Вендль собирался уѣзжать отъ Сарай-Бермятова и уже прощался, когда Марѳутка-Михрютка подала Симеону, вынутую изъ ящика, вечернюю почту. Газеты Симеонъ бросилъ на письменный столъ, a одинокое письмо въ розовомъ конвертикѣ вскрылъ… Прочиталъ и побурѣлъ отъ гнѣва…
— Что ты? — уставился на него Вендль, осторожно углубляясь горбомъ въ курьезный армякъ свой.
— Прочитай… — сквозь зубы буркнулъ Симеонъ, передавая листокъ нѣсколько дрожащею рукою.
— Стихи?!
— Анонимка — подлѣйшая… Это уже въ третій разъ.
— Ругаютъ?
— Да, не хвалятъ.
— Ишь! На ремингтонѣ!
Вендль, въ цилиндрѣ, читалъ, далеко предъ собою держа листокъ, потому что пэнснэ y него было сильное:
Честное созданье,
Душка Симеонъ.
Слямзилъ завѣщанье
Чуть не на мильонъ…
— Однако!
— Мерзавцы! — сказалъ Симеонъ и заходилъ по кабинету.
— Не обращай вниманія. Пустякъ. Въ порядкѣ вещей. Ты теперь богатый человѣкъ, a богатство возбуждаетъ злобу и зависть.
Симеонъ ходилъ по кабинету, молча, и видъ y него былъ не только гнѣвный, но и озабоченный…
— Нѣтъ, — вдругъ остановился онъ передъ Вендлемъ. — Такъ нельзя. Это не спроста. Тутъ что-то есть. Давеча — ты о клубскихъ слухахъ, теперь — анонимка. Если это Мерезовъ съ компаніей кутить и мутитъ, я выведу его на чистую воду…
— Охота волноваться изъ-за анонимнаго письма!
— Нѣтъ, нѣтъ. Я люблю видѣть свои карты ясно. Ну, ужъ и если…
Онъ выразительно тряхнулъ въ воздухѣ кулакомъ… Вендль сморщился и брезгливо возразилъ:
— Только безъ горячки, мой другъ! безъ бури въ стаканѣ воды! И, въ особенности, безъ татарщины.
— Нѣтъ, ужъ прошу извиненія: характера своего мнѣ не мѣнять стать, — оторвалъ, на ходу раздраженный Симеонъ.
— Да дѣло-то выѣденнаго яйца не стоитъ. Прощай.
Симеонъ горько улыбнулся.
— Хорошо тебѣ успокаивать, когда въ наличномъ золотѣ родился, чистюлькою выросъ, борьбы за деньги не знавалъ… папенька твой, я полагаю, лучше понялъ бы меня.
— О, это несомнѣнно! — воскликнулъ Вендль, выходя. — Это несомнѣнно… Между нимъ и тобою есть несомнѣнное сходство. Я даже больше того скажу: когда ты давеча стоялъ около новаго шкафа своего и любовно его разсматривалъ, ты мнѣ ужасно напомнилъ чѣмъ-то неуловимымъ почтеннаго моего покойника. Совершенно съ тѣмъ же выраженіемъ онъ любовался хорошими вещами, которыя оставались y него въ закладѣ… Еще разъ — au revoir.
Оставшись одинъ, Симеонъ долго сидѣлъ y письменнаго стола своего, гнѣвный и безмолвный, съ лицомъ мрачнымъ и тревожнымъ. Потомъ нажалъ пуговку электрическаго звонка и держалъ на ней палецъ, покуда не явилась Марѳутка.
— Епистимія здѣсь? — спросилъ онъ.
— На кухнѣ — барышнино платье отчистила, теперь, стало быть, замываетъ.
— Отходитъ пятно?
— Уже отошло…
— Скажи ей: если кончила, — нужна мнѣ, пусть придетъ сюда.
Тѣмъ временемъ, въ угловой комнатѣ, куда бѣжали средніе братья отъ Симеоновой воркотни, было тихо. Модестъ, лежа на тахтѣ, опершись подбородкомъ на ладони, читалъ «Maison Philibert» Жана Лорена. Иванъ раскладывалъ на карточномъ столикѣ какой-то сложный пасьянсъ: онъ зналъ ихъ множество, былъ мастеръ этого дѣла и гордился тѣмъ, что самъ изобрѣлъ къ нѣкоторымъ какіе-то сложные варіанты. Когда въ угловую вошелъ, быстрою, твердою, легкою походкою стройнаго оленя, самый младшій изъ братьевъ Сарай-Бермятовыхъ — Викторъ, Иванъ съ дружескою улыбкою закивалъ ему изъ-за пасьянса своего. Онъ уважалъ этого строгаго, не улыбающагося юношу, въ черной рабочей блузѣ, точно рясѣ аскетической, и немножко побаивался, такъ какъ чувствовалъ, что, обратно, Викторъ то нисколько его не уважаетъ, a ужъ къ любимцу его, Модесту — пожалуй, питаетъ чувство и поострѣе неуваженія.
Сегодня они еще не видались.
— Не знаете, граждане: братъ Симеонъ y себя? — спросилъ Викторъ, проходя мимо со спѣшнымъ и озабоченнымъ видомъ.
— A здороваться — упразднено? — насмѣшливо спросилъ съ тахты Модестъ, не отрывая глазъ отъ книги. Викторъ остановился.
— Здравствуйте и прощайте. Ѣду.
Модестъ отложилъ книгу на столикъ, нисколько не стѣсняясь тѣмъ, что смѣшалъ Ивановъ пасьянсъ, перевернулся навзничь, закинулъ руки подъ голову, a ноги поднялъ къ потолку и запѣлъ, нарочно гнуся въ носъ:
Мальбругъ въ походъ поѣхалъ.
Ахъ, будетъ-ли назадъ?
— Надолго исчезаешь?
— По возвращеніи увидимся, — холодно отвѣтилъ Викторъ.
