1902
(Фламандскія легенды)
1. КАКЪ ПРЕЖДЕ МСТИЛИ
-- Покричи еще, сорванецъ, покричи, покричи у меня. Вотъ -- придетъ Mapiя Marpo и возьметъ тебя въ мѣшокъ.
Такъ унимаютъ во Фландріи капризныхъ ребятъ, когда они орутъ во весь ротъ, и нѣтъ на нихъ никакого угомона. И рѣдкій баловникъ не стихаетъ послѣ угрозы. Дитя робко прячется въ юбки матери и лепечетъ:
-- Я больше не буду. Не надо, не зови Марію Магро.
Марія Магро -- не бука, не кикимора, ни итальянская, ни брокенская вѣдьма, ни какое-либо другое фантастическое чудище изъ дѣтскихъ сказокъ. Фламандцы -- народъ положительный, и дѣти у нихъ положительныя. Чтобы настращать фламандское дитя, мало небылицъ. Ему нужно пугало реальное.
Mapiя Магро -- фигура историческая. Она жила въ XIII въкѣ, и ужасная жизнь ея кончилась ужасною смертью.
Отецъ ея, Жакъ Магро, былъ дворянинъ и разбойникъ. Впрочемъ, по тому грозному времени, это -- плеоназмъ. Если не каждый разбойникъ былъ дворяниномъ, зато каждый дворянинъ былъ разбойникомъ.
Единственною хорошею чертою въ тогдашнемъ обиходѣ разбойниковъ-дворянъ было -- что, весьма усердно враждуя между собою за право добычи, кому рѣзать купечество и прочій не-дворянскій народъ, они, въ ярой ненависти своей, незамѣтно перерѣзали другъ друга.
Магро рѣзались съ де-Мавуази. Въ одинъ грозный день, Жакъ Магро взялъ штурмомъ замокъ Жана Мавуази, убилъ врага и -- весь еще въ крови -- осквернилъ на трупѣ Мавуази жену его, тяжелую въ послѣднемъ мѣсяцѣ. Несчастная разрѣшилась отъ бремени мальчикомъ и умерла. Предсмертный ужасъ матери отразился на тѣлѣ младенца: на груди у него оказалось родимое пятно, красное, какъ кровь, въ видѣ руки, сжатой въ кулакъ.
По непостижимому недоразумѣнію, Жакъ Магро не догадался размозжить ребенку голову. Кто-то изъ родни Мавуази взялъ дитя къ себѣ на воспитаніе. Мальчика окрестили и назвали по отцу Жаномъ. Онъ выросъ, узналъ исторію своихъ родителей и сдѣлался оттого очень задумчивъ. Съ двѣнадцати лѣтъ онъ только и мечталъ, что о мести.
Его одобряли, но находили, что онъ слишкомъ медлитъ. А юноша, возражая, повторялъ:
-- Зато я вамъ покажу, какъ люди мстятъ.
Когда чортъ старѣетъ, онъ идетъ въ монахи. Вступивъ въ пожилые годы, Жакъ Магро разорился, потерялъ въ чумную эпидемію жену и дѣтей, кромѣ одной дочери Маріи, принялъ эти несчастія за насланіе Божіе и сигналъ къ раскаянію, -- и удалился отъ мipa. Монашескаго сана его, какъ злодѣя съ слишкомъ кровавымъ прошлымъ, не удостоили. Онъ выстроилъ себѣ пустыньку, на краю болота въ Селлѣ -- вблизи проклятаго урочища, прозваннаго Дырою въ Адъ, -- и жилъ отшельникомъ, труся смерти, воздыхая и молясь. Дочь его Марія жила при немъ.
