I.

Пароходъ "Александръ".

-- Дѣсь ристань темна; пароходъ пойдетъ,-- будетъ вѣтло,-- утѣшительно напутствуетъ финнка-горничная мой стремительный нырокъ -- ибо нельзя же назвать подобнаго сальто-мортале входомъ!-- въ странное помѣщеніе, именуемое на валаамскомъ "Александрѣ" каютою I класса. Я, ощупью, валюсь на диванчикъ и не безъ смущенія ожидаю, что вотъ сейчасъ точно такъ же нырнетъ за мною носильщикъ и сброситъ въ эту тьму кромѣшную мой чемоданъ, а въ немъ будетъ пуда четыре съ походомъ. Обстоятельства нѣсколько напоминаютъ игру въ "кукушку", которою будто бы забавлялись нѣкогда пресловутые владивостокскіе "ланцепупы". Къ потолку, на длинной веревкѣ, прикрѣпляется пятифунтовая гиря. Одинъ изъ играющихъ раскачиваетъ гирю, другіе садятся по угламъ. Тушатъ огни. Кто-нибудь громко кричитъ: "куку". Тогда раскачиватель толкаетъ гирю по направленію голоса, асамъ Ложится на полъ. Гиря, надъ его головою, летаетъ по комнатѣ саженными размахами,-- кто ее схватитъ впотьмахъ и.удержитъ, тотъ и выигралъ...

-- Но, вѣдь, этакъ она и въ лобъ можетъ попасть!-- возразилъ я штурману дальняго плаванія, о томъ мнѣ впервые разсказавшему.

Онъ съ профессіональною гордостью, отвѣтилъ:

-- И попадала-съ!

-- Ну, и, значитъ,-- готовъ человѣкъ? на мѣстѣ?

-- Н-нѣтъ... Пьяные, вѣдь, играли... А у пьянаго человѣка мозги, знаете, какъ-то упруже... Однако, оно, конечно, того... ошарашиваетъ!

-- А случалось, что кто-нибудь ловилъ гирю?

-- Помилуйте: многіе даже зубами-съ!..

Не знаю, удалось ли бы мнѣ -- по правиламъ этого ланцепупскаго вранья -- удержать мой чемоданъ, въ случаѣ, если бы онъ въ меня попалъ, но, къ счастью, носильщикъ дюйма на два промахнулся. Безпомощно водя руками, я чувствовалъ себя въ убліеткѣ старыхъ французскихъ тюремъ или въ венеціанскихъ piombi, описанныхъ Жакомъ Казановою и Сильвіо Пеллико. Рука всюду упирается въ стѣнку или въ потолокъ, а жара и духота ужасны до того, что я начинаю сомнѣваться: не посадила ли горничная меня, вмѣсто каюты, во внутренность парового котла?

Въ потемки доносятся звуки торжественнаго пѣнія -- красивые, мощные, стройные. Такъ какъ дѣло весьма похоже на то, что я сижу въ аду, то предполагаю, что звуки несутся, черезъ стѣнку, по сосѣдству, изъ рая, и принимаюсь искать туда лазейки... Выбрался! На крытой палубѣ служатъ напутственный молебенъ. Народу -- видимо невидимо; все -- простецы, только ужъ ни въ какомъ случаѣ не сѣряки: день воскресный, и толпа нарядная, пестрая, женщины рябятъ во всѣ цвѣта радуги, особенно яркіе и рѣзкіе сегодня подъ безоблачнымъ небомъ и почти отвѣсными лучами палящаго солнца. Когда мы отваливаемъ, пристань, насъ провожающая, похожа на огородъ, усѣянный цвѣтущимъ макомъ. Машутъ платками, картузами...

-- Домна-а-а Пантелѣевна-а, безъ меня, слышь, не пе-е-е-ей!-- гремитъ съ носовой палубы чье-то супружеское завѣщаніе.

И съ пристани -- визгливый отвѣтъ:

-- Самъ не пей, а я не напью-у-у-у-съ!..

Хожу, вѣрнѣе сказать, толкаюсь по пароходу: публики ѣдетъ столько, что стоятъ и сидятъ чуть не плечомъ къ плечу. Почти всѣ -- прямо на Валаамъ.

-- Всегда такъ много пассажировъ ѣздитъ?-- спрашиваю уже бывалаго богомольца.

-- Въ лѣтнее время, особенно коли погода хорошая, да праздники совпадутъ -- большое стеченіе бываетъ. Валаамъ безъ пятисотъ, шестисотъ гостей не живетъ. А- на Петра и Павла такъ и по нѣскольку тысячъ собирается.

-- Слѣдовательно, это финляндское общество Валаамскаго пароходства зарабатываетъ хорошія деньги?

-- А какъ же? Вы примите во вниманіе: третьекласснаго пассажира -- орда! А онъ -- по два цѣлковыхъ голова-съ. Второй классъ тоже всегда достаточенъ: купечество ѣздитъ, духовенство. Ну, и первый, съ господами, даетъ свою покрышку... Вы каюту изволили взять?

-- М-м-м... да, каюту,-- подтверждаю я, съ содроганіемъ припоминая свой "паровой котелъ".

-- Стало-быть, рейсъ-то влетѣлъ вамъ въ пять съ четвертакомъ... Нѣтъ, жаловаться нечего: большой процентъ имѣютъ.

-- Въ такомъ случаѣ, не грѣхъ бы имъ обзавестись пароходомъ получше. Вѣдь, этотъ "Александръ" -- даже не самоваръ, а самоварная канфорка какая-то.... Тѣсно, грязно.

Плывемъ... Боже мой! Какъ невозможно длиненъ Петербургъ, какъ утомительны его фабричныя трубы, вытянутыя, точно горла, подавившіяся кускомъ, его дровяныя и кирпичныя барки! А красоты все-таки много -- конечно, для охотника искать ее -- и въ этой "испакощенной" природѣ. Хороша Нева, вся сверкающая солнечными блестками по голубой синевѣ, хороша краснорубашечная группа рабочихъ, ворочающихъ что-то на доскахъ, подъ припѣвъ "дубинушки", хороши голые ребятишки -- сотни ихъ, желтыхъ подъ солнцемъ, точно вохрой вымазанныхъ -- съ крикомъ и гикомъ, прыгаютъ съ барокъ въ могучую Неву... Купанье съ барки! Это ли не сласть? Какая трапеція, какой трамплинъ замѣнитъ наслажденіе кувыркнуться въ воду съ выгнутаго барочнаго пуза, карабкаться на руль, ежеминутно предупреждать товарищей и быть предупреждаемымъ:

-- Ты, чортъ, не ныряй, а то подъ барку утянетъ.

И, при всемъ томъ,-- нырять, нырять, нырять... Есть въ этомъ какой-то "безсмертья залогъ" -- на дѣтскій масштабъ, конечно. Было что-то, не то, чтобы преступное, но какъ будто грѣховное и непозволительное, не то, что запретное, но все же не болѣе, чѣмъ лишь съ грѣхомъ пополамъ терпимое... По крайней мѣрѣ, бывало, мы -- хотя купаться намъ никто не запрещалъ -- бѣгали на барки тайкомъ отъ старшихъ, крадучись точно воры, и много было восторга именно въ этой таинственности... О, дѣтство! ау! гдѣ ты?

Vorbei sind Kinderspiele

Und alles rollt vorbei...

На пароходѣ не весело. Съ кормы я ушелъ, ибо на "интеллигенцію" и въ Питерѣ любоваться возможно, даже въ преизбыткѣ,-- такъ если лицезрѣть ее еще на валаамскомъ пароходѣ, то будетъ -- по польскому выраженію -- "южъ занадто". Впрочемъ, и интеллигенціи-то, въ буквальномъ смыслѣ слова, полтора человѣка: юный и хорошенькій студентъ-горнякъ съ еще болѣе юною барышнею,-- влюбленные до остолбенѣнія. Молчатъ, держатся за руки, смотрятъ другъ другу въ глаза и улыбаются глупо, но мило... Нирвана любви, мало занимательная для постороннихъ, но которой самъ не промѣняешь "ни на какіе милліоны", какъ говорятъ институтки. О, юность! ау! гдѣ ты?

На демократическомъ "носу" -- народъ. Странныя лица. То -- красивыя, строгія, сухія, полныя какой-то особой выдержки, спокойной энергіи, то -- безпутныя, опухлыя рожи, съ отпечаткомъ порока, съ блудливымъ взглядомъ исподлобья, глаза -- и наглые и сконфуженные... Словно избранные агнцы и отверженныя козлища. Середины нѣтъ. Прислушиваясь къ разговорамъ, понимаю, въ чемъ разгадка. Предо мною -- везущіе и везомые. Образцы русскаго характера и русской запойной безхарактерности. Это -- пьяницъ, запутавшихся въ Петербургѣ безъ надежды на вытрезвленіе, везутъ подъ монастырскій началъ, на Валаамъ, гдѣ ни водки, ни вина, ни пива, ни курева не достать ни за сто рублей.

-- Везутъ,-- и я довольно даже благодаренъ!-- разсуждаетъ одинъ изъ злополучныхъ, размахивая руками.-- Что, въ самомъ дѣлѣ, за мода? Ну, выпей стаканъ, другой, тихо, благородно... А, вѣдь, я, милый мой господинъ мастеръ, закурилъ на шесть недѣль!

-- Былъ буемши?-- хриплымъ басомъ возражаетъ господинъ мастеръ -- мужчина лѣтъ за сорокъ, съ мрачными бровями и еще мрачнѣйшимъ красно сизымъ носомъ, висящимъ на усы.

-- Страсть! По участкамъ -- ровно бы шаръ по билліарду -- катался...

-- А я тихой. Я, братъ, какъ пью, запрусь въ камерѣ одиночкой, сижу да молчу. Только отъ мысли -- большое огорченіе. Потому -- не-христіанское въ голову лѣзетъ.

-- Скажите!

-- Фатеру поджечь -- вотъ, али самому зарѣзаться ..

-- Это онъ васъ смущаетъ.

-- Извѣстно, онъ: кому жъ другому, какъ не ему, подлецу!? Ну, да теперь только бы до Валаама добраться, а тамъ -- ему повадки не дадутъ.

-- Тамъ строго! Это вы правильно! И отъ угодниковъ благоволеніе, и отъ монашества суровость.

-- Что? водки?-- входитъ въ азартъ господинъ мастеръ,-- какъ же! такъ для тебя и припасено! А не хочешь ли поговѣть? Безъ масла вкушая, напримѣръ?

-- Опять же и трудъ -- великая помощь,-- вставляетъ кто-то.-- Тамъ отцы-монахи нашему брату шалберничать не даютъ. Говѣнье -- говѣньемъ, а ты и поработай. Водять тебя по скитамъ, молитвою угобжаютъ, кормятъ въ трапезной за братскимъ столомъ, а, промежъ дѣла,-- ну-ка, милый человѣкъ! вздѣнь подрясничекъ на плечи, да вотъ тебѣ коса, либо грабли въ руки... ступай въ монастырскіе луга, поусердствуй обители...

-- Главное, чтобы человѣкъ не скучалъ, праздности не имѣлъ, въ мысли свои уйти не могъ. Потому -- какъ дѣла нѣтъ, такъ мысли, а какъ мысли, тутъ и бѣсъ запойный.

-- Алкоголь это называется!-- авторитетно поясняетъ пиджачникъ, съ блѣдно-зеленымъ лицомъ..

-- Да какъ ни называй,-- все бѣсъ... Нешто упомнишь ихъ, бѣсовъ-то, по именамъ? Всѣ -- отъ лукаваго! Одного помету!..

Жутко слышать этотъ самосознающій, самоосуждающій, гласный и откровенный, но безсильный справиться съ собою порокъ. Здѣсь -- не стѣсняются другъ друга, всѣ маски сняты, у всѣхъ одна бѣда, одинаковый интересъ. Каждый, наоборотъ, спѣшитъ высказаться -- въ надеждѣ, что кто-нибудь изъ его товарищей по несчастью, боромыхъ тѣмъ же "бѣсомъ", пойметъ его, раздѣлитъ горе, а можетъ быть, и дастъ хорошій совѣтъ, какъ съ "бѣсомъ" управляться,-- "средствіе", основанное на горькомъ опытѣ.

У трубы везомый чуть не въ ноги кланяется везущему:

-- Петръ Николаевичъ! Разрѣши единую... ну, одну только единственную... выпью -- и до Шлюзенбурга приставать не буду.

-- Голубь мой, не проси,-- не могу; нельзя тебѣ, голубь; вредъ тебѣ отъ того,-- ласково и кротко отвѣчаетъ рыжій мужичиншка, изъ артельщиковъ, опрятный и солидный.

-- Вѣдь, купилъ же ты, какъ мы на пароходъ шли, сороковку? Вѣдь, купилъ?

-- Ну, купилъ.

-- Для кого купилъ?-- сказывай!

-- Знамое дѣло, для твоего продовольствія. Мы не потребляемь.

-- Чего жъ ты въ карманѣ-то ее томишь? Видишь, у меня душа мретъ...

-- Какъ пароходъ отходилъ, ты единую выпилъ?

-- Ну, выпилъ.

-- Теперича, стало-быть, до Шлюшина терпи. Вредительно, голубь.

Богатырь говоритъ ласково, но ласковость эта -- желѣзная. Паціентъ его, съ тоскою, бредетъ на носовую палубу. Богатырь издали слѣдитъ за нимъ глазами.

-- Хорошъ у тебя, товарищъ-то!-- говорятъ запойному. Онъ согласно киваетъ головою, разводитъ руками, лицо у него -- восхищенно-изумленное...

-- И не говори! Такой человѣкъ, такой человѣкъ... Весь Питеръ исходи, не найти другого. Помилуйте! Мѣсто пропимши, задумалъ я теперича на Валаамъ. Долженъ я себѣ предѣлъ положить или нѣтъ? Объясните обязательно!

-- Что и говорить! кому предѣла не надо?

-- Теперича Валаамъ -- мѣсто свято, говѣть тамъ буду. Выходитъ мнѣ, стало-быть, православная необходимость -- у всѣхъ друзей-товарищей, кого когда обидѣлъ, яже вѣдѣніемъ и невѣдѣніемъ, христіанскаго прощенія попросить. И думалъ я, братцы, всѣёхъ своихъ друзей-сродственниковъ и свойственниковъ въ одинъ день обойти, а на завтра, съ пароходомъ "Петръ", на Валаамъ прослѣдовать. Но -- что бы вы полагали? Къ кому ни приду,-- сейчасъ монопольное напутствіе, потому народъ мастеровой. И пили мы, братцы, семь дней и семь ночей, и все я на каждое завтра на Валаамъ ѣхалъ. Тутъ вотъ Петръ Николаевичъ себя въ благородствѣ и оказалъ. Пришелъ, меня жалѣючи, взялъ за руку: "Пойдемъ, говоритъ, Семенъ Иванычъ!" -- "Куда?" -- "На Валаамъ!" -- "Невозможно, потому съ кумой не простёмшись!" -- "Нѣтъ ужъ, пусть кума тебя заглазно проститъ, а тепереча пойдемъ, а не то, съ прощаньями твоими, ты синенькимъ огонькомъ загорѣться можешь!"... И самъ, между прочимъ, все меня тянетъ, а лапища у него, сами обозрѣть потрудитесь,-- клещи кузнечные... Я что же? Я пошелъ!.. Пожалуйте на пароходъ!-- На "Петра"?-- На "Александра".-- Желаю, чтобы на "Петрѣ"!-- Ладно! Держи билетъ!

-- Ахъ, какъ прекрасно! Вотъ какъ прекрасно, что вы такъ заботитесь о товарищѣ,-- вздыхаютъ двѣ мѣщанки-богомолки, умиленно глядя на богатыря.

Тотъ, потупивъ глаза, ковыряетъ палубу носкомъ сапога и, сплюнувъ на бокъ въ Неву, заявляетъ кратко:

-- Наше дѣло артельное.

-- Но только, какъ скоро ты въ карманѣ сороковку держишь, а товарищу рюмку дать жалѣешь,-- мѣняетъ вдругъ запойный свой диѳирамбическій тонъ,-- то, Петръ Николаевичъ, выходишь ты ужъ не пріятель мнѣ, но подлецъ... Дай, а то умру.

Молчаніе,-- точно Петръ Николаевичъ на другой планетѣ.

-- Это вы напрасно такъ,-- поддерживаютъ запойнаго другіе собратья по искусству,-- отъ внезапнаго воздержанія даже вредь можетъ произойти. Бросать надо по малости, обрывать, сохрани Богъ...

-- Дано ему по положенію,-- будетъ!

-- Вотъ и извольте говорить съ этакимъ статуемъ. Ему говорятъ: "вредъ",-- а онъ: "будетъ!"... Дай, а то сейчасъ помирать лягу...

-- Въ Шлюшинѣ.

-- Аль въ тебѣ Бога нѣтъ?

-- Въ Шлюшинѣ.

Изъ толпы раздается коварный совѣтъ:

-- Но почему же вы въ буфетъ не отправитесь? Тамъ вы завсегда можете получить свое удовольствіе и воздержать васъ никто не властенъ...

Запойный свирѣпѣетъ.

-- Не учи, окажи любезность! Не глупѣе тебя! Буфетъ! А если онъ, идолъ, у меня всѣ деньги отобралъ? Девять копеекъ было -- на свѣчку угодникамъ -- и тѣ въ карманъ къ себѣ спряталъ...

-- На свѣчку и пойдутъ,-- хладнокровно отзывается богатырь.

-- Петръ Николаевичъ! Человѣкъ ты или звѣрь?

-- Въ Шлюшинѣ.

Возвращаясь на корму, прохожу мимо богатыря. Глаза наши встрѣчаются, и онъ почему-то, съ внезапною откровенностью, извинительно говоритъ въ мою сторону:

-- Мѣдники они. Хорошій человѣкъ и мастеръ прекрасный... Жалко-съ.

Спускаюсь въ каюту. Финика не солгала: теперь въ ней болѣе или менѣе "вѣтло". Адски хочется ѣсть. Звоню. Является другая финика. Объясняюсь -- вотще: по-русски -- ни ползвука; пробую по-нѣмецки,-- ни четверти звука. Только ласково улыбается, показывая ротъ съ двумя вырванными передними зубами, и повторяетъ, кивая головою:

-- ІО! ю! ю!

-- Карточку дайте, волкъ васъ заѣшь!

-- Ю! ю! ю!

-- О, Господи! Даруй мнѣ терпѣніе!

-- Ю! ю! ю!

Къ счастью, -- явленіе No 2: входитъ первая финика. Эта, оказывается, тоже по-русски не говоритъ и мало понимаетъ, а только притворяется знающей по-русски, умѣя сносно произносить нѣсколько фразъ; но,-- по крайней мѣрѣ,-- хоть кухонныя-то и пароходныя слова зазубрила отчасти. Опять-таки -- верхъ заботливости пароходнаго общества о публикѣ, которая его кормитъ своими паломничествами: населить пароходъ прислугою, "подобной надписи надгробной на непонятномъ языкѣ"! Съ тѣхъ поръ, какъ издается въ свѣтъ словарь Ефрона и Брокгауза, въ Россіи появилось много образованныхъ, съ разсрочкою, людей,-- одинъ всеобъемлюще образованъ до буквы "к", другой до буквы "р", глядя по тому, до какого полутома успѣли они получить словарь. Моя -- сперва погубительница, а потомъ спасительница -- финика въ русской рѣчи своей напоминала этихъ господъ. Она была прекрасно образована до слова "пиво" (включительно), но "сельтерская вода" уже ставила ее въ горестный тупикъ, вмѣсто "содовой" она приносила мадеру, а на требованіе "клюквеннаго морса" сердито отмахивалась руками, какъ бы желая сказать:

"Если вамъ угодно издѣваться надъ бѣдной финнской дѣвушкой, то помните, что у нея есть "пукки" на поясѣ и свой собственный женихъ Гансъ Пайканенъ въ Вильманстрандѣ..

Кормятъ пассажировъ эти удивительныя дѣвы не то, чтобы скверно, ибо провизія свѣжая, но... глупо какъ-то. Есть старый анекдотъ о матросѣ, который убилъ грубостью своихъ гастрономическихъ вкусовъ лакомку-грека. Матросъ поймалъ какую-то изумительной прелести рыбу и несетъ ее черезъ одесскій рынокъ. Грекъ увидалъ кухонное диво, привязался къ матросу съ разговоромъ, и пошло между ними словопреніе.

