-- Позволите присутствовать?
Мешканов выпучил глаза, надул щеки, затряс головою.
-- Ненавижу-с.
-- Ах, невежа!
-- Александра Викентьевна! Достоуважаемая! За что же браниться? Хо-хо-хо-хо! Слава Богу, не первый год знаем друг друга. И на вопросы тщетные могут ли быть ответы деликатные?
Светлицкая шутливо ударила его веером по склоненной лысине.
-- Знаю! Знаю!.. старый Дон Жуан!.. Ну что с вами делать, с разбойником? Давно всем известно, что самодур и деспот... Жалею, грущу, но удаляюсь... Лизок! Вы, я надеюсь, потом, после урока, ко мне заедете?
Девица Наседкина расправила пухлое, будто заспанное, аляповатое лицо свое в покорную улыбку и -- тем густым, даже будто хриповатым слегка, полным тембра, звуком, которым говорят только очень могучие и высокие в пении женские голоса, произнесла -- с самым безукоризненным царевококшайским акцентом:
-- Абсолюман! {Безусловно! Непременно! (фр.).}
-- Хо-хо-хо-хо!-- загрохотал и засуетился Мешканов, как скоро Светлицкая выплыла из режиссерской,-- садитесь-ка, садитесь, очаровательница... вот стул... честь и место... садитесь, гостья будете... Сцена для наших с вами упражнений сейчас будет готова,-- раненько изволили приехать: там еще балетные феи ногами дрыгают, и осталось им срока жизни двадцать минут... Садитесь, пожалуйста,-- вы меня не знаете, я вас не знаю, а служить нам приходится вместе,-- так вот воспользуемся временем,-- хо-хо-хо-хо!-- давайте друг другу рекомендоваться: познакомимся и поговорим... Сжуем скуку пополам? а? Хо-хо-хо-хо!
Тараторя, прыгая мячом вокруг письменного стола, перебирая бумаги, толкая стулья, Мешканов со стороны зорко вглядывался в молодую особу, покинутую на его попечение, и снова недоумевал про себя: "Черт ее знает, где этот Андрей, Викторов сын, нашел в ней талант!.. Как ни поверни -- тумба, подушка, перина, опара, кулебяка замоскворецкая... На стул порядочно сесть не умела! Ну кто, кроме елецкой купеческой дочери, этаким египетским идолом ноги поставит и руки на коленки уложит? Монумент от каменотеса!"
-- Вы сколько часиков в сутки почивать изволите, ангел мой? -- вдруг спросил он в упор, с обычною громкою, хохочущею бесцеремонностью.
Девица Наседкина даже не пошевелила своими бледно-золотистыми, чуть намеченными бровями и не подняла ресниц.
-- Как придется,-- отвечала она, подумав, точно у нее урок спрашивали.-- С вечера я ложусь рано, а поутру часов себе не назначаю. Как высплюсь, так и встаю.
-- Хо-хо-хо-хо! Это, стало быть, в постель -- с первыми курами, из постели -- после всех петухов?.. Часиков девять, а то и десять бочка свои утруждать перинкою изволите! Хо-хо-хо-хо! То-то у вас глазки-то, этакие... революционные! Хо-хо-хо-хо!
-- То есть почему же это -- "революционные"?
Девица Наседкина коротенькою гримасою губ постаралась выразить удивление, но ресницы все-таки остались опущенными, брови неподвижными, и в сытом, вялом, белом лице ее не дрогнула ни одна черта.
"Какой дьявол -- талант? -- продолжал наблюдать Мешканов.-- Молодая, а уже расплылась! хороша будет мимика! У нее все мускулы жиром окованы, как кандалами... И малокровная, должно быть: толста, как отпоенная к празднику телка, а в лице -- ни кровинки. Анемия и хлороз! Врет, врет, все врет Андрей Берлога. Один его праздный каприз!"
А вслух он тараторил:
-- Потому что они -- глазки -- у вас этакими суровыми отшельниками под лобик ушли и вона какими баррикадами позапухли... Хо-хо-хо-хо!.. Вы всегда на белый свет этак -- только прищурясь -- сквозь щелочки смотрите?
Наседкина как будто удостоила усмехнуться одними губами, без малейшего участия мускулов лица.
-- Нет, иногда умею и иначе.
-- Ой ли? Не верю! А ну-ка -- взгляните... посмотрю!
-- Когда надо будет, взгляну... тогда и смотрите!
-- Ого?!
Мешканов шутовскими гримасами заставлял Наседкину улыбаться, а сам чутко прислушивался к тонам ее голоса, как будто утешенный: "Ну хоть и кулебяцкое кокетство, а все-таки обрелось... Хвала тебе, перепелу!.. Линия рта недурна: скрытую и упрямую натуру обличает... Зубы -- не жемчуг, редковаты, но белые и острыми клинышками: обозначает счастье, характер и алчность".