Марія была дѣвушка красивая, рѣзвая, небольшого ума и легкомысленная. Отецъ любилъ ее безъ памяти, а ей, конечно, было скучновато хоронить молодость среди болотныхъ тумановъ Дыры въ Адъ, и хотѣлось ей и себя людямъ показать, и самой людей посмотрѣть. Привязанность къ отцу долго сдерживала ея легкомысліе. Но однажды въ пустыньку зашелъ на ночевку молодой пилигримъ, писаный красавецъ собою. Марія влюбилась въ него, по первому взгляду, по уши. Проснувшись на завтра утромъ, Жакъ Магро не нашелъ въ пустынькѣ ни гостя, ни дочери. А на столѣ лежалъ кусокъ пергамента, писанный киноварью, точно красною кровью:
-- Если хочешь знать, кто взялъ дочь твою въ любовницы и увелъ отъ тебя, такъ это я, Жанъ де-Мавуази, сынъ Жана де Мавуази, убитаго тобою.
Старика разбилъ параличъ. Онъ еле-еле оправился и жалко доживалъ свой одинокій вѣкъ, не двигая одною рукою, волоча онѣмѣлую ногу.
Минуло два-три года. Ни о Жанѣ де-Мавуази, ни о Маріи Магро не было ни слуха, ни духа. Только и новостей было въ краю, что внезапно появилась новая разбойничья шайка, которая грабила богомольцевъ, направлявшихся на поклоненіе Маріи Всемилосердой, Богородицѣ Камбрейской. Шайка совершала ужасы жестокости и разврата, и женщины, которыя были въ ней, казались дьяволами еще больше, чѣмъ мужчины. Шайка руководилась опытнымъ, старымъ негодяемъ и была неуловима. Говорили только, что притонъ ея гдѣ-то близъ Дыры въ Адъ.
Въ одну ночь разбойники напали на пустыньку Жака Магро, связали отшельника и стали допрашивать, гдѣ деньги. Привела негодяевъ женщина -- пьяная, полуголая, развратная баба, кричавшая сиплымъ голосомъ ругательства, богохульства и скверныя слова.
-- Я вѣдь помню, Феликсъ, -- говорила она атаману, -- у него были деньги. Старикашка пряталъ ихъ въ землю, подъ уксуснымъ боченкомъ.
И съ дикимъ хохотомъ кричала несчастному Жаку Магро:
-- Не дурачьтесь, родитель. Показывайте, гдѣ ваши сокровища. Али не узнали? Въдь это я -- ваша дочка, Марія, -- пришла къ вамъ за своимъ приданымъ.
Старикъ вглядѣлся въ вѣдьму и изпустилъ ужасный вопль: въ ея чертахъ, искаженныхъ виномъ и болѣзнями, онъ, дѣйствительно, увидѣлъ личико своей Маріи, еще недавно такое милое и невинное. Отъ волненія у него отнялся языкъ. Онъ страшно глядѣлъ и не въ силахъ былъ произнести ни слова.
Но Марія сказала:
-- Нѣтъ, папаша. Это -- дудки. Вы у меня заговорите и даже запоете.
И она, разувъ его, собственными руками воткнула ему между ножными пальцами горячіе угли съ очага и, взявъ мѣхи, раздувала накалъ, чтобы не гасли. Мясо трещало, смердѣло и лопалось, а мученикъ ревѣлъ нечеловѣческимъ голосомъ, но словъ у него не было. Негодяйка со своими приспѣшниками мучила его цѣвлую ночь, и только заря прогнала гнусную шайку въ ея трущобы.
А къ вечеру того же дня, въ пустыньку чуть живого Жака Магро зашелъ пилигримъ. Ничутъ не удивило его жалкое положеніе отшельника, и не подалъ онъ помощи бѣдному старику, а сѣлъ у ногъ его и долго смотрѣлъ на него съ свирѣпою улыбкою.
Потомъ сказалъ:
-- Ну, что? Какъ понравилась тебѣ твоя дочка, Mapiя Магро? Неправда-ли, я воспиталъ изъ нея премилое созданіе?
Больной затрясся всѣмъ тѣломъ, а пилигримъ продолжалъ:
-- Она, какъ ты видѣлъ, любовница атамана Феликса Воловьей Кожи. Промышляетъ воровствомъ, -- когда случится, убійствомъ, -- гадаетъ, торгуетъ приворотными зельями, ядами и дѣлаетъ женщинамъ выкидыши. Тебѣ, конечно, очень пріятно быть отцомъ такой дочери, Жакъ Магро?