Грекъ. Матросъ, а матросъ? Зачѣмъ у тебя эта рыба?

Матросъ. Какъ, зачѣмъ? Ѣсть!

Грекъ (съ глубочайшимъ презрѣніемъ). Ты будешь ее ѣсть?!

Матросъ (съ полнѣйшимъ убѣжденіемъ). Я буду ее ѣсть.

Грекъ. Тогда скажи, какъ ты ее приготовишь?

Матросъ. А какъ тамъ еще готовить? Положу въ котелокъ, сварю да съѣмъ.

Такого гастрономическаго кощунства чувствительный грекъ перенести не могъ: онъ бросилъ на матроса взоръ негодованія, прошепталъ: "извергъ естества!", упалъ и умеръ.

Надъ этимъ анекдотическимъ грекомъ принято смѣяться, но я -- хотя и не очень лакомка -- понялъ его на "Александрѣ", гдѣ, подъ псевдонимомъ ухи, подаются огромнѣйшіе куски великолѣпнѣйшей рыбы, которую, однако, невозможно ѣсть, ибо сварена она первобытнѣйшимъ образомъ, по способу перваго повара Адама, въ весьма подозрительномъ котелкѣ -- судя по мутной жижѣ, замѣняющей наваръ и далеко не благовонной. Словомъ, ничего отъ неразумныхъ дѣвъ не добьешься, а чего добьешься, то скверно. И лишь спиртные напитки подаются не только въ исправности, но даже какъ бы съ экстазомъ.

Движущаяся на аскетическій Валаамъ толпа переживаетъ на "Александрѣ" нѣчто въ родѣ хмельнаго заговѣнья. Поэтому, когда мы минули Шлиссельбургъ и вступили въ блещущее ровною бѣлизною Ладожское озеро,-- пароходъ былъ пьянъ вдребезги.

-- Володя!-- слышу умиленный, но заплетающійся лепетъ,-- спо-о-оемъ концертъ... составимъ хорчикъ... "Кая житейская сладость", напримѣръ? {Замѣчательная вещь! Я зналъ множество русскихъ запойныхъ пьяницъ, которые, въ болѣзни своей, жить не могли безъ этой "Житейской сладости"... Это словно бы гимнъ русскаго алкоголическаго гамлетизма! Всего любопытнѣе -- случай, разсказанный въ моихъ "Сибирскихъ этюдахъ": "Разливанное море".}

Но незримый Володя отвѣчаетъ на предложеніе столь неопредѣленнымъ звукомъ, что каждому непредубѣжденному слушателю становится совершенно ясно: "Кая" выйдетъ у него, весьма икая.

Еще садясь на пароходъ, замѣтилъ я среди паломниковъ священника -- красоты замѣчательной: совсѣмъ золотоволосый Бальдеръ. Сейчасъ -- Бальдера хоть выжми, и куда дѣвался его величавый видъ, его степенная осанка?! Какой-то краснорожій Бахусъ или Фальстафъ въ подпитіи. Перезнакомился со всѣми на пароходѣ -- и уже принятъ какъ свой группою богомолокъ изъ плохонькаго купечества: что называется, въ дамы не вышли, а изъ бабъ ушли. Богомолки флиртируютъ и скалятъ довольно гнуснаго вида зубы; батюшка, попавъ въ рѣдкую роль кавалера, тщится сыграть ее съ достоинствомъ: сидитъ "по-гусарски" -- отставивъ лѣвую ногу, уперъ руку въ бедро и напряженно остритъ -- точно бутомъ плотину замащиваетъ... Разговоръ -- судя по горячности однѣхъ и томности другихъ дамъ -- идетъ "о чувствахъ". Гвалтъ -- точно на ярмаркѣ; ничего нельзя разобрать въ женскомъ визгѣ, кромѣ батюшкина хохота да грохочущихъ окриковъ:

-- Диспутуете безъ требуемой основательности! Прошу доказать ваше мнѣніе отъ логики.

-- Я не равна съ вами въ учености, но только я говорю отъ сердца.

-- Сердце есть показатель субъективный, то-есть самоличный, а я молю: докажите отъ логики!

-- Что вы, батюшка, заладили?-- вертляво вмѣшивается замѣчательно изношенное существо какъ бы еще женскаго пола, замѣтно состоящее въ этой компаніи на амплуа ingénue comique,-- логика, да логика! Мы, женщины, этихъ вашихъ словъ понять не можемъ...

-- Вотъ я съ васъ вашу противную шляпу сорву, да въ воду брошу,-- кокетничаетъ другая ingénue,-- это будетъ логика?

Батюшка дико смотритъ на дуру и "медлительно отвѣтствуетъ":

-- Нѣтъ, это логика не будетъ... Логика -- другое. А вотъ пива выпить слѣдуетъ!

Двое совершенно трезвыхъ и приличныхъ мастеровыхъ толкуютъ о "мѣстахъ". Нѣту "мѣстовъ": затишье.

-- Выходитъ, переждать надо до осени,-- тогда мѣстамъ открытіе будетъ.

-- По монастырямъ переждать разсчитываете?

-- Дѣло обычное. Вы разсудите: теперича я до Валаама два цѣлковыхъ заплатилъ, а жить буду тамъ три недѣли...

-- На монастырскомъ, значитъ, иждивеніи?

-- Да, вѣдь, они рады: не дармоѣдомъ къ нимъ приду; кое -- на сѣнокосъ, кое -- дрова рубить, кое -- по своему рукомеслу подмогу,-- хлѣба-то, слѣдовательно, и окупятся... Послѣ того -- назадъ въ Петербургъ: опять два цѣлковыхъ,-- анъ, весь іюль у меня въ четырехъ цѣлковыхъ и вышелъ. Сами судите: возможно ли тѣмъ себя продовольствовать въ столицѣ?

-- Гдѣ ужъ! Это вы съ резономъ!

-- А вы просто такъ,-- поговѣть ѣдете?

-- И поговѣть, а признаться вамъ сказать, главное -- для здоровья посовѣтовали. Грудью страдаю: во вздохѣ заложеніе. А, сказываютъ, климатъ тамъ объ эту пору цѣлительный...

-- Лучше не бываетъ! Истинно -- благораствореніе воздуховъ. Вотъ только при вашей болѣзни -- какъ съ работою? Справитесь ли, ежели потребуется?

-- Работа -- что! Не господа! Болѣзнь работѣ не помѣха... Мнѣ первое -- чтобы передохнуть на чистомъ воздухѣ,-- ну, чтобы и пища была достаточная.

-- Господа на дачи ѣздятъ, либо на воды, а мы -- по монастырямъ. Оно, пожалуй, и получше дачи-то выходитъ.

-- Помилуйте! Какое же сравненіе? Подобной дачи подъ Питеромъ, либо даже по Финляндской дорогѣ, не укупить и за тысячу рублей... А тутъ -- за четыре цѣлковыхъ -- все удовольствіе... А, что до работы... руки свои, не покупныя,-- руки не въ счетъ.

Ладога -- полная, могучая, безъ одной отмели: уровень воды на два аршина выше обычнаго -- каждую минуту мѣняетъ свои нѣжные цвѣта, отливъ за отливомъ. Лѣнивыя, легкія волны, разбѣгаясь отъ парохода, дробятся въ мелкую чешуйчатую рябь,-- словно на темно-синей стали трепещутъ капельки пролитаго масла. Время къ закату, а жара не спадаетъ.

-- Вотъ это плаванье!-- восторгаются бывалые люди,-- ни качки, ни тумана. Другой разъ ѣдешь на Валаамъ,-- "море" всю душу изъ тебя вымотаетъ, да и плывешь-то -- ровно въ молокѣ: въ двухъ аршинахъ ничего не видать. А этакой благодати, что сегодня Богъ послалъ, и старики не запомнятъ...

Солнце утонуло за горизонтомъ краснымъ шаромъ, ненадолго окровавивъ невысокія облака; тьма упала быстро и еще быстрѣе разсѣялась, перейдя въ бѣлую ночь... Подъ бѣлымъ небомъ, по бѣлому, какъ скатерть, озеру-морю тихою мухою ползетъ нашъ сонный пароходикъ къ Коневцу... Сонъ, тишина... Святое благоговѣніе просится въ душу...

-- И говоритъ мнѣ господинъ помощникъ участковаго пристава,-- доносится мѣрный и печальный голосъ отъ трубы,-- "Безполезный ты человѣкъ! Доколѣ мы отъ тебя, подлеца, страдать будемъ? Вѣдь, городовые подметки оттоптали, тебя, изверга, въ участокъ водемши"...

II.

Коневецъ.

Полночь.

Зеленый лѣсъ спитъ -- не шелохнется въ мистическомъ сіяніи бѣлой ночи, прозрачной и безтуманной. Бойкій монастырскій конекъ мчитъ меня, въ тарахтящей пролеткѣ, подъ сонными вѣтвями. Онѣ брызжутъ свѣжею росою; бодрящимъ вѣтеркомъ тянетъ въ лицо.

Возница -- монастырскій кучеръ, старый старикъ, съ жидковолосымъ, точно вылинялымъ затылкомъ и съ курьезною шишкою за ухомъ. Словоохотливъ до болтливости и разсказываетъ о коневскихъ достопримѣчательностяхъ столько, что -- одно изъ двухъ: либо онъ вретъ, либо ошибается книжка о Коневскомъ монастырѣ, купленная мною у вратъ обители. Но -- такъ какъ книжку эту составлялъ знаменитый архимандритъ Пименъ, человѣкъ строгой мысли и большого литературнаго таланта,-- то, естественно, приходится вѣрить письменному его свидѣтельству, а не устному преданію.

Пароходъ пришелъ къ Коневцу въ половинѣ двѣнадцатаго, съ опозданіемъ часа на три. Судя по отзывамъ людей бывалыхъ,-- если сложить часы опозданія "Александра" за всѣ рейсы, имъ совершенные, то выйдетъ, что онъ плаваетъ еще въ прошломъ столѣтіи, при императорѣ Павлѣ Петровичѣ, и, только по недоразумѣнію, не видишь въ толпѣ пассажировъ париковъ и гатчинскихъ косъ. Въ монастырской гостиницѣ, куда я отправился было спать, бѣжавъ отъ духоты въ каютѣ, оказалась духота вящшая. Спрашиваю о. гостинника, когда бываетъ заутреня и, слѣдовательно, можно будетъ осмотрѣть монастырскій соборъ. Скоро: въ три часа. Стало быть; -- не до сна.

-- Ужъ лучше я пойду осматривать островъ!

-- Помилуйте!-- любезно говорятъ монахи,-- зачѣмъ же вамъ ходить -- ноги трудить? Мы вамъ дадимъ лошадь, и вы въ какіе-нибудь полтора часа побываете во всѣхъ интересныхъ мѣстахъ Коневца.

Интересныхъ мѣстъ этихъ, собственно говоря, не слишкомъ много: знаменитый Конь-камень, Святая Гора съ Казанскимъ скитомъ и Святымъ колодцемъ, скитъ Коневской Божіей Матери,-- вотъ и все. Есть еще какіе-то Родушки или Радушки -- мысокъ, какъ говорятъ, съ прелестнымъ видомъ на озеро, но туда оказалось невозможнымъ пробраться, вслѣдствіе высокой воды. Уровень Ладожскаго озера этимъ лѣтомъ на два аршина выше обычнаго. Высокая вода стоитъ съ мая и, повидимому, не имѣетъ ни малѣйшаго намѣренія убывать. Пароходамъ отъ этого -- большое удовольствіе, такъ какъ объ отмеляхъ и помину не стало: фарватеръ всюду. Но на островахъ половодье надѣлало много сюрпризовъ: здѣсь лугъ обратило въ болото, тамъ уничтожило береговую дорогу и отрѣзало сообщеніе между двумя частями острова, такъ какъ новой дороги проложить негдѣ: старая шла подъ скалою и, когда ее замыло, отступить дальше стало некуда. Родушки я посмотрѣлъ уже на обратномъ пути съ Валаама. Хорошенькое мѣстечко, куда пришлось пробираться.по морю, яко по-суху: вода -- по брюхо лошади. Рыбачьи хижины между ракитами. Рыбаки, одичавъ въ одиночествѣ, обрадовались свѣжему человѣку, точно я съ неба свалился, одарили меня двумя сигами и ни за что не хотѣли взять за нихъ денегъ. Предлагали еще маленькую щучку, рекомендуя ее, какъ превосходное симпатическое средство противъ желтухи.

-- Ты на щучку гляди, пока она не заснетъ. А какъ щучка заснетъ, станетъ она вся желтая,-- это, стало-быть, желтуха твоя къ ней перешла.

-- Все это, братцы, хорошо, да желтухи-то у меня нѣтъ...

-- Ну, пріятеля али сродственника угостишь!...

На Святой Горѣ, кромѣ великолѣпнаго лѣса да удивительнаго бальзамическаго воздуха, нѣтъ ничего особенно привлекательнаго. Обыкновенный россійскій видикъ, который кажется красивѣе другихъ, ему подобныхъ, только потому, что, во-первыхъ, приготовился смотрѣть его, какъ достопримѣчательность, а во-вторыхъ -- если ночью всѣ кошки сѣры, то на утренней зарѣ всѣ виды прелестны. Предъ окнами моей петербургской квартиры высятся развалины перестраиваемаго дома, а за ними обнажился огромнѣйшій брандмауэръ. Трудно представить себѣ что-либо безобразнѣе этой кирпичной уродины; днемъ она -- красная, какъ будто со стыда за себя,-- можно сказать, взываетъ къ человѣчеству:

"Да застройте же меня поскорѣе во имя эстетики! "

Но -- возвращаясь изъ типографіи или съ ужина разсвѣтною порою -- я часто наблюдалъ, что очертанія и этой ненавистной дылды способны облагородиться, и на ней, какъ на гигантскомъ экранѣ, красиво мѣняются тона, посылаемые изъ-за дальнихъ крышъ еще незримымъ солнцемъ. Такъ диво ли, что, не бывъ на лонѣ природы цѣлый годъ, отвыкнувъ отъ нея для "комнатной температуры", я былъ искренно счастливъ дышать полною грудью, смотрѣть во всѣ глаза и слушать обоими ушами на вершинѣ лѣсистаго холмика, носящаго на Коневцѣ громкое названіе Святой Горы? Сейчасъ -- послѣ скитанія по величественнымъ скаламъ, дѣвственнымъ чащамъ и могучимъ водамъ Валаама -- и весь-то Коневецъ вспоминается мнѣ какъ милая и симпатичная игрушка, которою полюбовался съ удовольствіемъ, но о которой нисколько не жалѣешь потомъ, когда ея ласковое впечатлѣніе блѣднѣетъ и тонетъ въ массѣ новыхъ и истинно-грандіозныхъ.

Святая Гора -- родоначальница всей Коневской обители. Здѣсь въ девяностыхъ годахъ XIV вѣка аѳонскій монахъ, уроженецъ "Господина Великаго Новгорода", Арсеній, нынѣ чтимый православною церковью за святого и преподобнаго, поставилъ первый на островѣ крестъ и при немъ создалъ отшельническую келью. На Коневецъ Арсеній прибылъ случайно -- послѣ долгихъ поисковъ удобнаго мѣста для новой обители по Волхову, Ладожскому озеру и Городецкой рѣкѣ, нынѣшней Вуоксѣ. То было великое время монастырской православной колонизаціи сѣвера, которой сознательно или полусознательно посвящали себя лучшіе умы, избранныя натуры старой Руси. Валаамъ, откуда Арсеній попалъ на Коневецъ, былъ такимъ же центральнымъ узломъ этой колонизаціи для сѣвера, какъ Троицкая лавра -- для средней полосы Россіи, Кіево-Печерская -- для Малороссіи и Черноморскаго прибрежья. Въ теченіе менѣе ста лѣтъ Валаамъ высылаетъ на сѣверные пустыри цѣлую дружину культуроносцевъ, людей замѣчательныхъ по послѣдствіямъ ихъ дѣятельности для русскаго дѣла въ инородческихъ дебряхъ. Съ Валаама -- Савватій и Германъ Соловецкіе, Александръ Свирскій, Евфросинъ Синеозерскій, Аѳанасій Сяндемскій, Адріанъ Ондрусовскій, Арсеній Коневскій: все -- люди XV вѣка, когда --

Русь сбирали и скрѣпляли

И ковали броню ей

Всѣхъ чиновъ и званій люди...

Это было благородное соревнованіе миссіонерства не кочевого, но осѣдлаго, прочнаго, объявлявшаго на вѣки своими мѣста, гдѣ водружало оно крестъ; миссіонерства -- не только религіознаго, но и политическаго, потому что Германы и Савватій, Александры и Арсеніи несли съ собою въ сѣверный просторъ не одно христіанство, именемъ котораго освящали они свой подвигъ,-- они несли съ собою Русь. Напрасно объяснять ихъ соперничество въ созиданіи все новыхъ и новыхъ монастырей исключительно жаждою уединенія, отшельническимъ духомъ, не терпящимъ общежитія. Если бы дѣйствовала эта причина, какъ главная, то, для удовлетворенія отшельнической потребности, и Савватію съ Германомъ, и Александру Свирскому, и всѣмъ другимъ вполнѣ хватило бы и по сіе время одного Валаамскаго архипелага. Большинство острововъ послѣдняго до сихъ поръ пустуетъ отъ всякаго жилья, да и на самомъ Валаамѣ можно выстроить еще добрую дюжину пріютовъ пустынножительства -- безъ опасенія, что отшельникамъ одного придется часто встрѣчаться съ отшельниками другого. Между валаамскими старцами есть не мало такихъ, что никогда не покидали своего острова, не бывали -- черезъ заливъ, въ часѣ разстоянія -- въ скиту Предтечи, на Никоновыхъ островахъ и т. д. Пустыни для отшельничества человѣку искать врядъ ли надо; когда онъ возжаждетъ отшельничества, пустыня сама вокругъ него образуется, и незачѣмъ удаляться за тридевять земель въ тридесятое царство: пріютомъ можетъ явиться ближайшая скала, холмъ, роща, чему мы и имѣемъ примѣры, напр., въ Оптиной Пустыни, едва ли не наиболѣе чтимомъ теперь монастырѣ средней Россіи. Да русскій аскетизмъ совсѣмъ и не проповѣдывалъ бѣгства отъ людей и презрительной вражды къ нимъ, которою дышатъ легенды Ѳиваиды. Взявъ оттуда суровыя формы, онъ наполнилъ ихъ любвеобиліемъ и участливостью. Русскій отшельникъ -- существо безконечно строгое, безпощадно взыскательное къ себѣ, но глубоко отзывчивое къ горямъ, нуждамъ и потребностямъ ближняго. Между какимъ-нибудь Павломъ Ѳивейскимъ и хотя бы св. Сергіемъ Радонежскимъ, аскетомъ восточнымъ и аскетомъ русскимъ,-- одинаково суровыми къ своей собственной личности, непроходимая пропасть въ остальномъ, внѣшнемъ міровоззрѣніи,-- и безконечный перевѣсъ человѣчности, душевности, готовности понимать и прощать, разумѣется, на сторонѣ аскета русскаго. Вотъ почему жажду подвижничества въ пустынѣ можно считать въ числѣ вторыхъ причинъ монастырскаго разселенія на Руси, но отнюдь не первою и исключительною. Главнымъ побужденіемъ монастырскихъ строителей было, конечно,-- двинуть православную Москву, православный Новгородъ, православный Нижній и т. д., въ угодья темнаго языческаго инородчества.

-- Вы русской вѣры?-- спросилъ меня вчера сѣдой іеромонахъ.

И если мы хорошенько подумаемъ надъ исторіей и бытомъ нашего народа, то, конечно, убѣдимся въ глубокой осмысленности и правдѣ этого названія. Наше старое православіе -- именно русская вѣра, общая съ православіемъ византійскимъ лишь строго сохраненными формами, но незамѣтно и даже, можетъ быть, безсознательно исправившая его славянскимъ здравымъ смысломъ и мягкимъ прекраснодушіемъ. И не надменный и нетерпимый византизмъ Никоновъ, Филаретовъ и Побѣдоносцевыхъ несли паствѣ своей Стефаны Пермскіе, Савватіи и Германы Соловецкіе, Александры Свирскіе, но именно это умягченное и внимательное къ грѣху міра русское православіе, что настолько пришлось по плечу народу нашему, настолько сроднилось съ плотью и кровью его, что само, въ общежитіи, переименовалось въ русскую вѣру.

