Несмотря на позднее время, Епистимія, когда возвратилась домой отъ Сарай-Бермятовыхъ, не сразу прошла въ каморку, гдѣ стояла, подъ густымъ рядомъ навѣшанныхъ по стѣнѣ и простынею отъ пыли покрытыхъ юбокъ, ея узкая желѣзная кровать. Спросила полусонную старуху-работницу, которая ей отворила, дома ли племянникъ и, узнавъ, что нѣтъ еще, зажгла въ маленькомъ зальцѣ керосиновую лампочку и сѣла къ столу съ вязаньемъ — ждать…
— Ты, Мавра, не безпокойся, спи, — приказала она, — позвонитъ, я сама отворю…
Но бѣжали минуты, щелкалъ маятникъ часовъ ходиковъ, потрескивали обои, сыпалось сверху изъ клѣтки съ канарейкою кормовое сѣмя, сипѣлъ въ лампѣ огонекъ, и ползла по колѣну изъ подъ тамбурнаго крючка узкая бѣлая полоска зубчатаго узора, a Григорія Скорлупкина все не было, да не было домой… Послѣ полуночи Епистимія сказала себѣ:
— Ну, значить, закрутился съ набатовскими молодцами, либо Матвѣй Викторовичъ задержалъ… Это, стало быть, до бѣла свѣта.
И, убравъ свое вязанье въ комодъ, рѣшила лечь спать. Въ это время глухой и мягкій топотъ, дойдя къ ней сквозь закрытыя окна въ необычайно позднее для этой части города время, заставилъ ее выглянуть на крыльцо домика своего. Въ господинѣ, мимо проѣхавшемъ, она узнала Симеона Сарай-Бермятова, возвращавшагося отъ Эмиліи Федоровны, и язвительно улыбнулась про себя въ темнотѣ, и нехороши, и оскорбительны для проѣхавшаго стали ея мысли.
Медленно раздѣлась она въ каморкѣ своей, пошмыгала кистью правой руки по лбу, груди и плечамъ, что должно было обозначать молитву, и, засунувъ длинное и худое тѣло свое подъ байковое одѣяло, прикрутила лампочку.
Но сонъ не шелъ. Нехорошія, темныя мысли, разбуженныя нынѣшнимъ разговоромъ съ Симеономъ, ползли въ умѣ, какъ дорожка муравьевъ, свивались въ воспоминанія отшедшаго, пускали ростки и побѣги новыхъ плановъ…
Разговоръ не былъ для нея неожиданностью, хотя и сейчасъ она размышляла про себя, передвигая подъ лѣвую щеку маленькую пуховую подушку-думку;
— Эхъ, скорехонько немножко дѣло двинулось… раненько… не созрѣли планы-прожекты мои… Незрѣлое яблоко съ дерева рвать, — оскомины не набить бы…
И думала она, ворочаясь въ темнотѣ и слушая тиканье часовъ въ зальцѣ и бурный самодовольный храпъ, черезъ двѣ комнаты, сестры своей, матери Григорія, Соломониды, — думала она о томъ, что, вотъ спѣшащія обстоятельства приближаютъ къ ней самое важное, что когда-либо было въ ея жизни и еще можетъ быть…
— Когда быть-то? — горько улыбнулась она въ облегавшую ее ночь, — старуха становлюсь… Здоровьишко истрачено… Могила ползетъ навстрѣчу… Новаго въ жизни не наживу ничего… далъ бы Богъ успѣть — со старымъ раздѣлаться… Эка Соломонида сегодня разоспалась! Должно быть, вишневку на ночь пила. Словно органъ! Такъ и насвистываетъ…
И, слушая этотъ ликующій, захлебывающійся храпъ, который не давалъ ей спать, подумала безъ досады и злобы, равнодушно, какъ бы отмѣчая въ умѣ давно рѣшенное и извѣстное:
— Вотъ такъ-то всю жизнь… Теперь спать мѣшаетъ… Смолоду жить мѣшала… Такъ всю жизнь! Думала и вспоминала…
Вся молодость Епистиміи — съ дѣтства, какъ себя помнитъ — прошла въ томъ, что кипѣла въ ней неопредѣленная, могучая любовь къ кому-то, куда-то въ пространство бѣгущая, и задыхалась она отъ обилія чувства, ее волнующаго, и мучительно искала, куда его пристроить, какъ и гдѣ собою за него пожертвовать…
— Собакой хозяина искала, — мрачно думаетъ она, мигая въ темнотѣ горящими глазами, — собакой при людяхъ хотѣлось быть… ну, вотъ тебѣ, душка, и вышелъ твой выигрышъ: будешь собакою вѣкъ доживать… одинокою, старою собакою… То-то! было дурѣ смолоду — не забывать себя, не стелиться половикомъ подъ чужія ноги…
Вотъ — эту самую Соломониду, старшую сестру, храпящую тамъ столь счастливо и сыто, — не возила ли она, съ двѣнадцати лѣтъ возраста, какъ добрая лошадь, на плечахъ своихъ, выручая ее изъ всѣхъ бѣдъ и невзгодъ молодого мѣщанскаго дѣвичества въ суровой, замкнутой, старозавѣтной и бѣдной семьѣ, гдѣ всякая копейка гвоздемъ приколочена, и угрюмый трудъ съ утра до вечера держитъ всѣхъ, отъ стараго до малаго, за горло своею костлявою рукою? Соломонида слыветъ красавицей — румяная, бѣлая, пышная, a она, Епистимія, маленькій, худенькій заморышъ, только глаза — по ложкѣ, всѣхъ смущающіе необыкновенною голубою красотою своей… И нѣтъ y ребенка гордости и счастья больше того, что сестра ея — вотъ эта самая красавица Соломонида, ради которой шныряютъ мимо оконъ франты-чиновники, приказчики, вольноопредѣляющіеся, писаря, ѣздятъ, рисуясь станомъ и усами, на борзыхъ коняхъ молодые офицеры. A красавица — на всѣхъ нуль вниманія, только дуется самодовольствіемъ, стрѣляетъ глазами, да хохочетъ, распѣвая жестокіе романсы. У строгой, жадной, сердитой матери, озвѣренной бѣдностью, все подъ замкомъ, каждый кусокъ сахару на счету, a Соломонида сластена…
— Пишка, укради!