И он заговорил с дебютанткой уже без прежнего презрительного балагана -- мягче, с улыбающеюся, подмигивающею, фамильярною, но и полусерьезною деловитостью:
-- Так вот-с, очаровательная девица, урок, репетиция, дебют, "Демон", Андрей Берлога -- все это, хо-хо-хо-хо, прекрасно, но прежде всего вам необходимо переменить фамилию...
Он остановился в недоумении, потому что,-- только что белое, как воск,-- лицо Наседкиной сделалось пунцовым, "революционные" глаза за "баррикадами" наполнились в щелках своих смеющимся блеском, и щеки надулись, как яблоки.
-- Пуркуа {Зачем, для чего (фр.).}, мадмуазель?!
-- Извините меня, Мартын Еремеич,-- сокрушенно говорила Наседкина, отдыхая от своего беззвучного хохота,-- уж я такая смешливая... Когда меня сконфузят, погибаю... смерть моя!.. не могу!
-- Сконфузят?!. Позвольте, однако, что же я вам сказал конфузного?
Девица Наседкина возразила с прежним лукавством кокетливой кулебяки:
-- Вы сами должны понимать...
И опять вся просияла алыми цветами. Мешканов, сбитый с толку, тупо смотрел на ее дрожащий смехом бюст и хлопал глазами. Наседкина говорила:
-- Мы с вами так мало знакомы, и вы совсем не знаете моих склонностей в жизни, а между тем берете на себя подобные интимные советы...
-- Позвольте! позвольте! Причем? какая интимность? Вы меня поняли? Я говорю: фамилию надо переменить. Переменить фамилию советую,-- только и всего!
-- Да поняла уж, поняла... Ах, Мартын Еремеич!
Наседкина укоризненно качала головою и продолжала хохотать. Мешканову надоело недоумевать, он начал слегка раздражаться.
-- Я не знаю, что вас удивило?.. Ничего нет смешного... Как все, так и вы... Самое обыкновенное дело...
-- Ах, кто же спорит, что необыкновенное? -- живо подхватила Наседкина,-- это, конечно, что самое обыкновенное... Но я,-- ха-ха-ха!-- извините, Мартын Еремеич... но я совсем не собираюсь и не хочу замуж... ха-ха-ха-ха!
Мешканов уставился на нее дико.
-- Кой черт просит вас идти замуж?!.-- медленно и грубо произнес он, полный артистического презрения и почти отчаяния в душе.
"Нет, какой там талант?! Дура! Настоящая, патентованная, махровая, девяносто шестой пробы, дура! Сели же вы в лужу, Андрей Викторович! Этакой дурищи -- пропади она прахом!-- мы у себя в театре еще и не видывали!.."
-- Но?!
И -- с этим коротким полусловом -- Наседкина, наконец, открыла вещие зеницы и доказала Мешканову, что она не лгала и действительно умеет взглянуть, когда надо. Глаза у нее, сверх ожидания, оказались совсем уже не такие маленькие, как печально обещали "баррикады", и по-своему красивые: типические иссера-голубые глаза северной русской женщины, полные смышленых искорок "себе на уме" и сдержанно улыбающейся, упрямой силы.
"Гм?! Нет, может быть, и не очень дура!.." -- тотчас же сдался режиссер.
-- Но?!-- задорно повторила Наседкина, повернувшись к Мешканову через гнутую спинку стула неуловимым, но столь выразительным движением великорусского лениво-чувственного кокетства, что неутомимый ценитель-дилетант, вечно сидящий в поэтической душе Мартына Еремеича, громко закричал хозяину своему: brava!.. А хозяин почесал лысину, переносье, поправил pince-nez и сейчас же примерил жест дебютантки к текущему репертуару: "Ежели она этак в "Чародейке" -- публика заржет!.. Опять -- поворот медали! Выходит, что Андрей, по обыкновению, прав, а мы простофили: с девицею надо держать ухо востро..."
-- Этакое же у вас, сударыня вы моя, матримониальное настроение ума!-- загрохотал он, поспешно надевая обычную свою грубую маску закулисного весельчака.-- Хо-хо-хо-хо! Соскучились, видно, в девицах-то век вековать? О женихах мечтаете? Хо-хо-хо-хо! Нет-с, не на таковского напали! Совета, чтобы замуж выходить, вы от меня никогда не дождетесь. Злейший враг этой глупости, чтобы артистка выходила замуж. Я, знаете, на этот счет -- фанатик, ревнивец. По-моему, одно из двух: либо рождать типы, либо рожать детей. Хо-хо-хо-хо!
-- Я с вами совершенно одних взглядов,-- одобрила Наседкина, опять уводя глаза за "баррикады".
