гяурскимъ баснямъ, искали справедливости и законной защиты, есть, въ концѣ концовъ, и впрямь, только гяуръ, только невѣрный... Обаяніе "русскаго" исчезаетъ, остается лишь невѣрный, исконный врагъ, съ которымъ заповѣдано бороться искони и до конца дней земныхъ всѣми средствами земными...
Мурадъ очень живо помнитъ, какъ вышелъ онъ впервые на разбой. Татаринъ и мусульманинъ, онъ не имѣлъ права носить оружія, -- и у него ничего не было про запасъ, кромѣ суковатой палки изъ "желѣзнаго" дерева. Но, когда татарину надо найти оружіе, онъ знаетъ, гдѣ его искать. На то есть цѣлая нація даровыхъ, невольныхъ поставщиковъ. Мурадъ отправился въ горное ущелье и... когда выѣхалъ на тропу, пролегавшую мимо ущелья этого, первый купецъ-армянинъ -- съ цѣлымъ арсеналомъ ружей, револьверовъ и кинжаловъ, на случай нападенія, -- новоиспеченный разбойникъ заступилъ ему дорогу съ рѣшительнымъ и грознымъ видомъ. Храбрый коммерсантъ совершенно забылъ преимущества своего вооруженія и самымъ смиреннымъ образомъ отдалъ палочнику-татарину и ружья свои, и револьверы, и кинжалы, и кошелекъ. А затѣмъ Буль-Буль стала ходить въ шелку и въ атласѣ, а передъ Мурадомъ всѣ стали гнуть шапки... и въ то же время писать на него доносы, какъ на вновь объявившагося разбойника... Затѣмъ исторія короткая: облава... погоня... два выстрѣла -- два покойника... перспектива висѣлицы... Персія...
Тоска по любимой женѣ вернула Мурада на старое пепелище -- въ Россію. Подъ пулями перешелъ онъ Араксъ, увернулся отъ кордона и исчезъ въ горахъ. По волчьимъ и лисьимъ тропамъ добрался онъ до своей деревни. И видитъ онъ: большая съ тѣхъ поръ, какъ ушелъ онъ изъ нея, во всемъ перемѣна. Дико смотрятъ на него односельчане: -- Да неужели это ты, Мурадъ? Мы думали, тебя уже нѣту на свѣтъ. Жена отчего-то вскрикнула при его появленіи не крикомъ радости, а -- точно кто сердце ей оледенилъ ужасомъ. Тесть двусмысленно улыбается и не смотритъ въ глаза.
-- Что же ты будешь теперь дѣлать, Мурадъ? -- спрашиваютъ его, -- вѣдь ты у насъ не жилецъ, самъ понимаешь... Ловятъ вашего брата, ахъ, какъ шибко ловятъ...
-- Я знаю, -- говоритъ Мурадъ, -- и не хочу у васъ оставаться. За себя я не боюсь, да не желаю, чтобы изъ-за меня попала въ отвѣтъ вся деревня...
-- Да, Мурадъ, отвѣтъ -- очень большой отвѣтъ... Въ Сибирь пойдемъ.
-- Я вѣдь только за женою пришелъ; возьму ее -- и айда назадъ въ Пepciю!
Точно туча налетѣла на всѣ лица. Персія! да вѣдь это рабство! это голодъ! И туда отпустить любимую дочь? Но мужъ -- полновластный владыка своей жены: молчатъ, не возражаютъ. Легъ Мурадъ спать. Жена и теща его шепчутся.
-- Неужели ты согласна идти въ Пepciю на голодовку съ этимъ головорѣзомъ?
-- Ни за что!
-- Но онъ убьетъ тебя, если ты откажешь.
-- Что же дѣлать? что же дѣлать? -- ломаетъ руки Буль-Буль.
-- А вотъ что; сейчасъ же дадимъ знать въ Н., что разбойникъ Мурадъ, убійца двухъ армянъ, находится въ нашемъ домъ. Начальство схватитъ его, отправить въ Сибирь, а ты свободна...
Въ Н. извѣстію обрадовались. Былъ тамъ въ это время урядникъ -- человѣкъ беззавѣтной храбрости. Незадолго передъ тѣмъ, обнесли его передъ начальствомъ -- наклеветали, будто въ одномъ дѣлѣ съ разбойниками онъ растерялся, струсилъ и не-сумѣлъ схватить злодѣевъ, уже попавшихъ въ западню. Уряднику подобные слухи казались, дѣло понятное, невыносимо оскорбительными, тѣмъ болѣе, что распускали ихъ о немъ люди, -- какъ вояки, -- гроша мѣднаго не стоившіе. Онъ самъ вызвался:
-- Позвольте мнѣ пойти, взять и привести въ Н. разбойника Мурада.