Епистимія крадетъ… Пришла мать изъ людей — первое дѣло, провѣрка по съѣстному шкафу…
— Это кто y меня тутъ хозяйничалъ?
Пухлыя щеки Соломониды блѣднѣютъ… Епистимія видитъ и шепчетъ:
— Небось… я одна…
И бѣжитъ изъ горницы нарочно съ такимъ преступнымъ видомъ, что мать бросается слѣдомъ, ловя ее и швыряя на ходу вслѣдъ, чѣмъ ни попадя:
— Ага, воровка! ага, каторжная! Ты опять? Ты опять?
Трещатъ по худымъ щекамъ Епистиміи жестокія пощечины, прядями падаютъ выдранные волосы изъ первой юной косы, заплеваны ея небесныя ясныя очи… Волченкомъ воетъ Епистимія, забившись на погребицу… Ничего! A Соломониду все-таки выручила. Ну, и пусть! Соломонида нѣжная, она побоевъ боится, подъ бранными словами дрожитъ, какъ осиновый листъ, — ей нельзя вытерпѣть такое… A мнѣ что? Я желѣзная… Да я за нее… Ну, и пусть!
Семнадцатый годъ Епистиміи. Длинная она, тонкая, какъ свѣча. Голубые глаза радостные каждымъ взглядомъ міръ любовно обнимаютъ и Бога хвалятъ. Живетъ она y замужней сестры, Соломониды Сидоровны Скорлупкиной, въ родняхъ, не въ родняхъ, въ работницахъ, не въ работницахъ. Весь домъ, все хозяйство на себѣ держитъ. Соломонида только медовые пряники жевать умѣетъ, да чаи распиваетъ круглый день… Въ пятомъ часу утра встаетъ Епистимія къ работѣ, за полночь ложится… Но много силы и воли въ дѣвушкѣ и нѣтъ ея веселѣе и счастливѣе пѣвчей птицы на свѣтѣ…
A старый баринъ Викторъ Андреевичъ Сарай-Бермятовъ на Чукотскій носъ уѣхалъ золото искать и покойника Евсѣя Скорлупкина, мужа Соломониды, увезъ съ собою. Прошелъ мѣсяцъ, другой, — взбѣсилась Соломонида. Нѣтъ ея сонливѣе и лѣнивѣе ни на какую работу, a — когда молодой водовозъ, Петруха Веревкинъ, привозитъ раннимъ утромъ воду въ бочкѣ, Соломонида уже тутъ, какъ тутъ: и ворота отворила, и въ сарай проводила, и ужъ сливаютъ они, сливаютъ воду то тамъ съ сараѣ… всего десятокъ, много два ведеръ надо перелить изъ бочки въ чанъ, a времени уходитъ — въ пору утечь цѣлому пруду…
A Епистимія во дворѣ бродитъ, сторожить, не вошелъ бы кто ненарокомъ, не заглянулъ бы въ сарай…
Долго ли, коротко-ли, приходятъ отъ Евсѣя Авксентьича вѣсти:
— Возвращаемся мы съ бариномъ. Ждите отъ сего письма черезъ шесть недѣль.
Прочитала Соломонида, такъ и пополовѣла. Потому что была она беременна уже по восьмому мѣсяцу. Никто о томъ не зналъ, кромѣ виноватаго, да сестры и матери, потатчицъ. Разсчитывала бабочка, что съѣздить на богомолье, отбудетъ свое время и встрѣтить мужа — какъ ни въ чемъ не бывала: чистенькая и безгрѣшная. Анъ — мужъ то поспѣшилъ… A характеръ y Евсѣя Скорлупкина былъ серьезный: драться — никогда пальцемъ никого не ударилъ, жену бить за низость почелъ бы, но тѣмъ больше она его боялась. И всѣ три женщины боялись, потому что были увѣрены: если Евсѣй найдетъ жену виноватою, то шумѣть много не станетъ, a возьметъ топоръ и оттяпаетъ на порогѣ грѣшную Соломонидину голову.
Какъ быть? Привидѣніемъ въ однѣ сутки стала красавица Соломонида. Мать громко выть не смѣетъ, чтобы люди не спрашивали; зайдетъ въ чуланъ, спрячетъ голову подъ подушки и стонетъ, будто смерть тянетъ жилы изъ ногъ ея. Потому что любила она Соломониду. Если-бы Епистимію при ней на сковородѣ жарили, она не такъ бы жалѣла, какъ — когда Соломонида y самовара мизинчикъ бѣлой ручки обожжетъ…
Какъ быть?