-- Кто ты? -- нашелъ въ себѣ силы простонать мученикъ. Пилигримъ разстегнулъ свой балахонъ и гордо показалъ знакъ кроваваго кулака на косматой груди:
-- Я Жанъ де-Мавуази, сынъ Жана де-Мавуази, убитаго тобою.
Долго и безпощадно издѣвался онъ надъ старикомъ, язвя и сожигая его словами больше, чѣмъ Марія жгла раскаленными углями.
Наконецъ, всталъ и говоритъ:
-- Я вижу, ты мало внимателенъ ко мнѣ. Извиняю тебѣ, потому что, кажется, эта вѣтреная дрянь, Марія, поступила съ тобою очень грубо, и ты жестоко страдаешь. Обѣщаю тебѣ, что твое несчастіе не останется безъ отмщенія. Я донесъ суду, гдѣ скрывается шайка Феликса, и великій прево уже выслалъ отрядъ арестовать злодѣевъ. Ты будешь имѣть удовольствіе видѣть, какъ станутъ вѣшать твою непокорную дочь, и, надѣюсь, это зрѣлище порадуетъ твое родительское сердце.
И ушелъ.
А на завтра пришли четыре солдата, взяли Жака Магро, положили на носилки и отнесли въ Камбрэ, на Проклятую площадь, гдѣ казнятъ смертною казнью. И видѣлъ Жакъ Магро, какъ палачъ вздернулъ Mapiю на веревку, и читалъ ярлыкъ на висѣлицѣ:
-- Распутница, душегубица и чародѣйка.
И умеръ Жакъ Магро, и солдаты оставили тѣло его валяться на площади, какъ падаль. Вскорѣ напала на Камбрэ лютая болѣзнь. Дѣти пухли горломъ, сгорали въ жестокомъ жару и умирали.
-- Колдовство, -- кричалъ народъ. А Жанъ де-Мавуази ходилъ по домамъ и говорилъ:
-- Повѣрьте: это -- чародѣйка Марія Магро встаетъ изъ земли, пожираетъ нашихъ дѣтей, крадетъ младенцевъ изъ материнской утробы. Она вампиръ. Надо разрыть ея могилу, отрубить ей голову, пробить сердце осиновымъ коломъ, потомъ сжечь трупъ на кострѣ и пепелъ развѣять по вѣтру.
И пошли духовенство и судъ, и вырыли тѣло Маріи Магро, и отлучили ее отъ жизни вѣчной, и сожгли трупъ на кострѣ, и пепелъ развѣяли по вѣтру. И вся Фландрія проклинала Mapiю Магро, и странныя сказки пошли по странѣ объ ея блуждающемъ безобразномъ призракѣ-пожирателѣ дѣтей. И имя Mapiи Магро навсегда осталось пугаломъ и ругательствомъ во Фландріи.
Вотъ когда Жанъ де-Мавуази весело потеръ свои красивыя, бѣлыя руки и сказалъ:
-- Ну, кажется, теперь я доказалъ, что умѣю мстить, и отомстилъ хорошо.
Послѣ того онъ уѣхалъ въ городъ Маріенбургъ, къ великому магистру, въ рыцарскій орденъ, чтобы биться съ язычниками, и былъ честный рыцарь. Литовцы убили его каменнымъ ядромъ въ лобъ и всѣ о томъ очень жалѣли. Онъ могъ бы быть комтуромъ и не оставилъ потомковъ. Господи, спаси его душу.
2. СИМОНЪ ПРОКЛЯТЫЙ
Монсиньоръ Гюи Виллерсъ-де-Утрео, старый воинъ, храбро дрался съ невѣрными въ Палестинѣ. Не спроста попалъ онъ въ крестовый походъ -- по обѣту, за здравіе единственной дочери своей, красавицы Алисы Виллерсъ-де-Утрео, данному, когда бѣдняжка болѣла тяжкою болотною лихорадкою.