Мешканов отметил: "Вот у тебя какая манера слушать,-- уши насторожила, а глаза спрятала! Тэк-с. Запомним. Точь-в-точь наш хитроумный Улисс, Захар Венедиктович Кереметев, когда собирается кому-нибудь свинью подложить... Самая жандармская ухватка! Эге, душенька! Да ты и за светом села: я-то пред тобой сияю, весь в свету, как апельсин под солнцем Сицилии, а ты -- темная... Ловко!.. Точно следователь по особо важным делам... Шельма! И -- умеешь дуру из себя ломать... опасная шельма!"
А Наседкина -- методически и учительно -- словно по печатной книжке -- вычитывала:
-- Я считаю святые обязанности жены и матери слишком серьезными, чтобы подчинять их условиям сцены, и слишком люблю искусство, чтобы пожертвовать сценою для семьи.
-- Сто семьдесят седьмой номер,-- неожиданно заметил Мешканов.
-- То есть?!
-- А видите ли: у меня имеется книжка такая,-- дневник не дневник, мемуары не мемуары -- так, нотатки, куда я записываю на память разные эпизоды бытия моего... знаете, фактики, анекдотики... всякие закулисные слова... Хо-хо-хо-хо! Как же-с! Десятый год как это пристрастие взял и в некотором роде в Пимены-летописцы определился... Так вот-с, фразочку эту вашу -- насчет семьи и искусства -- я от вас от сто семьдесят седьмой слышу. До вас уже сто семьдесят шесть дебютанток мне ее говорили... как штампованную-с!
На пухлом лице г-жи Наседкиной не изобразилось ничего. Мешканов продолжал:
-- Я вам советовал псевдоним себе выбрать, а не замуж. Помилуйте: Наседкина? Что такое Наседкина? Вы успех имели, публике понравились, Андрей Викторович о вас по городу во все трубы трубит, у вас все шансы выйти на стезю примадонны, и вдруг -- Наседкина?! Как можно? Хо-хо-хо-хо! Тамара -- г-жа Наседкина! Где гармония? Сплошной диссонанс! Застреваете на неразрешенном септаккорде, сокровище мое... Хо-хо-хо-хо! Мучительно зудит в ухе и раздражает слушателя. Разве Демон, дух эфира, может увлечься девицею Тамарою Наседкиною? Жаме де ма ви! {Никогда в жизни! (фр.).} Еще для Марты Шверлейн или для гувернантки в "Пиковой даме" Наседкина -- куда ни шло, пожалуй -- хо-хо-хо-хо! оно даже стильно! Но для Тамары? Для Татьяны? Для Валентины? Мове жанр {Дурной вкус (фр.).} и преогромная дыра в поэзии! Вам нужна новая фамилия, непременно нужна...
Но Наседкина, сложа руки на груди и опять-таки успев показать Мешканову, что они у нее -- белые и "вкусные", мотала головою и на все его восклицания повторяла спокойно и сонно:
-- Ай, нет, нет!.. Ай, нет, нет!
-- Ай, да, да!-- передразнивал ее режиссер, приседая пред нею, как дама.-- Ай, да, да!
Она улыбалась, но стояла на своем:
-- Ай, нет, нет!
-- Ай, да, да!-- упорствовал Мешканов.-- Вы, ангел сверхъестественный, может быть, того,-- придумать громкой фамилии не умеете? фантазия не богата? а? Так я, розан вы мой центифольный, обработаю вам это в один секунд... Хо-хо-хо-хо!.. Двадцать годов сим рукомеслом промышляю. Прославлен за изобретательность,-- хо-хо-хо-хо! По всем театрам России рассыпаны мои крестницы и крестники. Даровая коммерция и не будет вам стоить ни копейки. У меня псевдонимы, можно сказать, рассованы по всем карманам. Позвольте! Да,-- вот я вас сейчас, не сходя с места... хо-хо-хо-хо!
Он сунул руку в жилетный карман, вынул перочинный нож и деловито выпучил молочно-голубые глаза свои на блестящее лезвие.
