-- А позвольте спросить, милостивый государь: вы не статский советник?
Я взглянул в темный угол вагона, откуда раздался этот неожиданный вопрос, и узрел небольшого человечка, одетого в серое пальто. По близорукости и за темнотою в вагоне, я не мог рассмотреть лицо серого господина, плотно укутанное в кашне.
-- Нет, я не статский советник. А что?
-- Так. Едем мы с вами -- наружность ваша показалась мне симпатичною -- захотелось завязать разговор: вот я и спросил.
-- Почему же именно о чине?
-- Потому что... да вы, действительно, не статский советник?
-- Помилуйте! Куда мне! -- закоснелый титуляшка.
-- Ну, очень рад, так как -- видите ли: я, как человек искренний, не желаю никаких сближений со статскими советниками.
-- За что вы их невзлюбили?
-- За то, почтеннейший, что я сам статский советник -- и вот уже шестнадцать лет, как мои интересы столь радикально разошлись с интересами моих собратий по сему чину, что, кроме взаимных огорчений, мы друг другу ничего причинить не можем. Но оставим этот вопрос. Куда изволите ехать?
-- В Рымск.
-- А! Это далеко?
-- 240 верст от Москвы.
-- Гм... жаль, очень жаль...
-- Что вы сказали?
-- Нет-с, ничего, это я так...
Мы помолчали. Странный собеседник мой беспокойно ерзал на месте, словно хотел сказать что-то и не решался.
-- Молодой человек, а, молодой человек! -- начал он наконец.
-- Что прикажете?
-- Повторяю вам: лицо ваше внушило мне с первого взгляда непреодолимую симпатию, и... коль скоро вы не статский советник, я хотел бы оказать вам услугу.
-- Очень благодарен.
-- Я дам вам чудесный совет, который продлит дни вашей жизни, сохранит вам здоровье, спасет вас от опасности...
-- Какой же это совет? Не напиваться допьяна?
-- Нет: слезть с поезда на последней станции пред двести семнадцатой верстой...
-- Вот тебе раз! Чего ради?! Слезать на совсем неподходящей станции!
-- Неподходящей, может быть, зато безопасной.
-- От чего?
-- От крушения, которому неминуемо подвергнется наш поезд на двести семнадцатой версте.
-- Что-о-о!
Господин в сером совершенно серьезно повторил свои слова.
-- Вы, конечно, шутите? -- сказал я.
-- Ничуть. Я, знаете ли, не любил шуток и, когда был в ж... я хочу сказать: когда находился на службе, а в настоящем моем грустном положении совсем уже не до шуток. Крушение будет, непременно.
-- Откуда вы знаете?
-- На этот вопрос позвольте промолчать.
Странные заявления моего собеседника сбили меня с панталыка: я недоумевал, кто разговаривает со мной -- мистификатор, сумасшедший или, чего доброго, в самом деле какой-нибудь злоумышленник, подготовивший катастрофу и, по странному капризу, задумавший исключить меня из числа своих жертв?
-- Что же? -- прервал он молчание,-- слезете?
-- Прежде, чем ответить, позвольте спросить: сами вы далеко ли едете?
-- Я? Аккуратно до двести семнадцатой версты.
-- Значит, вы не боитесь крушения?
-- Я ничего не боюсь.
-- Вот как! После этого вы просто железный человек.
-- Увы! Нет... Когда я был в ж... когда я находился на службе, я был трусом из трусов, но теперь от всех земных перемен мне ни тепло, ни холодно: я ведь, с позволения вашего сказать, покойник.
-- Брр... кккка-а-аккк?!?!?!..
-- Покойник-с, мертвец, если вам больше нравится, вообще нежить... Не извольте стучать зубами: от этого, кроме порчи эмали, ничего не получается,-- а лучше выслушайте!
Шестнадцать лет тому назад, в этот самый день, я ехал по казенной надобности из города Сивоплюя в город Проходимск. Близ станции Ухорезовки я вышел из вагона на тормоз покурить...
Стою себе, чиркаю спичкой о стенку вагона... Как вдруг -- свисток, другой, третий,-- и, прежде чем я успел сообразить, в чем дело, передний вагон стремительно попятился ко мне всей своей махиной, чугунная балюстрада тормоза перерезала мое тело аккуратно на две половинки, каждое полменя было сплюснуто буферами в лепешку, далеко не отличавшуюся красотой форм, и, в заключение, обе лепешки обратились под ударами колес, в тесто... что я говорю: в тесто! -- в муку, сударь, мельчайшую муку! Несмотря на быстроту действий, все это было обработано необыкновенно чисто, и когда я почувствовал себя духом, то не мог открыть среди обломков двух столкнувшихся поездов ни кусочка моего бренного тела. От меня, как говорится, только мокренько осталось. Пейзаж? А?
-- Очень... дддолжно быть... непр... противно! -- пролепетал я.
-- И неприятно, и неопрятно. Вы совершенно правы, милостивый государь!
Несколько дней я блуждал, в качестве духа, над земной поверхностью, но вскоре, унаследованный от земного бытия, инстинкт подсказал мне, что надо же и духу быть где-нибудь прописанным.