Послѣ неудачныхъ поисковъ по Ладожскому побережью, Арсенія бурею принесло юъ Коневцу, гдѣ онъ былъ уже раньше, но который сперва ему не понравился. Арсеній принялъ это происшествіе за указаніе свыше и остался вѣковать свой вѣкъ на островѣ. Сперва онъ жилъ одиноко на горѣ. Черезъ годъ, когда появились у него ученики, спустился на юго западный берегъ Коневца и тамъ -- у Лахты, котораявпослѣдствіи получила названіе Владычной, въ память посѣщенія острова св. Евфиміемъ, архіепископомъ новгородскимъ,-- основалъ скитъ, быстро разросшійся въ монастырь. Въ 1421 году наводненіе вытѣснило монаховъ изъ ихі обители, послѣ четверть-вѣкового уже въ ней пребыванія. Арсеній пламенно молится, имѣетъ видѣніе и, вдохновленный имъ, переноситъ монастырь съ неудачно выбранной низменности на берегъ болѣе возвышенный, гдѣ обитель и по сейчасъ находится. Отстроивъ монастырь заново, Арсеній какъ бы совершилъ все сужденное ему на землѣ, сталъ хирѣть и 12-го іюня 1444 года умеръ. Онъ былъ монахомъ 65 лѣтъ, изъ нихъ -- 51 годъ настоятелемъ основанной имъ Коневской обители.

Въ настоящее время темя Святой Горы вѣнчаетъ скитъ съ церковью во имя Казанской Божьей Матери: невзрачный бѣлый четыреугольникъ, поставленный на краю не высокаго, но довольно крутого обрыва. При дорогѣ -- крестъ и часовня.

-- Это что?-- спрашиваю возницу.

-- Тутъ Камзольскій погребенъ.

-- Кто такой?!

-- Купецъ Камзольскій благодѣтель былъ... А еще князь какой-то...

Заглянувъ въ "описаніе" архимандрита Пимена, вижу, что купца Камзольскаго никакого не было, а былъ какой-то кексгольмскій купецъ, дѣйствительно, благотворившій обг/тели. "Князь" же -- Николай Ивановичъ Манвеловъ -- пожелалъ похорониться на Святой Горѣ, услыхавъ отъ знаменитаго коневскаго старца, духовника Израиля, преданіе, будто здѣсь, при дорогѣ, было любимое мѣсто отдохновенія преподобнаго Арсенія. Часовня -- память видѣнія Божіей Матери, бывшаго въ самомъ началѣ Коневскаго общежитія. Арсеній уѣхалъ на Аѳонъ и замѣшкался въ путешествіи. Въ отсутствіе его, у монаховъ вышли всѣ съѣстные припасы, братія смутилась и едва не разбѣжалась изъ обители. Но Богородица явилась въ сонномъ видѣніи нѣкоему старцу Іожиму, пустынножителю, обѣщая скорое возвращеніе Арсенія и конецъ оскудѣнія. Дѣйствительно, игуменъ не замедлилъ прибыть и привезъ съ собою множество припасовъ. Съ тѣхъ поръ и самая гора получила названіе Святой.

Подъ обрывомъ разбитъ прекрасный фруктовый и цвѣточный садъ, тянутся огороды. Я полюбопытствовалъ: сами ли монахи устроили всю эту прелесть и ходятъ за нею? Нѣтъ, держатъ на жалованьи садовника-спеціалиста, прикомандировавъ къ нему на подмогу и въ науку двухъ послушниковъ. Сѣнокосы чудные, травы высокія, благоухающія, а возница плачется, что Богъ дождей не даетъ, и весь клеверъ пропалъ.

Подъ свѣтло-зелеными березами, стройными и душистыми, проѣзжаемъ къ Святому колодцу. Въ кустахъ что-то шелеститъ, бродятъ какія-то тѣни1... Призраки, что ли, блуждаютъ, по полуночному времени? Ну, нѣтъ. Вонъ этотъ призракъ что-то ужъ слишкомъ по-земному обнялъ близстоящую тѣнь за талію, а тѣнь хохочетъ совсѣмъ не замогильнымъ смѣхомъ. Что за народъ?

-- Гости,-- поясняетъ возница.-- Изъ Петербурга наѣхали.

-- На нашемъ пароходѣ ихъ не было...

-- Они третьяго дня съ "Петромъ" пріѣхали. Ну, гостятъ. У насъ часто загащиваются. Иные все лѣто околачиваются, словно на дачѣ. Потому, что у насъ -- просто! Куда проще, чѣмъ на Валаамѣ. Тамъ, чуть десять пробило,-- гостиница на замокъ: ни входа, ни выхода. А у насъ -- двери настежь всю ночь: когда пришелъ, когда ушелъ,-- никому горя нѣтъ. Свобода! Молодежи-то и любо... Молельщики тоже!

Подвигаясь далѣе, мы вспугнули еще двѣ подобныя пары, а на возвратномъ пути -- уже въ матовомъ свѣтѣ расцвѣтающаго утра -- встрѣтили и влюбленныхъ съ "Петра": "онъ", въ значительной степени "раскисшій", лежалъ у ногъ "ея", упершись затылкомъ въ березовый пень, а "она" шаловливо стегала, его" по лицу какимъ-то долговязымъ бѣлымъ цвѣткомъ. Я сдѣлалъ видъ, будто смотрю въ другую сторону и любуюсь довольно уродливою кучею бурелома, но молодые люди, въ остервенѣніи взаимообожанія, кажется, насъ и не примѣтили.

Святой колодезь -- родникъ, какъ всѣ родники. Мѣстные жители полагаютъ чудесность его въ томъ, что онъ -- на горѣ, и, тѣмъ не менѣе, въ немъ вода есть.

-- Гдѣ болото,-- тыча пальцемъ подъ гору, восклицалъ возница,-- а гдѣ колодезь, и, поди жъ ты,-- каплетъ!

Для человѣка, зрѣвшаго истоки Терека и ручьевъ Бѣшеной Балки, правду сказать, рѣдкость небольшая. Но у меня есть житейское правило: никогда не огорчать проводниковъ недостаткомъ восхищенія къ показуемымъ ими достопримѣчательностямъ, недовѣріемъ къ ихъ познаніямъ и поправками ихъ ошибокъ. Я держусь этого правила съ тѣхъ поръ, какъ въ Ватиканѣ постыдно довелъ резонерствомъ своимъ одного отчаянно врущаго гида до слезъ отъ злости.

"Синьоръ,-- сказалъ онъ мнѣ тогда,-- за что вы меня мучите? Я вижу, что вы хорошо знаете исторію и искусство и совершенно во мнѣ не нуждаетесь. Но, въ такомъ случаѣ, зачѣмъ вы меня брали? А такъ я не могу: вы сбиваете меня съ порядка, у меня все путается въ головѣ, и я поневолѣ несу чушь, надъ которою вы, понятно, еще болѣе смѣетесь... Ахъ, сеньоръ, повѣрьте: если бъ я зналъ исторію, я не былъ бы гидомъ, но читалъ бы лекціи въ университетѣ!.."

-- Вези на Конь-Камень!

Конекъ быстро нырнулъ въ лѣсную чащу и вынырнулъ среди пространныхъ, уже скошенныхъ луговъ, трепещущихъ отъ низового, еле ползущаго тумана какими-то сизыми тѣнями. Утро хорошо. Въ кустахъ разсудительно, точно будя подругу -- "вставать пора! вставать пора!" -- чирикаетъ пташка и другая отвѣчаетъ ей капризными и жалобными нотами... КоньКамень, окруженный правильно распланированною и чисто содержимою рощею, громадина для валуна, но для скалы -- камень средняго роста. Онъ кажется исполиномъ на низменной косѣ Коневца, но на Валаамѣ не былъ бы даже замѣтенъ. Къ тому же, нѣсколько лѣтъ назадъ, отъ него отвалился огромный кусокъ, который оттащили, черезъ дорожку, въ кусты. Нѣкогда приходилъ отъ Коня-Камня въ неистовый восторгъ профессоръ С. С. Куторга. Можетъ быть, въ Конѣ-Камнѣ и, въ самомъ дѣлѣ, есть что-нибудь восторгающее "по наукѣ", но красоты въ немъ немного. Думаю, что профессоръ просто хотѣлъ быть любезнымъ и угодить монахамъ, которые каменнымъ чудовищемъ своимъ не нахвалятся. Но чудовище остается чудовищемъ. Къ тому же на немъ построили весьма неуклюжую деревянную часовню. Очарованіе Коня-Камня создается демоническою репутаціей, окружающей этотъ природный памятникъ сѣдого язычества. Такъ характеризуетъ его и самое житіе преподобнаго Арсенія: "камень, паче бѣсовскимъ ужасомъ, неже густымъ лѣсомъ, окруженный". Когда святой прибылъ на Коневецъ, въ Конѣ-Камнѣ жилъ нечистый духъ, и людіе страны сія, "идолобѣсіемъ ослѣпленные", приносили ему въ жертву каждое лѣто по одному коню, "дабы скотъ ихъ хранимъ былъ отъ пакости воздушныхъ духовъ" .. Преподобный Арсе^ ній изгналъ нечистаго силою своей молитвы, и вмѣстѣ съ тѣмъ прекратилось, разумѣется, "идолобѣсіе"...

-- Хорошо. Нечистаго изгнали. Куда же онъ дѣвался?

-- А онъ обернулся стаей воронъ и перелетѣлъ вонъ туда, на финскій берегъ, въ Чортову Лахту... Оттого она и Чортовой именуется!

-- Тамъ и остался?

-- Тамъ и остался.

-- И по сейчасъ тамъ живетъ?

-- Нѣтъ, теперь тамъ живетъ начальство.

-- Какое начальство?

-- А чиновники разные... изъ Выборга, Кексгольма...

Милое преемство: сперва воронье, потомъ нечистая сила, потомъ чиновники, отъ которыхъ даже нечистая сила сбѣжала!.. Нечего сказать: повезло злополучной Лахтѣ!

Конь мой, конь! Бѣжитъ песокъ,

Чую ранній вѣтерокъ...

Возница мой, чуя ранній вѣтерокъ, страшнѣйше зѣвалъ и, какъ потомъ оказалось, надулъ меня: не показалъ Змѣиную гору, замѣчательную тѣмъ, что, начинаясь узкимъ, похожимъ на змѣиный хвостъ, пригоркомъ, она, нѣсколькими извилинами, возвышается къ широкому обрыву. Гору эту я посѣтилъ на обратномъ пути съ Валаама и ничего хорошаго на ней не обрѣлъ. Во время шведскаго разгрома, постигшаго Коневецъ въ XVII вѣкѣ, здѣсь спасались какіе-то отшельники. Проводники показываютъ сомнительные слѣды, будто бы, ихнихъ келій. На одномъ бугрѣ, надъ гнилымъ срубомъ и землянымъ валикомъ, высится урестъ, съ надписью, вѣщающей, что здѣсь пустынножительствовалъ въ концѣ XVII и въ началѣ XVIII вѣка инокъ Порфирій, родомъ изъ новгородскихъ князей.

Зато кучеръ свезъ меня къ скиту во имя Казанской Божіей Матери, къ Владычной -- или, по мѣстному жаргону, Лодыжной -- Лахтѣ, гдѣ стоялъ когда-то первый деревянный монастырь Арсеніевъ. Дорога туда осталась въ памяти моей лучшимъ впечатлѣніемъ, какое подарилъ мнѣ Коневецъ. И, возвратясь въ монастырь, отпустивъ возницу, я все утро затѣмъ проходилъ по этой очаровательной дорогѣ, любуясь Ладожскимъ озеромъ, ее омывающимъ, слушая его спокойные, величественные всплески, мѣрно ударяющіе о берегъ. Это не гнѣвный прибой враждебныхъ волнъ на враждебную землю,-- это просто сторожевой окликъ водныхъ духовъ... "Здѣсь мы! здѣсь мы! здѣсь мы!-- внятно повторяетъ онъ,-- слышишь ли ты наше величавое присутствіе?"

Мягкая бѣлизна неба и моря, мягкія излучины не высокаго берега, мягкій сыпучій песокъ подъ ногами, мягкое пѣніе ладожской волны,-- весь островъ мягкій, нѣжный, жизнерадостный. Здѣсь именно такому ласковому отшельнику жить и спасаться, какимъ былъ знаменитый мѣстный Израиль: "неисчерпаемый источникъ утѣшенія и привѣта",-- называетъ его архимандритъ Пименъ. Этотъ подвижникъ имѣлъ истинновсеобъемлющее широкое сердце, благословлявшее "и въ полѣ каждую былинку, и въ небѣ каждую звѣзду".

О, если бъ могъ всю жизнь смѣшать я,

Всю душу вмѣстѣ съ вами слить!

О, если бъ могъ въ свои объятья

Я васъ, враги, друзья и братья,

И всю природу заключить".

Это какъ будто объ Израилѣ писано. Онъ, какъ не кто другой, умѣлъ поддержать колеблющагося праведника и утѣшить кающагося грѣшника. Онъ не давалъ человѣку отчаяться въ себѣ. Его Богомъ была всепрощающая любовь и вѣчная надежда. Всѣ духовныя дѣти, какъ монастырскія, такъ и мірскія,-- а послѣднихъ хватило бы, чтобы населить весьма порядочный губернскій городъ: такъ широка была популярность Израиля!-- искренно любили и уважали его. "Въ преизбыткѣ любви" онъ всѣмъ давалъ своеобразныя названія. Кого назоветъ "царская жемчужина", кого -- "сладкая ягодка", иного "многострадальный", другого -- "сладость церковная". Та русская нѣжность для нѣжности, то стремленіе и озорника погладить по головкѣ, и паршивую овцу приласкать, что такъ хорошо понималъ Достоевскій, великолѣпно написавшій типъ русскаго старца, хотя все же его Зосима нѣсколько приподнятъ сравнительно съ Зосимами дѣйствительности, которыхъ теперь насмотрѣлся я вживѣ въ Валаамскомъ монастырѣ, и о которыхъ, покойныхъ, прочелъ множество біографій. Они проще, дѣятельнѣе, яснѣе и ближе къ толпѣ, ими чаруемой, чѣмъ Зосима Достоевскаго. Тотъ -- все-таки немножко какъ будто за стекломъ, "не тронь меня", а эти -- всѣ въ прибѣгающей къ нимъ за помощью и совѣтомъ жизни. Есть между ними апостолы ласковыхъ и кроткихъ упованій: не бойся, дескать, чадо! Христосъ все видитъ, все знаетъ, все понимаетъ -- и грѣхъ твой проститъ! Недаромъ онъ кровь свою за тебя пролилъ! Ступай, молись, да впредь не грѣши!.. Есть грозные пророки суроваго и мучительнаго покаянія, у которыхъ вѣчно и на умѣ, и на языкѣ -- геенна огненная, тьма кромѣшная, плачъ и скрежетъ зубовный, жестокій постъ, вериги, самоистязаніе, сверхсильная молитва. Но безучастныхъ нѣтъ. А если бываетъ такой, то -- уже по свершеніи долгаго, долгаго подвига участія къ нуждамъ чужой души, когда совершено все земное, и годы, и личное внутреннее самосознаніе старца требуютъ упорядоченія его собственнаго духовнаго міра, говорятъ ему: замкнись въ себѣ и не выходи,-- ты уже не человѣкъ... Въ исторіи Валаамскаго и Коневскаго подвижничества я нашелъ, собственно говоря, только одинъ, вполнѣ цѣльный образецъ подобнаго аскетическаго безучастія: это -- валаамскій монахъ-пустынникъ Аѳанасій, скончавшійся въ 1852 году, 80 лѣтъ отъ рожденія. Въ пустынную свою келью онъ не принималъ никого, мало съ кѣмъ говорилъ, и только по необходимой надобности, и особенно удалялся отъ бесѣды съ мірскими людьми, говоря:

-- Я за нихъ Богу отвѣта не дамъ, а за себя непремѣнно истязанъ буду. Господь не спроситъ: почему ты другихъ не спасъ?.. а -- почему самъ не спасся? Я пошелъ въ пустыню не для того, чтобы другихъ назидать, но для того, чтобы въ ней оплакивать мои грѣхи!

Выйти изъ келіи -- хотя бы за сборомъ топлива -- онъ почиталъ уже грѣхомъ. Какъ аскетъ совершенно восточнаго типа, онъ имѣлъ способность застывать по шести часовъ въ такъ называемой "умной молитвѣ" -- упражненіи, роднящемъ между собою аскетовъ не только всѣхъ христіанскихъ вѣроисповѣданій, но и всѣхъ религій міра, возвысившихся до идеи духовнаго самосовершенствованія, приближенія человѣка къ божеству. Умную молитву знаютъ и буддизмъ, и іудаизмъ, и магометанство. Упражненіе это -- столько же физическое, сколько нравственное, и необычайно трудно съ той и другой стороны. При полной неподвижности тѣла надо мысленно всецѣло сосредоточиться на идеѣ божества и на молитвѣ ему. Это -- молчаливый экстазъ, совершенно извлекающій человѣка изъ окружающей обстановки; міра болѣе не существуетъ; духъ витаетъ гдѣ-то внѣ времени и пространства. Оторваться "умною молитвою" отъ дѣйствительности на нѣсколько минутъ -- дѣло возможное для каждаго вѣрующаго человѣка, особенно, если онъ склоненъ къ восторженности и обладаетъ впечатлительными нервами. Но выдерживать себя по шести часовъ въ сутки въ ничѣмъ не развлекаемомъ и не смущаемомъ экстазѣ -- подвигъ, предъ которымъ робко отступали даже такіе истязатели своей плоти, какимъ, напримѣръ, былъ въ годы своего послушанія творецъ современнаго Валаама, великій игуменъ его Дамаскинъ -- одно время товарищъ Аѳанасія по пустыни. Отрубленный отъ міра, погруженный въ "умную молитву", Аѳанасій думалъ только о смерти и о загробномъ разсчетѣ за угасающую уже жизнь. А между тѣмъ родомъ этотъ угрюмый умъ былъ изъ тульскихъ оружейниковъ -- самаго нищаго, но самаго веселаго и безпечнаго народа, между всѣми ремесленниками Россіи, отличеннаго наибольшимъ развитіемъ способности ничуть не думать о завтрашнемъ днѣ. Одинъ изъ монаховъ, побывавъ въ Тулѣ, сталъ разсказывать отцу Аѳанасію о нынѣшнемъ устройствѣ этого города, о новыхъ зданіяхъ, площадяхъ, широкихъ улицахъ.

-- Братъ,-- мрачно остановилъ его пустынникъ,-- скажи лучше мнѣ, много ли понадобится досокъ для моего гроба и великъ ли холмъ земли подымется надъ моимъ прахомъ.

Но повторяю: Аѳанасіи -- какъ ни высоко ставитъ ихъ монашество, зрящее въ подвигѣ ихъ приближеніе къ идеалу древнихъ пустынныхъ отцовъ -- все же исключеніе, а не общее правило. Аѳанасіевъ ставятъ въ образецъ, мечтаютъ достигнуть ихъ величественнаго безстрастія, но живость славянскаго ума и мягкость славянскаго сердца рѣдко кому даетъ уйти на подобную степень отчужденія.

-- Ахъ, ужъ этотъ мнѣ грѣшный міръ! Погибну я за общеніе съ нимъ и вниманіе къ его нуждамъ!-- сокрушенно говоритъ русскій подвижникъ и... въ то же время всю жизнь проводитъ въ заботахъ и хлопотахъ о горѣ и грѣхѣ именно этого гибельнаго міра, искупая свою святую "вину" почти невѣроятнымъ самомучительствомъ и желѣзнымъ терпѣніемъ во всякой житейской напасти. Любвеобильный Израиль, помянутый выше, всю жизнь тяжко болѣлъ ногами; въ концѣ жизни, онѣ у него загнили до колѣнъ, почернѣли и высохли, "стали какъ желѣзныя". Страданія его были ужасны, но никто не слыхалъ, чтобы онъ стоналъ или охалъ; "только, бывало, поморщится и всегда благодарилъ Бога". Жалѣвшимъ о мучительности его недуга больной неизмѣнно отвѣчалъ стихомъ апостола Павла:

-- Недостойны страсти нынѣшняго вѣка къ хотящей славѣ явитися въ насъ.