-- Ножова? Ножина? Ножикова? Нет, это,-- хо-хо-хо-хо!-- не лучше Наседкиной... Сталь? Есть уже Сталь Амелия, знаменитейшее mezzo-soprano... Сталецкая? Великолепно звучит, и для вызовов хорошо, но,-- черт ее побери! и такая есть! У нас же два года назад дебютировала и провалилась... Еще печать примет вас за нее, да и выругает задним числом: народ-то, не взыщите, неразборчивый,-- рыло еще сколько-нибудь смыслят, а уха ни-ни!-- так вот и жарят больше по рекламам, да по справкам из старых газет... хо-хо-хо-хо!.. Ни за что ни про что примете в чужом пиру похмелье!.. К черту Сталецкую!.. Позвольте! Я, наконец, задет в своем профессиональном самолюбии! Неужели я, Мартын Мешканов, не высосу вам красивой фамилии из перочинного ножа?! "Братья Завьяловы в Ворсме"... Завьялова? Совсем бы хорошо, но Завьяловых -- и оперных, и опереточных, и драматических -- яко песку морского, а Ворсма эта русопетская -- верх безобразия... Ворсма, Жиздра, мездра, тундра -- удивительно много слов в русском языке, от которых пахнет плесенью и тиною... Эврика! Завьялова-Вормс! Хо-хо-хо-хо! Лучше быть не может! Благородно, сильно, красиво и... и даже иностранно! Это решено: вы должны быть Завьялова-Вормс!
-- Ай, нет, нет!-- отразила и это лестное предложение г-жа Наседкина все с тем же веселым упорством.
-- By зет тре дифисиль {Вы слишком привередничаете (фр.).}, мадмуазель!-- почти уж и обиделся Мешканов, и уложил нож обратно в карман: -- Но почему же вам не нравится? Объясните, почему?
Наседкина сделала серьезное лицо.
-- Потому что я ненавижу ложь и не терплю в себе фальши. Я очень хорошо сознаю, что фамилия Наседкиной безобразна и будет мне вредить на афише, но -- если я Наседкина, то и должна быть Наседкиною. Не хочу обманывать публику никакими Сталецкими и Завьяловыми-Вормс... Судьба меня обидела, сделала Наседкиною,-- ну Наседкиной и надо за себя отвечать.
-- Вот как? Хо-хо-хо-хо! Это, однако, очень интересно-с, какая у вас философия! Хо-хо-хо-хо! Любопытно и... и... довольно даже курьезно!.. Впервые слышу: у нас в опере дамы так не разговаривают...
Дебютантка продолжала методически и хладнокровно:
-- Это все равно, как Александра Викентьевна все убеждает меня выкрасить волосы. Вы видите: они у меня недурны и густые очень, а цветом Бог обидел... грязная мочала какая-то! Можно подумать, что я никогда не мою головы! Самые мещанские и пошлые волосы, какие можно вообразить! Александра Викентьевна уверяет, что к моему цвету лица,-- я ведь, вы видите, ужасно какая белая,-- золотые волосы необходимы, обещает, что я стану чуть не красавицей. И это надо правду сказать: я в светлом и рыжем парике удивительно интересная! в совершенстве идет к типу моей наружности! А выкраситься все-таки ни за что себе не позволю... никогда!.. Потому что для меня представляется все равно, чем ни солгать: языком ли, волосами ли, лицом ли... одинаково скверно! Уж я такая: не могу!
-- Для сцены-то гримироваться придется же...-- заметил заинтересованный Мешканов.
Наседкина живо возразила:
-- Это совсем другое дело! На сцене я в искусстве, а не в жизни! Там -- освещение особое... Если не загримируешься, то публике -- вместо лица -- видна грязная доска. Да и потом -- на сцене я не Елизавета Вадимовна Наседкина, но Тамара или Брунгильда -- стало быть, не на Наседкину, но на Тамару или Брунгильду должна и походить... Но -- в жизни?! Фамилию перемени, волосы выкраси... позвольте! ведь это же полный подлог личности! И -- уж раз начала собою обманывать -- почему ограничиваться фамилией и волосами? Я вот очень носом своим недовольна: кому Бог дает римский, кому греческий, а мне посадил какую-то нижегородскую картошку или грушу-скороспелку... что же -- прикажете мне ехать в Париж или Лондон нос себе переделывать? Ведь теперь пишут в газетах и для исправления носа мастики какие-то придуманы. Ах, оставьте, пожалуйста! Предоставляю подобные пошлости другим! Природа не дала мне красоты, но я горжусь тем, что во мне кусочка поддельного нет, я -- вся натуральная.
Она уставила в лицо Мешканова осторожный, пристальный взгляд, лукаво и опасливо ищущий сообщника.
-- Говорят, теперь иные дамы дошли до такой хитрости, будто лица себе эмальируют и всю жизнь ходят в маске...
Она выждала паузу, что скажет режиссер. Он понял намек и -- верный своему скользкому, легкомысленному театральному злоязычию для злоязычия -- пошел навстречу.
-- Бывает это, говорят... хо-хо-хо-хо!.. слыхал я, будто бывает...
-- Я, может быть, слишком строга,-- продолжала Наседкина, убедившись, что имеет дело, если не с единомышленником, то во всяком случае с малодушным поддакивателем, и уже гораздо осмелев в авторитетном на него напоре,-- но, по моему простому мнению, женщина, которая позволяет себе подобные обманы, есть жалкая и пошлая женщина.. я не могу питать к ней никакого уважения! Это хуже, чем -- как другая фигурою фальшивит: вату в платье кладут, подушки резиновые... Мерзость! Отврат! Презираю!