Думала, думала Епистимія, вспомнила, какъ ребенкомъ она сахаръ воровала — Соломонида ѣла, a ее били, — и надумала:
— Не плачь, сестра, не плачь, маменька. Видно, не кому другому, a мнѣ выручать…
И сочинили три женщины бабью каверзу, въ которой — чтобы спасти сестру — доброю волею потеряла Епистимія свое честное имя и дѣвичью славу. Ловко пустили по сосѣдямъ тихій слухъ, будто — точно, вышелъ грѣхъ, посѣтило домъ горе, но не Соломонида измѣнила мужу, a Епистимія впала въ развратъ, потеряла себя, осрамила родительскую голову, и вотъ теперь она ходитъ тяжелая и должна уѣхать, чтобы тайно родить. Соломонида еще раньше уѣхала, — будто для того, чтобы устроить Епистимію къ потайной бабушкѣ, и всѣ по сосѣднему мѣщанству хвалили ее, какъ она заботится о сестрѣ, даромъ что та выросла распутная. A Епистимія и въ люди не смѣла показаться: камнями и грязью зашвыряла бы ее суровая мѣщанская добродѣтель. Ворота дегтемъ вымазали, парни подъ окнами скверныя пѣсни поютъ, — Епистимія все терпитъ. A мать объ одномъ только думаетъ: какъ бы не выплылъ на свѣжую воду обманъ ихъ, какъ бы не пронюхали сосѣди, что невинная Епистимія — не при чемъ, да не бросили бы подозрѣнія на ея сокровище Соломониду? Сама Епистимія щеки мѣлитъ, подглазицы сажею натираетъ, чтобы казалась больною, подушки ей подъ платье навязываетъ, походкѣ учитъ…
— Что прыгаешь сорокою? Развѣ тяжелыя такъ ходятъ? Утицей, утицей, въ раскачку иди, съ перевалкою… Ой, горюшко мое! Погубишь ты, нескладеха, наши головы!
Когда приблизилось время Соломонидѣ родить, прислала она депешу, и мать съ Епистиміей уѣхали, сопровождаемый злословіемъ и насмѣшками, на богомолье. Сто сорокъ верстъ отъ города мать везла Епистимію, ряженою въ беременность, чучелою: все боялась, не попался бы навстрѣчу кто изъ знакомыхъ. И только для встрѣчи съ Соломонидою, въ томъ городѣ, гдѣ ждала ихъ роженица, привела Епистимію въ обычный видъ, потому что отсюда поѣхали онѣ въ третій большой городъ, помѣнявшись паспортами, и Соломонида стала Епистиміей, a Епистимія — Соломонидой. По паспорту Епистиміи и родила Соломонида, и отболѣла, и ребенка сдала въ воспитательный домъ, и поѣхала домой съ матерью уже при своемъ паспортѣ, чистенькомъ, — какъ честная мужняя жена. A Епистимія осталась одна въ большомъ городѣ, грѣшною дѣвушкою, безъ зачатія родившею чужого ребенка… И, когда доходили до нея слухи изъ родимыхъ мѣстъ, какъ ее тамъ ругаютъ и клеймятъ, больно было узнавать ей, что никто такъ не позоритъ и не бранитъ ее, какъ Соломонида, которую она выручила изъ смертной бѣды, и Евсѣй, ея суровый деверь. A жилось тяжко. Пришлось ей, — хотя изъ небогатой семьи, но все же отцовской дочери, въ чужихъ людяхъ хлѣба не искавшей, — служить по мѣстамъ прислугою… И вотъ, мѣняя мѣста, встрѣчается она вдругъ съ покойною нынѣ барынею Ольгою Львовной Сарай-Бермятовою. Та сразу влюбляется въ ея поэтическіе глаза и слышать не хочетъ никакихъ отнѣкиваній, беретъ ее къ себѣ камеристкою и привозитъ ее, расфранченную, гордую, такъ сказать, въ величіи и славѣ, обратно въ родимый городъ, откуда, три года назадъ, уѣхала она, оплеванная за чужой грѣхъ. Подъ сильною Сарай-Бермятовскою рукой, никто не посмѣлъ ее срамить, a за хорошій характеръ, смышленность, ловкость и угодливость многіе полюбили. Съ роднею она помирилась. У Соломониды она застала сына двухлѣтняго, — вотъ этого самаго Григорія, котораго, полуночника, напрасно ждетъ она теперь. И съ перваго же взгляда, какъ увидала она племянника, ковыляющимъ по комнатѣ на колесомъ гнутыхъ, рахитическихъ ножкахъ, прилѣпилось къ нему ея сердце, и зачалась въ немъ новая великая любовь, въ страданіи рождающая радости и въ жертвахъ обрѣтающая смыслъ…
Всѣ родные и близкіе простили Епистимію. Только суровый и гордый Евсѣй открыто брезговалъ ею. По должности своей при старомъ баринѣ Викторѣ Андреевичѣ, почти постоянно находясь въ домѣ Сарай-Бермятовыхъ, Евсѣй не могъ не встрѣчаться съ Епистиміей, но проходилъ мимо нея, какъ мимо пустой стѣны, будто не видя. Это очень огорчало Епистимію, потому что ока деверя своего глубоко уважала, a еще больше потому, что былъ онъ отецъ неоцѣненнаго ея Гришеньки, въ котораго влюбилась она всѣмъ неисполь зованнымъ материнскимъ инстинктомъ уже начинающей перезрѣвать дѣвственницы.