Какъ вернулъ Богъ здоровье дочери, сиръ Гюи распродалъ почти половину своихъ земель, вооружилъ, на вырученныя деньги, восьмерыхъ дюжихъ молодцовъ и отбылъ. Дочь онъ поручилъ Петру Бометцу, своему старому капеллану, человѣку святой жизни и испытанной вѣрности. Кромѣ того, онъ поставилъ свои имѣнья подъ покровительство Воссельскаго аббатства, которому подарилъ за то изрядный кусокъ земли.
Четвертый годъ рыцарь сражался въ Святой Землѣ, а дочери его -- на родинѣ -- было худо. Чуть уѣхалъ старый Гюи, набросились на его землю разбойники -- сосѣдніе дворяне. Грабили безъ стыда и совѣсти все, до чего рука хватала, и не было на нихъ ни суда, ни управы. Потому что сюзеренъ страны, монсеньоръ Алларіи, дряхлый архіепископъ Камбрейскій, умѣлъ читать только нравоученія, а его отчаянные вассалы не очень-то боялись и петли.
Долго пили сирота и опекунъ ея горькую чашу обидъ и притѣсненій, -- наконецъ, слышитъ Петръ Бометцъ: вернулся въ свои владѣнія Гильомъ сиръ де-Коньикуръ, могучій и честный герой, другъ императора Фридриха I, братъ по оружію сира Гюи изъ Утрео. И поклонился Бометцъ сильному сосѣду защитѣ, и отвѣчалъ монсеньоръ де-Коньикуръ:
-- Привези Алису въ мой замокъ. Вѣчнымъ спасеніемъ клянусь, что осушу слезы дочери крестоносца, и -- горе негодяю, который посмѣетъ тронуть ея земли. Назови меня послѣднимъ подлецомъ и предателемъ, если я и жена моя, благородная Изабелла де-Бетанкуръ, не примемъ ее, какъ родную дочь, и не дадимъ ей всего, что прилично дѣвицѣ высокаго происхожденія.
Вотъ повезъ Петръ Бометцъ Алису въ замокъ Гильома де-Коньикуръ. Такъ какъ путь лежалъ недалеко, то ѣхали они вдвоемъ, безъ стражи, верхами.
И, -- не доѣзжая замка, на лѣсной тропѣ, -- два пьяныхъ всадника загородили имъ путь. Одинъ былъ рыцарь, а другой -- его ловчіи. Еле держались они на сѣдлахъ отъ вина и заговорили къ капеллану и спутницѣ его безстыжія рѣчи. Когда же монахъ укорилъ ихъ и требовалъ свободнаго пути, негодяи сбросили его съ коня. Петръ Бометцъ ударился теменемъ о пень и, не пикнувъ, умеръ. А бѣдняжку Алису разбойники утащили въ лѣсъ. На завтра нашли въ трущобѣ ея трупъ; она была обезчещена, и на горлѣ ея зіяла глубокая рана.
Народъ говорилъ:
-- Знаемъ, чей тутъ грѣхъ. Это сработали пьяница Симонъ -- недостойный сынъ Гильома де-Коньикуръ -- и его дьяволъ-конюхъ Амальрикъ. Недаромъ видѣли ихъ вчера, какъ они, будто черти, въ перепугѣ мчались на взмыленныхъ коняхъ изъ лѣса къ замку.
И окружилъ народъ замокъ де-Коньикуръ, и требовалъ мести.
И, такъ какъ они очень шумѣли, грозили топорами и вилами, бросали въ стѣны замка камнями и грязью, то убійцы очень испугались. Они велѣли поднять крѣпостные мосты, запереть ворота, протянуть цѣпи и разставить рогатки. Народъ же, видя это, еще больше убѣдился въ преступленіи и, выставивъ впередъ носилки съ двумя мертвецами, взывалъ о мести.
-- Сиръ Гильомъ де-Коньикуръ, дай странѣ правый судъ. Сиръ Гильомъ де-Коньикуръ, покажи, что нѣтъ пристрастія въ твоемъ рыцарскомъ сердцѣ.
Тогда вышелъ къ народу самъ старый честный сиръ Гильомъ де-Коньикуръ -- одинъ, безъ панцыря и opyжія, и плакалъ надъ трупами, и клялся отомстить преступленіе безпощадною местью. И народъ разошелся, успокоенный, потому что зналъ, что слово сира Гильома твердо.
