-- A теперь, синьор форестьер, если вам угодно меня выслушать, я желал бы сказать вам несколько слов.
Говоря это, Альберто опустил весла. Лодка, шибко разогнанная им против невысокой волны, с размаху через нее перескочила и мерно закачалась на зыби моря, белого, как молоко, под белым облачным небом. Иностранец, к кому Альберто обратился с речью, поднял глаза, удивленный резким тоном лодочника. Взгляд, встреченный им под нахмуренными бровями Альберто, оказался таким же недружелюбным, как и голос.
Берег был далеко. Городок и пристань, откуда полчаса тому назад лодка унесла двух пловцов в открытое море, утонули за горизонтом, над которым чуть виднелись синие тени окутанных туманом гор.
Альберто и иностранец были одни в просторе морской тиши. Небо над ними, -- бездна под ними.
-- Конечно, говорите, Альберто! В чем дело? Вы как будто расстроены... Надеюсь, не случилось никакой беды?
Смуглые щеки Альберто стали бронзовыми от румянца, бросившегося ему в лицо.
-- Видите ли, синьор,-- смущенно заговорил он,-- я много доволен вами. Вы щедрый господин и даете хорошо заработать бедному человеку. Я никогда не слыхал от вас грубого слова. Я! А что такое -- я? Простой marinajo {Матрос (ит.). }; лодки да купальни -- вот мое дело...
-- Без предисловий, Альберто! Зачем рассказывать мне то, что я и сам, без вас, прекрасно знаю?
-- Затем, синьор, что я, по своей должности, привык к обращению с иностранными господами; я много их знаю, меня многие знают, и все меня любят. И больше вас никто мне по душе не приходился. Вы много платите мне за наши поездки, но, честное слово, я к вам не за это привязался: хорошо платят и другие, а просто -- славный вы человек, вот что. И тем печальнее мне говорить вам не слишком-то приятные вещи...
-- Час от часу не легче... Не тяните, рассказывайте напрямик: что, как и почему...
На бронзовую кожу Альберто легли тени еще темнее -- точно все впадины лица стали еще глубже, а выступы -- еще резче; через лоб, наискось, вздулась, как бечевка, синеватая жила.
Он машинально схватил весла и двумя-тремя ударами двинул лодку на несколько сажень вперед; потом со стуком положил весла на борт и скрестил на груди мускулистые голые руки.
-- Дело простое, синьор!-- сказал он отрывисто и грубо, с враждою глядя прямо в лицо иностранца. -- Зачем вы сбиваете с пути Джулию?
Иностранец широко раскрыл глаза.
-- Я сбиваю с пути Джулию?! Альберто! Во-первых: как вы смеете задавать мне такие вопросы? Во-вторых: откуда вы эту глупость взяли? Какая сорока принесла вам ее на хвосте?
-- Простите, синьор!-- по-прежнему хмуро возразил Альберто. -- Конечно, я помню расстояние между нами... Но когда вопрос касается моей невесты...
-- Невесты?!-- перебил иностранец. -- Джулия ваша невеста? Давно ли?
-- Я посватался к ней в день Троицы.
-- И она приняла ваше предложение?
-- Нет, не хочу лгать. Она мне не сказала ни "да", ни "нет". Сказала: "Ты подожди, а я подумаю..." Она ведь так еще молода, синьор. Но она скажет "да", синьор. Клянусь вам, что скажет... Если только... если...
Он замолчал и исподлобья, косо поглядел на иностранца.
-- По вашей выразительной физиономии легко догадаться, что значит это "если", -- усмехнулся иностранец. -- Не косите так страшно глаза, Альберто... Вылитый Таманьо в "Отелло". Успокойтесь. Мне столько же дела до вашей Джулии, сколько -- вон до той волны, что бежит на нас... Посмотрите, какой чудесный, белый гребешок на ней, как он змеится и зыблется... Вот бы зарисовать!.. Да! Так о Джулии-то... Она красивая девушка... Даже очень красивая, чрезвычайно; если хотите, редко такую можно встретить. Я художник, родился я на севере... Ух, Альберто, на каком севере! Вы бы в моем Петербурге умерли от хандры... Я его и сам терпеть не могу. Всегда и отовсюду меня на юг тянет: и жизнь здешнюю люблю, и работать здесь хорошо. И темы моих картин -- все ваши, южные: голубое небо да горячее солнце... Вот теперь затеял писать "Миньону". Вы ведь, кажется, были у меня в мастерской, видели наброски...