Но вотъ y Гришеньки — уже пятилѣтняго — явился соперникъ: пріѣхалъ на каникулы въ домъ родительскій юный, только что окончившій курсъ въ закрытомъ заведеніи поступившій въ университетъ, студентъ первокурсникъ Симеонъ Сарай-Бермятовъ, красавецъ и нахалъ, съ побѣдительными глазами, таившими въ себѣ и магнитъ, и хлыстъ на женщину. Онъ, подобно своей маменькѣ, тоже нашелъ, что y Епистиміи поэтическіе глаза, и пожелалъ разсмотрѣть ихъ поэзію поближе. Хорошо освѣдомленный, что Епистимія, хотя и держитъ себя строго и «корчить принцессу», но, на самомъ дѣлъ, «изъ такихъ», юноша велъ себя рѣшительно, a безпощадный талантъ Донъ-Жуана оказался въ немъ природный, яркій. Прошло всего двѣ недѣли по его пріѣздѣ, какъ Евсѣй, задержанный бариномъ ночевать въ камерѣ ради какой-то ранней посылки, услыхалъ легкій шумъ въ корридорѣ и, выглянувъ осторожно, увидѣлъ въ лунномъ свѣтѣ Епистимію, крадущуюся въ комнату молодого барина. Видъ ея поразилъ Евсѣя: она шла, точно ее незримая сила, въ лучахъ мѣсяца, тянула и толкала, и тщетно она упрямилась, чтобы миновать, ее ожидающую, роковую дверь. И лицо ея прилунномъ свѣтѣ было зелено, какъ лицо трупа, a въ огромныхъ глазахъ было такое безуміе страха и стыднаго отчаянія, что вѣдьмою какою-то показалась она Евсѣю. Всякій, болѣе чуткій, на мѣстѣ Евсѣя, понялъ бы, что Епистимія шла на первое свое, властно ей приказанное, свиданіе, что сила, высшая воли ея, боретъ ее и мутить умъ, и повелѣваетъ погибнуть. Но Евсѣй презиралъ свояченицу, какъ «такую», былъ брезгливо увѣренъ, что она «такая», и теперь видѣлъ только подтвержденіе своему дурному мнѣнію. И, такъ какъ она для него, можно сказать, не существовала, то ему было все равно, — съ кѣмъ она: съ бариномъ, такъ съ бариномъ, со слугами, такъ со слугами. Она для него въ жизни была зачеркнутый номеръ. Поэтому ночное видѣніе Епистиміи возбудило его безпокойство и негодованіе только изъ того опасенія, чтобы не вышло скандала въ господскомъ, почтенномъ домѣ, чтобы не замѣчены были шашни Симеона людьми. A то что же? Епистимія, все равно, гулящая, a Симеонъ Викторовичъ человѣкъ молодой, безъ этого не проживетъ, пусть ужъ лучше съ нею, чѣмъ съ другою, — по крайней мѣрѣ, не истратитъ здоровья…
Итакъ, Евсѣй рѣшилъ, что его дѣло — только уберечь происшествіе отъ скандала, сплетенъ и пересудовъ. Съ этою цѣлью онъ быстро одѣлся и безсонною, безшумною тѣнью сѣлъ въ корридорѣ противъ двери Симеона съ тѣмъ, чтобы предохранить выходъ Епистиміи отъ постороннихъ глазъ. A вотъ — когда она выйдетъ, и увидятъ они оба съ Симеономъ Викторовичемъ, что попались, то завтра поутру поговорить онъ съ ними по чести и отчитаетъ голубчиковъ: не заводи разврата подъ честною кровлею! есть вамъ роща, садъ и поле, и гостинницы въ городѣ! не срами благородный дворянскій домъ!
Разсвѣло. Чтобы, въ случаѣ кто проснется, его присутствіе въ корридорѣ не показалось страннымъ, Евсѣй осторожно добылъ изъ стѣнного шкапа, гдѣ хранилъ всякую утварь по канцеляріи Виктора Андреевича, щетки и ваксу и, взявъ собственные сапоги, сидѣлъ на подоконникѣ съ такимъ видомъ, будто сейчасъ начнетъ ихъ чистить…
A за дверью прощались. И прощались невесело. Епистимія беззвучно рыдала, чтобы не огласить домъ воплемъ, и, шатаясь на ослабѣвшихъ ногахъ, быстро одѣвалась, застегиваясь какъ попало, лишь бы пробѣжать корридоромъ до своей каморки. Симеонъ, въ бѣльѣ, сидѣлъ — совершенно смущенный, красный — на кровати, въ нетерпѣливомъ конфузѣ переступалъ босыми, бѣлыми ногами по ковру и говорилъ, не щипля, a скорѣе выщипывая черный свой, молодой усъ:
— Чортъ знаетъ что… Я никакъ не ожидалъ… За чѣмъ же ты… Если-бы я предполагалъ… Чортъ знаетъ что… Всѣ говорятъ — «такая»…
И тогда Епистимія, растроганная его смущеніемъ и сожалѣніемъ, въ порывѣ благодарной влюбленности, разсказала ему — первому за всѣ годы, что она носила на себѣ незаслуженное пятно, — какъ и почему она, дѣвушка, непорочная до этой ночи, прослыла распутною… И она, разсказывая, и онъ, слушая, невольно позабыли осторожность и заговорили, вмѣсто шопота, голосами… И, когда Епистимія окончила разсказъ свой, что то рѣзко стукнуло въ корридорѣ… Молодые люди обмерли… Выждавъ минуту, Симеонъ сказалъ шопотомъ:
— Погоди… Стань за дверью… Я выгляну…
Пріотворилъ дверь, высунулъ смолевую свою стриженую голову съ встревоженными глазами, метнулъ ими вправо, влѣво, но никого въ корридорѣ не увидалъ. Только на подоконникѣ чернѣла банка изъ подъ ваксы. да на полу лежала, топырясь щетиною, точно длинный сердитый ежъ, сапожная щетка…
Симеонъ пожалъ плечами, повернулся и сказалъ:
— Никого… Почудилось… Бѣги, Пиша, къ себѣ, покуда путь свободенъ…
Она бросилась ему на шею.