Задрожалъ Симонъ, какъ отецъ позвалъ его на расправу. И сталъ онъ тянуть алое вино, чтобы возвратить себѣ храбрость. И, опьянѣвъ, пошелъ къ отцу. А негодный конюхъ Амальрикъ прокрался, слѣдомъ за нимъ, въ покой сира Гильома де-Коньикуръ, спрятался за колонну и слушалъ.
Такъ говорилъ сыну сиръ Гильомъ де-Коньикуръ и трясся отъ гнѣва.
-- Ты убійца, подлецъ и предатель. Ты годенъ только на то, чтобы убивать поповъ по дорогамъ, насиловать дѣвчонокъ по лѣсамъ, да удирать отъ мужиковъ, когда они грозятъ тебѣ дреколіемъ, бросаютъ въ тебя камнями и грязью. Не рыцарскія шпоры приличны тебѣ теперь, а тонзура монаха. Ступай, постригись и проведи въ покаяніи остатокъ преступныхъ дней. Проклятъ ты мною и на этомъ, и на томъ свѣтъ. Ничего ты отъ меня не получишь. Все свое имущество я жертвую Воссельскому аббатству -- на вѣчный поминъ по душамъ дѣвицы Виллерсъ де-Утрео и капеллана ея, неправедно тобою убіенныхъ.
Спьяну, Симонъ расхрабрился и сталъ наступать на отца и кричать:
-- Этого ты не сдѣлаешь. Я не позволю. Этого не будетъ.
А старикъ вспылилъ и ударилъ его по лицу перчаткою. Тогда Симонъ выхватилъ кинжалъ, а конюхъ Амальрикъ выскочилъ изъ засады и набросился на сира Гильома де-Коньикуръ съ боевою сѣкирой. И убили они стараго рыцаря вдвоемъ, -- сынъ и слуга, -- и, отрезвѣвъ только послѣ преступленія, стояли въ безуміи, не зная, что теперь дѣлать.
Амальрикъ предложилъ:
-- Бросимъ его въ ровъ, съ подъемнаго моста. Никто не увидитъ насъ, кромѣ часового, а этого убрать будетъ уже мое дѣло. Когда трупъ найдутъ, мы скажемъ, что сира Гильома убили вассалы дѣвицы Виллерсъ де-Утрео, въ отмщеніе за гибель своей госпожи, и всѣ намъ повѣрятъ.
Такъ они рѣшили сдѣлать, и все имъ удалось. Только -- трупъ, брошенный съ моста, не тонулъ въ полномъ водою рву, но, упавъ на мелкое мѣсто, сталъ стоймя и торчалъ, -- прямой, какъ бренно, съ чернымъ лицомъ, весь въ крови... и руки его были простерты впередъ, точно мертвецъ все еще проклиналъ сына. Это имѣло такой безобразный и страшный видъ, что Амальрикъ закричалъ благимъ матомъ и убѣжалъ, куда глаза глядѣли. Никогда и никто уже не встрѣчалъ его въ тѣхъ мѣстахъ; Богъ вѣсть, куда онъ сгинулъ со свѣта. А Симонъ -- наоборотъ -- потерявъ присутствіе духа, не могъ сдвинуться съ мѣста. На разсвѣтѣ его нашли на валу: онъ стоялъ -- дыбомъ волосы -- какъ оцѣпенѣлый, и смотрѣлъ, дико вытаращивъ глаза, на страшный трупъ, все простиравшій къ нему окоченѣвшія руки. Напрасно звали его, -- онъ не видѣлъ и не слышалъ. Кто-то осмѣлился коснуться руки убійцы: тогда неподвижность его объяснилась, -- онъ былъ мертвъ. Bсѣ разбѣжались въ ужасѣ. Замокъ опустѣлъ, какъ отъ чумы. Отцеубійца и жертва его такъ и остались стоять навѣки одинъ противъ другого. Никто не рѣшился придти ихъ похоронить.