— Весьма удовлетворительно. Далеко ѣдешь?
— Брату Матвѣю адресъ мой будетъ извѣстенъ.
— Въ высшей степени опредѣленно. Merci.
— Не за что.
— Это, вотъ, и называется y васъ конспираціей?
Викторъ поглядѣлъ на него.
— Нѣтъ, не это, — сказалъ онъ, послѣ минуты молчанія, когда Модестъ опустилъ глаза и, чтобы скрыть смущеніе, опять заболталъ ногами и завопилъ во все горло:
— Мальбругъ въ походъ поѣхалъ. Ахъ, будетъ-ли назадъ?
— Буду, сокровище, буду, — невольно усмѣхнулся Викторъ.
Модестъ, словно польщенный, что вызвалъ улыбку на лицѣ суроваго брата, опустилъ ноги, пересталъ орать и заговорилъ проникновеннымъ тономъ обычнаго ему глубокомысленнаго шутовства, въ которомъ всегда было трудно разобраться, гдѣ шутка разграничена съ серьезомъ.
— Люблю я внезапные отъѣзды твои. Пріятно видѣть человѣка, y котораго на лицѣ написано сознаніе, что, перемѣщаясь изъ города въ городъ, онъ творитъ какіе-то необыкновенно серьезные результаты.
Викторъ пожалъ плечами.
— Если дѣло ждетъ въ Москвѣ или Петербургѣ, полагаю, что напрасно сидѣть въ Одессѣ или Кіевъ.
— Ерунда! — сказалъ Модестъ.
— Что ерунда? — удивился Викторъ.
— Москва, Кіевъ, Одесса. Всѣ города равны, какъ царство великаго звѣря.
— И всѣ — ерунда? — усмѣхнулся Викторъ.
A Модестъ закрылъ глаза и декламировалъ, будто пѣлъ:
— Города — бредъ. Ихъ нѣтъ. Вы только воображаете ихъ себѣ, но ихъ нѣтъ. Скверные, фальшивые призраки массовыхъ галлюцинацій. Въ городахъ правдивы только кладбища и публичные дома.
— То-то ты изъ этой правды не выходишь… — холодно замѣтилъ Викторъ.
— Господа! — съ тоскою вмѣшался Иванъ. — Неужели нельзя спорить, не оскорбляя другъ друга?
Но Модестъ надменно остановилъ его:
— Милѣйшій Жанъ Вальжанъ, не залѣзай въ чужое амплуа. Ты берешь тонъ всепрощающаго отрока, брата Матвѣя… Пора бы тебѣ знать, что оскорбить меня нельзя вообще, a Виктору это никогда не удается въ особенности…
И, обратясь къ младшему брату, онъ подчеркнуто отчеканилъ съ тою же нарочною надменностью:
— Да, я люблю навью тропу между свѣжими могилами. Кресты навѣваютъ бредъ, и плиты журчать легендами плоти. Ты читалъ y Крафтъ-Эбинга? Сержантъ Бернаръ выкапывалъ трупы юныхъ невѣстъ, чтобы любить ихъ.
— Завидуешь? — коротко спросилъ Викторъ. И Модестъ опять потерялся подъ прямымъ вопросомъ, какъ давеча, когда наивный Иванъ огорошилъ его простодушнымъ сомнѣніемъ, что онъ бьетъ Эмилію Ѳедоровну Вельсъ.
— Я не рожденъ для дерзновеній дѣйствія, — сухо уклонился онъ, — но всѣ они обогнаны дерзновеніемъ моей мечты.
— Ломайся, братъ, ломайся, — съ такою же сухостью возразилъ Викторъ. — Ничѣмъ не рискуешь. Дерзновенія мечты въ этой области полиціей не воспрещены. Напротивъ.
— Если ты, Викторъ, ищешь Симеона, — сказалъ Иванъ, сидѣвшій, какъ на иголкахъ, — то онъ сейчасъ навѣрное y себя въ кабинетѣ. Къ нему, всего нѣсколько минутъ тому назадъ, прошла любезновѣрная Епистимія…
— Придется, значитъ, разстроить ихъ tкte à tкte и ее отъ Симеона выжить.
— Ахъ, пожалуйста! — громко подхватилъ Модестъ, вслѣдъ уходящему Виктору. — Пришли ее къ намъ. A я то думаю: чего мнѣ сегодня не достаетъ? Сказки! Пришли ее къ намъ.
— Можешь самъ позвать, если она тебѣ нужна, — сухо отозвался Викторъ, повернувъ къ двери Симеона.
— Не сомнѣвался въ твоей любезности, — заочно поклонился Модестъ. — Иванъ! Постой y двери, посторожи Епистимію, чтобы не пропустить, когда она пойдетъ отъ Симеона… Мы зазовемъ ее къ себѣ, и она будетъ разсказывать намъ русскія сказки. Никто другой въ мірѣ не знаетъ такихъ мерзкихъ русскихъ сказокъ, какъ Епистимія, и никто не умѣетъ ихъ такъ аппетитно разсказывать. Ей дано произносить самыя ужасныя слова съ такимъ ангельскимъ спокойствіемъ, что они расцвѣтаютъ въ ея устахъ, какъ… жабы! — расхохотался онъ. — Знаешь, Иванъ? Мы ляжемъ на тахту, потушимъ лампу, снимемъ сапоги, и она, Епистимія, въ темнотѣ, будетъ намъ, какъ древнимъ боярамъ, чесать пятки и разсказывать свои мерзкія сказки.