Израиль умеръ 11-го марта 1856 года, проживъ въ Коневской обители пятьдесятъ лѣтъ. Кроткая душа его до сихъ поръ какъ будто не отлетѣла отъ этихъ мѣстъ. Блуждая по мхамъ и розоватому граниту излучинъ Коневскаго скита, я ничуть не изумился бы, если бы вдругъ раздвинулись блѣдныя, дѣвственныя зелени подсосеннаго кустарника и ласково глянулъ бы изъ нихъ сѣдобородый, старческій обликъ, въ клобукѣ, съ умными, глубоко-проницательными очами.

-- Полюбуйся, молъ, полюбуйся, соколикъ, на Божью красу моего острова... Надо природу любить: она святая, въ ней вѣчное Божество землѣ себя оказываетъ.

А кругомъ и впрямь -- чѣмъ ярче разгоралось новорожденное утро, тѣмъ роскошнѣе развертывалась святая краса. Старое Нево -- нѣжно-голубое, съ бѣлесыми полосами, вдали -- у берега трепетало все розовое. Жемчужный прибой не стучалъ больше прямикомъ о берегъ, но разстилался по немъ косыми, продольными волнами, словно ложился въ постель и подушку себѣ примащивалъ, чтобы поудобнѣе улечься и послаще заснуть. Прямыя высокія сосны, розовый гранитъ, скитская церковь, далекія рыбачьи лодки въ просторѣ озера -- все опрокинулось въ воду отвѣснымъ и чистымъ отраженіемъ... Чижъ весело запищалъ въ кустарникѣ, хрюкнула какая-то звѣрюга, жалостно допѣваютъ отходную минувшей ночи кусаки-комары, укладываясь спать подъ росистые листья, озабоченный дятелъ бѣгаетъ по соснѣ, выбирая, гдѣ ему застучать носомъ... Вся природа -- какъ передъ смотромъ -- будто напряглась, подтянулась и ждетъ, въ веселомъ и нервномъ возбужденіи, царственно грядущаго въ нее дня. И вспыхнуло солнце,-- и не стало больше полутѣней: міръ утонулъ въ золотомъ сіяніи... И звонко, и радостно запѣли за рощею монастырскіе колокола.

III.

Валаамъ.

l.

Божья тишь...

День тихо меркнетъ въ заревѣ безоблачнаго заката.

Свѣжій, съ крѣпкою, веселою зеленью, молодой кленокъ смотритъ въ открытое окно моей кельи. Въ половинѣ іюля на Валаамѣ еще весна: цвѣтетъ сирень, калина, жимолость, жасминъ; только что сошелъ съ лѣсныхъ полянъ ландышъ, и, на смѣну ему, заблагоухала по низинамъ бѣлая и стройная лѣсная фіалка-любка.

Ароматъ, тишь, безвѣтріе и сонъ. Вечернее правило выслушано, монахи разошлись по своимъ кельямъ, сторожъ десять разъ ударилъ въ часовой колоколъ, и десять разъ пропѣли аккордами, вторя ему, дремучіе лѣса и зеркальныя озера. Монастырь и гостиница наглухо запираютъ свои двери. Ночь.

Вдыхаю полною грудью плывущій въ окно влажный и темный воздухъ, и чѣмъ таинственнѣе сгущается мракъ, чѣмъ глубже тишина вокругъ, тѣмъ пытливѣе устремляются въ ночь недремлющія очи, тѣмъ явственнѣе слышитъ сторожкое ухо какіе-то надземные звуки, глухую гармонію сонной природы. Здѣсь столько слышишь церковныхъ пѣснопѣній ухо такъ свыкается съ нимъ, что они то и дѣло просыпаются въ музыкальной памяти безсознательно, начинаютъ звучать въ воображеніи -- точно и въ самомъ дѣлѣ гдѣ-то еще поютъ, еще славословятъ. Гудитъ ли комариная стая, гулко встряхнетъ ли верхушки деревъ внезапно налетѣвшій порывъ вѣтра,-- въ стонѣ и лиственномъ шумѣ вдругъ откликнется глухимъ и далекимъ напѣвомъ незримая всенощная, свершаемая природою послѣ всенощной людской ..

Путешественникъ по Востоку разсказывалъ мнѣ недавно, что индійскіе брамины имѣютъ обыкновеніе отдѣлять въ своихъ жилищахъ одну комнату, куда предписывается имъ входить не иначе, какъ если они чувствуютъ себя вполнѣ въ духѣ, въ свѣтломъ и любвеобильномъ настроеніи. Комната эта убирается коврами и мебелью по вкусу хозяина, украшается его любимыми цвѣтами, въ ней курятся любимыя его благовонія. Войдя въ этотъ храмъ своихъ симпатій, въ этотъ уголокъ личнаго спокойствія и земного счастья, браминъ остается въ немъ, покуда не почувствуетъ въ душѣ пресыщенія и скуки. Тогда онъ спѣшитъ уйти: священная комната не должна оскверняться непріятными помыслами и настроеніями. Браминъ вѣритъ, что довольный и нравственно уравновѣшенный человѣкъ распространяетъ отъ себя флюиды довольства и нравственнаго равновѣсія, и что они остаются въ атмосферѣ помѣщенія, гдѣ ему чувствовалось такъ хорошо, и, умножаясь, съ каждымъ новымъ посѣщеніемъ, накопляются въ незримое море благосклонныхъ токовъ, вѣчно струящихся и могуче воздѣйствующихъ на человѣческую природу. Когда подобное накопленіе свершится, браминъ начинаетъ посѣщать свою психическую лабораторію уже не въ минуты радости, но, наоборотъ, когда ему не по себѣ, когда бѣда за плечами, и нужно утѣшеніе. И комната, напитанная ласковыми и кроткими флюидами, мало-по малу подчиняетъ себѣ огорченную душу, умиротворяетъ мятущееся сердце, снимаетъ съ человѣка безразсудный гнѣвъ, водворяетъ въ права свои спокойную разсудительность, мудрый и снисходительный разумъ. Нѣчто въ родѣ какъ бы нравственной кладовой, куда ходятъ за новымъ запасомъ добраго расположенія духа, когда старый весь истраченъ въ чаду и зловоніи житейской кухни {Это -- въ родѣ того, какъ гегеліанецъ Кирѣевскій ходилъ къ Иверской молиться не потому, что вѣрилъ въ чудотворность иконы, но потому, что -- "мѣсто наплаканное": незримый складъ столѣтіями накопленной скорби, слезъ и жалобъ человѣческихъ... 1905.}.

Эта причудливая теорія накопленія благихъ флюидовъ невольно припомнилась мнѣ, когда -- въ первый день пребыванія на Валаамѣ -- я одиноко бродилъ по его садамъ и рощамъ. Здѣсь сказывается тысячелѣтіе молитвы. Воздухъ напоенъ ею; она -- дыханіе этихъ оторванныхъ отъ міра острововъ. Вѣрующій вы или невѣрующій, она захватываетъ васъ, заставляетъ мечтать и грезить. Глядя на воды прозрачныя, на многосаженную глубину, съ опрокинутымъ въ нихъ недвижимымъ отраженіемъ храмовъ и часовенъ, начинаешь понимать древне-русскія преданія о "церковищахъ", о святомъ градѣ Китежѣ, ушедшемъ отъ Батыя неистоваго въ хрустальную глубь лѣсного озера. Стоишь гдѣ-нибудь на далекой опушкѣ, ладожская волна, переливаясь черезъ камни, ласково шепчетъ, лижетъ твои ноги, въ береговыхъ кустахъ мелодически перекликаются звонки коровъ, бродящихъ на вольномъ подножномъ корму, безъ пастуха и призора, взоръ тонетъ въ широко развернутой дали голубого озера, мелкіе острова, въ щетинѣ сосновыхъ и еловыхъ лѣсовъ, чуть дымятся вечернимъ туманомъ -- точно дышатъ, заснувъ на волнахъ, гигантскіе киты... И тутъ-то,-- черезъ лѣса, за семь, за десять верстъ,-- тихо внятный благовѣстъ. "Пустыня внемлетъ Богу". Сѣдые клубы надводныхъ паровъ свиваются въ темнѣющемъ просторѣ хороводами бѣлыхъ ангеловъ... "Пришедше на западъ солнца, видѣвше свѣтъ вечерній, поемъ Отца, Сына и Святаго Духа Бога!.."

За истекшій день я испыталъ много живыхъ и новыхъ впечатлѣній. Съ Коневца мы уѣхали отвратительно. Прощальное лаканье водки и пива началось съ утра, и можно было лишь радоваться, что, натощакъ, пьяницъ скоро развезло и большую часть -- отъ хмеля и тихой тряски парохода -- сморило крѣпкимъ сномъ. Палуба спящая, усѣянная обезсиленными, безобразными, неприлично разбросавшимися тѣлами, противна, но хоть молчалива. Мѣдникъ, везомый богатыремъ Петромъ Николаевичемъ на Klosterkur, ухитрился какъ-то надуть своего проводника: кто его и когда угостилъ,-- Богъ вѣсть; сейчасъ онъ сидитъ на чужомъ узлѣ, краснѣе свеклы и пьянѣе вина, и наглѣйшимъ образомъ дразнитъ своего покровителя:

-- Вотъ -- выпилъ, и что ты съ меня возьмешь? Премѣнить того тебѣ, другъ любезный, не предвижу окончательной возможности.

Другъ любезный смотритъ на пьянчугу съ сумрачною гадливостью. Онъ очень хорошо и самъ понимаетъ, что, разъ человѣкъ напился, "премѣнять" тутъ уже нечего. Сконфуженъ и золъ на себя, что не усмотрѣлъ онъ -- страшно. Нахмурился звѣремъ и, на всѣ наглости жалкаго человѣка, только повторяетъ односложно:

-- Ладно съ. Ужо-съ. Увидимъ-съ.

Проходимъ мимо низменнаго Тихвинскаго острова. Это -- какъ бы первое предостереженіе пароходу: мы уже въ валаамскихъ водахъ, хотя до самаго Валаама еще двадцать пять верстъ. Вчерашній игривый батюшка стоитъ у барьера съ мрачнымъ видомъ человѣка, у котораго дьявольски ломить голову съ похмелья, и грызетъ лимонъ. Спутницы богомолки пытаются вовлечь его въ прежнее празднословіе, но напрасно: батюшка вступилъ на стезю благоразумія и на соблазнъ порока даже ухомъ не ведетъ. Тепло и свѣтло. Вдругъ, сразу, мы погружаемся въ холодъ и какое-то матово-бѣлое сіяніе, полупрозрачное, точно передъ глазами опустили, въ нѣсколько слоевъ кисеи, мягкій пологъ. Это -- мы вплыли въ полосу пресловутаго ладожскаго тумана. Такихъ странныхъ тумановъ я нигдѣ еще не видалъ. Самого тумана не видишь, но, изъ-за него, не видишь и ничего другого дальше двухъ-трехъ саженъ разстоянія. Сырости особой не чувствуешь, а уже успѣлъ продрогнуть до костей, и въ жилы предательски пробирается лихорадка. Море -- совершенно молочнаго цвѣта, съ тѣми же блѣдными отливами перламутра, что играютъ, подъ солнцемъ, на кипящемъ молокѣ. Небо льетъ прежній ясный свѣтъ, но само выцвѣло въ тонъ моря; блѣднымъ и огромнымъ въ туманѣ призракомъ пронеслась надъ пароходомъ молчаливая чайка. Дикая, фантастическая бѣлизна, сквозь которую,-- пыхтя, сердясь и посылая за собою черный, низко плывущій, придавленный сыростью къ морю, дымъ,-- проходитъ "Александръ",-- гнетуще ложится на душу. Озябшіе пассажиры пріумолкли, прячутся по каютамъ. Мы -- въ какой-то таинственной зимѣ, внезапно ворвавшейся въ знойное лѣто. Стоя на кормѣ, ослѣпленный этимъ бѣлымъ холодомъ, я начинаю живо понимать блистательную картину полярнаго тумана, начертанную Эдгаромъ Поэ въ заключительныхъ строкахъ "Путешествія Артура Гордона Пима"... Такъ и чудится: вотъ сейчасъ распахнется бѣлый занавѣсъ, скрывающій отъ насъ, куда мы ѣдемъ, гдѣ ѣдемъ, откуда ѣдемъ, и протянетъ къ намъ властныя руки тотъ мистическій бѣлый гигантъ, въ чьихъ роковыхъ объятіяхъ исчезли нѣкогда бѣдный Нимъ и Петерсъ, съ ихъ утлою лодкою...

Занавѣсъ распахнулся. Въ прорѣху его хлынули солнечные лучи, голубое небо, веселое, бодрящее тепло, а, вмѣсто бѣлаго гиганта, мы увидѣли въ верстѣ-другой предъ нами темно-зеленые боры на гордыхъ обрывахъ Валаамскихъ скалъ. Все на пароходѣ ожило, засуетилось. Вздохи, крестное знаменіе...

-- Господи Батюшко!-- шелестятъ отъ носа до кормы старушечьи молитвы,-- Царица Небесная!

"Козлища", разбуженные толчками товарищей, вытрезвленные холодомъ только что пройденнаго тумана,-- въ замѣтномъ упадкѣ духа. Напрасно улыбаются имъ быстро скользящіе мимо острова своими позолоченными солнцемъ елями и румянымъ гранитомъ: они тупо смотрятъ на ждущую ихъ обитель, и почти на всѣхъ этихъ искаженныхъ и блудныхъ лицахъ я читаю одну и ту же тоскливую мысль:

"Тутъ, братъ, ау! не разгуляешься!.."

-- На манеръ узника Дрейфуса,-- остритъ зеленолицый "пиджакъ", открывшій вчера въ адскомъ воинствѣ новаго бѣса -- Алкоголя.

Спускаюсь внизъ, укладываю свои вещи, прохожу затѣмъ, внутренностью парохода, черезъ второй и третій классы, мимо машины, на носовую палубу. По пути слышу задушенные вопли и неистовое водное чупаханье. Гляжу... Нѣтъ, ей Богу, у Петра Николаевича есть характеръ! Шуйцею онъ склонилъ своего паціента подъ кранъ насоса, а десницею качаетъ ему на голову ледяную воду. Паціентъ, съ дурного похмелья, кашляетъ, захлебывается, трепыхается въ рукахъ мучителя, точно рыба на пескѣ,-- а тотъ, ничто же сумняшеся, давитъ, знай, дарованными ему отъ природы клещами, да качаетъ ведро за ведромъ, приговаривая:

-- Чистенькіе пріѣдете. И предъ людьми опрятны, и Господу Богу милы.

Мнѣ стало смѣшно, и я поспѣшилъ наверхъ. Мелькнули крестъ и маякъ Никонова Мыса, откипѣли бѣлые прибои Порфирьевскаго острова и Александріи, сверкнула сквозь сосны и ели, ее переросшія, блестящая глаза церкви въ Предтеченскомъ скиту. Дико и чудно наростаютъ предъ нами священныя дива Валаама,-- и вотъ, радостный, нарядный, чистенькій, бѣленькій, всплываетъ вдругъ, высунувшись изъ-за темнаго, щетинистаго мыса, скитъ св. Николая Чудотворца, сіяя золотою маковкою. Онъ -- точно каменный корабликъ, оснащенный соснами вмѣсто мачтъ, съ фонаремъ маяка на носу, съ величественнымъ гранитнымъ крестомъ на рулѣ. Въ немъ есть что-то пловучее; островокъ этотъ какъ будто стремится оторваться отъ общей массы тяжелаго, гранитнаго Валаама и помчаться, по волѣ вѣтра, въ широкій озерный просторъ. Никольскій скитъ -- стражъ стараго Нево и вѣстникъ Валааму объ его настроеніи. Когда на озерѣ туманъ или заходитъ черная буря, колоколъ Никольскаго скита рѣдкимъ и протяжнымъ благовѣстомъ оповѣщаетъ о томъ валаамцевъ -- совершенно такъ же, какъ петербуржцевъ при наводненіи -- пушка Петропавловской крѣпости.

"Александръ" испускаетъ жалобный свистокъ, дѣлаетъ крутой поворотъ и входитъ въ Монастырскую бухту. Я не мало скитался по бѣлому свѣту, и видами удивить меня трудно. Но, когда сразу -- въ рамкѣ природной изсѣра-розовой набережной, черный съ обѣихъ сторонъ отраженіями вѣковыхъ боровъ и хрустально-ясный въ среднемъ теченіи -- развертывается предъ глазами глубокій, въ нѣдра лѣсовъ бѣгущій, заливъ, съ высокимъ бѣлымъ монастыремъ, подъ голубыми крышами, на высокой зеленой горѣ,-- у меня невольно духъ захватило, и изъ груди вырвалось:

-- А-а-ахъ!..

Могучій, царственный видъ. Все дышитъ здѣсь несокрушимою, неистощимою силою. И этотъ первозданный гранитъ, отвѣсно обрубленный въ уровень къ холоднымъ пучинамъ; и эти тихія на видъ, но съ богатырскимъ теченіемъ воды -- восьмидесятисаженной глубины у самаго берега; и вѣковыя сосны, что качаютъ надъ ними свои мудрыя, еще шведа памятующія головы: каждую -- хоть сейчасъ руби на мачту военнаго корабля. Весь Валаамъ -- неприкосновенное лѣсное царство. Дерево идетъ здѣсь на потребу человѣка и становится стяжаніемъ топора, лишь когда свалитъ его ладожская буря или подточитъ внутренняя болѣзнь. Монахи свято хранятъ свои дебри. Лишь самая необходимая и спѣшная стройка заставляетъ ихъ умертвить одного или двухъ изъ хвойныхъ великановъ, что сторожатъ неисчислимою ратью валаамскія стѣны. Рубка дерева здѣсь -- событіе; о немъ долго говорятъ потомъ, отъ него считаютъ дни, какъ отъ календарной примѣты. Дрова на обитель еще очень недавно поставляли исключительно залетные съ Нево ураганы. Когда эти стихійные дровосѣки врываются въ Валаамскія дубравы, въ нихъ начинаются ужасы. Вихри истребляютъ изъ лѣса всю древесную фальшь -- все крѣпкое, здоровое снаружи, но слабое и больное внутри. Деревьевъ съ выгнившею, трухлявою сердцевиною много на Валаамѣ. Духовный описатель и историкъ его говоритъ по этому поводу весьма красиво и образно: "Едва во сто лѣтъ достигаетъ на Валаамѣ дерево естественной своей величины: преодолѣвъ въ своей молодости тягости сѣверной жизни, оно почти всегда заболѣваетъ сердцемъ, и въ старости, а нерѣдко и въ зрѣломъ возрастѣ сокрушаетъ его сильная Ладожская буря"... Въ настоящее время,-- когда братія стала очень многолюдною, гостей перебываетъ въ монастырѣ до 40000 душъ и болѣе въ годъ, обитель обзавелась мастерскими, потребляющими массу дровъ, и раскидалась на множество скитовъ,-- валежника на топливо уже не хватаетъ. Но монахи купили лѣсной участокъ на финляндскомъ берегу и вырубаютъ его на дрова, а своихъ дремучихъ дубравъ все-таки не трогаютъ. Наѣзжающіе въ обитель для прогулокъ финны изъ Сердоболя и Кексгольма -- что называется -- зубами щелкаютъ отъ зависти.

-- Намъ бы эти острова!-- говорятъ они,-- Боже мой, что бы мы тутъ устроили, какую культуру развели.. Вѣдь, милліоны въ однихъ лѣсахъ у васъ растутъ.