-- Хорошо вам браниться-то, хо-хо-хо-хо!-- загрохотал Мешканов, бесцеремонно подсаживаясь к дебютантке и закидывая руку на спинку ее стула: -- Бобелина, героиня греческая!
-- Совсем не потому,-- возразила Наседкина ровным, спокойным голосом, без малейшей попытки отодвинуться,-- будь я худа, как палка, и черна, как галка, я все-таки ни в вату себя не зашнурую, ни лицо эмальировать не соглашусь. И фамилии другой не возьму. Я -- такая. Берите меня, какова есть, а фальшивить я ни для кого не согласна. Ни наружностью своею, ни словами, ни мыслями, ни сердцем.
Она вдруг открыла на Мешканова серые глаза свои, теперь глубоко вдумчивые, полные искренней, почти детской доверчивости.
-- Я лгать не умею. И, если против кого у меня предубеждение в душе,-- тоже скрыть не могу. Вот, например, с вами сейчас, Мартын Еремеич, я сейчас чувствую себя -- дура дурою и откровенно вам говорю: мне ужасно неприятно. И я очень понимаю, что тем врежу себе и, быть может, восстановляю вас против себя, но молчать -- против моего характера, и я должна вам высказать... Меня вами так напугали...
-- Гм...-- кашлянул сконфуженный Мешканов и отодвинул свой стул подальше.-- Гм... Это кто же постарался? И... и... в каких, собственно говоря, смыслах?
Наседкина крепко повела плечом, и опять режиссер должен был отметить: а ведь плечи-то хоть на выставку! что называется, размое-мое!
-- Зачем же спрашивать? Ведь вы сами хорошо знаете, в каких... Впрочем, если вы настаиваете,-- извольте. Меня уверили, что если я хочу иметь успех в вашей опере и получить приличный ангажемент, то я должна позволить вам ухаживать за мною, как вам будет угодно и,-- если вы будете слишком настойчивы, мне придется даже отдаться вам... да!
Мешканов вскочил со стула, красный, смущенный, уничтоженный, лысина его сразу взрумянилась, как кумач, и даже задымилась росою внезапного пота.
-- Черт знает что...-- бормотал он, совсем как Берлога, который заразил его своею поговоркою.
Наседкина "взирала" ясно, спокойно, грустно, глубоко, открыто.
-- Это вам, конечно, Санька ваша такие прелестные басни обо мне внушать изволит? -- свирепо обратился к ней обескураженный режиссер.
-- Александра Викентьевна?.. Право, не помню... Позвольте...
Наседкина подняла глаза к потолку, обдумывая,-- потом сказала положительно и спокойно, как человек, убежденный, что знает наверное:
-- Нет, Александра Викентьевна мне не внушала. Нет. Да с нею я всего лишь один раз и говорила об этом. Знаете ли, я ведь не могу очень откровенничать с нею... То есть -- я-то откровенна, как со всеми, но я не имею права смотреть на нее, как на советчицу, не могу ждать большой искренности с ее стороны... Мы, конечно, в отличных отношениях, я обожаю Александру Викентьевну как профессора, она дорожит мною как хорошим голосом, но в частной жизни -- мы совершенно чужие... Впрочем, я никогда и не старалась быть для нее своею... Я не имею, да и не хотела бы иметь чести принадлежать к числу ее любимых учениц, которые делят с нею ее интимную жизнь. Она -- отличный человек, но деспотка, капризница, порабощает всех, кого любит, а я -- тоже порядочный самодур. Нет, у нас это всегда было разгорожено: она -- сама по себе, а я сама по себе. Так что мы совсем не такие близкие друзья, как кажемся. И в интимном вопросе... тем более такого щекотливого свойства... Александра Викентьевна, конечно, последний человек, к которому я пойду за советом. Я уже не помню... Разговор о вас вышел у нас как-то совершеннослучайно. Напротив: Александра Викентьевна не только не вооружала меня прошв вас, но -- кажется -- она, единственная из всех, говорила мне, что все -- сплетни и глупости, что вы отличный товарищ и милый человек, и мне с вами надо хорошо поладить, потому что вы очень умны, любите и понимаете искусство, и ваши советы могут сделать из меня настоящую артистку...
Мешканов оправился, обдернул жилет и галстук и сделался горд.
-- Очень признателен Александре Викентьевне за доброе мнение,-- с достоинством произнес он.-- Благодарю... признаться по правде: хе-хе-хе-хе! от нее -- не совсем-то ожидал... А вам, милейшая Елизавета Вадимовна, вдвое спасибо, что поверили.