Замокъ оставался пустымъ и проклятымъ мѣстомъ двѣсти лѣтъ. Наконецъ, онъ достался по наслѣдству сиру Жаку Балдуину де-Виллерсъ Камбрезійскому. Любопытствуя провѣрить родовую легенду, онъ изслѣдовалъ замокъ и -- въ изсохшемъ рву старинныхъ укрѣпленіи, нашелъ человѣческій скелетъ, въ стоячемъ положеніи, съ грозно вытянутыми впередъ руками. А, въ недалекомъ разстояніи, -- съ вала, -- другой стоячій скелетъ, казалось, еще смотрѣлъ на свою жертву, въ движеніи ужаса и отчаянія. Тогда сиръ де-Виллерсъ, призвавъ npiopa изъ Воссельскаго аббатства, приказалъ ему отслужить панихиду за упокой души сира Гильома де-Коньикуръ и окропить оба скелета святою водою. Они распались прахомъ. Замокъ сталъ обитаемъ. И, лишь въ ночь преступленія, проклятая душа Симона, изъ года въ годъ, возвращается изъ ада и сидя на крышѣ, уныло воетъ въ трубу. А, впрочемъ, это -- можетъ быть, и кошки.
3. Царевна Аделюцъ
На берегъ моря царевна идетъ, гордая Аделюцъ, бѣлокурыхъ фризовъ царевна. Собирать пестрыя раковины она идетъ, янтарь, водяныхъ коней и морскія звѣзды. Потому что силенъ былъ утренній прибой, и всѣ отмели чудами съ глубокаго дна покрылись.
Странная птица у моря сидитъ -- смотритъ на Аделюцъ дикими глазами. Какъ темная ночь, черны крылья ея, и дыбомъ торчатъ, всѣ врозь, на ней перья. Пламя сверкаетъ въ мрачномъ взорѣ ея, и ростъ ея -- ростъ богатыря-человѣка. Зеленый трупъ держитъ птица въ когтяхъ, и клювъ ея окровавленъ.
-- Здравствуй, Аделюцъ! Здравствуй, царевна-краса. Потому что красивѣе тебя нѣтъ дѣвы на свѣтѣ. Головою ты выше своихъ подругъ: золотыя косы твои падаютъ ниже колѣна. Какъ первый снѣгъ на горахъ, ты бѣла, и розами цвѣтутъ твои щеки. Перси твои -- какъ двѣ пѣнныхъ волны, а глаза синѣе, чѣмъ море, гдѣ ловлю я блѣдные трупы.
Пѣвцы о тебѣ по свѣту славу поютъ, за синимъ моремъ звучатъ о красѣ твоей пѣсни. Только пѣсню услышавъ, по пѣснѣ одной, -- храбрый викингъ Айдаръ въ тебя влюбился. Только пѣсню услышавъ, по пѣснѣ одной, -- корабли онъ черные построилъ. Только пѣсню услышавъ, по пѣснѣ одной, -- на корабляхъ онъ къ тебѣ черезъ море пустился. Но не викингу было тобою владѣть. Клянусь, достойна ты лучшаго ложа. И вихорь, и бурю ему я на встрѣчу поднялъ, и ко дну пошли корабли, и гребцы, и бойцы съ кораблями. Захлебнулся студеною волною Айдаръ, и вотъ я, веселый, -- сижу, клюю его бѣлое тѣло.
Къ матери Аделюцъ въ страхѣ идетъ, къ Утэ-царицѣ несетъ печальныя вѣсти.
-- Страшная птица мнѣ прокаркала ихъ, страшная птица въ черномъ опереньи. Былъ то, должно быть, самъ дьяволъ изъ бездны морской или проклятый колдунъ, слуга адскаго мрака.
Утэ-царица, блѣдная, дрожитъ.
-- Храни тебя, Аделюцъ, Богъ, потому что тебѣ грозитъ великое несчастье. Не дьяволъ то былъ изъ бездны морской, но ужъ лучше бы онъ былъ самъ дьяволъ.