Но монахи валаамскіе -- не изъ тѣхъ столичныхъ иноковъ, что гонятся за барышами и ради нихъ готовы на любые компромиссы съ "міромъ". Они твердо держатся исконнаго валаамскаго девиза: самъ Богъ, создавая далеко отрѣзанные отъ берега Ладожскіе острова, предназначалъ ихъ для благочестиваго пустынножительства во имя Свое. "Промысломъ Спасителя міра назначенъ ты для селенія иноковъ!" -- вдохновенно характеризовалъ валаамскій архипелагъ Гавріилъ, архіепископъ новгородскій, въ грамотѣ 1787 года, вводившей на Валаамѣ уставъ Саровскаго пустынножительства. Вѣрные девизу, монахи не только не уступаютъ міру ни пяди своей земли, но, наоборотъ, стараются включить въ поясъ своихъ владѣній и всю финскую Ладогу. Геніальный хозяинъ, игуменъ Дамаскинъ (ум. 1881) -- маленькій валаамскій Петръ Великій -- расширилъ монастырскую территорію покупкою пяти острововъ: Германова -- по-фински Суска Солма, Сергіева -- Путосари, Тихвинскаго -- Вогнаннаго, Мигорки и Елая. Площадь этихъ "колоній" почти равняется самой "метрополіи" -- Валааму. Пріобрѣсти острова у частныхъ владѣльцевъ Дамаскину, конечно, не стоило большого труда, но финляндскія власти оказали энергическое противодѣйствіе переходу столь обширныхъ и выгодныхъ угодій въ руки русскаго монастыря. Купчія не утверждались двѣнадцать лѣтъ, но Дамаскинъ и правая рука его,-- впослѣдствіи тоже игуменъ -- Іонаѳанъ добились своего; дѣло представлено было на Высочайшее усмотрѣніе, и 28 то августа 1878 года Императоръ Александръ II указалъ -- "означеннымъ островамъ быть достояніемъ Валаамскаго монастыря въ вѣчное владѣніе". Какъ только монахи пріобрѣли острова, такъ сейчасъ же завели на нихъ и валаамскій порядокъ: все -- лѣсъ, звѣри и птицы въ лѣсу, воды и рыба въ водахъ -- стало заповѣднымъ. Въ финское время Сергіевъ и Германовъ острова были гранитными пустырями, а сейчасъ -- послѣ тридцатитрехлѣтняго монашескаго хозяйства -- они шумятъ бодрыми и частыми лѣсами. Да и самъ Валаамъ -- до послѣдняго и уже окончательнаго водворенія на немъ монаховъ, послѣ шведскаго разоренія, при Петрѣ Великомъ -- очевидно, былъ грудою оголенныхъ, непривѣтныхъ скалъ. Гравюра XVII вѣка, съ видомъ древняго деревяннаго монастыря, изображаетъ Валаамъ безлѣснымъ, а строитель монастыря, о. Ефремъ,-- на запросъ с.-петербургской духовной консисторіи, почему валаамцы не пользуются своимъ лѣсомъ, а гонятъ бревна и тесъ изъ Олонца, съ Сердобольскаго и Самшинскаго погостовъ -- далъ въ 1763 году такой отзывъ:

-- Монастырскій лѣсъ не употребляется ни въ какое строеніе, развѣ на починку, по самой нуждѣ выбираніемъ годныхъ бревенъ, понеже оныхъ мало имѣется.

Хитро и упрямо развивается валаамская растительность. Изъ 3100 десятинъ монастырскаго землевладѣнія -- развѣ пятая доля годна къ обработкѣ,-- включая сюда и лѣсоразведеніе,-- съ общехозяйственной точки зрѣнія. Остальное -- луда, сплошной темно-сѣрый камень, либо поросшій мхами, брусничникомъ, мелкимъ уродливымъ кустарникомъ, либо вовсе голый. Луда, подъ вліяніемъ вѣтровъ, рыхлѣетъ съ поверхности, разсыпается и, мало-по-малу, превращается въ землю -- красноватаго цвѣта и весьма мало плодородную. Но валаамскія деревья и ей рады. Мѣстной соснѣ, ели, березѣ только бы зацѣпиться гдѣ-нибудь корешкомъ, а ужъ расти она будетъ. Прямо глазамъ не вѣришь, наблюдая ихъ плутоватое корнепусканіе. На Святомъ Острову, вблизи пещеры преп. Александра Свирскаго, надъ дорогою "виситъ" сосна, какъ будто прилипшая къ огромной скалѣ сплошного гранита. Снизу вы видите, какъ стволъ сужается въ корень, какъ бы исчезающій въ скалѣ. Но, обходя послѣднюю, убѣждаетесь, что вовсе нѣтъ: дерево отвергло твердую и непитательную среду предложенной ей луды, круто перекинуло черезъ нее корень трехсаженнымъ размахомъ, инстинктомъ нанюхало кусочекъ суглинка, впилось въ него жадными щупальцами и сосетъ-питается уже многія десятилѣтія.

-- Видите, какъ окрутило!-- восторгался монахъ, мой проводникъ.-- Теперь они другъ дружкѣ помогаютъ: дерево камню, а камень дереву. Камень защищаетъ дерево отъ сѣвернаго вѣтра, а дерево, связавъ камень корнемъ, не позволитъ ему распластаться и разсыпаться.

Въ Московскомъ проливѣ я видѣлъ, впрочемъ, диво совсѣмъ обратнаго порядка: сосна расколола корнемъ гранитную скалу; корень -- толстый, корявый -- удавомъ ползетъ подъ глыбою, прижавшею его, какъ прессъ-папье въ нѣсколько десятковъ тысячъ пудовъ. Гранитъ подъ нимъ, гранитъ надъ нимъ.

-- Какъ могло это случиться?

-- Очень просто. Нашъ гранитъ несокрушимо твердъ для заступа и молота, но морозъ и вообще рѣзкія климатическія перемѣны производятъ въ немъ трещины. А ужъ если треснула глыба, то ее -- словно ножомъ -- такъ сверху донизу и раскроитъ.

-- Что блистательно доказано пьедесталомъ московскаго монумента Александру II... Далѣе?

-- Трещина -- можетъ быть -- всего въ волосокъ, человѣческій глазъ ея и не примѣтитъ,-- ну, а растеніе, коли Богъ забросилъ сѣмя на луду, чуетъ, что подъ нимъ уже не цѣльный камень, а два камня, слышитъ сквозь трещинку влагу земляную и нащупываетъ, какъ бы къ ней пробраться. Глядь, и пустило корешокъ въ трещинку и добралось до земли тонкою-тонкою ниточкою.

-- Это понятно, а вотъ -- какъ же гранитъ его не задушилъ, а, напротивъ, самъ раздвинулся, чтобы дать ему жить?

-- Да, вѣдь, разъ въ камнѣ жизнь завелась, онъ трухлявится,-- стало быть, даетъ корню просторъ ботѣть. Ну, а если корень укрѣпился да силу забралъ, такъ онъ -- богатырь, горами ворочаетъ: его не сожмешь, онъ самъ вокругъ себя все разопретъ...

На чемъ держатся двѣ прелестныя березки-двойнячки -- украшеніе Крестовой горы на Черномъ Носу -- растущія изъ каменнаго бока гигантскаго, точно человѣческими руками обтесаннаго обрыва; что не даетъ рухнуть соснѣ-исполину, прилѣпленной именно ужъ между небомъ и землею, надъ водами Никольскаго островка,-- ты одинъ, Господи, вѣси! Между тѣмъ, эта послѣдняя сосна -- древность валаамская. На самыхъ давнихъ изображеніяхъ монастыря уже кудрявится ея широкая, итальянскую пинію напоминающая, голова. А мѣсто -- какъ нарочно -- самое подвѣтренное и опасное на всемъ Валаамѣ: при переходѣ изъ озера въ Монастырскую бухту. Тутъ то, казалось бы, и сломаться дереву при первой же бурѣ,-- а, оно, знай, стоитъ, да зеленѣетъ все краше и краше. Видно,-- ловко обмануло враждебный гранитъ и хорошо ухватилось гдѣ-то въ подземельной темнотѣ за благодатную, подспудную почву.

Приходъ къ валаамской пристани "Александра" совпадаетъ съ уходомъ отъ нея "Петра" -- большого, красиваго, хотя и устарѣлой конструкціи парохода. Поэтому -- съ молебномъ выѣхавъ изъ Питера, мы молебномъ встрѣчены и на Валаамѣ. Толпа, шумя и толкая другъ друга пожитками, повалила на берегъ -- въ гору, къ огромному бѣлому зданію гостиницы. Финляндская таможня на Валаамѣ уничтожена -- по ходатайству великаго князя Владиміра Александровича -- въ 1887 году, и островъ, съ примыкающими къ нему монастырскими владѣніями, обращенъ въ порто-франко. Теперь Финляндію представляютъ на островѣ лишь два полицейскихъ, да и то одинъ изъ нихъ произведенъ въ свое грозное званіе изъ монастырскихъ же лѣсныхъ объѣздчиковъ и, за двадцать два года житья на Валаамѣ, обрусѣлъ. Онъ, вмѣстѣ съ монахами, встрѣчаетъ публику на пристани, монотонно повторяя:

-- Папиросъ брось!

-- Табакъ нельзя!

-- Сигаръ оставьте!

Многихъ посѣтителей валаамское табакоборство приводитъ въ уныніе, отчаяніе и довольно комическое негодованіе.

-- Почему нельзя курить? Почему не позволяютъ имѣть пиво, вино, водку?

Монахамъ на это "почему нельзя?" -- собственно говоря -- возможно отвѣтить лишь только:

-- Да, потому, что нельзя.

Держаніе въ обители и ея окрестностяхъ хмельныхъ напитковъ воспрещается восьмою главою общежительнаго устава Саровской пустыни, введеннаго на Валаамѣ обновителемъ его, игуменомъ о. Назаріемъ (род. 1735 -- ум. 1809 г.). Соблюдается запрещеніе это строго -- настолько, что пароходы, едва подходятъ къ Валаамскимъ берегамъ, запираютъ свои буфеты, и капитаны просятъ пассажировъ болѣе не курить.

-- Позвольте,-- возражаютъ отчаянные курильщики,-- эта глава обязательна братіи монастырской, но не для насъ, ихъ гостей.

-- Да они звали васъ въ гости-то?

-- Н-нѣтъ, конечно... Я по собственному усердію и любопытству.

-- Ну, а на собственное усердіе и любопытство есть старинная пословица, что "въ чужой монастырь со своимъ уставомъ не ходятъ".

-- Но если я не могу не курить?

-- Не ѣздите на Валаамъ.

-- Да если любопытно?

-- Любопытствуйте безъ табаку!

-- Богъ знаетъ, что! Это переноситъ насъ въ шестнадцатый, семнадцатый вѣкъ, когда думали, что табакъ выросъ изъ чрева блудницы и того еще хуже, и рѣзали за нюханье его носы. А мы переходимъ уже въ двадцатый вѣкъ, мы люди образованные, у насъ непреодолимыя потребности...

-- Которыя монашество, почти всѣ безъ исключенія, находитъ лишними и враждебными спасенію человѣческой души. Оно ушло отъ міра, живущаго этими потребностями, и отвоевало себѣ уединенный уголокъ, гдѣ само живетъ безъ нихъ. Вторженіе ихъ въ этотъ уголокъ оно считаетъ оскверненіемъ его, оскорбленіемъ святыни, соблазнительнымъ покушеніемъ на свою совѣсть. Мы сейчасъ -- незваные, непрошенные, но радушно принимаемые гости въ чужомъ домѣ. По какому праву будемъ мы -- внезапные пришельцы -- дѣлать въ чужомъ домѣ непріятныя хозяевамъ выходки, издѣваться надъ строемъ, обычаемъ и свычаемъ ихъ семьи? Вѣдь не станете же вы на вечеринкѣ въ семейномъ домѣ занимать хозяйскихъ дочерей, показывая имъ неприличныя фотографіи голландскаго или парижскаго производства, которыя въ холостыхъ компаніяхъ весьма употребительны. Ну, а если такъ,-- зачѣмъ же возмущаетесь вы противъ требованій монастырскаго приличія? Для валаамскаго инока, воспитаннаго Саровскимъ уставомъ, зелье, выросшее изъ чрева блудницы, или снадобье, пущенное въ міръ на соблазнъ людской "первымъ винокуромъ" -- сатаною, ничуть не менѣе грѣшный и отвратительный соблазнъ, чѣмъ для дѣвушки изъ порядочнаго общества порнографическій рисунокъ.

-- Наконецъ, это имъ же самимъ невыгодно... Допусти они послабленія для богомольцевъ, къ нимъ стало бы ѣздить втрое больше публики, повалила бы интеллигенція. Сами себя лишаютъ дохода!

-- Это правда, но прочитайте всю исторію Валаамскаго монастыря, и вы увидите, что иноки въ эту глушь не для доходовъ заключились и о навалѣ публики совсѣмъ не мечтаютъ. Въ прошломъ вѣкѣ, когда на Валаамѣ имѣлись еще частныя финскія владѣнія, на островѣ бывала ярмарка, дававшая монастырю большіе барыши. Но вотъ что писалъ тогда же первый описатель Валаама, академикъ Озерецковскій: "Паче всего похвальна трезвость монаховъ, которую наблюдаютъ очень строго, и не впускаютъ къ себѣ на островъ ни вина, ни водки, какъ только во время ярмарки, да и тогда не только сами напитковъ оныхъ не употребляютъ, но еще сожалѣютъ о постороннихъ, коимъ вино нравится, ропщутъ на привозящихъ оное, на цѣловальниковъ, и желаютъ, чтобъ лучше не было у нихъ ярмарки, нежели чтобъ во время оной привозилось горячее вино. Ибо хотя они совсѣмъ не пьютъ, но все-таки боятся, чтобъ кого-нибудь изъ нихъ не соблазнилъ примѣръ пріѣзжихъ или не искусилъ дьяволъ". И, къ концу игуменства въ Валаамскомъ монастырѣ о. Назарія, иноки добились своего: ярмарка была взята у нихъ и переведена въ Сердоболь.

Я бесѣдовалъ съ нѣкоторыми монахами по поводу суровости ихъ "нравственной таможни".

-- Видите ли,-- получилъ я отвѣтъ,-- въ табакѣ, конечно, ничего особо преступнаго и грѣшнаго нѣтъ, но онъ -- все же слабость человѣческая. А, когда человѣкъ допускаетъ въ себѣ одну слабость, сейчасъ же въ двери къ нему начинаетъ стучаться и другая. Допустимъ мы мірскихъ до куренія табаку, сейчасъ же и винцо появится.-- "Можно, отцы?" -- "Уставомъ-то воспрещено... Ну, да ужъ Богъ съ вами! Пейте! Что съ васъ взять? Вы люди мірскіе!.." А за винцомъ, глядишь, и блудъ, и всякая пакость. И станутъ люди въ нашу благодать ѣздить -- не Богу молиться, но гулять и бражничать. А мы того совсѣмъ не хотимъ: и святому мѣсту -- поруганіе, да съ мірскихъ и намъ соблазнъ нехорошій. Долго ли сбиться съ пути? Только одинъ шагъ ступи съ дороги, а тамъ уже и пошелъ вязнуть въ трясинѣ, пока не уйдешь въ нее съ головою... Вотъ почему мы такъ строго и крѣпко держимся за нашъ уставъ, не допускаемъ ему ни малѣйшаго премѣненія, и -- кто къ намъ въ гости -- долженъ жить по-нашему, а не по своему.

Словомъ, мораль Валаама: "Коготокъ увязъ,-- всей птичкѣ пропасть!". Въ суровой, подвижнической исторіи обители былъ короткій періодъ нравственнаго шатанія,-- въ тридцатыхъ годахъ XIX столѣтія, при игуменѣ Веніаминѣ. Въ ряду настоятелей валаамскихъ, Веніаминъ былъ единственнымъ чужакомъ: онъ былъ назначенъ, вопреки исконнымъ правамъ Валаамской братіи избирать игумена изъ своей среды, со стороны -- изъ Коневскаго монастыря. Надо полагать, на желѣзномъ Валаамѣ, послѣ Коневца, ему пришлось туго, и онъ принялся было "умягчать нравы", при чемъ нарушилъ рядъ старинныхъ обычаевъ и порядковъ Валаама и даже уклонился было отъ Саровскаго устава. Рядъ обвиненій, выставленныхъ монастыремъ противъ Веніамина, я читалъ въ одной рукописной хроникѣ. Проступки его -- съ нашей мірской точки зрѣнія -- были ничтожны: маленькія отступленія въ чинѣ богослуженія, къ образцамъ другихъ монастырей,-- отступленія, которыхъ, кромѣ самихъ иноковъ, пожалуй, ни одинъ и не замѣтилъ бы,-- кромѣ, развѣ что, знаменитаго ритуалиста того времени, Андрея Николаевича Муравьева. Въ бытовомъ отношеніи Веніамину былъ поставленъ въ вину лишь одинъ горькій упрекъ:

-- Завелъ баню по пятницамъ, чего и въ столицѣ нѣтъ.

Не улыбайтесь, люди, ежедневно купающіеся въ ваннахъ, берущіе души въ патентованныхъ шкапахъ! Баня -- въ быту русскаго народа -- своего рода обрядъ, и къ ней, какъ къ обряду, и относятся: онъ долженъ свершаться своевременно -- но установленнымъ днямъ и въ установленномъ порядкѣ. Соблюди эту своевременность одинъ замѣчательный русскій историческій человѣкъ, быть можетъ, все теченіе временъ въ нашемъ отечествѣ, за послѣднія триста лѣтъ, имѣло бы совсѣмъ иное направленіе.

Всѣ князи-бояри къ обѣднѣ идутъ,

Воръ Гришка-Разстрижка въ мыльню пошелъ;

Всѣ князи-бояри отъ обѣдни пошли,

Воръ Гришка-Разстрижка изъ мыльни идетъ,--

только и врѣзалось въ память народной пѣсни изъ всѣхъ винъ Лже-Дмитрія I, и, стало быть, сильно поразила негодованіемъ мыльня эта толпу, если запомнилась ей на три столѣтія...

Итакъ, повторяю: проступки Веніамина мірскому глазу представляются совершенно незначительными. Но кого-токъ увязъ, и птичка стала пропадать. Монастырскій строй началъ быстро разлагаться и извнѣ, и внутри: поколебалось послушаніе, упала нравственность. Валаамская обитель быстрыми шагами шла въ разрядъ тѣхъ "шикарныхъ" монастырей, гдѣ монахи ходятъ въ бархатныхъ рясахъ, опрыскиваются французскими духами и получаютъ изъ кружечнаго сбора по 300--400 рублей въ мѣсяцъ. Но за Валаамомъ зорко слѣдилъ благочинный его -- извѣстный проповѣдникъ, умнѣйшій, высоко образованный, истинно религіозный архимандритъ о. Игнатій Брянчаниновъ. По его представленію, Веніаминъ, послѣ пятилѣтняго игуменства, былъ убранъ на покой, за неспособностью, а на мѣсто его -- взятый изъ пустынной кельи -- посаженъ былъ на игуменское мѣсто простой, валаамскій же монахъ, Дамаскинъ,-- умница изъ умницъ. Желѣзная рука Дамаскина круто повернула Валаамъ въ русло строгаго пустынножительства и не покидала руля сорокъ два года: съ 30 января 1839 года по 23 января 1881 года. Все, что есть хорошаго на Валаамѣ, помимо дивной его природы, сдѣлано Дамаскиномъ. Преемникамъ его пришлось лишь додѣлывать и развивать начатое, достраивать недостроенное, совершенствовать и украшать.

2.

-- Господи Іисусе Христе, Сыне Божій, помилуй насъ!

-- Аминь.

Аминь на Валаамѣ, какъ и во всѣхъ русскихъ монастыряхъ, кромѣ обычнаго своего значенія, переводится еще на обиходный русскій языкъ словомъ:

-- Войдите.

Молитва Іисусова и отвѣтный аминь -- монастырскіе пароль и лозунгъ у каждой запертой или затворенной двери. Хозяинъ открываетъ ее не раньше, чѣмъ посѣтитель прочитаетъ молитву Іисусову, посѣтитель входитъ не раньше, чѣмъ услышитъ отъ хозяина пригласительный аминь. Съ человѣкомъ, не желающимъ соблюсти такого этикета, иной строгій въ уставѣ инокъ, пожалуй, и говорить не станетъ. И не только по обидѣ, что гость не хочетъ почтить монашескаго правила, но и... по осторожности. Разъ имя Іисуса не звучитъ изъ вашихъ устъ,-- Богъ знаетъ, кто вы такой? Тотъ ли вы, за кого кажетесь? Можетъ быть, вы не произносите священныхъ словъ не по нехотѣнію или забывчивости, но потому, что не можете, не въ силахъ произнести ихъ? Не могу сейчасъ припомнить, о комъ именно изъ подвижниковъ валаамскихъ разсказывали мнѣ такое приключеніе. Подвижникъ велъ отшельническую жизнь въ лѣсной кельѣ, верстъ за пять отъ монастыря. Случилось что-то важное. Игуменъ отправляетъ келейника передать подвижнику о происшествіи и просить его на совѣтъ. Келейникъ идетъ, стучитъ въ дверь кельи, входитъ, застаетъ старца на "умной молитвѣ", кланяется и передаетъ порученіе. Старецъ -- какъ статуя; молчитъ и хоть бы шелохнулся. Келейникъ повторяетъ слова свои разъ, другой,-- та же мертвая неподвижность: ни отвѣта, ни даже шороха, старикъ будто застылъ и только безстрастно смотритъ на келейника въ упоръ, какъ на пустое мѣсто. Келейнику стало страшно. Онъ вышелъ и побѣжалъ обратно въ монастырь -- разсказать, что съ пустынникомъ творится что-то недоброе. И, лишь подходя къ обители, онъ догадался, что, впопыхахъ спѣшнаго порученія, забылъ произнести священный валаамскій пароль. Возвратясь обратно, исполняетъ обрядъ точностью и принятъ старцемъ съ распростертыми объятіями.