-- Не за что, Мартын Еремеич,-- наивно остановила его Наседкина.-- Я совсем ей не поверила.
-- Не поверили?!
Наседкина кивнула головою.
Режиссер таращил на нее молочно-голубые, оглупелые гляделки.
-- Не поверили, когда она меня защищала?.. Стало быть... кому же вы верите?! Им -- мерзавцам этим, которые вам на меня сплетничают?
Наседкина отвечала протяжно:
-- До сих пор верила им...
-- И это вы мне -- так прямо в глаза?
-- Ах, Мартын Еремеич, я не умею делать разницы. Для меня все равно: что за глаза, то и в глаза.
Мешканов уже бегал по комнате, как разъяренный хорек.
-- Покорнейше вас благодарю! чрезвычайно признателен! До глубины души тронут! Не знаю только, чему обязан? Откуда вы могли заключить -- и чем я подтвердил?
-- Ах, Мартын Еремеич! Да -- просто тому обязаны, что за вас Александра Викентьевна Светлицкая говорила мне -- одна, а против вас я слышала сплетни человек от двадцати и слово в слово!.. Ну и к тому же вы знаете Александру Викентьевну, какая у нее самой репутация и как легкомысленно она относится ко всем вопросам нравственности... Для нее все это -- пустяки, не стоящие обсуждения... Она не понимает женского стыда. Отдаться -- для нее -- что стакан воды выпить... Что же мудреного, если я ей не поверила, подумала, что она лишь утешает меня, обманывает, чтобы не отпугнуть от дебюта?
Мешканов стоял пред нею, даже не пурпурный с лица, а совершенно фиолетовый.
-- Так что вы до сих пор изволили почитать меня за совершеннейшего подлеца, который... гм!..-- который только что не насилует дебютанток во вверенном ему театре?
-- Изволила почитать.
-- Может быть, и продолжаете-с?
Но его враждебный и злой взгляд встретился с самыми ласковыми и дружескими лучами как-то сразу и просветлевших выражением, и потемневших влажным цветом очей г-жи Наседкиной.
-- Нет, не продолжаю, потому что очень хорошо вижу, какой вы человек. Права была Александра Викентьевна, которую вы не любите, а не разные ваши добродетельные приятели и приятельницы, которые меня предупреждали...
-- Спасибо и на том-с... Очень рад-с с своей стороны...-- бормотал расстроенный Мешканов.-- Позвольте вашу ручку... будем друзьями, если разрешите... Ей-Богу же, не такой мерзавец, как вам обрисовали... Но, Елизавета Вадимовна, я все-таки позволю вас спросить: кто?.. Ну не всех -- хоть двух-трех мне назовите: кто?
Наседкина гордо выпрямилась, как оскорбленная королева Либуше на троне или Рогнеда какая-нибудь.
-- Извините, Мартын Еремеич: я не доносчица и не сплетница.
Мешканов опять осекся.
-- Одного я не понимаю, Елизавета Вадимовна,-- заговорил он после недолгого, но достаточно неловкого молчания, которое он выносил очень тяжело, пыхтя, сопя, кряхтя и даже как-то рыча и похрюкивая, а Наседкина, напротив -- чрезвычайно легко и с голубиною безмятежностью.-- Не понимаю,-- и вы меня тоже извините,-- вашей смелости-с... То есть -- как же это вы-с, будучи обо мне самого низкого мнения, все-таки вот решились приехать на этот наш урок и оставаться со мною наедине в течение доброго часа?
-- А разве моя смелость не оправдала себя, и я имею причины раскаиваться? -- улыбнулась ему молодая певица.
-- Я не о том-с, что вы оказались правы... Я только вообще удивляюсь смелости...
Наседкина перебила его с резким взглядом прямо в глаза.
-- Послушайте, Мешканов. Говорить -- так говорить до конца. Я уже сказала вам, что вы совсем не негодяй театральный, а хороший и добрый, оклеветанный сплетнями человек. Ну и теперь мне не страшно вам сознаться: если бы вы оказались тем негодяем, за которого я вас принимала, я покорилась бы вам во всем -- с ужасом, с ненавистью, с отвращением, но -- как покорная и бессловесная жертва. Режиссер бессмысленно смотрел на нее, чувствуя, что у него голова становится о четырех углах и перемещаются мозговые полушария. Он думал: "Эта девица, по-видимому, задалась целью довести меня до желтого дома!" А девица ораторствовала:
-- Что делать? Я знаю, что говорю ужасные вещи и вы имеете право меня презирать, но я не могу: я слишком люблю искусство... Оно -- моя жизнь, оно -- выше всего, для искусства я пожертвую всем... всеми чувствами, привязанностями, самою собою... Я воспиталась в обществе патриархальном, где на театр смотрят, как на дом разврата, на актеров, как на слуг дьявола, на артистку, как на безнравственную женщину... Вы видите: я не побоялась -- я на сцене, я актриса... Лишь бы быть жрицею искусства, а то мне -- все равно! Я желаю работы, желаю дороги в искусстве. Меня уверяют, что дороги нельзя найти без взяток, что дать карьеру артистке -- монополия властных людей, которым надо платить за покровительство либо деньгами, либо телом... Денег у меня нет,-- я нищая. Хорошо! Пусть будет отравлена моя жизнь и разобьется сердце. Я буду презирать взяточника, но он получит свою взятку: искусство выше всего,-- какою бы то ни было ценою, я должна и не побоюсь купить себе дорогу и право работы в искусстве!