Альберто утвердительно кивнул головою. Художник продолжал:
-- Более подходящей модели, чем ваша Джулия, я и представить себе не могу. Я натурщиц десять переменил, пока не набежал на нее. С нею моя работа идет успешно, и я очень благодарен ей за это. Затем, у нас с Джулией точно такие же отношения, как с вами. Вы возите меня в лодке по морю, -- это доставляет мне удовольствие, -- я вам плачу. Джулия позирует для меня час-другой, -- это доставляет мне пользу, -- я ей плачу. Вот и все. Мы друзья с нею, как друзья с вами. Вы знаете, что я люблю ваш народ и, если не ошибаюсь, то и меня здесь любят. Вообще, я очень люблю, чтобы меня любили... Я с Джулией ласков, болтаю, шучу, пою ей иной раз русские песни, а она мне -- Sarta и Chiave {Сарта и Шива (ит.). }, в карты раза два играли, как и с вами, Альберто. Что же сказать вам еще? Я сделал десять набросков с ее прелестной головки; сделаю еще пять, -- моя "Миньона" окончательно выяснится у меня в мыслях, и я уеду в Рим, вместе с пятнадцатью Джулиями в карандаше и красках, а вы останетесь с настоящею. И чем скорее это будет, тем лучше, потому что мне ваше Виареджио уже надоело.
Лицо Альберто несколько прояснилось; он медленно взялся за весла и, задумчиво глядя вдаль, пенил воду, заставляя лодку вращаться на одном и том же месте.
-- Все это так, синьор, -- нерешительно сказал он, -- я и сам полагал, что такой прекрасный господин, как вы, не захочет ставить ловушку бедной девушке. Но ведь вот оказия! Беда приключается не потому, что ее ищут, а сама приходит, незваная. Вы, -- я вам верю, -- вы ничего не хотели дурного, синьор, а девка-то в вас влюбилась. Честное слово, влюбилась...
-- Полно вам, Альберто! У вас -- бедных южных чертей -- воображение вечно отравлено любовью и ревностью...
-- Нет, уж вы мне, синьор, поверьте. Ведь я ее люблю. А у нас, влюбленных, на этот счет особое чутье. Мы чуем соперника, как собака лисицу. Да... наконец, она и сама довольно ясно намекнула мне на это...
-- Вот как! Интересно...
-- Она, синьор, думает, что вы и в Виареджио-то живете ради нее...
-- В этом, как вы слышали, она и не ошибается.
-- Нет, -- для нее, для нее самой, а не для картины... Мечтает, будто вы возьмете ее в Рим, а потом и в Россию. А картина --это так, один предлог, любовная маска. На днях я спросил ее: "Джулия, как же ты надумалась относительно меня?"
А она мне в ответ: "Никак, Альберто; погоди, куда ты спешишь, чего боишься?" -- "Как, -- говорю, -- мне не бояться за тебя, Джулия? Девчонка ты молодая, красивая, -- вон с тебя картину даже пишут; служишь ты на народе, при купальнях, все форестьеры вьются около тебя, ухаживают, врут глупости, а ты слушаешь, развесив уши. Думаешь, -- мне это сладко? Как же! Я бы им, приезжим дьяволам, -- простите, синьор, это не про вас, -- головы попроломал веслом, кабы меня хозяин не прогнал за это с места. Сделай милость: женимся скорей да и бросим все эти пустяки". Она, синьор, смутилась этак, замялась... "Выйти за тебя, Альберто, можно бы, да ведь это значит так навеки и похоронить себя в трущобе этой, в Виареджио". -- "А куда же нам еще? Тут у меня и домишко, и земелька, тут и дед, и отец мой жили, всякий меня знает и почитает, даже господа форестьеры, как приедут на сезон, сейчас же спрашивают: "А где Альберто?" Она поморщилась, вздохнула... "А мне бы,-- говорит, -- хотелось уехать отсюда -- куда глаза глядят, далеко-далеко... Скажи-ка, Альберто, -- ты моряк, бывал в разных краях: что это за страна такая -- Россия? Какое в ней солнце, и как люди живут?.." Слышите, синьор?
-- Слышу. Дальше.
-- Я, дурак, принялся ей рассказывать, как мы стояли в Одессе с грузом, но вдруг у меня в голове, знаете, просветлело... "Вот что!-- думаю, -- вот ты какая!.." Весь я тут, синьор, закипел и стал ее ругать!..
-- Джулия?
-- Известно, в долгу не осталась -- тоже меня ругала...
-- А затем?
-- Я обещал ее прибить, если она не поумнеет, и решился поговорить с вами. Дня два не осмеливался, а вот... Оставьте вы Джулию, синьор! Ну ее к бесу, эту вашу картину!..
-- Как "ну ее", Альберто? Бог с вами! Да ни за что. Я не ремесленник, не поденщик -- мне мое искусство дорого.