-- Отчего, батюшка, вы не отозвались мнѣ въ первый мой приходъ?-- съ досадою пеняетъ онъ старцу.

-- Да какъ же, сыне, ты безъ молитвы влѣзъ? Я и подумалъ: а вдругъ ты -- дьяволъ?

-- Помилуйте, батюшка! Неужто вы меня въ лицо не узнали? Да и какъ дьяволъ можетъ монахомъ прикинуться?

-- Э, сыне! Не. знаешь ты его, окаяннаго. По первому началу, какъ я заключился въ пустыни, нечистые ко мнѣ чуть не каждый вечеръ ходили -- и все въ образѣ монаховъ: навѣстить будто бы изъ монастыря,-- либо гостей пріѣзжихъ: пришли, молъ, подивиться вашему подвижничеству. Ну, и соблазнъ: празднословіе, гордость духовная... мысли дурныя... По маломъ времени и понялъ я: а, вѣдь, это мнѣ отъ дьявола! Это ко мнѣ призраки, а не живые люди ходятъ. И порѣшилъ тако: отвѣчать только тѣмъ, кто приходитъ ко мнѣ съ молитвою Іисусовой, а предъ остальными молчать: кто ихъ разберетъ? люди они или черти? Дьяволу не то, что монахомъ, а и святѣе того скинуться не въ трудъ... Вонъ преподобнаго Исаакія, угодника кіевскаго, бѣсы во образѣ ангеловъ Христовыхъ обольстили!

-- Такъ-то оно такъ,-- только вотъ, батюшка, мнѣ, по осторожности вашей, приходится отломать пѣшкомъ, вмѣсто десяти верстъ, цѣлыхъ двадцать.

-- Ничего, сыне! У тебя ноги молодыя; на то и монахъ, чтобы трудъ принимать!...

Эту экспертизу: дьяволъ вы или нѣтъ?-- живя въ монастырѣ, приходится испытывать съ утра до вечера. А въ три часа ночи, по безконечнымъ коридорамъ гостиницы, мчится, сломя голову, какъ веселый жеребенокъ, мальчишка "будильщикъ" и, трезвоня огромнымъ колокольчикомъ выпѣваетъ во все свое молодое горло опять таки ту же провѣрочную молитву. Это -- сигналъ вставать къ заутренѣ и начало монастырскаго дня. Дальнѣйшая, неизмѣнно въ годахъ обращающаяся, программа его такова. Вставъ въ 3 часа, инокъ слушаетъ заутреню, а въ половинѣ пятаго раннюю обѣдню. Въ 6 часовъ разрѣшается чай. Въ половинѣ девятаго служится поздняя обѣдня. Въ 10 часовъ утра -- обѣденная трапеза. Въ 3 часа дня -- чай. Въ половинѣ седьмого -- вечерня. Въ восемь -- ужинъ въ трапезной. Въ девять -- вечернее правило, въ десять -- сонъ опять до трехъ часовъ утра. И, при вступленіи монастырскихъ сутокъ въ каждую изъ этихъ фазъ, "будильщики" мечутся мимо дверей вашихъ, самозабвенно заливаясь и звонкими голосами, и звонкими колокольчиками.

Валаамская гостиница -- солидное бѣлое зданіе пятидесятыхъ годовъ. Выстроилъ ее, конечно, Дамаскинъ. Въ ней 200 комнатъ; при четырехъ койкахъ на комнату, а по нуждѣ и болѣе, она способна вмѣстить до 1,000--1,200 богомольцевъ. Тѣмъ не менѣе, уже оказывается тѣсною, и настоящій игуменъ валаамскій, о. Гавріилъ, долженъ былъ поднять надъ двумя этажами Дамаскиновой гостиницы новый третій. Приходъ парохода вызываетъ въ гостиницѣ невообразимую суету. Извѣстно, что изъ всего "женскаго сословія" на земномъ шарѣ русская баба отличается нарочитою способностью, въ одно мгновеніе ока, покрыть все видимое пространство сундуками, узлами и подушками. Извѣстно также, что счета своимъ сундукамъ, узламъ и подушкамъ она никогда не знаетъ и -- всѣ ли они цѣлы, растеряла ли она половину по дорогѣ -- баба, все равно, воетъ на голосъ, въ твердомъ убѣжденіи a priori, что ее въ пути ограбили и обмошенничали. Ибо, строго говоря,-- только истинно-христіанское милосердіе можетъ удержаться отъ искушенія ограбить и обмошенничать странствующую русскую бабу; а на пароходахъ и желѣзныхъ дорогахъ -- истинно-христіанское милосердіе товаръ рѣдкій; тамъ больше соблюдается "одиннадцатая заповѣдь": не зѣвай...

Когда сытый монастырскій конь поднялъ меня съ пристани на монастырскую гору, къ гостиницѣ, входъ въ послѣднюю былъ загражденъ чемодано-сундучно-подушечнымъ бастіономъ до непроходимости. Изъ-за бастіона раздавались вопли и визги, точно изъ крѣпости, только что взятой отрядомъ амазонокъ. Это богомолки требуютъ у монаховъ помѣщенія. Монахи стоятъ въ свѣтлыхъ и широкихъ пролетахъ огромной, въ два марша, лѣстницы, надъ которою красуется большой образъ Богоматери, и съ холоднымъ спокойствіемъ привычки отражаютъ бабій прибой. На послушаніе въ гостиницѣ; конечно, ставятъ людей посмышленнѣе и пообходительнѣе. Разсовать наѣзжихъ по четверо въ номеръ не трудно, но задача осложняется "дружбою, родствомъ и свойствомъ". Каждому и каждой хочется устроиться вмѣстѣ съ своими, и всѣ отнѣкиваются попасть въ чужую компанію. Къ тому же, монастырь не допускаетъ сожительства мужчинъ и женщинъ въ одной кельѣ,-- такъ что, на срокъ гостеванья на Валаамѣ, всѣ браки временно расторгаются de facto. Супруги не общаются ни въ ложѣ, ни въ трапезѣ: женская столовая, на 500 душъ, помѣщается тутъ же въ гостиницѣ, а мужчины должны питаться въ "братской" -- ходить въ самый монастырь.

"Братская трапеза" -- великая школа противъ той эгоистической, преувеличенной брезгливости, которою мы, люди культурные и избалованные, въ значительной степени отравляемъ себѣ жизнь. Не думайте, по слову "брезгливость", чтобы трапеза представляла собою что-либо неряшливое, противное. Напротивъ: длинная зала, съ иконостасомъ въ глубинѣ, подъ низенькимъ потолкомъ, блещетъ чистотою. Полы, красныя скамьи, столы, вытянутые двойнымъ покоемъ или старинною буквою "T", старательно вымыты; нигдѣ ни соринки, ни пятнышка. Скользнетъ въ маленькое окошечко, по глубокому косому подоконнику, солнечный лучь, и весело заиграютъ на столахъ огромныя жестяныя ендовы, съ привѣсными къ нимъ ковшами, налитыя острымъ монастырскимъ квасомъ. На каждыхъ четырехъ сотрапезниковъ полагается одна такая ендова и одинъ ковшъ. Затѣмъ вся остальная посуда состоитъ изъ одной глиняной или деревянной чашки и деревянной же ложки на человѣка. Скатертей нѣтъ. Если понадобится салфетка, надо выдвинуть ящикъ въ столѣ: тамъ лежатъ продолговатые кусочки холста, правду сказать, мало соблазнительные къ употребленію. Когда вы входите въ трапезную, вы видите: въ ожиданіи начала обѣда, и монахи, и міряне чинно сидятъ -- спинами къ столамъ, лицами другъ къ другу. Усѣсться за столъ, показавъ тылъ сидящимъ за другимъ столомъ, прежде, чѣмъ очередной іеромонахъ благословитъ "яства и питіе",-- неприличіе, въ которое то и дѣло впадаютъ міряне... увы, отъ нихъ же первый былъ азъ. Міряне сидятъ за отдѣльнымъ отъ монашества столомъ, хотя услужающіе послушники часто къ нимъ подсаживаются, не имѣя другого мѣста. При входѣ въ братскую, трапезникъ, сѣдой, но бодрый монахъ, опрашиваетъ мірскихъ гостей: будутъ они говѣть или нѣтъ? Если нѣтъ, сажаетъ за общій столъ; если да, отдѣляетъ въ особую группу, которая получаетъ тотъ же постный обѣдъ, что и всѣ, но безъ масла. Съ нашей мірской точки зрѣнія, на Валаамѣ всѣ дни постные: не говоря уже о мясѣ, даже яицъ никогда не употребляется въ пищу; но четыре раза въ недѣлю -- по вторникамъ, четвергамъ, субботамъ и воскресеньямъ -- разрѣшаются молочные продукты, впрочемъ, въ самомъ ограниченномъ количествѣ. По крайней мѣрѣ, служка въ гостиницѣ, веселый и бодрый малый изъ солдатъ, принося мнѣ въ сказанные дни молочную порцію, всегда имѣлъ видъ таинственный, точно онъ удачно провезъ нѣкую контрабанду. Графинъ съ молокомъ онъ извлекалъ изъ бездонныхъ кармановъ своего подрясника -- скорѣе бураго, чѣмъ чернаго,-- и, хвастовски щелкнувъ по посудинѣ, точно она была не съ простымъ молокомъ, но съ нектаромъ олимпійскимъ, подмигивалъ мнѣ и восклицалъ:

-- Двойная порція!... Скупъ у насъ на скотномъ "хозяинъ" на молоко,-- охъ, скупъ!

Эти молочныя благодѣянія онъ оказывалъ мнѣ, какъ и всѣ услуги, совершенно безкорыстно. Когда я хотѣлъ, передъ отъѣздомъ, дать ему денегъ,-- служка руками замахалъ:

-- Какъ можно?! Воспрещается!

Дѣйствительно, въ каждой гостиничной кельѣ на

стѣнкѣ виситъ таблица правилъ, обязательныхъ для валаамскаго богомольца, и статья вторая правилъ этихъ гласитъ: "Не оказывать никому здѣсь частныхъ благотвореній, а доброхотное свое приношеніе полагать въ общую, кружку на пользу св. обители, такъ какъ, по правиламъ общежитія, никто изъ живущихъ въ монастырѣ не имѣетъ права пріобрѣтать отдѣльной собственности". Подобныя предостереженія имѣются и въ другихъ монастыряхъ, но во многихъ они -- мертвая буква, формальная бумажонка, безъ нужды забытая на стѣнѣ. Валаамъ же блюдетъ обѣтъ нестяжанія по правдѣ. За все свое пребываніе тамъ, я не видалъ ни разу, чтобы монахъ или послушникъ приняли отъ богомольца деньги или подарокъ,-- безъ игуменскаго благословенія; не видалъ я и того ухаживанія за богатыми и щедрыми гостями, какимъ такъ обычно и такъ печально профанируются столичныя и подстоличныя лавры. Монахи здѣшніе какъ бы говорятъ посѣтителю:

"Кто ты такой, намъ рѣшительно все равно. Ты къ намъ пришелъ, а не мы къ тебѣ. Слѣдовательно, живи здѣсь, сколько хочешь, но соотвѣтственно намъ. Вотъ тебѣ -- на общемъ положеніи, келья, трапеза. Святыня -- предъ тобою. Живи, питайся, молись -- и намъ не мѣшай, какъ мы тебѣ не мѣшаемъ. Мы здѣсь заняты своимъ дѣломъ. Мы сами по себѣ, а ты самъ по себѣ".

Есть монастыри, гдѣ -- что ни шагъ, то часовня "съ достопримѣчательностью", а у часовни дежуритъ монашекъ, на обязанности котораго лежитъ -- не пропустить богомольца, не ознакомивъ его съ "святынею" и не получивъ за то мзды. Русскій человѣкъ на святыню даетъ охотно, и, на богомольи, было бы востребованіе, а пятаки изъ мужицкаго кошеля, рубли изъ обывательскаго бумажника летятъ невозбранительно.

-- Какъ скрозь строй прошли!-- даже хвастался, помню, ѣдучи со мною изъ Сергіева посада, средней руки купецъ и хлопалъ по колѣну сильно отощавшимъ портфелемъ.

Ничего подобнаго такому "скрозь строй" нѣтъ на Валаамѣ, хотя если бы мѣстные иноки захотѣли эксплоатировать свои достопримѣчательности, то могли бы извлекать доходъ на каждой квадратной сажени монастырскихъ владѣній. Дамаскинъ покрылъ острова сѣтью скитовъ и часовенъ. Но въ иные скиты даже и не проникнешь безъ особаго дозволенія. Въ большой скитъ Всѣхъ Святыхъ, женщины допускаются лишь одинъ разъ въ году, на праздникъ Всѣхъ Святыхъ, въ первое воскресенье послѣ Троицына дня; въ Предтеченскій скитъ онѣ не имѣютъ доступа вовсе, и не только въ скиту, но и на островѣ, гдѣ онъ возвышается, не бывала женская нога. Мужчины же посѣщаютъ "Предтечу" лишь съ особаго благословенія, даваемаго игуменомъ въ рѣдкихъ случаяхъ и со строгимъ разборомъ. Часовни, кресты и памятники Валаама тоже бездоходны. Сразу видишь, что ставили ихъ для души, а не для кармана. Прежде всего, часовни эти, затерянныя въ хвойной глуши, никогда не запираются и никѣмъ не охраняются. Идешь лѣсною тропинкою, переступая чрезъ пестрые, обомшенные валуны и гигантскіе стволы поверженныхъ сосенъ и елей,-- вдругъ, гдѣ-нибудь, на поворотѣ мелькнетъ крохотное зданьице, увѣнчанное крестомъ, и такъ и манитъ тебя: зайди и -- коли хочешь молиться, помолись, а не хочешь, отдохни на ступенькахъ, слушай величавый гулъ лѣса и дальній плескъ озера, воздушный звонъ насѣкомыхъ, пѣніе малиновки и пронзительный визгъ ястребовъ въ небесныхъ кругахъ. Игуменъ Дамаскинъ, несмотря на свое мужицкое происхожденіе и отсутствіе образованія, обладалъ рѣдкимъ художественнымъ вкусомъ. Покойный пейзажистъ И. И. Шишкинъ, долго гостившій на Валаамѣ, разсказывалъ объ этомъ замѣчательномъ монахѣ:

-- Соберемся, бывало, мы, художники, на отъѣздъ изъ монастыря,-- Дамаскинъ сейчасъ же къ намъ въ гости: показывайте, господа, что написали за лѣто! Смотритъ, хвалитъ, порицаетъ. И -- какъ разъ похвалитъ именно тѣ этюды, которые, дѣйствительно, удались. Критиковалъ, какъ художникъ, не какъ публика. А то поведетъ съ собою въ лѣсъ: вы вотъ что нарисуйте! вотъ этотъ видъ, эту скалу, это дерево, это озерко... Смотришь: дѣйствительно, красота поразительная! гдѣ только глаза были, что раньше не написалъ?

Рѣдкую художественность вкуса Дамаскинъ обнаружилъ и въ размѣщеніи по Валааму священныхъ памятниковъ. Онъ занялъ ими, положительно, самыя прекрасныя, чарующія взоръ и охватывающія душу высоты Валаама. Ширококрылое поэтическое воображеніе надо было имѣть, чтобы такъ мѣтко и величаво увѣнчать гигантскими крестами мрачные обрывы Никонова мыса, Чернаго Носа, Глухого озера, Предтеченскаго скита; стоишь на этихъ обрывахъ, любуешься видомъ и думаешь:

-- А дай-ка я отойду влѣво или вонъ туда вправо. Быть можетъ, оттуда еще красивѣе...

Ходишь, выбираешь разныя точки зрѣнія,-- нѣтъ! все хуже. Красивѣе всего открывается мѣстность всегда и вездѣ именно оттуда, гдѣ водруженъ "Дамаскиновъ крестъ"'. И недаромъ богомолецъ, какъ придетъ или приплыветъ къ такому кресту, такъ и сидитъ у подножія его часами -- въ нѣмомъ созерцаніи развернутой предъ нимъ красоты. Вѣчная природа -- предъ очами, вѣчный символъ любви въ природѣ -- надъ головою.

Иногда въ лѣсной часовенкѣ застанешь читающаго монаха. Если вы сами не заговорите съ нимъ, онъ не обратитъ на васъ вниманія, не повернетъ къ вамъ головы. Это -- монахъ на прогулкѣ. Между ними не мало страстныхъ любителей природы, натуръ художественныхъ, экстатическихъ. Гулять по лѣсу безъ толку монахамъ не полагается. "Еще прошу васъ, отцы святые и братіи", гласитъ одно поученіе Дамаскиново, "безъ благословенія въ лѣсъ съ богомольцами не ходить, по пустынямъ и скитамъ ихъ не водить,-- соблазнъ быть можетъ и что другое въ худую сторону можетъ быть толковано, такъ и св. Исаакъ Свирскій говоритъ: монахъ соблазнивый не узритъ свѣта". Да и самый уставъ валаамскій, четырнадцатою главою своею, воспрещаетъ монахамъ лѣсныя скитанія. Но съ тѣхъ поръ, какъ лѣсъ усѣянъ часовнями, любители природы могучъ проводить въ немъ часы своего досуга, безъ опасенія впасть въ ослушаніе устава. Въ каждой часовнѣ имѣется незапираемый ящикъ, и въ немъ псалтирь и требникъ. Вмѣсто того, чтобы свершать свое келейное правило въ стѣнахъ монастыря, монахъ-любитель природы идетъ въ лѣсную часовню. Прочитаетъ здѣсь, что полагается, и идетъ къ слѣдующей часовнѣ, версты за двѣ, за три, здѣсь почитаетъ, на возвратномъ пути опять пріостановится на первомъ, такъ сказать, молитвенномъ этапѣ...

-- Хорошо!-- говорятъ эти энтузіасты,-- лѣсъ кругомъ шумитъ, солнышко сквозь хвою свѣтитъ, на устахъ Божьи слова, въ умѣ Божьи мысли. Часовенка кипарисовая, благоуханная. А тутъ и могилка рядомъ чья-нибудь подвижническая... Николая-схимника, Серафима, либо отца Антипы... Памяти-то какія! Примѣръ-то какой! Какъ же душѣ не играть и не возноситься въ горнія?

Одинъ изъ энтузіастовъ -- о. Петръ -- сочинилъ, въ благоговѣйныхъ прогулкахъ своихъ, длинное стихотвореніе: "О, дивный островъ Валаамъ!" Простодушное и не особенно стройное по формѣ, оно дышитъ страстною привязанностью къ воспѣваемому острову, не лишено вдохновенія и дѣйствуетъ на читателя, настраивая его на настоящій валаамскій ладъ, въ аккордъ съ спокойнымъ величіемъ этого святого сѣвера. И монахамъ, и богомольцамъ стихотвореніе пришлось по сердцу. "О, дивный островъ Валаамъ!" -- сейчасъ нѣчто въ родѣ мѣстнаго національнаго гимна. На пароходахъ, перевозящихъ паломническія толпы къ отдаленнымъ святынямъ Валаама, пѣвчіе -- послѣ установленныхъ на случай подобныхъ плаваній молитвъ -- обязательно поютъ гимнъ о. Петра. Напѣвъ простой, медлительный, спокойно свѣтлый.