Онъ цѣловалъ ее, съ усмѣшкою покачивая красивою татарскою головою, — смущеніе совѣсти уже прошло, a неожиданный «сюрпризъ» начиналъ казаться забавною удачей.
— Миленькій… миленькій… жизнь моя… никого такъ… никогда…
Онъ сдѣлалъ серьезное лицо и, съ важностью вздыхая, сказалъ:
— Ты удивительный человѣкъ, Пиша… клянусь тебѣ: удивительный… То, что сдѣлала ты для твоей Соломониды, это…
Онъ поискалъ слова, но большихъ словъ не было въ его сухой маленькой душѣ, — и онъ, для самого себя неожиданно, разсмѣялся:
— Но — какая же ты… извини… дурочка, Пиша! Развѣ можно такъ любить? на жертву себя отдавать? Юродивое что-то… Глупо, душа моя!
Она, блаженно улыбаясь, ловила поцѣлуями его руки и лепетала, въ трогательной радости, смѣясь:
— Глупо, миленькій… дура я, сама знаю, что дура… Только теперь мнѣ все равно… Хоть до гроба…
Посмотрѣлъ онъ на нее и, самодовольное чувство наполнило его душу отъ догадки, какъ глубоко и цѣльно покорено имъ это восторженно мятущееся, странное, влюбленное существо съ глазами-небесами, какая драгоцѣнная и многообѣщающая собственность неожиданно свалилась въ жизнь его въ этой дѣвственной рабѣ…
И тотчасъ же почувствовалъ въ себѣ мужчину, хозяина и закомандовалъ:
— Н-ну, Пишокъ, маршъ… покуда не поймали!
Какъ тѣнь, исчезла она, въ послѣдній разъ освѣтивъ его синими очами…
A онъ, довольно улыбаясь, легъ на спину, выкурилъ папироску и, засыпая, думалъ:
— Курьезное приключеніе… A дѣвица маньификъ… лѣто проведемъ не безъ пріятности… A сестрица эта y нея, должно быть, ше-ельма… Надо будетъ посмотрѣть…
За утреннимъ чаемъ Викторъ Андреичъ Сарай-Бермятовъ съ раздраженіемъ говорилъ супругѣ своей Ольгѣ Львовнѣ:
— Вотъ говорятъ: Евсѣй не пьетъ… Рѣдко, да мѣтко! Сегодня — можешь представить — вхожу въ камеру: лежитъ, чудовище, на диванѣ, совсѣмъ одѣтый, но босой, a сапоги надѣты вмѣсто ногъ на руки — можешь представить, какъ хорошъ!.. Окликаю: молчитъ… Заглянулъ ему въ рожу: зеленый, какъ листъ, a вмѣсто глазъ — жернова какіе-то кровавые… Смотритъ мнѣ въ глаза и — не узнаетъ… Ужъ мы съ письмоводителемъ кое-какъ откачали его подъ насосомъ…
A вечеромъ того же дня Епистимія была и обрадована, и испугана, и осчастливлена, и до глубины сердечной потрясена. Убирала она послѣ господъ съ вечерняго стола, — вдругъ вошелъ Евсѣй и, не говоря ни слова, — впервые за шесть лѣтъ, — низко и глубоко ей поклонился… И, когда она глядѣла на него съ такимъ испугомъ, что позабыла даже отвѣтить на поклонъ, Евсѣй протянулъ руку и сказалъ:
— Не держите на меня сердца, сестрица, — отпустите, въ чемъ былъ противъ васъ неправъ…
И вспыхнула Епистимія, понявъ, что онъ все слышалъ и знаетъ. И стало ей жалко, странно, тоскливо, стыдно, душно. Но по глазамъ Евсѣя вдругъ догадалась она, что въ немъ молчитъ судья, и только кается въ своей ошибкѣ честный виноватый. И, низко нагибаясь къ серебру на столѣ, съ благодарнымъ достоинствомъ отдала она поясной поклонъ и съ степенною важностью отвѣтила:
— Не въ чемъ мнѣ васъ прощать, Евсѣй Авксентьичъ, — вы меня, если чѣмъ согрубила, простите.