Наседкина говорила громко, возбужденно, с мрачно разгоравшимися, трагическими глазами. Ошеломленный Мешка-нов смотрел на нее восторженно, как на внезапное видение божества.
-- Так вот вы какая!.. Вот вы какая!..-- бормотал он, с молитвенно сложенными руками.-- В первый раз в жизни... Елизавета Вадимовна!.. Вы потрясли... Во мне душа взметалась... Ах, я осел! Ах, старый осел!
И вдруг он опустился на колени.
-- Елизавета Вадимовна! Уж простите -- что было, чего не было, что думал на ваш счет, чего не думал, на что не посягнул,-- бросим все это в реку Лету и предадим забвению... не гневайтесь на меня, свинью!
Елизавета Вадимовна совсем не поспешила его поднять, а только протянула режиссеру свою чересчур мягкую, будто бескостную, холеную ручку, которую Мешканов почтительнейше -- без шутовства и любострастия -- поцеловал.
-- Стало быть, мир? -- воскликнул он, с кряхтом и кряканьем вставая от коленопреклонения.-- Мир, дружба и союз навсегда! Можете быть уверены, что я, Мартын Мешканов, есмь первый и почтительнейший друг ваш в сем театре. Ежели что вам надо -- только свистните: я для вас и за вас -- хоть распнусь во всем, что мне по силам и от меня зависит... Потому что -- с умиленным сердцем и увлажненными глазами говорю: вы меня пристыдили, вы меня с изнанки налицо перевернули, вы разбудили и воскресили меня, милостивая государыня вы моя! Вы "в волненье привели давно умолкнувшие чувства!" Я горд, что вы входите в наш театр! Вы делаете нам честь! Вы влетели к нам, как бодрый, свежий ветер! Вы -- белая голубка в черной стае воронов!
Госпожа Наседкина смеялась, радостно растроганная, и -- манерою, хорошо перенятою у Светлицкой,-- красиво смахивала с глаз светлые, маленькие слезинки...
-- Да -- полно вам!.. довольно же!.. будет!.. Я совсем не заслужила... мне стыдно... Какой вы восторженный!.. Ах, милый, милый, милый Мартын Еремеич!
-- А все-таки,-- уже важно и покровительственно, отеческим тоном заговорил режиссер,-- этак, сударыня вы моя, с нашим братом, скотом-мужчиною, нельзя -- тем паче в стенах театральных-с... На ваше счастье, я действительно не такой прохвост, как меня ославили,-- ну а вдруг бы? Хо-хо-хо-хо! а вдруг?
Елизавета Вадимовна потупилась.
-- Вы же слышали...
-- Да -- неужели же вы, в самом деле, решились и... обреклись? Неужели -- так бы вот -- без боя, без сопротивления, как бессловесная овечка...
-- Ну нет!-- только не бессловесная!..
Наседкина гордо подняла голову, раздула ноздри и засверкала глазами.
-- У меня было что сказать вам, и я сказала бы...
-- Что?
-- А вот что -- я презираю и ненавижу людей, способных предаваться наслаждениям тела, когда их не делит сердце. Я презираю и ненавижу насилие. Я никогда не прощу вам своего срама, своего бессилия бороться, никогда не прощу, что вы обратили меня в грязную вещь. Вы получите очень мало удовольствия и -- навсегда -- тяжелые и опасные раскаяния, ни капельки любви -- и злопамятного, беспощадного врага. Если за всем тем вы все-таки хотите обладать женщиною, которая вас презирает, ненавидит, трепещет отвращением и ужасом,-- ваше дело: да падет грех на вашу голову. Если вы упорствуете надругаться над сердцем, в котором вы не властны зажечь ни одной, хотя бы даже случайной, инстинктивной, самой чувственной и грубой искорки,-- потому что все мое сердце полно святою и нераздельною любовью к другому человеку,-- если вам непременно надо отравить себя мною, изломать мою душу и осквернить мое тело,-- отравляйте, ломайте, оскверняйте... я бессильная, купленная жертва... будьте палачом!