Итакъ, обѣтъ нестяжанія исполняется Валаамомъ еще по древней правотѣ. Въ монастырской хроникѣ я нашелъ нѣсколько любопытныхъ и яркихъ тому примѣровъ. Не обращаясь къ глубокой старинѣ, возьму кое какіе образцы изъ временъ Дамаскина (ум. 1881) и Іонаѳана (ум. 1891). Во-первыхъ -- однородныя, до точнаго повторенія, эпически простыя и величавыя завѣщанія обоихъ игуменовъ: "Живя среди васъ, по закону общежитія, я не стяжалъ никакой собственности; поэтому не стѣсняйтесь составленіемъ описи, исканіемъ наслѣдниковъ и храненіемъ оставшихся въ келіи моихъ вещей; но немедленно, по кончинѣ моей, возвратите по хозяйствамъ". То-есть -- передайте въ тѣ отдѣлы монастырскаго управленія, откуда какая вещь выдана была игумену, какъ бы въ пожизненное пользованіе: иконы, облаченіе -- въ ризницу, книги -- въ библіотеку и т. д. Здѣсь ни у кого нѣтъ ничего своего. Дамаскинъ, въ годы своего послушанія, былъ подъ началомъ у старца Евфимія, строгаго аскета. Какъ послѣдній отучалъ учениковъ своихъ отъ соблазна собственности,-- типично покажетъ слѣдующій эпизодъ.

-- Что это у тебя за икона въ кельѣ?-- спрашиваетъ Евфимій Дамаскина.

-- Родительское благословеніе...

-- Она у тебя лишняя. Отдай ее въ церковь.

Дамаскинъ -- тогда еще послушникъ Даміанъ -- даже словомъ не возразилъ противъ суроваго требованія и, подавивъ боль сердечную, немедленно разстался съ иконою -- родительскимъ благословеніемъ и послѣднимъ воспоминаніемъ мірской, внѣ-валаамской жизни. Іонаѳанъ, въ бытность свою послушникомъ, былъ строго наказанъ своимъ старцемъ, о. Памвою, и Дамаскиномъ, уже игуменомъ, только за то, что осмѣлился принять въ подарокъ отъ посторонняго монаха просфору.

-- Принимая отъ кого что-либо, мы, естественно, испытываемъ желаніе отплатить подарокъ и, такимъ образомъ, мало-по-малу, сами того не замѣчая, сойдемъ съ прямого пути и пойдемъ противъ правилъ устава общежитія. Мы не за мзду должны трудиться, а лишь ради Бога, и не вводить другъ друга въ соблазнъ. Знай, что за просфору ты продалъ свою совѣсть. Снеси же ее обратно тому, отъ кого взялъ, и впередъ будь осторожнѣе.

Дамаскина -- въ пустынькѣ его, за шесть верстъ отъ монастыря -- посѣтили богомольцы, выпросили у него деревянныхъ ложекъ, дѣланіемъ которыхъ онъ убивалъ скуку зимняго досуга, предлагали ему денегъ, онъ не взялъ. По уходѣ гостей, Дамаскинъ замѣтилъ между книгами подброшенную кѣмъ-то изъ посѣтителей пятирублевую бумажку. Огорченный, смущенный, разстроенный, онъ тотчасъ же заперъ свою келью и зашагалъ, за шесть верстъ, въ монастырскую гостиницу, здѣсь разыскалъ своихъ недавнихъ гостей и -- къ крайне неловкому изумленію ихъ -- положилъ предъ ними на столъ злосчастную бумажку.

-- Нехорошо, господа, такъ искушать монаховъ!-- сказалъ онъ.

-- Но, батюшка, мы отъ чистаго сердца, по усердію...

-- Какое въ деньгахъ усердіе? Нехорошо!

И, поспѣшно выйдя изъ кельи, отправился обратно въ пустынь. Таковъ же остался Дамаскинъ и на игуменствѣ.

-- Батюшка,-- говоритъ ему одинъ изъ послушниковъ,-- позвольте мнѣ съѣздить въ Петербургъ -- за получкою долга.

-- Какого долга?

-- Да порядочнаго: въ полтораста рублей. Получу ихъ и сейчасъ же назадъ пріѣду.

-- А зачѣмъ они тебѣ, полтораста рублей-то?

-- Я хотѣлъ бы отдать ихъ монастырю.

Дамаскинъ отказалъ рѣшительно.

-- Вотъ что, братъ,-- сказалъ онъ.-- Если бы ты обѣщалъ привезти въ обитель не только полтораста, но полтораста тысячъ рублей, и то я не совѣтую тебѣ ѣхать. Душа твоя, которую ты повезешь въ міръ, дороже денегъ, а, Богъ вѣсть, оттуда воротишься ли? Оставайся-ка, братъ, здѣсь; пусть пропадаютъ деньги, да душа твоя цѣла будетъ.

Что Валаамъ не слишкомъ заботится о милостивцахъ и милостынѣ въ свою пользу, лучше всего доказываетъ нищета его ризницы. Здѣсь нѣтъ и помина объ изумрудныхъ и брилліантовыхъ оплечьяхъ, окладахъ, грудахъ золотыхъ цѣпей, ведеркахъ съ окатнымъ жемчугомъ, которымъ дивятся паломники въ Троице-Сергіевой или Кіево-Печерской лаврѣ. Почти нѣтъ и древностей. Что Валаамь не богатъ послѣдними, не удивительно: вѣдь, монастырь неоднократно разорялся финнами и шведами, которые вырѣзывали монаховъ почти поголовно и не оставляли въ обители камня на камнѣ. Самыя мощи пр. Сергія и Германа, съ 11-го сентября 1180 года скрыты -- отъ возможности повторенія шведскихъ неистовствъ -- въ глубокой-глубокой гранитной могилѣ. Священная могила находится подъ соборною церковью монастыря. Насколько точно опредѣляетъ ея положеніе надземная рака святыхъ -- сказать трудно. Въ рукописномъ жизнеописаніи о. Дамаскина я нашелъ намекъ, что отнюдь не всѣмъ, по крайней мѣрѣ инокамъ, извѣстно подлинное мѣстонахожденіе гробницы Сергія и Германа. По смерти Дамаскина, одинъ монахъ видитъ себя во снѣ -- среди церкви, восхищеннымъ до райскаго восторга. Онъ не можетъ понять, почему ему такъ хорошо, и предполагаетъ:

-- Ужъ не здѣсь ли именно мѣсто, гдѣ погребены свв. Сергій и Германъ, которое мы ищемъ?

Да иначе и быть не могло, что тайна сохранилась лишь между нѣкоторыми. Если бы хорошо была извѣстна точка, спустивъ откуда щупъ, можно добраться до мощей, то, конечно, шведы и финны уничтожили бы святыню въ наѣздъ свой XVII вѣка, когда они, еще недавніе протестанты, пылали иконоборческимъ фанатизмомъ. Между иноками было много мучениковъ за родную обитель, но могъ найтись и предатель. Вотъ почему секретъ мощей долженъ былъ переходить лишь изъ немногихъ устъ въ немногія уста, какъ бываетъ во. всякой гонимой церкви. Шведы захватили Валаамъ въ 1611 году, и покушенія ихъ добить разрушенную уже святыню оскверненіемъ гробницы ея основателей не прекращались въ теченіе цѣлаго столѣтія. Въ 1696 году архимандритъ Макарій билъ челомъ царямъ Іоанну и Петру Алексѣевичамъ о разрѣшеніи перенести прахъ свв. Сергія и Германа въ управляемый имъ Тихвинскій монастырь -- именно, во избѣжаніе продолжающихся поруганій. Ходатайство удовлетворено не было. Почему -- неизвѣстно. Быть можетъ, по причинамъ дипломатическимъ; быть можетъ, именно въ виду трудности предложеннаго Макаріемъ предпріятія; быть можетъ, наконецъ, потому, что не теряли на Руси надежды рано или поздно возстановить монастырь, какъ надежнѣйшую крѣпость русскаго начала. Возстановить же на Валаамѣ монастырь, послѣ того, какъ унесена будетъ исконная и коренная основа его, знаменитыя на всю Россію мощи, представлялось невозможнымъ ни патріарху, ни царскому совѣту. Однако, есть преданіе, что, когда возобновитель Валаамскаго общежитія, игуменъ Назарій, созидалъ соборный монастырскій храмъ, то, при рытьѣ рвовъ для фундамента, священныя гробницы обнажились: былъ видимъ склепъ, а въ немъ широкая могильная плита. О. Назарій поспѣшилъ задѣлать отверстіе въ склепѣ и запретилъ братіи даже говорить о нечаянномъ открытіи. Вторая, уже преднамѣренная, попытка проникнуть къ священнымъ тѣламъ случилась, будто бы, при игуменѣ Іонаѳанѣ, въ концѣ двадцатыхъ годовъ истекающаго столѣтія. Онъ, съ нѣкоторыми изъ братій, попытался извлечь мощи изъ ихъ вѣковой усыпальницы и, въ ночное время, разобралъ каменный сводъ надъ могилою. Но, когда монахи приступили къ надгробной плитѣ, то -- по преданію -- вся могила внезапно наполнилась огнемъ. Іонаѳанъ съ товарищами, охваченные паникою, въ ужасѣ бѣжали. Слѣды свода, разобраннаго ими при этой ночной работѣ, были видимы въ соборномъ подземельи еще при Дамаскинѣ,-- онъ убралъ съ таинственной плиты набросанные Іонаѳаномъ камни и засыпалъ ее бѣлымъ пескомъ. Трудившіеся надъ этимъ дѣломъ рабочіе сказывали потомъ, что плита находится, дѣйствительно, какъ разъ подъ тѣмъ самымъ мѣстомъ, гдѣ въ соборѣ стоитъ серебряная рака.

3.

Не громкій, но ясный ударъ въ гонгъ. Вся трапезная встаетъ на ноги, словно отъ электрическаго толчка,-- какъ одинъ человѣкъ. Хоръ монаховъ поетъ молитву...

-- Благослови!

Трапеза благословлена. Короткій шумъ, шарканье ногъ... Служки -- совершенная стая черныхъ муравьевъ -- чинно, но быстрымъ шагомъ бѣгутъ въ поварню и, возвращаясь, такими же быстрыми движеніями бросаютъ на столы миски съ ѣдою, тоже по одной на каждыхъ четырехъ человѣкъ. Монастырскій обѣдъ имѣетъ четыре перемѣны: холодное, щи, кулешъ и кашу. Холодное -- это ботвинья, квасная похлебка съ овощами, или просто то удивительное кушанье, о которомъ поется въ русской пѣснѣ:

Дадутъ капусты мнѣ съ водою,

И ѣмъ, ажъ за ушми трещитъ!

Монастырскій этикетъ требуетъ, чтобы холодное гости хлебали изъ общей миски, а не разливали по своимъ плошкамъ. Кто не исполнитъ этого, тему, волею-неволею, придется ѣсть изъ той же чашки и два слѣдующіе супа, что, разумѣется, не ахти какъ вкусно. Въ первый разъ, я, конечно, проштрафился противъ этого обыкновенія и былъ наказанъ страшною безвкусицею, которую пришлось потомъ глотать, а во второй... ужъ очень сосѣдъ мой здоровенный парень, у котораго подъ спинжакомъ рубашка была, какъ сажа бѣла, усердно и аппетитно облизывалъ свою ложку послѣ каждаго погруженія ея въ общую миску. Ну, вижу,-- человѣку нравится... пусть ужъ его одинъ ѣсть, а я потерплю! Кашу тоже ѣдятъ сообща, но почему-то это меньше смущаетъ, хотя смакованье и облизыванье ложекъ кругомъ идетъ еще вящшее. А, впрочемъ, все проходитъ въ этомъ мірѣ -- преходящи и дурное чувство брезгливости, и баловство вкуса. Послѣ перваго монастырскаго ужина, къ тому же въ постный день, я всталъ голодный, потому что все казалось мнѣ не понутру, ко всему прикоснулся только ради приличія, чтобы не возбудить косыхъ взглядовъ въ сосѣдяхъ: -- это, молъ, что еще за нѣженка? Коли ты хочешь барствовать, такъ въ Питерѣ сиди, по французскимъ ресторанамъ ходи, а тутъ тебѣ разносоловъ не приготовлено!.. Но затѣмъ,-- какъ встанешь утромъ въ четвертомъ часу, да, проглотивъ въ шесть стаканъ-другой простого чаю, не имѣешь во рту крохи хлѣба до десяти, а между тѣмъ отломаешь по лѣсу верстъ пять-семь, да приличіе требуетъ, чтобы ты показался хоть на четверть часа за которою-нибудь изъ двухъ обѣденъ,-- такъ даже начинаешь мечтать:

-- А не дурно бы теперь сидѣть въ трапезѣ и хлебать горячій кулешъ съ соленой рыбкой или щи со снѣтками,-- ничуть не обращая вниманія на своего сосѣда: кто онъ, какъ одѣтъ, какъ онъ сопитъ носомъ, и есть ли у него сыпь на лицѣ...

Впослѣдствіи, "съ благословенія о. игумена", я обѣдалъ и ужиналъ у себя въ кельѣ, но не по брезгливости; я уже акклиматизировался и -- какъ нѣкогда въ пѣшемъ путешествіи своемъ черезъ Кавказъ -- привыкъ къ мысли, что ножъ и вилка не болѣе, какъ предразсудокъ, и что грязные пальцы сосѣда, опущенные въ общую сольницу, ничуть соли не портятъ и аппетиту обѣдающихъ не вредятъ. Меня просто избавили отъ потери времени -- идти изъ гостиницы въ монастырь, ждать, пока соберутся вся братія и гости, слушать сравнительно долгое молитвословіе и т. д.

Когда привыкнешь къ монастырскому столу, онъ совсѣмъ не дуренъ. Даже удивительно, какъ иноческая кухня ухитряется разнообразить свои меню, при ничтожныхъ средствахъ, оставленныхъ въ ея распоряженіи суровыми ограниченіями устава. Но, съ непривычки, людямъ набалованнымъ, конечно, приходится туго. Передъ самымъ отъѣздомъ съ Валаама, судьба послала мнѣ оригинальную встрѣчу. Только что пришелъ пароходъ "Петръ", въ гостиницѣ обычная суета и, какъ выражался покойный Лѣсковъ, "толпучка". Вдругъ слышу:

-- Александръ Валентиновичъ!

Гляжу и глазамъ не вѣрю: предо мною Ф. А. З--ъ -- такъ сказать, король петербургской гастрономіи. Появленіе его въ этомъ отшельническомъ царствѣ, гдѣ люди не живутъ, чтобы ѣсть, но лишь кое-какъ ѣдятъ, чтобы жить, было столь необыкновенно, что я невольно расхохотался.

-- Ужъ не "искушеніе" ли вы? Быть можетъ, если прочитать молитву Іисусову, такъ вы сейчасъ прахомъ и разсыплетесь?

-- Какое тамъ искушеніе! Просто пріѣхалъ съ семьею полюбопытствовать, что за Валаамъ такой. Говорятъ,-- красиво.

-- Красивѣе не бываетъ. Ну, а ѣсть-то что же вы будете?

На лицѣ короля гастрономіи заиграли грустныя тѣни.

-- Да, знаете ли... А, впрочемъ, хлѣбъ черный у нихъ очень хорошъ...

Я съ чувствомъ пожалъ этому доброму и вѣжливому человѣку руку и воскликнулъ:

-- Федоръ Андреевичъ! Вы оптимистъ.

Однако, при всемъ оптимизмѣ, мои туристы валаамскаго режима не выдержали -- и сбѣжали съ первымъ же случайнымъ пароходомъ въ Финляндію.

Какъ уже говорено было, монашеская трапеза допускаетъ рыбу и коровье масло только четыре раза въ недѣлю, при чемъ рыба эта -- снѣтокъ и вываренные до тѣстоподобія кусочки соленой лососины. Остальное время братія питается овощами съ постнымъ масломъ, а въ Великій, Успенскій и Рождественскій посты -- безъ масла, кромѣ немногихъ праздничныхъ дней. Въ скитахъ Всѣхъ Святыхъ, Іоанна Предтечи, Коневской Божіей Матери, Святого Острова скоромнаго масла никогда не вкушаютъ, а въ три постные дня недѣли не ѣдятъ и растительнаго. Еще очень недавно предтеченскимъ отшельникамъ воспрещенъ былъ и чай,-- и лишь архіепископъ Антоній, впослѣдствіи митрополитъ петербургскій, (ум. 1912 г.) разрѣшилъ имъ этотъ напитокъ.

-- Истинное это намъ благодѣяніе,-- говорилъ мнѣ "хозяинъ" предтеченскій, о. Назарій.-- Изъ старцевъ, которые здѣсь спасаются, иные не пользуются разрѣшеніемъ, отвергаютъ его, считая за новшество. Но намъ, находящимся у Предтечи на послушаніи, чай -- единое спасеніе. Пища растительная безъ масла... Какъ тутъ безъ чаю обойтись? Особенно, зимою, какъ ударятъ морозы да съ сѣвера вѣтры потянутъ...

Чай, вообще, не очень давнее явленіе на Валаамѣ. Онъ проникъ въ монастырь лишь въ концѣ двадцатыхъ годовъ, при игуменѣ Иннокентіи. До тѣхъ же поръ -- какъ разсказываетъ въ рукописной автобіографіи своей о. Дамаскинъ -- "въ большіе праздники, послѣ обѣда, въ три часа, варили въ котлѣ шалфей съ краснымъ медомъ, и этотъ сбитень всѣ пили въ трапезѣ изъ деревянныхъ чашекъ; каждому брату давали двѣ такихъ чашки: одна замѣняла стаканъ, а другая блюдце". И въ настоящее время многіе иноки уклоняются отъ чаю, замѣняя его наборомъ сушеныхъ травъ, Но, въ общей массѣ, монахи -- не только усердные, но, можно даже сказать, экстатическіе чаепійцы. Чай -- непреодолимая потребность ихъ иструдившагося тѣла, требующаго для поддержанія силъ своихъ хотя бы слабаго возбудительнаго средства. Чаи въ монастырѣ употребляются хорошихъ сортовъ, но простые: цвѣточныхъ иноки избѣгаютъ и боятся,-- отъ нихъ волненіе въ крови, дурныя мысли и тяжелые сны.-- "Думаешь согрѣться,-- сказалъ мнѣ странникъ на пароходѣ,-- анъ выходитъ искушеніе!"

Казалось бы, что столь недостаточное питаніе, при массѣ физическаго труда, выпадающаго на долю валаамскаго монаха, должно истощать эту группу постниковъ-энтузіастовъ, обращать ихъ въ людей вялыхъ, безсильныхъ, малокровныхъ. Но нервный ли подъемъ въ нихъ такъ великъ, благодатный ли воздухъ острова такъ дѣйствуетъ,-- только на Валаамѣ почти не видишь больныхъ, а, если замѣтишь страдальческое, недужное лицо, можно заранѣе смѣло утверждать: это недавній сюда пришелецъ, въ которомъ еще не перегорѣли привычки внѣ-монастырской жизни, и который не успѣлъ еще приспособиться ни духовною, ни тѣлесною организаціею къ валаамскому строю. Правда, на Валаамѣ нѣтъ и тѣхъ румяныхъ, толстощекихъ лицъ и обширныхъ чрезъ, что такъ нерѣдко встрѣчаются въ богатыхъ монастыряхъ средней Россіи: идетъ монахъ, ликъ у него лоснится, и -- вотъ-вотъ изъ глазъ, вмѣсто покаянныхъ слезъ, стерляжья уха польется... Общій типъ валаамскаго монаха -- сухой, мускулистый, костлявый человѣкъ, съ загорѣлымъ, рабочимъ цвѣтомъ лица, быстрою и твердою походкою. Народъ сильный и выносливый гораздо болѣе, чѣмъ обѣщаетъ первый взглядъ на нихъ. Я все жалѣлъ, про себя, о. Андрея, рясофорнаго монаха, даннаго мнѣ о. игуменомъ въ проводники по Валааму: трудно, думаю, ему,-- вѣдь кости да кожа, въ чемъ душа держится!... А "кости да кожа", какъ ни въ чемъ не бывало, отстоятъ всѣ положенныя монастырскія службы да потомъ -- въ лодку и гребутъ, не покладая рукъ, по шести часовъ сряду, на Никоновъ мысъ или Предтеченскій островъ. Вернемся,-- отдохнетъ часокъ и опять стучитъ ко мнѣ:

-- Не поплыть ли намъ къ Большому скиту?

-- Да вѣдь вы устали? Мнѣ совѣстно васъ мучить.

-- Вотъ еще! отчего тутъ устать?

Вообще, никогда не сознавалъ я, что гигіена есть дѣло условное, въ большей мѣрѣ, чѣмъ на Валаамѣ. Если изложить условія иноческаго быта любому гигіенисту, послѣдній неминуемо долженъ сказать:

-- Эти люди живутъ только по недоразумѣнію; по наукѣ каждый изъ нихъ уже лѣтъ двадцать пять какъ покойникъ.