Воронъ морской явился тебѣ, страшная птица невѣдомой пучины. Несчастьемъ мореходовъ онъ живетъ, трупы утоплениковъ -- его пища. Холодомъ вѣетъ отъ крыльевъ его, ржавая роса каплетъ съ его черныхъ перьевъ. Смрадною кровью обагренъ его клювъ, и вокругъ него -- воздухъ могилы.
Горе мужчинъ, который увидитъ его. Горькою смертью умретъ онъ до скончанія года. Горе женщинѣ, которая увидитъ его. Горькою смертью умретъ она до скончанія года. Горе дѣвушкѣ, которая увидитъ его, потому что она потеряетъ невинность.
И тебя, моя Аделюцъ, спасти я должна. Высокую построю тебѣ башню. И будетъ въ башнѣ свѣтлица одна, и въ свѣтлицу тебя заточу я. Одно лишь окно въ свѣтлицѣ прорублю, чтобы могла ты корзину опускать, -- посылали бы мы тебѣ съ земли пищу. Такъ будешь жить ты, Аделюцъ, цѣлый годъ, покуда молитвы мои не снимутъ съ тебя чаръ дурного глаза.
Въ свѣтлицѣ Аделюцъ на ложѣ лежитъ. Давно уже темная ночь землю кроетъ. Снѣжная буря вокругъ башни гудитъ. Кто въ оконце стучитъ, когтями царапаетъ, кричитъ и стонетъ?
-- Отвори, прекрасная Аделюцъ, отвори, потому что я тебя люблю и хочу, чтобы ты меня любила. Сильно озябъ я въ снѣжной ночи, и крылья мои коченѣютъ. Пусти меня, Аделюцъ, къ тебѣ на кровать, обогрѣй на своей груди, въ любовныхъ объятьяхъ.
-- Не пущу я тебя на кровать, не стану грѣть на груди, въ своихъ объятьяхъ. Что мнѣ до того, что ты любишь меня? Не бывать тебѣ мною любимымъ. Потому что я знаю: ты черный воронъ морской, страшная птица невѣдомой пучины. Несчастьемъ мореходовъ ты живешь, трупы утоплениковъ -- твоя пища... Холодомъ смерти вѣетъ отъ крыльевъ твоихъ... ржавая роса каплетъ съ твоихъ перьевъ. Смрадною кровью твой клювъ обагренъ, и вокругъ тебя -- воздухъ могилы.
-- Пусть кровью мой клювъ обагренъ, пусть вокругъ меня воздухъ могилы. Но за то я въ пучинѣ океана живу, и всѣ богатства его мнѣ извѣстны. Если ты мнѣ отворишь окно, если ты мнѣ объятья откроешь, лучшій перлъ я тебѣ подарю, -- лучшій перлъ, какой родила глубина океана.
Пусть холодомъ вѣетъ отъ крыльевъ моихъ, пусть ржавая роса увлажняетъ мои перья. Но за то я въ подземныхъ пещерахъ живу, и всѣ ихъ богатства мнѣ извѣстны. Если ты мнѣ отворишь окно, если ты меня на грудь свою примешь, -- лучшій въ мірѣ рубинъ я тебѣ подарю, величиною въ куриное яйцо, и красный, какъ адское пламя.
Пусть я несчастьемъ мореходовъ кормлюсь, пусть трупы утоплениковъ -- моя пища. За то я въ подводныхъ чертогахъ царю, и всѣ ихъ богатства мнѣ подвластны. Если ты мнѣ отворишь окно, если ты меня любовью согрѣешь, -- золотой поясъ я тебѣ подарю, снятый съ мертвой языческой царицы.
Тысячу лѣтъ, какъ утонула она, но ржа ея пояса не съѣла. Красиво блеститъ онъ, какъ въ первый день, и многихъ рѣдкихъ звѣрей изображаютъ его звенья. Когда тѣмъ поясомъ обовьешь ты свой станъ, солнце затмится предъ тобою, а луна отъ стыда за себя не посмѣетъ выйти на небѣ.