-
Уславъ Марфутку за Епистиміей, Симеонъ остался y стола и писалъ крупнымъ, размашистымъ почеркомъ своимъ разныя незначущія, отвѣтныя письма, пока въ дверь не постучались и — на окрикъ его:
— Можно! — вошла въ кабинетъ высокая, худощавая, немолодая женщина — какъ монашенка, въ темныхъ цвѣтахъ платья, теплаго сѣраго платка, покрывавшаго плечи, и косынки на гладко-причесанной русоволосой головѣ. Женщина эта производила странное впечатлѣніе: точно въ комнату вдвинулся высокій, узкій шкафъ или живой футляръ отъ длинныхъ стѣнныхъ часовъ. Все въ ней было какъ-то сжато, узко, стѣснено, точно она нѣсколько лѣтъ пролежала, въ видѣ закладки, въ толстой тяжелой книгѣ. A то серебряныя монеты, на рельсы положенныя, расплющиваются поѣздомъ въ такую длинную, вытянутую, тонкую, пронзительную полоску.
— Спрашивали? — произнесла она тихимъ голосомъ, держа опущенными богатыя темныя рѣсницы, единственную красоту своего пожилого, увядшаго, блѣднаго, съ лезвіеподобнымъ носомъ, лица. Эта монашенская манера, держать глаза свои скрытыми подъ рѣсницами и опущенными долу, придавала испитымъ, тощимъ чертамъ женщины характеръ какой-то лживой иконописности.
— Да, — хмуро отозвался, дописывая страницу, Симеонъ. — Очень радъ, что ты еще не ушла. Запри дверь, Епистимія, чтобы намъ не помѣшали. И садись. Поближе. Вотъ сюда.
Епистимія весьма свободно заняла мѣсто въ томъ самомъ креслѣ, въ которомъ только что передъ тѣмъ тонулъ горбатый Вендль, и ждала, сидя, подъ темносѣрымъ платкомъ своимъ, прямо, тонко, точно ее перпендикулярнымъ стальнымъ шестомъ водрузили на плоскости кресла для опытовъ какихъ-нибудь, и — чтобы не отсырѣлъ аппаратъ — окутали его матеріей. Симеонъ кончилъ письмо и вложилъ его въ конвертъ… Епистимія видѣла, что онъ волнуется и не случайно, a нарочно избѣгаетъ смотрѣть на нее. Легкая улыбка скользнула по ея синеватымъ, отжившимъ, въ ниточку сжатымъ, губамъ.
— Да… такъ вотъ видишь ли, — заговорилъ Симеонъ, все такъ же не глядя въ ея сторону, — видишь ли…
— Покуда, ничего не вижу, — возразила женщина.
Тогда Симеонъ разсердился, побурѣлъ лицомъ и отрубилъ съ грубымъ вызовомъ:
— По городу въ трубы трубятъ, будто мы съ тобою украли завѣщаніе, которое дядя оставилъ въ пользу Васьки Мерезова.
Въ иконописномъ лицѣ не дрогнула ни одна жилка. Епистимія чуть поправила блѣдною, узкою, точно нерасправленная лайковая перчатка, рукою темносѣрый платокъ на острыхъ плечахъ своихъ и спросила:
— Такъ что же?
— Я не кралъ, — проворчалъ Симеонъ, продолжая избѣгать взглядомъ лица ея, и наклеилъ марку на конвертъ.
Епистимія улыбнулась, задрожавъ острымъ подбородкомъ.
— Значитъ, вамъ не о чемъ и безпокоиться, — сказала она. — Кто воръ, того и печаль.
Но Симеонъ ударилъ ладонью по столу.
— A сплетня откуда? — вскричалъ онъ.
Епистимія равнодушно завернулась въ платокъ свой.
— Почемъ я могу знать? — сказала она. — Не отъ меня.
Теперь Симеонъ ей прямо въ лицо — грозно, пристально смотрѣлъ, вертя въ рукѣ тяжелую ясеневую линейку. Ни взоръ этотъ, ни жестъ, откровенно злобный, о большомъ, сдержанномъ гнѣвѣ говорящій, не отразились, однако, на женщинѣ въ платкѣ какимъ либо замѣтнымъ впечатлѣніемъ.
— Горе тебѣ, если ты продала меня врагамъ моимъ, — съ удушьемъ въ голосѣ произнесъ Симеонъ.
Епистимія подняла рѣсницы и показала на мгновеніе глаза, неожиданно прекрасные, глубокіе глаза, голубые, какъ горныя озера. Странно было видѣть ихъ на этомъ нездоровомъ, изношенномъ лицѣ плутоватой мѣщанской ханжи.
— Если бы я васъ продала, — мягко и учительно, какъ старшая сестра мальчику-брату, сказала она, — такъ теперь здѣсь хозяиномъ былъ бы Мерезовъ, а, покуда, Богъ миловалъ: владѣете вы.
Симеонъ порывисто всталъ отъ стола.
— Вотъ этимъ словомъ своимъ — «покуда» — ты изъ меня жилы тянешь.
Епистимія опустила рѣсницы. Губы ея опять тронула улыбка.
— Все на свѣтѣ — «покуда». Одинъ Богъ, говорятъ, вѣченъ, а, что отъ человѣчества — все пройдетъ.
Симеонъ ходилъ, кружась по комнатѣ съ видомъ человѣка, не рѣшающагося выговорить то главное, для чего онъ началъ разговоръ. Наконецъ, остановился предъ Епистиміей, со сложенными на груди руками.
— Не могу я больше пытки этой терпѣть, — глухо сказалъ онъ. — Завѣщаніе должно быть въ моихъ рукахъ.
Женщина въ платкѣ промолчала.
— Слышала? — гнѣвно прикрикнулъ Симеонъ.
Она не подняла рѣсницъ и не измѣнила выраженія лица, когда отвѣчала:
— Копію вы имѣли, a подлинникъ мнѣ самой нуженъ.
Симеонъ, стоя предъ нею, ударилъ себя ладонью въ грудь и заговорилъ, убѣждая, быстро, порывисто:
— Сплетня плыветъ, Мерезовъ въ городѣ… пойми ты! пойми!.. Вѣдь мы на ниточкѣ висимъ. Стоитъ прокурорскому надзору прислушаться, — и аминь… Сыскъ…Слѣдствіе… Судъ… Пойми!
— Не пугайте, — холодно возразила Епистимія, — не вчера изъ деревни пріѣхала.