-- Вам жаль малеваного полотна, -- укоризненно качая головой, перебил Альберто,-- а живых людей вы не жалеете. Ведь вы нехотя можете погубить девку, а с нею -- и меня. Да уж что скрывать? Прежде, чем меня-то, -- и себя. Потому что, если Джулия меня бросит, -- мне жить не для чего, но обиды этой я ни вам, ни ей не прощу... А у нас в Тоскане, -- вы знаете...
-- Вы меня не пугайте, Альберто, -- серьезно остановил художник, -- я этого терпеть не могу. Говорят же вам, черт возьми, толком, что до вашей Джулии мне нет никакого дела!
-- Ах, синьор! Да ведь Джулия молода, красива, любит вас. Что же вы -- деревянный, что ли? Сегодня нет дела, завтра нет дела, а послезавтра, глядь, и закипела кровь... А бедному Альберто что останется? Ножевая расправа -- вот что! Вы думаете, очень мне хочется этого? Думаете, большая сласть -- губить чужую и свою душу? Бросьте вы эту картину, синьор! Право, бросьте! Ну, пожалуйста! Умоляю вас! Для меня бросьте!..
-- Чудак вы, Альберто!
-- А то найдите себе другую, -- как вы ее там зовете? -- Миньону, что ли?.. Не одною Джулией свет сошелся. Посмотрите на рынке фруктовщицу Анунциату: чем не красавица?
-- Видел. Хороша, да не подходит. Когда буду писать какую-нибудь Лукрецию или Виргинию, ее возьму, а теперь -- спасибо. При том у Анунциаты, наверное, тоже есть какой-нибудь свой Альберто или Изидоро, которому мои сеансы станут поперек горла. Нет, Альберто, -- и картины я не брошу, и Джулию ревновать вам нет резона... Тем более, что скоро конец...
-- Ничего из этого конца не выйдет доброго, синьор. Оставьте Джулию.
-- Да слушайте же вы, упрямая голова!-- уже вспыхнув, возвысил голос художник. -- Неужели вы не понимаете, что вы, собственно, даже и права-то не имеете приставать ко мне с этим? Какой вы жених Джулии? Она вас не любит; пойдет за вас или нет -- неизвестно, вы сами сознаетесь. Я бы мог оборвать вас по первому вашему слову. Но я несколько научен понимать людей и чувствую, как вам скверно. Слушаю вас, хочу вас успокоить, а вы, зажмурив глаза, лезете, как баран лбом на стену, на меня -- человека, который не сделал вам ничего, кроме хорошего. Ладно. Вы ревнуете Джулию ко мне. Зачем же вы не ревнуете ее ко всей этой золотой молодежи, что окружает ее у купален, нашептывает ей нежности, берет за подбородок, щиплет, обнимает? Ведь у меня в мастерской никогда не бывает ничего подобного, да и быть не может.
-- Я знаю, синьор.
-- А сколько раз я видал, Альберто, что вы смотрели на такие проделки с самым философским равнодушием... Да и сами вы -- какой святой! Джулия еще ни разу не царапала вам глаза за то, как вы учите форестьерок плавать?
-- За что же, синьор? Это ремесло. Она -- купальщица, я -- marinajo. Во всяком деле есть своя манера, с этим надо мириться.
-- Вот как! Отлично. И у меня есть своя манера: брать хорошую натуру там, где я ее нахожу. Вы женщин купаете, а я -- рисую, значит, и останемся каждый при своем. Вы не уступаете мне свою Джулию, -- кстати, мне ее и не надо, -- а я не уступлю вам своего права ее написать...
-- Это ваше последнее слово, синьор?
-- Последнее, решительное, окончательное, -- и баста толковать об этом!
Альберто побледнел так, что у него глаза сразу окружились темными венчиками и нос как будто заострился...
-- Так вот же вам, синьор, и мое последнее слово, -- сказал он тихо, раздельно и внятно. -- Я... я вам не верю. И если Джулия еще раз будет у вас в мастерской, мы -- враги. И... чем скорее уедете вы из Виареджио, тем лучше для вас.
-- Кажется, вы опять грозите мне, Альберто? Что же, вы убьете меня, что ли?
-- Я ничего такого не сказал, синьор. Но я -- тосканец и сумею постоять за себя.
-- Очень хорошо. Стойте!-- ваше дело. А теперь не угодно ли вам будет повернуть лодку к берегу, потому что вы страшно надоели мне, Альберто, и отравили всю мою прогулку...
-- Синьор...
-- Так, что признаюсь, меня сейчас разбирает большая охота взять вас за горло и швырнуть в воду. Ведь я втрое сильнее вас. Но так как это гимнастическое упражнение представит некоторые неудобства для нас обоих, то лучше -- к берегу, Альберто, к берегу.