И ѣдетъ онъ съ своею командою въ аулъ Мурада, окружаетъ саклю его, стучитъ въ дверь:
-- Выходи, Мурадъ!
Мурадъ въ то время сидѣлъ съ женою, тещею, тестемъ... Услыхалъ онъ грозный окликъ, -- посмотрѣлъ на родныхъ:
-- Такъ вотъ вы каковы!
Схватилъ свое оружіе -- выскочилъ на крыльцо.
-- Стой, Мурадъ! Попался! Сдавайся безъ бою! уйти некуда! кричитъ урядникъ и хвать его за шиворотъ. А Мурадъ въ отвѣтъ бухъ въ упоръ изъ револьвера... Герой-урядникъ повалился бездыханный, а храбрая -- все изъ армянъ -- команда его брызнула въ разсыпную, кто куда глядѣлъ. Когда же опомнилась:
-- Братцы! а какъ же разбойникъ-то? Надо же его ловить! -- Мурадовъ и слѣдъ простылъ. Точно сквозь землю провалился.
Урядника подобрали. Команда осталась въ аулѣ охранять жителей. Доносчики ходятъ ни живы, ни мертвы: что теперь будетъ съ ними отъ Мурада и возможныхъ его сообщниковъ по разбою. А о немъ ни слуха, ни духа. Пропалъ, какъ шайтанъ, -- словно расплылся въ воздухѣ.
Ночь. Деревня спитъ. Спитъ и команда. Вдругъ Буль-Буль, сквозь дремоту, слышитъ: кто-то стоитъ у ея постели...
-- Что это? кто такой?
-- Не бойся, это я, твой мужъ, Мурадъ, выданный тобою русскимъ.
-- Мурадъ!
Вскочила: видитъ, -- и впрямь онъ! Страшный, блѣдный... Проснулись и другіе семьяне, не понимаютъ: откуда онъ взялся? Молятъ:
-- Пощади, прости, не убивай насъ!
-- Я никого не убью, -- сказалъ Мурадъ, -- но Буль-Буль съ вами, предателями, не оставлю: пусть идетъ за мною...
-- Какъ? въ Пepciю?
-- Да... Бродъ черезъ Араксъ всего въ одной верстѣ, -- идемъ! нечего мѣшкать!
-- Не пойду я! не пойду! -- вопить Буль-Буль: -- ты меня тамъ съ голоду уморишь! работать заставишь!
-- Не пойдешь? Ну, такъ умирай!
Мурадъ вынулъ свой отточенный, сверкающій кинжалъ. При блескѣ его, у Буль-Буль высохли всѣ слезы, замолкли всѣ жалобы.
-- Иди впередъ! -- велѣлъ онъ, и -- полураздѣтая -- она пошла, какъ телка, которую гонятъ на пастбище. И, если находили на нее нерѣшимость и упрямство и замедляла она свои шаги, Мурадъ кололъ ее остріемъ кинжала въ плечи, и бѣдная женщина, съ крикомъ, бѣжала впередъ. Всполошенные односельчане смотрѣли, качали головами и говорили между собою:
-- Ай-ай больно сердитъ разбойникъ Мурадъ! крѣпко учитъ жену свою!
Тѣмъ временемъ родители Буль-Буль тормошили сонную команду.
-- Вставайте! Мурадъ объявился!
-- Ну, вотъ еще! какой тамъ Мурадъ? откуда ему взяться? -- раздавалось въ отвѣтъ недовольное ворчанье заспавшихся людей.
-- Да проснитесь же! Повѣрьте намъ!
-- Отстаньте! никакого Мурада нѣтъ... это вамъ приснилось! у страха глаза велики...
-- Какъ приснилось? Онъ въ Персiю бѣжитъ и дочь нашу увелъ за собою...
-- Въ Персію? дочь?
Схватились за ружья, бросились въ погоню. Но было уже поздно: Араксъ шумно несъ въ темнотѣ свои волны... между преслѣдователями и бѣглецами легли ночь и пограничная рѣка...
Мурадъ и Буль-Буль были внѣ выстрѣловъ и права погони.