A онъ грозилъ ей пальцемъ и голосомъ:
— Пойдешь, за сокрытіе завѣщанія, куда Макаръ телятъ не гонялъ.
Епистимія, подъ платкомъ своимъ, передернула острыми плечами.
— Какое мое сокрытіе? — все тѣмъ же ровнымъ тономъ сказала она. — Документъ понимать я не могу. И грамотѣ то едва смыслю. Велѣлъ мнѣ покойный баринъ бумагу хранить, — я и храню, покуда начальство спросить.
Симеонъ даже ногою топнулъ.
— Опять — покуда! Дьяволъ ты жизни моей!
Епистимія продолжала тихо и ровно:
— Кабы еще я въ вашемъ, нынѣшнемъ завѣщаніи хоть въ рублѣ. помянута была. A то напротивъ. По той, мерезовской, бумагѣ покойникъ мнѣ тысячу рублей награжденья отписалъ, a я, дуреха, и понять того не смогла, — не предъявляю. Это и слѣпые присяжные разобрать должны, что моей корысти скрывать тутъ не было ни на копейку.
Горько и притворно засмѣялся Симеонъ:
— Что тебѣ теперь тысяча рублей, когда ты съ меня, что захочешь, то и снимешь!
Епистимія освѣтила его таинственными огнями голубыхъ очей своихъ.
— Я, покуда, ничего не просила, — тихо и почти съ упрекомъ произнесла она.
Но Симеонъ уже не слушалъ. Онъ кружился по кабинету и съ укоромъ твердилъ:
— Такъ я тебѣ довѣрялъ, a ты мнѣ ловушку устроила!
Епистимія слегка пошевелилась въ оболочкѣ платка, и что то вродѣ блѣдной краски проступило на доскообразныхъ плоскихъ щекахъ ея.
— Что я могла противорѣчить, если покойный баринъ велѣлъ? Благодарите Бога, что съ нотаріусомъ такъ счастливо обладилось… Паче всякаго чаянія повезло вамъ въ этомъ дѣлѣ. Другой полну душу грѣха наберетъ, a нарочно того не устроитъ, какъ вамъ отъ судьбы задаромъ досталось. Нотаріуса нѣту: застрѣлился. Книгъ его нѣту: сгорѣли. Иначе нотаріальнаго-то завѣщанія скрыть нельзя было бы, развѣ что съ нотаріусомъ въ сдѣлку войти. A это все равно, что къ себѣ кровососную піявку припустить бы… шантажъ на всю жизнь…
— Любопытно это изъ твоихъ добродѣтельныхъ устъ слышать, когда ты шантажомъ возмущаешься!
— Я шантажничать противъ васъ не собираюсь, a нотаріусъ этотъ, Ѳедоръ Ивановичъ покойникъ, выпилъ бы изъ васъ кровь… съ нимъ не по моему подѣлиться пришлось бы…
— A свидѣтели? — отрывисто бросилъ ей, шагая, Симеонъ.
— Вы же знаете. Сродственники мои. Темные люди. Подписали, гдѣ я пальцемъ показала, a что — имъ и невдомекъ. Свидѣтелей не бойтесь. Спровадила ихъ отсюда. Въ дальнихъ губерніяхъ на мѣстахъ живутъ.
— Гдѣ? — быстро спросилъ Симеонъ, разсчитывая внезапностью вызвать отвѣтъ.
Но Епистимія разсмѣялась.
— Да, ловки вы больно! Глупа была сказать!
— Змѣя ты, змѣя!
Отвернулся отъ нея Симеонъ, — прошелъ, качая головою, къ возлюбленному шкафу своему и припалъ къ его прохладному, полированному дереву. A Епистимія ласково и поучительно говорила:
— Вы бы лучше змѣѣ-то спасибо сказали, что она къ этому дѣлу чужого глаза не подпустила. Теперь, что ни есть грѣха, весь — промежъ насъ двоихъ.
Симеонъ утомленнымъ жестомъ остановилъ ее.
— Хорошо. Довольно. Сколько?
— Чего это? — вскинула она на него озерными глазами своими.
— Говорю тебѣ: я усталъ, не могу больше. Давай торговаться. Объяви свою цѣну: за сколько продашь документъ?
Епистимія обиженно поджала губы.
— Боже мой, сохрани, чтобы я вашими деньгами покорыстовалась. Когда вы меня интересанкою знали?
— Тогда изъ за чего же ты меня терзаешь? Въ чемъ твой расчетъ? Объяви свой расчетъ…
— Придетъ время, — говорила Епистимія мягко и дружелюбно, — я вашу бумагу сама уничтожу и пепелъ въ рѣчку пущу.
— Говори свой расчетъ! — нетерпѣливо повторилъ Симеонъ.
Епистимія смотрѣла на него съ задумчивымъ любопытствомъ.
— Маленько рано: не вызрѣло мое дѣло, о которомъ я собираюсь просить васъ, — вздохнула она. — Не знаю только, захотите-ли…
— Говори свой расчетъ.
— Да… что же? Я, пожалуй… — мялась Епистимія, все плотнѣе обертываясь платкомъ, такъ что стала похожа на какое-то экзотическое растеніе, закутанное для зимовки подъ открытымъ небомъ. — Конечно, прежде времени это, лучше бы обождать, но, уже если вы меня такъ дергаете, я, пожалуй…
— Долго ты намѣрена изъ меня жилы тянуть?
Она зорко взглянула на него и, перемѣнивъ тонъ, произнесла тономъ условія строгаго, непреложнаго, внушительнаго:
— Только, Симеонъ Викторовичъ, заранѣе уговоръ: безъ скандаловъ. Буйство ваше мнѣ довольно извѣстно. Если дадите мнѣ слово, что безъ скандала, — скажу. Если нѣтъ, лучше помолчу до своего времени. Мнѣ спѣшить некуда, надъ нами не каплетъ.