Вспоминаетъ Епистимія въ безсонной ночи своей Евсѣя Авксентьича и крестить въ темнотѣ нервно зѣвающій, съ воспаленными губами, ротъ:
— Царство небесное!.. Хорошій былъ человѣкъ! Большого характера… Какое горе вынесъ, a ни надъ собою, ни надъ женою никакого грѣха не сотворилъ… — Кабы, говоритъ, y меня сына не было, конечно, ей бы въ могилѣ быть, a мнѣ на Сахалинѣ. Но, когда человѣкъ пустилъ ростокъ потомства, не свой онъ сталъ и нѣтъ ему въ себѣ воли: на каждое чувство свое долженъ онъ, какъ сквозь очки нѣкіе, сквозь потомство свое глядѣть… Такъ и перекипѣлъ въ одиночку. Еще семь лѣтъ жили, — словомъ, взглядомъ не выдалъ онъ себя предъ Соломонидою… Только на смертномъ одрѣ обнаружилъ: «Ты, говоритъ, Соломонида, и вы, маменька, богоданная теща, не воображайте, будто отъ меня скрыто, какъ вы Епистимію невинную оклеветали и на всю жизнь несчастною отпустили. Все я, любезная моя супруга, испыталъ и провѣрилъ: и съ кѣмъ вина твоя была, и какъ ты пряталась, и гдѣ родила, и подъ какимъ номеромъ мальчикъ новорожденный былъ сданъ въ воспитательный домъ… За всѣ эти твои подлости могъ бы я тебя проклясть, умирая, но — сына жалѣю: какъ сыну рости подъ рукою проклятой матери? Поэтому — опамятуйся, не блажи: видишь, нѣтъ ничего тайнаго, что не стало бы явнымъ… И очень жаль мнѣ, что этотъ твой мальчикъ, котораго ты съ Петрухой-водовозомъ прижила, померъ. Если-бы я засталъ его живымъ, возростилъ бы вмѣстѣ съ Гришуткою…А теперь Гришутку тебѣ ростить. Молилъ я молодыхъ господъ: не оставятъ. Не нужды боюсь, — не нищіе: невѣжества, темноты нашей боюсь. Матвѣй Викторовичъ обѣщался быть Гришуткѣ за родного брата… Эхъ, жаль мнѣ, въ отъѣздѣ Епистимія: при ней легче было бы умирать, сказалъ бы я ей словечко за Гришутку… Супруга! теща! слушайте: Епистиміи Гришутку наказываю… чтобы въ ея волѣ былъ… A ты, Соломонида, помни: оставишь Гришутку въ чернотѣ и дурнемъ, — не будетъ тебѣ отъ меня прощенія… въ черномъ свѣтѣ, начну тебѣ являться, покою не дамъ…
— A ей что? — съ презрѣніемъ усмѣхнулась Епистимія, — сказывала мнѣ маменька: только вывиралась предъ умирающимъ то, что напраслину на нее клеплетъ, и знать она ничего такого не знаетъ, вѣдать не вѣдаетъ, a что Епистимія — ужъ это всякому, кого не спроси, извѣстно — что распутная, такъ распутная… У-у-ухъ вы, враги мои! недобрые враги!
И сверкаетъ она въ темнотѣ негодующими глазами, и сжимаются костлявые жесткіе кулаки. A воспоминанія роятся, клубятся, крутятся.
— Вотъ Ольга Львовна довѣдалась объ ея отношеніяхъ къ Симеону… вышвырнула вонъ изъ дома, какъ грязную тряпку… Симеонъ кончилъ каникулы… уѣхалъ… Мѣсяца не выдержала, распродалась, позаложилась, помчалась за нимъ въ Москву… Очень удивился, поморщился, — однако, хороша еще была, принялъ, позволилъ жить въ тѣхъ же меблированныхъ комнатахъ… А, двѣ недѣли спустя, застала она y него барыню — сорокалѣтнюю крашеную актрису… И стала она потомъ ему выговаривать, a онъ смѣялся ей въ лицо и говорилъ:
— На что ты мнѣ? Зачѣмъ пріѣхала? Звалъ я тебя? Какія ты имѣешь права? A черезъ эту госпожу мнѣ открываются хорошіе дома и большія связи для карьеры… И то, что ты ревнуешь, очень глупо, потому что ты сейчасъ беременна и, значить, для меня, покуда, не любовница. Что же ты воображаешь, будто я, пока ты соблаговолишь разрѣшиться, обязанъ жить монахомъ? Чорта съ два, любезная моя! Не изъ большихъ ты графинь…
Холодная злоба мурашками бѣжитъ по спинѣ Епистиміи.
— Я тебѣ покажу, голубчику, — думаетъ она, — узнаешь ты y меня скоро, изъ какихъ я графинь. Но тогда она не злобу чувствовала, a только ужасъ — ужасъ вдаль убѣгающей, обманомъ злымъ разсыпающейся, грубо отнимаемой любви, въ которой она увязила все существо свое, какъ въ пескахъ зыбучихъ, не вылазныхъ. И грубое слово Симеона, что нужна она ему только, какъ самка, не вызвало въ ней тогда иного чувства, кромѣ стыдной испуганной виноватости, за чѣмъ она осмѣлилась быть матерью, какъ она рѣшилась перестать быть самкою… И она торопится прекратить свое материнское состояніе, чтобы возвратить себѣ состояніе самочье, — возвратить себѣ то, что она еще наивно считаетъ «любовью» Симеона.