И встала съ кровати Аделюцъ, и очень сильно было ея искушенье. И краснаго рубина хотѣла она, и хотѣла драгоцѣннаго перла. Больше же всего ее поясъ манилъ, поясъ съ рѣдкими звѣрями, снятый съ мертвой языческой царицы.
И отворила окно бѣдная, глупая Аделюцъ, и влетѣлъ къ ней черный морской воронъ. Въ тяжкія крылья онъ обнялъ ее и кровавымъ клювомъ устъ ея коснулся. И согрѣвала она его на груди, -- Господи прости ей ея согрѣшенье.
Отецъ и мать пришли къ царевнѣ Аделюцъ, царь Марквардъ съ царицею Утэ. И сильно были они изумлены, и долго въ молчаньѣ на дочь они глядѣли.
-- Отвѣчай намъ, Аделюцъ, гордая Аделюцъ! Гдѣ взяла ты драгоцѣнный перлъ, что сіяетъ въ твоей головной повязкѣ?
-- Грустно мнѣ, дѣвушкѣ, въ свѣтлицѣ, одной -- горькими слезами въ одиночествѣ я плачу. Изъ слезъ моихъ родился этотъ перлъ, -- такъ диво ли, что онъ такъ великъ и прекрасенъ?
-- Отвѣчай намъ, Аделюцъ, гордая Аделюцъ! Гдѣ взяла ты кровавый рубинъ, что горитъ, какъ огонь, въ ожерельѣ, на твоей бѣлой шеѣ?
-- Солнечный лучъ я поймала рѣшетомъ, заклятьями въ камень превратила. Изъ солнечнаго свѣта сдѣланъ мой рубинъ, -- такъ диво ли, что онъ такъ великъ и прекрасенъ?
-- Отвѣчай намъ, Аделюцъ, гордая Аделюцъ! Гдѣ взяла ты поясъ золотой, что змѣею вьется вокругъ твоего стана?
Ничего тутъ не сказала Аделюцъ, и приступилъ къ ней царь Марквардъ съ грознымъ допросомъ.
-- Отвѣчай мнѣ, Аделюцъ, гордая Аделюцъ! Отчего такъ полонъ твой стань, и въ глаза намъ взглянуть ты не смѣешь? Святымъ Богомъ клянусь, что преступна ты! Открой же намъ твои вины и преступленья.
-- Правъ ты, отецъ Марквардъ, и ты, царица Утэ, моя мать. Преступна я, и нѣтъ мнѣ прощенья. Страшный плодъ я въ тѣлѣ ношу, и боюсь, чтобы не родился отъ меня дьяволъ. Потому что съ морскимъ ворономъ я спала, съ страшною птицею невѣдомой пучины. Онъ бѣдою мореходовъ живетъ, трупы утоплениковъ -- его пища. Холодомъ вѣетъ отъ крыльевъ его, ржавая роса каплетъ съ его перьевъ. Алою кровью обагренъ его клювъ. И вокругъ него -- воздухъ могилы.
Отъ него этотъ перлъ и рубинъ, и золотой поясъ снятый съ мертвой языческой царицы. Въ снѣжную бурю ко мнѣ онъ влетѣлъ, и я на груди его грѣла. И тѣло, и душу мою онъ погубилъ, -- Господи, прости мнѣ мое согрѣшенье.
Прошу тебя, добрый отецъ мой, царь Марквардъ: вели сложить костеръ во дворѣ твоего островерхаго замка. И дегтемъ его вели осмолить, и соломы, и стружекъ насыпать. На кострѣ должна я сгорѣть, и проклятый плодъ мой будетъ сожженъ вмѣстѣ со мною. На кострѣ должна я, какъ колдунья, сгорѣть, потому что я зналась съ нечистымъ бѣсомъ.
И горько плакалъ царь Марквардъ, и горько плакала мать, царица Утэ. И утирали они слезы полами одеждъ, хотя у нихъ были очень дорогія одежды.
И на костеръ прекрасную Аделюцъ взвели, и сожгли, такъ что и костей не осталось. И бросили въ море пепелъ и золу, и проклинали нечистую силу.
Спаси насъ отъ нея, святой апостолъ Матвѣй и Елена, мать царя Константина.