— Хорошо, должно быть, твое условіе, — злобно усмѣхнулся блѣдный Симеонъ. — Въ когтяхъ меня, какъ раба плѣннаго, держишь, a вымолвить не смѣешь и — зеленая вся…
— Даете слово?
— Даю… Постой… Кто тамъ? — насторожился Симеонъ, потому что въ корридорѣ прошумѣли быстрые, твердые шаги, и затѣмъ такая же быстрая рука ударила въ дверь короткимъ и властнымъ стукомъ. Голосъ молодой, нетерпѣливый и яркій, тоже съ властною окраской и, должно быть, очень похожій на голосъ Симеона въ молодости, отвѣчалъ:
— Это я, Викторъ. Къ тебѣ по дѣлу. Потрудись отворить.
— Я не одинъ и занять.
— Очень сожалѣю и извиняюсь, но не могу ждать.
— Приходи черезъ полчаса, Викторъ.
— Не имѣю въ своемъ распоряженіи даже пяти минуть свободныхъ. Будь любезенъ отворить.
— Да почему? Что за спѣхъ внезапный?
— Когда ты меня впустишь, это будетъ тебѣ изложено,
Симеонъ бросилъ досадливый взглядъ на Епистимію, которая поднялась съ кресла, драпируясь въ платкѣ своемъ, какъ высохшая темно-сѣрая огромная ночная бабочка:
— Я пойду ужъ, Симеонъ Викторовичъ? — вопросительно сказала она.
— Да… Нечего дѣлать… Сейчасъ, Викторъ! не барабань!.. Только ты, сударыня, не вздумай домой уйти… Мы съ тобой должны этотъ разговоръ кончить… Сейчасъ, Викторъ!.. Я этого сударя быстро отпущу… Ну, входи, Викторъ. Что тебѣ?
Теперь, когда братья стояли другъ противъ друга въ бѣломъ свѣтѣ ацетиленовой лампы, съ яркостью рисовалось все ихъ разительное родовое сходство при совершенномъ несходствѣ индивидуальномъ. Викторъ, угрюмый лобастый юноша, съ глазами — какъ подъ навѣсомъ, былъ на полъ-головы выше старшаго брата и, въ противоположность послѣднему, совершенно некрасивъ собою. Но, вглядываясь, легко было замѣтить, что его некрасивость обусловлена исключительно свѣтлою окраскою волосъ, темно-синимъ отсвѣтомъ глазъ и мягкимъ славянскимъ тономъ бѣлой кожи, не идущимъ къ сухому, слегка татарскому, скуластому складу сарай-бермятовской семьи. Если бы выкрасить Виктору волосы въ черный цвѣтъ и подгримировать лицо желтыми тонами, то лишь болѣе высокій ростъ, да тонкая юношеская стройность отличали бы его отъ Симеона; и, пожалуй, лишь здоровая энергія взгляда и движеній, отсутствіе темныхъ круговъ около глазъ и безпокойнаго испуганнаго непостоянства, и подозрительнаго блеска въ самыхъ глазахъ, — отличали бы отъ Модеста. Старшій братъ теперь, стоя y новаго шкафа краснаго дерева, хмуро соображалъ это жуткое сходство и сердито удивлялся ему. Когда Симеонъ и Викторъ были такъ близко и смотрѣли оба въ упоръ, не надо было быть ясновидящимъ или особенно чуткимъ психологомъ, чтобы понять, что между этими братьями категорическою раздѣльною полосою лежитъ чувство взаимной непріязни, гораздо болѣе глубокой и острой, чѣмъ простое нерасположеніе; что здѣсь лишь съ грѣхомъ пополамъ облечены въ сдерживающія условныя формы родственнаго общежитія силы очень злой ненависти съ одной стороны — старшей и рѣшительнаго презрѣнія съ другой — младшей.
— Еще разъ извиняюсь, что пришлось такъ ворваться къ тебѣ, — заговорилъ Викторъ.
— Да, — угрюмо возразилъ Симеонъ. — Не могу сказать, чтобы это было деликатно. Ты помѣшалъ дѣловому разговору, который для меня и важенъ, и спѣшенъ…
— Епистимію Сидоровну ты можешь пригласить къ себѣ по сосѣдству, когда тебѣ угодно, тогда какъ я сегодня, въ ночь, уѣзжаю.
— Что надо? — хмуро и брезгливо началъ Симеонъ, какъ скоро Епистимія, покорно и преувеличенно согнувшись, со смиреннымъ видомъ безотказно подчиненнаго человѣка, исчезла за дверь въ корридоръ.
Викторъ отвѣтилъ:
— Денегъ.
— Сколько?
— Все
Симеонъ вскинулъ на него недоумѣвающіе глаза.
— То-есть?.. Не понимаю… объяснись.
— Все, что осталось мнѣ получить съ тебя по дядюшкиному наслѣдству.
Прошла минута тяжелаго молчанія. Симеонъ возвысилъ голосъ, стараясь быть насмѣшливымъ:
— Ты трезвый?
— Какъ тебѣ извѣстно, я не пью, — холодно возразилъ Викторъ.
— Такъ бѣлены объѣлся! — горячо вскрикнулъ Симеонъ.
Опять примолкли. Потомъ Викторъ вѣско заговорилъ:
— Ты немедленно уплатишь мнѣ мою долю изъ наслѣдства покойнаго дяди.
Симеонъ сдѣлалъ удивленное лицо.
— Развѣ я отказывался когда-нибудь?
— Нѣтъ, но ты тянешь. Мнѣ больше ждать нельзя.
— Такъ-таки, вотъ непремѣнно сегодня и загорѣлось? — воскликнулъ Симеонъ не то съ испугомъ, не то съ насмѣшкою. Викторъ, стоя предъ нимъ прямо, какъ стрѣла, отвѣчалъ:
— Въ часъ ночи я долженъ выѣхать съ этими деньгами.
— Откуда же я возьму? Такихъ суммъ не держать дома, въ ящикѣ письменнаго стола.