Выкидышъ. Нелѣпый, безобразный, варварскій — по средствамъ бѣдныхъ роженицъ — y цинической и безжалостной нѣмки-акушерки, которая въ то же время и сводня. Рядомъ съ Епистиміей лежать женщины, какихъ она еще не видывала въ своей жизни. Загнанныя въ преступленіе дѣтоубійства рабочею нуждой, тѣ объ одномъ стараются: скорѣе подняться на ноги, чтобы стать къ работѣ, которая кормитъ ихъ семьи и часто тѣхъ самыхъ мужчинъ, чьи ласки загнали ихъ въ эту берлогу. Едва переставь истекать кровью, еще качаясь, какъ былинки подъ вѣтромъ, спѣшатъ онѣ слабыми ногами уйти къ швейнымъ машинамъ, переплетнымъ станкамъ, ворочать тяжелыя кастрюли и котлы въ плитѣ, убирать комнаты, мыть бѣлье, ползать по полу съ мокрыми тряпками. Но большинство попало къ нѣмкѣ по тѣмъ же причинамъ, какъ и Епистимія: самки, жертвующія материнствомъ, чтобы удержать при себѣ своего самца. И смотрится въ нихъ Епистимія, будто въ зеркала, страшно искажающія черты ея, но она узнаетъ себя въ нихъ — и въ выпуклыхъ, и въ вогнутыхъ, и въ широкихъ, и въ продолговатыхъ, и въ раздувающихъ, и втягивающихъ лицо. У каждой есть какой-нибудь свой Симеонъ, ради котораго приносится проклятая Молохова жертва. И, когда жертва принесена и выжившія мученицы ожидаютъ сроковъ, пока онѣ снова окажутся достойными ласкъ Симеоновъ своихъ, — y нихъ нѣтъ иной рѣчи между собою, какъ о нихъ же, о Симеонахъ: и проклинаютъ, и анекдоты разсказываютъ, — все о нихъ, каждая о своемъ, каждая — раба страсти, приковавшей ее къ одному повелителю и трепещущей за свою хрупкую съ нимъ связь. Вошла Епистимія въ пріютъ здоровымъ, прекраснымъ человѣкомъ, — вышла искалѣченная тѣломъ, вывихнутая, исковерканная въ чувствѣ, съ отравленнымъ, изгрязненнымъ умомъ… Какіе пріемы и средства она узнала! какіе совѣты и правила она приняла!
— Ты дура, — внушала ей нѣмка-акушерка, — если ты, простой дѣвушка, имѣешь любовникъ благородный господинъ, то ты долженъ сохранять интересъ…
— Не хочу я отъ него интереса, — угрюмо твердитъ Епистимія, темнѣя синими глазами, — люблю его и все… Былъ бы онъ ко мнѣ по прежнему хорошъ, a интереса отъ него не жду… Не интересанка.
Нѣмка затягивается толстою папиросою, которую сама свертѣла своими желтыми пальцами, и хладнокровно повторяетъ:
— Ты дура. Я тебя учу не на тотъ интересъ. Если хочешь, чтобы онъ тебя любилъ, ты долженъ быть для него интересной, чтобы онъ не былъ отъ тебя скучный, — да! Что ты красивый, — думаешь, это все? Я старый и некрасивый, но, когда хочу, отбиваю любовники на дѣвушки, красивыя, какъ ты. Потому что онѣ не знаютъ интересовать мужчину, a я знаю интересовать. Ты думаешь: благородный господинъ — мужикъ? извозчикъ? артельщикъ? Благородный господинъ имѣетъ разные примѣры, его надо забавлять…
И узнала тутъ Епистимія о такихъ вещахъ, возможность которыхъ никакъ не вмѣщалась въ ея провинціальную, честную голову.
— Этого быть не можетъ, — защищалась она, — это вы нарочно шутите надо мною, потому что я глупая…
Но нѣмка принесла ей фотографическія карточки, секретныя книжки…
Выйдя изъ пріюта, Епистимія, конечно, нашла Симеона уже съ другой женщиной. Но, видно, права была нѣмка, и помогла Епистиміи подлая пріютская наука. Опять вошла Епистимія въ милость y повелителя своего.
— Да ты — совсѣмъ другой человѣкъ стала! — говорилъ Симеонъ, — съ тобою презабавно… Откуда что взялось?
— Москва научитъ, — отвѣчала Епистимія, блаженствуя отъ ласковыхъ словъ любимаго человѣка, но еле слыша ихъ сквозь мрачный стыдъ униженій, которымъ она подвергалась.
— Молодецъ-дѣвка, что взялась за умъ… Вотъ — если-бы ты еще ревновать разучилась… Глупая! пойми! Вѣдь ни жениться на тебѣ, ни жизнь съ тобою навсегда связать я не могу… Что же тратить на ревность короткіе дни, которые намъ осталось быть вмѣстѣ? Чортъ возьми, проведемъ время въ радости… Бери примѣръ съ меня: развѣ я тебя ревную?
И дѣйствительно, не ревновалъ. Настолько, что однажды, нахваставъ товарищу, будто его Епистимія никакой француженкѣ не уступитъ, — когда тотъ выразилъ сомнѣніе, предложилъ ему убѣдиться на дѣлѣ, привелъ его къ Епистиміи въ номеръ, a самъ ушелъ. Товарищъ едва убѣжалъ отъ разъяренной Епистиміи, которая исцарапала ему лицо и избила его его же палкой. Онъ, конечно, сдѣлалъ Симеону страшную сцену, a тотъ ругательски изругалъ Епистимію и опять пришлось ей услышать отъ него напоминаніе, что — «чего ломаешься? не изъ большихъ ты графинь!».
И опять напрягаются злобою сухощавые кулаки въ темнотѣ ночной, опять одиноко шепчутъ воспаленныя увядшія губы:
— Выплатишь ты мнѣ графиню эту, другъ милый! За всѣ позоры мои я съ тебя до капельки получу.
На родинѣ дѣла Сарай-Бермятовыхъ шли все хуже и хуже. Денегъ изъ дома Симеонъ получалъ мало, a жить хотѣлъ свѣтски, хорошо. Чтобы поддерживать свое существованіе съ честью, завелъ карточные вечера. Для Епистиміи это было хорошее веселое время, потому что на вечерахъ Симеона она чай разливала и вообще была за хозяйку. Играли больше своимъ студенческимъ кружкомъ и нельзя сказать, чтобы нечестно, хотя богатенькимъ простачкамъ задавалось почему то особенное несчастье, и чистка шла изрядная. Играющая молодежь полюбила Епистимію, многіе приходили гораздо больше изъ расположенія къ ней, чѣмъ къ Симеону… Однажды Симеонъ среди игры вызвалъ Епистимію въ корридоръ.