Я скромен, милостивый государь, сознаю, что натворил при жизни много вольных и невольных прегрешений, да если бы и ни одного не сотворил, то -- всякую поездку по железной дороге на том свете рассматривают, как попытку к самоубийству, а за это не хвалят, и очень даже не хвалят!
Поэтому я решил пристроиться прямо в ад. Но представьте себе ужас моего положения, когда на воротах ада я прочитал следующую публикацию:
Сим извещаются г-да покойники всех национальностей, возрастов и полов, что, в виду, распространившегося между ними, за последнее время, самозванства, отныне будут приниматься, как в рай, так и в ад, только души, могущие документально доказать свою личность, или, по крайней мере, представить голову и две трети своего тела для проверки примет по реестру.
Душам, не удовлетворяющим означенным условиям, предоставляется витать до скончания мира, без цели и приюта, в пустыне мира, со всеми такового бродяжничества последствиями.
Примечание. Отговорки утратою тела не принимаются, в силу того соображения, что таковой утраты быть не может, ибо тело, как материя, не исчезает из мира, но лишь принимает иные формы.
Я только что сам был свидетелем, как моя материя из довольно приличного статского советника превратилась сперва в две лепешки, а потом в порошок, и не мог не согласиться с основательностью резона; но мне-то от того не легче стало! Поди-ка, собирай этот порошок, муку, пудру, когда и место, где она просыпалась, заровнено лопатами, засыпано песочком, заложено новыми шпалами, щебнем! Целый год я мыкался, не знал, как быть? Наконец набрел на счастливую идею:
Черти требуют для удостоверения личности только две трети тела. Что, если я, занимая у разных покойников, части тела из остающейся в их распоряжении трети составлю себе новый показной корпус и представлю его на адское рассмотрение? Сказано, сделано. Представил заявление, куда надо. Ответили: практиковалось уже не раз и с успехом.
Однако поставили условиями: 1) производить займы исключительно у лиц одного со мной чина; 2) у погибших приблизительно при тех же условиях, как я сам.
С того времени я рыскаю по железным дорогам, выжидая катастрофы. Где крушение, там и я, и, едва какой-нибудь статский советник слетит под колеса, я к нему и смиренно предлагаю:
-- Не уступите ли, почтеннейший, несчастному собрату вашего желудочка? Вам он все равно не нужен,-- покойники не кушают,-- а я бы вам хороший процент дал.
-- И дают?
-- Какое! До того редко, что я озлобился, и теперь мои займы,-- между нами будь сказано,-- почти всегда насильственные. Пока дух, после катастрофы, стоит, ополоумевши, над телом,-- бросишься, как коршун, урвешь, сколько надо, и поминай, как звали! Вот -- левая рука у меня от одного субъекта с Николаевской дороги, обе ноги я подхватил, по случаю, на Кукуевке, живот приобрел у какого-то штутс-рата за границей. Этаким манером я собрал себе не только две трети, но даже целое тело.
Не хватает теперь лишь главного органа... как вы уже вероятно заметили,-- головы!
Попутчик мой снял шляпу, и тут я с ужасом увидел, что головы у него точно не было, а шляпа, Бог весть, какими судьбами, держалась над пустым пространством, замаскированным толстым шерстяным кашне.
-- Да-с, головы. Ну, в этом разе придется действовать прямо нахрапом. Голова вещь важная, ее ни за какие проценты не займешь -- разве уж на дурака из дураков нарвешься... А, знаете ли? -- с нами в поезде, в следующем вагоне, едет один статский... ах, сколь хороша голова! -- сытая, с плешкой этакой, лицо крупичатое, бакенбарды русые... Вот бы! ах!
Голос попутчика даже замер от восторга...
-- Сударь! Билет ваш пожалуйте! -- раздался над моим ухом голос кондуктора. Я проснулся... Ах, слава Богу, все это было только сон!
На дворе был ясный день. Поезд с шумом и грохотом проходил двухсотую версту. Я вышел на тормоз и увидел перед собой господина с необыкновенно важной физиономией: бакенбарды, холеные щеки, все -- точь-в-точь, как описывало мне привидение. Можно было присягу принять, что господин этот -- статский советник накануне генеральства... Признаюсь, при виде его мое сердце сжалось недобрым предчувствием.
-- 210... 211... 212... 213... 214... Батюшки!.. 215...
Статский советник все стоял насупротив меня и курил.
-- И тот ведь тоже покурить вышел! -- подумал я,-- 216... А вдруг в самом деле будет крушение?!.. Будет... не будет... будет... не будет... Ой, будет! ей-Богу, будет!! Вот оно!!!
И, при первом тревожном свистке, я, поручив свою душу небесам, спрыгнул с поезда и полетел, вверх тормашками, под насыпь.
-- Говорил я вам! -- донеслось до меня издали.
С трудом поднявшись на ноги, я увидел в суете людей, толкавшихся у соскочившего с рельсов поезда серую фигуру, как будто знакомую мне... В руках у фигуры было что-то шарообразное...
Со мной сделался обморок.
С-Петербург.
30 сентября 1886 г.