— Я удовольствуюсь твоимъ чекомъ. Чековая книжка всегда при тебѣ.
— Мы видѣлись днемъ. Почему ты меня не предупредилъ?
— Потому что самъ еще не зналъ, что сегодня понадобятся.
Симеонъ сѣлъ къ письменному столу и, подпершись правою рукою, долго и угрюмо молчалъ, барабаня пальцами лѣвой по бювару. Викторъ, такой же угрюмый и стройный въ черной блузѣ своей, ждалъ спокойный, холодный и увѣренный. Что-то солдатское, неуступчивое появилось въ его лицѣ и фигурѣ, и Симеонъ видѣлъ это, и это раздражало Симеона.
— Нѣтъ, Викторъ, я не дамъ тебѣ денегъ, — сухо отрѣзалъ онъ, наконецъ.
— Вотъ какъ? — равнодушно, безъ всякаго удивленія, безъ искры въ глазахъ, сказалъ Викторъ.
— Во-первыхъ, расчеты между нами еще не кончены…
— Неправда, — остановилъ Викторъ. — Моя доля въ наслѣдствѣ опредѣлена завѣщаніемъ. Мой долгъ тебѣ подсчитанъ. Потрудись выдать разницу.
Симеонъ тонко посмотрѣлъ на брата и погрозилъ ему пальцемъ.
— Викторъ! Деньги тебѣ не для себя нужны.
— Это тебя нисколько не касается.
— Какъ не касается! Какъ не касается! Выбросить вдругъ ни съ того, ни съ сего изъ своего кармана этакую сумму на руки мальчику, который, чортъ знаетъ, куда ихъ упрочить…
— Хотя бы я ихъ въ печи сжегъ, онѣ мои, и ты обязанъ выдать мнѣ ихъ по первому моему требованію.
— Нѣтъ! — рѣзко оборвалъ Симеонъ. Викторъ смотрѣлъ на него, въ упоръ, большими темносиними глазами.
— Странно! — подумалъ Симеонъ, — впервые замѣчаю, что онъ глазами на Епистимію похожъ…
И эта мысль, напомнивъ ему унизительную, оскорбительную зависимость, въ которой онъ находился, вызвала въ немъ нервную дрожь.
— Нѣтъ, — повторилъ онъ. — Нисколько я не обязанъ. Нѣтъ.
— Почему?
Симеонъ принялъ особенно значительный и твердый видъ и отвѣтилъ, раздѣльно скандуя слоги:
— Потому что я чую запахъ преступленія.
Презрительная складка мелькнула и исчезла на тонкихъ губахъ Виктора.
— Милая ищейка, на этотъ разъ ты бѣжишь по ложному слѣду.
— Сказать все можно! — пробормоталъ Симеонъ.
— Ты слыхалъ когда-нибудь, чтобы я лгалъ? — спокойно возразилъ Викторъ.
Симеонъ раздражился.
— Ахъ, всѣ вы, вотъ этакіе, сами по себѣ, ходячая правда, души, растворенныя настежь. Но чуть «Партія велѣла», — кончено: глаза, — подъ непроницаемою дымкою дисциплины, слова — на вѣсъ и ничего въ нихъ понять нельзя,
— Партія мнѣ, покуда, ничего не велѣла, — равнодушно отвѣчалъ Викторъ.
— Тогда — для чего тебѣ деньги?
— Ты не имѣешь никакого права требовать отъ меня отчета.
— Я не требую, a прошу, — смягчилъ Симеонъ тонъ свой, — и не отчета, но отвѣта… И ты ошибаешься: имѣю право. Потому что ты требуешь деньги свои необыкновенно, оскорбляя меня подозрительною поспѣшностью, точно онѣ въ рукахъ y вора. Между порядочными людьми должна быть деликатность взаимнаго довѣрія.
Викторъ выслушалъ слова эти, провѣряя мысленно ихъ логическое теченіе, и онѣ ему понравились.
— Хорошо, — сказалъ онъ. — Я объясню, пожалуй. Хотя не обязанъ, но объясню. Но умѣй молчать.
Симеонъ гордо выпрямилъ стройный станъ свой.
— Ты говоришь съ Симеономъ Сарай-Бермятовымъ.
— Я долженъ немедленно… внести залогъ за арестованнаго товарища.
— Всю-то сумму?
— Вѣроятно, всю.
— Хорошъ, должно быть, гусекъ попался! — протяжно произнесъ Симеонъ.
A Викторъ объяснялъ:
— Онъ попался подъ ложнымъ именемъ на пустомъ дѣлѣ. Его необходимо выкупить, во что бы то ни стало, прежде, чѣмъ жандармы напали на слѣдъ, кого они сцапали.
— A если догадаются?
— Висѣлица, — коротко сказалъ Викторъ.
Симеонъ съ шумомъ оттолкнулъ бюваръ и всталъ съ порывистымъ жестомъ негодованія.
— И ты воображаешь, что я выдамъ тебѣ хоть копѣйку? — рѣзко почти прикрикнулъ онъ. Развѣ ты не знаешь моихъ политическихъ взглядовъ?
На этотъ разъ искорки въ глазахъ Виктора зажглись.
— Такихъ политическихъ взглядовъ, чтобы чужія деньги присваивать, до сихъ поръ за тобою не зналъ.
Симеонъ бросалъ ему быстрыя, готовыя фразы, которыми не столько его, сколько самъ себя убѣждалъ:
— Когда я увѣренъ, что деньги пойдутъ на преступленіе? Когда ты собираешься выкрасть какого то отчаяннаго злодѣя? Ни за что. Задержать твои деньги — теперь моя гражданская обязанность. Если бы я отдалъ ихъ тебѣ, то сталъ бы соучастникомъ твоихъ замысловъ.
— Оставь мои замыслы и подай мои деньги.
— Никогда. Я желаю сохранить уваженіе къ самому себѣ.