— Въ пухъ продулся, — угрюмо сказалъ онъ, — надо отыграться, a нечѣмъ… Между тѣмъ, Вендль сегодня набить деньгами… Если-бы только сто рублей, я бы его раздѣлъ… У тебя нѣтъ?
— Нѣту, Симеонъ Викторовичъ, откуда же? И двадцати пяти не наберу… Да и тѣхь дома нѣтъ, лежать на книжкѣ…
— Эхъ!
Посмотрѣлъ онъ на нее, скрипнулъ зубомъ, и едва ли не впервые дернулась y него тогда правая щека.
— Спроси y Морковникова, — мрачно сказалъ онъ, — онъ богатый… и что-то слишкомъ умильно на тебя смотритъ… Попроси, дастъ…
— Симеонъ Викторовичъ… да какъ же я…
Но онъ прикрикнулъ:
— Дура! да вѣдь взаймы! не надолго… только до конца игры… Отдамъ хоть съ процентами, рубль на рубль…
И, повернувшись, прибавилъ:
— Только ты не проврись, что для меня просишь… Выдумай что нибудь про себя…
И ушелъ къ игрокамъ, a она медленно поднялась къ себѣ въ номеръ и, черезъ корридорнаго, вызвала Морковникова. Этотъ, студентъ-математикъ изъ купеческихъ сыновей, парень бывалый и сдержанный, выслушалъ спутанный разсказъ Епистиміи о томъ, какъ ея какая то несуществующая сестра выходить замужъ и проситъ денегъ на приданое, сразу понялъ, въ чемъ штука, усмѣхнулся и сказалъ:
— Дать вамъ сто рублей я могу… это для меня не большія деньги… но какой будетъ процентъ?
— Василій Никитичъ! — радостно заторопилась она, вспоминая слова Симеона, — драгоцѣнный! да — какой хотите! хоть рубль на рубль!
Но онъ перебилъ:
— Ну что рубль на рубль? Грабитель я, что ли? Не конфузьте. Мнѣ вотъ, при свѣтѣ о такой вещи, какъ проценты, даже говорить совѣстно… краснѣю… вотъ какой я стыдливый человѣкъ. Знаете что: давайте мы съ вами электричество то притушимъ, да ужъ въ темнотѣ о процентахъ и поговоримъ?…
Много денегъ выигралъ въ эту ночь Симеонъ съ Вендля на проклятую сторублевку и, вѣрный обѣщанію, возвратилъ ее Епистиміи, да еще отъ себя приложилъ двадцать пять рублей… Подумала Епистимія, — не возвратить-ли Морковникову деньги? — но сообразила уплаченные ему въ темнотѣ проценты и, вздохнувъ, заперла сторублевую въ шкатулку свою, a двадцатипятирублевкою на завтра расплатилась за номеръ…
И съ этого вечера пошло. За Морковниковымъ Шустовъ, за Шустовымъ Гернгроссъ, дальше Мулысевичъ, Кедроливанскій, Линтваревъ, Колотыренко… Епистимія выучилась смотрѣть на тѣло свое, какъ на источникъ кредитовъ для Симеона. Зналъ ли онъ, подозрѣвалъ ли, что она для него продаетъ себя? Никогда и никакихъ не бывало о томъ разговоровъ. Спокойно принималъ онъ отъ нея деньги, если нужны были, передъ игрою, спокойно возвращалъ ихъ, если была возможность, послѣ игры; спокойно прятала она ихъ въ свою шкатулку, a на завтра несла въ ссудо-сберегательную кассу. Но однажды утромъ Симеонъ ворвался къ ней, какъ бѣшеный. У него въ университетѣ, въ присутствіи товарищей вышла ссора съ Морковниковымъ и, въ пылу пикировки, онъ обозвалъ того «лавочникомъ». Морковниковъ пріосанился, прищурился и отвѣчалъ:
— Я, конечно, лавочникъ. И отецъ мой лавочникъ. И дѣдъ былъ лавочникъ. Скоро сто лѣтъ, какъ миткалями торгуемъ. Но дѣвками никогда не торговали. A вы, боляринъ Сарай-Бермятовъ, своею Епистиміею и оптомъ, и въ розницу промышляете.
Едва ихъ развели, и загудѣла по студенчеству молва о предстоящей дуэли…
Смѣло выдержала Епистимія бѣшеный допросъ Симеона… Только и слышалъ онъ отъ нея:
— Для васъ же старалась…
— Вы же приказывали…
— A что бы съ вами было, если-бы тогда денегъ не нашлось?
Видѣла она, что не по любви къ ней онъ бѣснуется отъ того, что она ради него тайною проституткою стала, a испуганъ онъ и озлобленъ только, зачѣмъ все это вскрылось и зацѣпило его срамомъ своимъ… И — впервые въ жизни — ничуть ей не было его жалко; a позоръ свой и униженіе она впервые чувствовала такъ, словно они всю ее, до краешковъ, наполнили и текутъ, вмѣсто крови, по жиламъ огненною грязью. И, когда Симеонъ сталъ бить ее по лицу, обзывая позорными именами, она терпѣла съ сухими глазами и — опять — только и сказала ему:
— Это правда: ради васъ я такою подлою тварью стала, что не можетъ быть мнѣ въ жизни никакой пощады… Бейте! бейте! стою того!..
Даже y Симеона опустились руки… Ни словомъ не попрекнулъ онъ ее больше, только потребовалъ, чтобы она немедленно уѣхала изъ Москвы…