Между тѣмъ, достаточно пройтись по монастырскому братскому кладбищу, чтобы убѣдиться, что недоразумѣніе долголѣтія на Валаамѣ явленіе исконное, постоянное, массовое. Плиты и простой булыжникъ надъ могилами схимниковъ сверкаютъ удивительными датами. Умеръ 88, 84, 80, 88, 95 лѣтъ...

-- Онъ еще человѣкъ не старый: ему всего семьдесятъ лѣтъ,-- сказалъ мнѣ монахъ про особо чтимаго теперь въ обители іеросхимонаха о. Алексія.

Изъ историческихъ лицъ Валаама -- игуменъ Назарій умеръ 74 лѣтъ, Иннокентій -- 85, Варлаамъ -- 83, Дамаскинъ -- 86, Іонаѳанъ II -- 75, духовникъ Антоній -- 78, іеросхимонахъ Никонъ -- 80, схимонахи: Николай -- 72, Сергій -- 80, Михаилъ -- 81, Серафимъ -- 83, Ѳеоктистъ -- 77, монахъ-миссіонеръ Германъ -- 81, монахъ Аѳанасій -- 80 и т. д., нт.д. Цифры поразительныя; на мірскихъ кладбищахъ онѣ попадаются лишь въ видѣ исключенія, здѣсь онѣ -- общее правило. Смерть въ среднемъ возрастѣ, не только въ молодыхъ годахъ, на Валаамѣ -- рѣдкость изъ ряду вонъ. Въ книгу "Валаамскіе подвижники" занесенъ, между прочимъ, послушникъ Василій: жертва черезчуръ суроваго поста, который этотъ юноша принялъ на себя, не по силамъ своего молодого желудка. Онъ умеръ 22 лѣтъ. "Скончался вмалѣ исполнь лѣта долга, угодна бо бѣ Господу душа его" -- величественно говоритъ монастырскій некрологъ. Среди святыхъ, изможденныхъ лѣтами и трудами старцевъ валаамской исторіи, этотъ единственный юный мученикъ самоотреченія производитъ и грустное, и красивое впечатлѣніе... Точно на сѣдые и жесткіе мхи Валаама упала вдругъ свѣжая, жизнерадостная роза, улыбающаяся всѣми своими алыми лепестками... Упала -- въ надеждѣ жить и благоухать міру; но сѣверъ дунулъ на нее ледянымъ дыханіемъ, и роза завяла, безсильно растерявъ по граниту свои поблеклые лепестки. Преждевременная смерть юноши замѣтно отразилась глубокимъ впечатлѣніемъ въ сердцахъ валаамскихъ старцевъ, ея свидѣтелей. Изъ всѣхъ жизнеописаній "Подвижниковъ валаамскихъ" біографія послушника Василія -- едва ли не самая теплая, участливая. Въ ней звенятъ нотки, залетныя изъ міра, контрабандою проскользнувшія въ угрюмую среду самоотреченія и сверхсильнаго труда "Бога ради".

-- Помилуйте! Какъ же имъ не жить по сту лѣтъ?-- говорилъ мнѣ недавно одинъ свѣтскій человѣкъ,-- что имъ дѣлается? Сидятъ себѣ въ кельяхъ, никакого горя не знаютъ, душевнаго волненія испытывать не отъ чего, знай только Богу молятся да поклоны кладутъ. Ихъ отъ смерти стережетъ нравственная неподвижность. Не живутъ, вѣдь,-- прозябаютъ. Замуруйтесь въ своей квартирѣ, уйдите эгоистически въ самого себя, посадите себя на педантически строгую діэту, и можете быть увѣрены, что, въ такомъ апоѳозѣ процесса самосохраненія, вы тоже проживете лѣтъ до 75, а то и больше... Но стоитъ ли такъ жить? Вотъ вопросъ!

Это обычное наше мірское мнѣніе о монашествѣ и глубоко ложное: по крайней мѣрѣ, во мнѣ Валаамъ разбилъ его совершенно. Особенно хорошо въ этихъ легкомысленныхъ фразахъ "только". Только молится Богу, только кладетъ поклоны... подумаешь, какъ легко это только! какъ оно согласно съ "процёссомъ самосохраненія"!.. Жизнеописаніе почти каждаго монаха строгой жизни заключается однѣми и тѣми же фразами: "у него отнялись ноги... распухли ноги... на ногахъ открылись раны... ноги стали какъ желѣзныя .. ноги высохли... ноги стали въ язвинахъ, и по язвинамъ роились черви". Монахъ Веніаминъ мучился такимъ недугомъ пятнадцать лѣтъ: съ 1826 по 1842 годъ. Откуда это однообразіе болѣзней, сводящихъ монашество въ могилу? Да именно оттуда, что монахъ "только" молится, стоя въ церкви и на келейномъ правилѣ -- самое меньшее -- часовъ восемь въ сутки. Скончавшійся въ 1894 году схимомонахъ Іоаннъ, описанный Немировичемъ-Данченко въ "Крестьянскомъ царствѣ" подъ еще монашескимъ его именемъ Иринея, выбилъ въ алтарѣ верхней церкви Предтеченскаго скита ямку на каменномъ полу земными поклонами. Молился онъ въ церкви этой, холодной, не отопляемой, и лѣто, и зиму. На дворѣ трещатъ морозы, въ церкви мало теплѣе, чѣмъ на улицѣ, а Іоаннъ, знай, простирается предъ Распятіемъ. Нынѣшній настоятель валаамской обители, о. Гавріилъ, былъ на послушаніи у схимомонаха Іоанна.

-- Ты бы, о. Іоаннъ,-- совѣтовалъ онъ старцу,-- молился въ нижней церкви: тамъ все же теплѣе.

-- Ничего, свѣтъ! Здѣсь, на морозцѣ-то, не такъ жарко поклоны класть!

Мантія Іоанна была всегда дырява на плечахъ -- отъ часто и истово свершаемаго крестнаго знаменія.

Это ли похоже на самосохраненіе? А развѣ Іоаннъ исключеніе, единственный въ своемъ родѣ примѣръ? Старецъ Серафимъ (т 1860), страдая страшною язвою во всю спину, не давалъ себя лѣчить, сдирая втихомолку налагаемые врачами пластыри,-- и, несмотря на нестерпимую боль, до конца жизни исполнилъ все монашеское правило и умеръ -- въ радостномъ экстазѣ неземныхъ видѣній. Загляните въ книгу валаамскаго пустынножительства: вы увидите рядъ странныхъ людей, которые весь бытъ свой направляютъ,-- по нашимъ понятіямъ,-- къ тому, чтобы умереть отъ простуды, остраго малокровія, истощенія силъ, желудочныхъ и кишечныхъ катарровъ, всяческихъ ревматизмовъ и пр., а живутъ, живутъ и живутъ -- именно наперекоръ всей логикѣ самосохраненія.

Что поддерживаетъ ихъ? Экстазъ? Но, если такъ, то не грѣшно ли будетъ говорить объ отсутствіи волненій у этихъ затворниковъ, о спокойствіи ихъ душевномъ, о невозмутимости, о нечувствительности къ скорбямъ и радостямъ. Экстазъ -- самъ по себѣ уже отрицаніе всякаго спокойствія, онъ -- высшая степень возбужденія и волненія; онъ даетъ человѣку болѣзненно-могучій, нервный подъемъ -- аффектъ -- и потомъ бросаетъ его въ глубину столь же болѣзненной реакціи. Почти всѣ эти люди пришли въ монастырь и посвятили себя Богу, конечно, не спроста. Большинство загнано въ иночество какимъ-либо тяжкимъ житейскимъ потрясеніемъ, горемъ, грѣхомъ, отъ которыхъ совѣсть не властна сама избавиться,-- одна надежда, что Богъ избавитъ, коли посвятить Ему всю остальную жизнь. Сколько лѣтъ надо только на то, чтобы перекипѣла въ душѣ горечь этой первой причины, сдѣлавшей инока изъ мірского человѣка... Дамсскина не нужда, не отчаяніе привели въ монастырь, но призваніе къ аскетизму, а и то онъ до конца жизни своей не могъ спокойно вспоминать, какъ прощался онъ съ деревнею, уходя въ монастырь.

"Изъ дому",-- говоритъ біографическая записка, уже не разъ мною помянутая,-- "его провожалъ родитель версты 3 пѣшкомъ. Когда разстались, родитель въ слѣдъ ему кланялся и кричалъ: "Даміанушка, прощай!..." Послѣдній разъ поклонился ему и скрылся за горами. Всегда, какъ о. Дамаскинъ вспомнитъ про это,-- и заплачетъ".

Читая жизнеописанія аскетовъ, нельзя не замѣтить еще одну общую характерную черту въ послѣднихъ дняхъ ихъ, вѣрную предвѣстницу скораго конца. Это -- "даръ слезный", какъ съ благоговѣніемъ называютъ старческую слезливость подвижниковъ товарищи-монахи и вѣрующіе богомольцы. Горькій плачъ цѣлыми часами, круглый день и изо дня въ день -- обычное состояніе престарѣлаго инока. У игумена Варлаама отъ постоянныхъ слезъ совершенно выпали рѣсницы; духовникъ Евфимій даже и по смерти грезился ученикамъ своимъ не иначе, какъ въ горькихъ слезахъ. Даже о самомъ энергичномъ, съ желѣзною волею, Дамаскинѣ валаамцы говорятъ, что "въ послѣднее время своей земной жизни батюшка очень часто плакалъ. Были и такіе случаи: вдругъ онъ начнетъ плакать и плачетъ навзрыдъ по часу и болѣе. Иногда за обѣдомъ начнетъ плакать, такъ что мы и обѣдъ оставимъ, всѣ выйдемъ изъ за стола".

-- Батюшка, о чемъ вы плачете?-- спрашивали его.

Однажды онъ отвѣтилъ:

-- Я уйду,-- искренно вырвалось у него,-- я уйду, а вы останетесь, и назадъ...

Новый потокъ слезъ не далъ ему договорить, но всѣ поняли, что онъ хотѣлъ сказать:

-- И назадъ не приду.

Творцу новаго Валаама смертно жаль было покидать свое дѣтище и свою кипучую дѣятельность. Въ молодости, чтобы пріучить себя къ мысли о смерти, онъ спалъ въ гробу. Теперь онъ отправился въ свою старую пустыньку и велѣлъ при себѣ смѣрять этотъ забытый гробъ.

-- Не малъ ли онъ мнѣ теперь? Вѣдь, тогда я худенькій былъ.

И тутъ же разсказалъ:

-- Бывало, ляжешь въ него,-- станетъ холодно. Ну, закроешься крышкой, такъ скоро -- душно станетъ, надо и открыть...

И прервалъ разсказъ свой тяжкимъ вздохомъ: видно, живо представилось ему, что близко время, когда -- лежа въ душномъ гробу -- и радъ бы открыть тяжелую крышку, да поздно уже: руки связаны смертнымъ сномъ, и тѣло могильный червякъ ѣстъ...

Въ другой разъ приходитъ къ Дамаскину, рано поутру, по обычаю, одинъ изъ должностныхъ іеромонаховъ. Игуменъ въ спальнѣ, одинъ, сидитъ въ креслѣ, согнулся, смотритъ на икону, съ тускло мерцающею предъ нею лампадою, и тяжко вздыхаетъ.

-- Здоровы ли вы, батюшка? Что съ вами?

Старикъ перевелъ на вошедшаго грустный взоръ и ничего не сказалъ.

-- Что съ вами? О чемъ вы тоскуете?

-- Смертушка приходитъ,-- отозвался, наконецъ, Дамаскинъ старымъ, мірскимъ, крестьянскимъ словомъ.

Эта безконечная готовность къ плачу -- съ медицинской точки зрѣнія -- конечно, явленіе истерическое и даже уже неврастеническое. Это -- реакція организма на многолѣтніе экстазы, поддерживавшіе истощенное и измученное тѣло, внѣ правильнаго питанія, достаточнаго сна, умѣреннаго труда. Валаамскій монахъ спитъ пять часовъ въ сутки, не ѣстъ, а закусываетъ, собственно говоря, чѣмъ попало: какъ въ сказкѣ говорится,-- "бѣжала черезъ мосточекъ -- ухватила кленовый листочекъ, бѣжала черезъ грабельку -- ухватила воды капельку..." -- стоитъ на молитвѣ восемь часовъ да пять-шесть работаетъ, какъ волъ, на назначенномъ ему послушаніи -- либо на фермѣ, либо на конномъ дворѣ и пр. Диво ли, что такая экстатически-трудовая жизнь въ конецъ развинчиваетъ нервы, и достаточно старости подать человѣку первый сигналъ о своемъ приближеніи, чтобы вся нервная система расхлябла, и недавно мужественный и бодрый подвижникъ обратился въ живой фонтанъ слезъ.

А работаютъ иноки на себя пристально и крѣпко. На Валаамѣ -- въ огромномъ хозяйствѣ его -- нѣтъ ничего сдѣланнаго и дѣлаемаго не монашескими руками. Только въ каменной кладкѣ они не мастера, и приходится приглашать для нея рабочихъ со стороны. Двойное огорченіе для монастыря: и расходъ, и... каменщику убоина нужна, онъ безъ мяса не работаетъ, а кровопролитіе на Валаамѣ -- вѣдь, это переворачиваетъ вверхъ дномъ весь уставъ, всѣ мѣстныя традиціи! Теплокровное животное неприкосновенно на монастырскихъ островахъ. Здѣсь его не ждутъ ни выстрѣлы охотничьихъ ружей, ни силки, ни сѣти и тенета -- никакія ухищренія "жестокой забавы". Поэтому, странникъ на Валаамѣ, проходя дѣвственными лѣсами его, часто, съ удивленіемъ, переживаетъ трогательныя впечатлѣнія, которыя раньше испытывалъ,-- да и то считая ихъ за красивую сказку,-- лишь при чтеніи Одюбона, Майнъ-Рида, Эмара. Дикій звѣрь здѣсь ничуть не боится человѣка. Заяцъ перебѣгаетъ вамъ дорогу, садится въ двухъ саженяхъ отъ тропинки и, шевеля ушами, смотритъ на васъ искоса быстрыми, любопытными глазами. Бросьте въ него щепкою или камешкомъ,-- онъ встрепенется, отпрянетъ шаговъ на десять, поднимется столбикомъ и опять стоитъ -- смотритъ, балансируя лапками въ воздухѣ,-- только вотъ барабана нѣтъ, а то такъ бы и забарабанилъ. По озеру въ лодкѣ плывешь,-- рядомъ плавно качается на волнахъ, нисколько не смущаясь всплескомъ веселъ, семья бѣлогрудыхъ гагаръ, съ гордо выгнутыми шеями. Вспугнуть ихъ -- прямо труда стоитъ: не вѣрятъ, что здѣсь имъ можетъ грозить серьезная опасность. Хоть руками бери! Возлѣ Коневскаго скита, на рыбномъ Дамаскиновомъ пруду, у мостика, по которому денно и нощно ходятъ монахи, а по праздникамъ -- сотни богомольцевъ, пара гагаръ свила на камушкѣ гнѣздо и жила въ немъ пятьдесятъ лѣтъ, возвращаясь на Валаамъ съ каждымъ весеннимъ прилетомъ. Сколько птенцовъ онѣ вывели здѣсь и выкормили на глазахъ людскихъ! Три года тому назадъ, улетѣвъ на осень, эти монастырскія птицы уже не вернулись по веснѣ,-- къ великому огорченію иноковъ. Старость ли обезсилила ихъ въ пути и не позволила довершить перелета, соколъ ли растерзалъ,-- Богъ ихъ знаетъ. Красивая птица гагара -- "царица сихъ пустынныхъ водъ", какъ названа она въ одномъ стихотвореніи; я любилъ слѣдить ея странный полетъ -- низко-низко надъ озеромъ, волнообразно ныряя въ воздухѣ, съ плескомъ цѣпляя за воду лапками, порская упругими крыльями, оставляя за собою длинную вѣерообразную струю... Утромъ, чуть отворишь окно,-- слышенъ, сквозь мертвую монастырскую тишину, далекій протяжный мыкъ: совсѣмъ бы корова, только звукъ слабѣе, а тембръ жестче. Это проснулась и привѣтствуетъ свѣтлый день, выплывая на озеро кормиться, жизнерадостная гагара.

-- Ишь оретъ! Ровно пароходъ!-- замѣтилъ одинъ богомолецъ, когда мы, въ поѣздкѣ на Святой островъ, обогнали такую кричащую птицу, съ цѣлымъ выводкомъ птенцовъ-подлетковъ.-- Да и сама-то -- фрегатъ-фрегатомъ.

Въ самомъ дѣлѣ -- фрегатъ. Изъ всѣхъ озерныхъ птицъ, какихъ случалось мнѣ видать на волѣ, гагара -- самая водная. Я рѣшительно не могу себѣ представить ее на землѣ или высоко въ воздухѣ: она -- дитя воды, какая-то окрыленная рыба. Ужъ на что великолѣпно и величаво плаваніе лебедя, а все же въ немъ чувствуется, что "гуси плаваютъ отъ берега", что лебедь "думаетъ", какъ плыветъ и какъ надо плыть. Тѣло гагары -- живой поплавокъ. Заснетъ она на водѣ, подъ вѣтромъ, волна ее несетъ, а она, все-таки, инстинктивнымъ аппаратомъ какимъ-то ухитряется двигаться въ нужномъ ей направленіи.

Мѣстами гагару ѣдятъ. Мясо у нея синее, жесткое и, если не снято подкожнаго жира, противно отдаетъ рыбою. Неопытные, готовя гагару въ кушанье, принимаются за нее какъ за другую дичь,-- щиплютъ перья. Это обыкновенная шутка бывалыхъ надъ новичками: вовлечь ихъ въ щипаніе гагары. Перье сидитъ на птицѣ, какъ желѣзное. Новичокъ щиплетъ, щиплетъ, всѣ руки обломаетъ, потъ съ него въ три ручья льетъ,-- и, наконецъ, парень впадаетъ въ полное недоумѣніе: что за бѣсова птица такая? и какъ же, наконецъ, надо съ нею обращаться? Хохотъ шутниковъ прерываетъ его напрасные труды:

-- Да ты шкурку съ нея дери! Чудакъ! Кто же съ гагары перье щиплетъ?! Вѣдь, это все равно, что на камнѣ медъ собирать.

Часто, пробираясь лѣсомъ, вы видите, какъ въ отдаленіи, безъ вѣтра, качаются какіе то кусты. Зоркіе глаза разглядятъ въ чемъ дѣло: это -- рога оленей, столпившихся кучею въ древесной тѣни... Подъ вечеръ валаамскій лѣсъ живетъ: каждый кустъ дрожитъ пробудившейся хищною жизнью. Крупныхъ плотоядныхъ -- медвѣдей, волковъ -- здѣсь нѣтъ, но мелкихъ хищниковъ множество. Ихъ тоже не трогаютъ, и они тоже свыклись съ людьми. Идешь, зашелестятъ кусты, юркнетъ черезъ дорогу быстрый, граціозный звѣрокъ,-- и двѣ сверкнувшія искры зеленыхъ глазъ выдаютъ страннику спокойно бѣгущую лисицу.

-- Ты, моль, идешь своей дорогой, и я по своимъ дѣламъ бѣгу,-- мы другъ другу не товарищи, но и не мѣшаемъ...

Въ придорожной ямѣ стрегочетъ и ворочается крупный звѣрь, съ бѣлыми полосами вдоль спины. Это -- барсукъ, исконный врагъ лисицы, вѣчно ею обиженный, выселяемый ею изъ опрятныхъ и удобныхъ норъ своихъ -- съ такимъ постоянствомъ и усердіемъ, какъ ни одинъ судебный приставъ не выселяетъ, по жалобѣ домовладѣльца, жильца-неплательщика...

-- Отчего вы не держите ручныхъ звѣрей?-- спросилъ я одного монаха.

-- А зачѣмъ?

-- Да интересно приручать ихъ, слѣдить, какъ они привыкаютъ къ человѣку.

-- Да чего приручать-то? Они у насъ на острову и безъ пріуки всѣ ручные. Ровно -- при Адамѣ и Евѣ, въ раю. Одна разница, что змѣй у насъ нѣту... {Очерки эти не были мною окончены... Говорятъ, за семь лѣтъ Валаамъ измѣнился до неузнаваемости къ худшему. Жаль, если такъ. Значитъ,-- пусть мои очерки останутся памятникомъ красиваго и, конечно, уже невозвратнаго прошлаго... 1906.}.

1899.