— И потому становишься воромъ, — ледяною насмѣшкою обжегъ его Викторъ.
Симеона перекрутило внутреннею судорогою, и страшно запрыгала его правая щека, но бѣшеный взглядъ его встрѣтился съ глазами Виктора, и было въ нихъ нѣчто, почему Симеонъ вдругъ опять сдѣлался меньше ростомъ и сталъ походить на большую собаку, избитую палкой.
— Ты уже не въ состояніи меня оскорбить, — сказалъ онъ голосомъ, который, — онъ самъ слышалъ, — прозвучалъ искусственно и фальшиво. — Отъ твоихъ ругательствъ меня защищаетъ мораль истинно-русскаго патріота и дворянина.
— Въ броню зашился? — усмѣхнулся Викторъ.
Но Симеонъ обрадовался занятой позиціи и побѣдоносно твердилъ:
— Пеняй самъ на себя. Зачѣмъ проговорился?
Викторъ пожалъ плечами.
— Все равно, ты добромъ не отдалъ бы. Знаю я твои комедіи. Ну, a насиліемъ…
— Ты не смѣешь насиловать меня въ моихъ убѣжденіяхъ! — придирчиво и не желая слушать, перебилъ Симеонъ.
Въ головѣ его быстро строился планъ — разрядить объясненіе съ братомъ въ мелкую поверхностную ссору, чтобы въ ея безтолковомъ шумѣ погасить главную суть объясненія. Онъ зналъ, что, несмотря на свой холодный видъ и внѣшнюю выдержку, брать его, по натурѣ, горячъ и вспыльчивъ. Въ былыя ссоры, ему не разъ удавалось сбивать Виктора съ его позиціи и затягивать въ ловушку мелочей, привязавшись къ какой-либо неудачной фразѣ или даже просто къ интонаціи.
— Да! Это непорядочно! Не трогай моихъ убѣжденій. Я не трогаю твоихъ.
— То-есть — какъ же это ты не трогаешь? — воскликнулъ Викторъ.
Симеонъ съ удовольствіемъ услышалъ, что червячокъ его брошенъ удачно, рыбка клюнула. Но самъ то онъ былъ уже слишкомъ разгоряченъ и мало владѣлъ собою. Вмѣсто отвѣта, языкъ его непроизвольно брякнулъ совершенно невѣроятную угрозу:
— Такъ, что тебѣ давно пора въ Якутскѣ гнить, однако, ты на волѣ ходишь!
Сказалъ, и самъ испугался, потому что Викторъ вдругъ поблѣднѣлъ, какъ бумага, сдѣлалъ широкій шагъ впередъ, — и въ глазахъ его загорѣлся острый огонь, сквозь враждебность котораго Симеону почудилось теперь лицо уже не Епистиміи, но смерти.
— Берегись, Симеонъ! — прозвучалъ ледяной голосъ. — За такія признанія страшно отвѣчаютъ.
Сконфуженный Симеонъ безсмысленно бормоталъ:
— Ну, что же? вынимай свой браунингъ! Стрѣляй въ брата! стрѣляй!
A самъ тоскливо думалъ:
— A мой въ потайномъ ящикѣ. Что за глупость держать оружіе такъ, чтобы не всегда подъ рукою!
Никакого браунинга Викторъ не вынулъ, но, спокойно глядя брату въ глаза, отчеканилъ еще раздѣльнѣе, чѣмъ тотъ давеча:
— Я не вѣрю тебѣ больше ни въ одномъ словѣ. Садись къ столу и пиши чекъ.
Симеонъ понялъ, что онъ проигралъ свою игру безнадежно.
— A если не напишу? — въ послѣдній разъ похрабрился онъ.
— Я убью тебя, — просто сказалъ Викторъ.
— Экспропріація? — криво усмѣхнулся Симеонъ.
— Экспропріація — съ твоей стороны… Я, напротивъ, веду себя, какъ добрый буржуа: защищаю свою собственность отъ хищника.
Симеонъ, молча, повернулся къ письменному столу, сдѣлалъ два шага, остановился, еще шагнулъ, взялся за спинку кресла своего и, съ силой потрясши его, обернулъ къ брату бурое лицо, искаженное болью униженія:
— Викторъ, я никогда не прощу тебѣ этой сцены.
— Садись и пиши чекъ, — не отвѣчая, приказалъ Викторъ.
— Викторъ, я уступаю тебѣ не потому, чтобы я тебя боялся. Достаточно мнѣ нажать вотъ эту кнопку, и сюда сбѣжится весь домъ. Достаточно нажать вотъ эту, и я буду вооруженъ: тутъ y меня parabellum, какого тебѣ и во снѣ не снилось.
— Мнѣ рѣшительно безразлично, почему ты уступаешь. Садись и пиши чекъ.
Симеонъ опустился въ кресло и, доставъ изъ бокового ящика длинную синюю чековую книжку, взялся за перо и два раза ткнулъ имъ вмѣсто чернильницы въ вазочку-перочистку, наполненную дробью…
— На чемъ бишь мы въ послѣднюю выдачу кончили?.. — разбитымъ голосомъ произнесъ онъ. 9.200?
— 11.350.
Симеонъ бросилъ перо.
— Я не помню… Ты привелъ меня въ такое разстройство…
Но Викторъ сѣлъ на уголъ письменнаго стола.
— Счетъ мой имѣется и y меня въ записной книжкѣ, и y тебя. Провѣримъ. Отдай мнѣ ровно то, что мое. Отъ тебя я копейки лишней не возьму.
Симеонъ злобнымъ усиліемъ исказилъ лицо свое въ презрительную улыбку:
— Даже, если бы я пожелалъ возложить жертву на алтарь революціи?