-- Умеете поговорить!-- вздохнул Мешканов, следивший за нею с уважением и любопытством.-- Ишь, какой монолог закатила! А на слове я вас тем не менее поймаю. Другой-то человек, к которому вы полны святою и нераздельною любовью,-- оказывается у вас, недотрога моя милейшая, уже облюбован? Смею осведомиться об имени счастливца?
Елизавета Вадимовна залилась пурпуром не только по лицу, но даже по шее, и поднялась со стула, отвернувшись от Меш-канова красивым, смелым жестом страдающей Федры смешавшим в себе и восторг, и отчаяние, и стыд.
-- Ну нет, Мартын Еремеич, человек вы хороший, и я очень рада иметь вас другом, но до такой степени... нет, поверенных в этой беде моей мне не надо... не могу!
Она закрыла глаза правою рукою, а левую -- дружески -- ребром, по-мужски, не как для поцелуя, но как для доброго, товарищеского пожатия -- протянула режиссеру.
-- Голубчик, не сердитесь... Если бы вы знали, как обидно и стыдно... какое унижение... эх!.. Будь моя любовь счастливая, я не стала бы скрываться,-- не в моем характере! Да я бы так была счастлива... на весь свет кричала бы о своем блаженстве... ох какая это слава, какая это гордость, если бы он любил меня!.. Ну а теперь...
-- А с чего же он -- индивидуй этот ваш необычайный -- не соизволяет любить вас,-- позвольте вас спросить?!-- азартно возразил Мешканов на тяжкий вздох и красноречивую паузу, прервавшие монолог Елизаветы Вадимовны.-- Вы меня извините, но после всего того он оказывается против вас просто дурак -- этот идеал ваш воздушный! Если он с вами ломается -- кого же ему нужно? Мисс Алису Рузвельт? Венеру Милосскую? Прекрасную Елену?
Наседкина, бледная, тяжело задыхающаяся, с отчаянием трясла головою.
-- Не знаю, не знаю, кто его достоин... Только не я... Мне он представляется богом и выше всех... Я и не мечтаю. Я даже назвать не смею... Единственное мое счастье, что он не знает, что я его люблю... А то смеяться бы стал... Господи! разве я надеюсь? Я сама своей дерзости изумляюсь, Мартын Еремеич, как я смею... Он такой великий, а я -- ничтожество, маленькая...
И, смахнув слезу, она вдруг заговорила искусственно веселою, возбужденною, бойкою скороговоркою:
-- А фамилии своей, Мартын Еремеич, я еще потому менять не желаю, что есть у меня в городе дяденька и тетенька -- и я нищая, а они очень богатые купцы. И держатся они, Мартын Еремеич,-- мои дяденька и тетенька,-- такого глупого образа мыслей, что, поступив на сцену, я кладу мораль на их фамилию. Так что они, Мартын Еремеич, даже перестали меня к себе принимать.
-- Кафры и готтентоты!
-- Так вот назло же им буду в актрисах -- Наседкина! Если замуж выйду, и то для сцены Наседкину сохраню. Специально для удовольствия дяденьки и тетеньки. Пусть страдают! Авось от злости печенки у них лопнут, и мне наследство останется. Нет,-- значит, уж вы, Мартын Еремеич, пожалуйста, так и печатайте в афишах: Наседкина, Наседкина... и, миленький, нельзя ли шрифтом покрупнее?
-- Хо-хо-хо-хо! Можно! для вас все можно! Хо-хо-хо-хо! Девица! А вы таки оказывается здорово с ноготком?!
-- А вы думали: нет? -- возразила Наседкина, опять с тем задорным движением, которое заставило Мешканова вспомнить о "Чародейке" и подумать: "Будет иметь успех, шельма! ох, будет иметь успех!"
-- Н-да-с, с ноготком, с ноготком... Что же? Конечно, Елизавета Вадимовна, в конце концов ваша воля. Но, что хотите, фамилию вы себе оставляете все-таки... простите!.. того-с... хо-хо-хо-хо!-- кислую-с... Вон и Андрей Викторович ее никак запомнить не может. То он вас Курочкиной, то он вас Перепелкиной...
По лицу Наседкиной скользнула странная тень.
-- Он приучится,-- сказала она как-то глухо и с кривою улыбкою в сторону.
Чуткий к интонациям, Мешканов пронзил ее испытующим взглядом.
-- Гм?!
Но Наседкина уже улыбалась.
-- Ну разве что приучится!..-- засмеялся и режиссер.-- С ноготком, с ноготком... Punctum! {Баста! (нем.)} -- как говорит наш почтенный maestro... Пойдемте-ка репетировать, покуда не приехало благосклонное, но справедливое начальство да не пропело нам хорошей аллилуйи!