— Даже. И предупреждаю тебя, Симеонъ. Чтобы все было на чистоту: безъ хитростей и подлыхъ шутокъ. Если съ чекомъ выйдетъ какая-либо заминка, или если лицо, которое будетъ получать по чеку, наткнется на полицію… Да! да! не дѣлай негодующихъ движеній: ты способенъ… Такъ, если хоть какое-нибудь несчастіе стрясется въ этомъ родѣ, даю тебѣ слово Виктора Сарай-Бермятова: завтрашній день — твой послѣдній день. Понялъ?…
Симеонъ молчалъ. Стараясь овладѣть собою, онъ нарочно долго рылся въ книгѣ записей, чтобы провѣрить цифру, на которую долженъ былъ написать чекъ, хотя отлично зналъ, что Викторъ назвалъ ее точно. Переносъ вниманія на дѣловыя рубрики и цифры немножко успокоилъ его, и чекъ написалъ онъ довольно твердою рукою. Очень хотѣлось ему не подать, a бросить Виктору чекъ этотъ, но — не посмѣлъ и только, молча, передвинулъ бумагу по столу рукой… Викторъ взялъ чекъ, внимательно прочиталъ, посмотрѣлъ, нѣтъ-ли на обратной сторонѣ безоборотной надписи, перечиталъ и, прежде чѣмъ спрятать, вынулъ изъ кармана брюкъ и подалъ Симеону заранѣе приготовленную расписку въ полученіи.
— Предусмотрительно! — криво усмѣхнулся Симеонъ.
— Надо только N чека проставить, — предупредилъ Викторъ. — Позволь мнѣ перо.
Онъ сдѣлалъ нужную вставку и вѣжливымъ жестомъ лѣвой руки передалъ Симеону документъ въ то самое время, какъ правою пряталъ чекъ.
— За симъ — до свиданья.
— Не вѣрнѣе-ли: прощайте? — злобно оскалилъ серпы свои Симеонъ. — Надѣюсь, что y тебя, какъ все-таки Сарай-Бермятова, достаточно ума и такта, чтобы догадаться, что ты больше никогда не переступить порога моего дома….
Викторъ повернулся къ нему отъ дверей.
— Твоего — да, — можешь быть увѣренъ. Но, къ сожалѣнію, вмѣстѣ съ тобою живутъ братъ Матвѣй и сестры. Ихъ я буду посѣщать, когда хочу.
— A я тебя, въ такомъ случаѣ, прикажу метлою гнать! — завизжалъ, вскакивая, бурый, съ раскаленными углями, вмѣсто глазъ, — чортъ чортомъ, — махая руками, топая ногами, изступленный Симеонъ.
Викторъ пожалъ плечами.
— Попробуй.
И затворилъ за собою дверь.
Проходя мимо угловой, темной съ отворенною въ корридоръ дверью, чтобы замѣнить яркость погашенной лампы полумракомъ отраженнаго свѣта изъ корридора, — Викторъ услышалъ нервный, болѣзненно-чувственный смѣшокъ Модеста и ровно-тихій, смѣшливый, вкрадчивый говоръ Епистиміи:
— И вотъ, значить, поутру, Модестъ Викторовичъ, приходитъ молодая то къ мужнину дядѣ и говорить ему…
Двойной взрывъ хохота — басомъ Ивана, теноромъ Модеста — покрылъ окончаніе.
— A дядя, значитъ, Модестъ Викторовичъ, сидитъ на лавкѣ, повѣсилъ голову и говорить: — продать можно, отчего не продать? Только это вещь заморская, рѣдкостная, и цѣна ей немалая, 50 тысячъ рублевъ…
— Го-го-го! — басомъ загрохоталъ Иванъ.
— Тоже недурны ребята!.. — со злобою подумалъ Викторъ. — Порода! Было бы перетопить насъ всѣхъ маленькими, какъ неудачныхъ щенятъ.
И хотѣлъ пройти мимо, но Модестъ съ тахты замѣтилъ на бѣлой стѣнѣ корридора тѣнь его и окликнулъ:
— Викторъ!
— Я? — неохотно остановился Викторъ.
— Такъ ѣдешь сегодня?
— Да.
— Ну, счастливаго пути… Если хочешь пожать мнѣ руку, не полѣнись зайти… Я не могу встать, потому что — безъ ботинокъ… Епистиміия Сидоровна разсказываетъ мнѣ сказки и, извини меня, чешетъ мнѣ пятки… Для брата столь суроваго Катона рѣшительно непристойное баловство, но — что будешь дѣлать? Крѣпостническая кровь, Сарай-Бермятовскій атавизмъ… Изумительная мастерица… рекомендую испытать…
Викторъ, не отвѣчая, пошелъ корридоромъ, но голосъ Модеста опять догналъ его и заставилъ остановиться:
— Викторъ, съ чего это Симеонъ такъ бѣсновался?
— Спроси y него.
— Ужасно вопилъ. Я ужъ думалъ, что вы деретесь. Хотѣлъ идти разнимать.
— Что же не пришелъ?
— Ахъ, милый мой, въ разговорѣ между Каиномъ и Авелемъ третій всегда лишній.
Модестъ язвительно засмѣялся въ темнотѣ.
— Викторъ Викторовичъ, — возвысила голосъ Епистимія, — извините, что я хочу васъ спросить. Какъ Симеонъ Викторовичъ приказали мнѣ, чтобы, послѣ разговора съ вами, я опять къ нему въ кабинетъ возвратилась, — позвольте васъ спросить: какъ вы его оставили? въ какомъ онъ теперь будетъ духѣ?
— Подите и взгляните, — сухо отвѣчалъ Викторъ.
Онъ очень не любилъ этой госпожи.
— Ой, что вы!.. послѣ этакаго-то крика?.. Да я — лучше въ берлогу къ медвѣдю… Нѣтъ, ужъ видно до другого раза. Я за чужіе грѣхи не отвѣтчица… Прощайте, Модестъ Викторовичъ, до пріятнаго свиданія… Попадешь ему въ такомъ духѣ подъ пилу то, — тогда отъ него не отвяжешься. Иванъ Викторовичъ, до пріятнаго свиданія… Лучше мнѣ побѣжать домой.