Вильгельм Александрович жил в отеле уже больше недели, заняв одну из трех комнат, принадлежавших его жене. Его внезапное появление в Виареджио было для Маргариты Николаевны и Лештукова ударом грома из ясного неба. В день отъезда Ларцева и приезда господина Рехтберга Лештуков с вокзала, вместо того чтобы догонять Кистякова и Лемана, зашел от жары в кафе съесть какое-нибудь gelato или granita {Мороженое... мороженое в стаканчике (ит.). }; под руку ему попались французские газеты, и он, просидев за мороженым добрый час, опоздал к завтраку. Когда он пришел в отель, господин Рехтберг спал, отдыхая с дороги, а Маргарита Николаевна -- с желтым лицом и с выражением почти животного страха в глазах,-- сидела на ступеньках лестницы, сторожа возвращение Лештукова.
Лештуков ахнул, глядя на нее.
-- Что с вами? Вы больны?
-- Тсс, тише! Нет, я здорова... но... вы знаете, какая новость? Просто уж и не знаю, как вам сказать... представьте: мой муж приехал!
Лештуков ничего не понял.
-- Что такое? Как муж? Какой муж? Откуда?
-- Я сама едва верю... получил отпуск на двадцать восемь дней, вздумал сделать заграничное турне и свалился как снег на голову... Правду говорит, или дошли до него какие-нибудь сплетни,-- не разберу. Очень ласков, колье привез мне в подарок... да это у него ничего не значит! Он и мышьяком с любезнейшей улыбкой окормит: такое уж воспитание. Слава Богу, меня хватило на то, чтобы прилично встретить его, сыграть счастливую супругу, приятно изумленную сюрпризом. Ради Бога, вы-то подберитесь! Не выдайте себя и меня!
-- Но позвольте!..
В полном недоумения голосе Лештукова задрожала гневная нота.
-- Вот! вот!-- заторопилась Маргарита Николаевна, и щеки ее еще больше выцвели,-- вы уже начинаете шуметь и протестовать. Я вас прошу, я вас умоляю, я приказываю вам, наконец,-- чтобы не было даже намека на трагедии, которые вы так любите!.. Он у меня не дурак и во всяких тонах и оттенках разбирается не хуже нас с вами... И помните: я вас сейчас страшно люблю, больше чем когда-нибудь, потому что... должно быть... вас у меня отнимают... Но если вы будете вести себя как мой любовник и вызовете скандал, я вас возненавижу!
Она взглянула в лицо Лештукова, и так как он ничего не отвечал ей, а лишь усиленно вытирал платком пот, крупными каплями выступавший у него на лбу, подозрительно оглянулась и схватила Дмитрия Владимировича за руку.
-- Ну, милый мой, хороший мой, обещай мне, что ты будешь умницей!.. Пересаливать, впрочем, тоже не следует. Вы будете держаться со мною, как всегда при всех держались -- хорошим другом, в рыцарском уважении которого я так уверена, что позволяю вам даже некоторую фамильярность... Это ничего... у меня в жизни всегда был какой-нибудь друг на такой ноге: он к этому привык...
Лештукова передернуло,-- он хотел засмеяться, но горло его издало лишь какой-то скрип...
Маргарита Николаевна смотрела на него скорее с враждебным испугом, чем с сочувствием: в боязни за себя ей не хватало сожаления для других; она пытливо вглядывалась в Лештукова, словно измеряя -- достанет ли его на нравственную пытку, какую она ему предлагала.
-- Он так привык?-- с дикою насмешкою прохрипел Дмитрий Владимирович,-- привык к состоящим при вас друзьям?.. Ну, что ж? Так и будем делать, как привык ваш супруг!..
Легкомысленная женщина только теперь поняла, какую страшную пощечину дала она своему любовнику неосторожною фразою о друзьях. Слово вылетело, и вернуть его было нельзя. Она хотела поправиться, объясниться... Но наверху раздался легкий сухой кашель; при звуках его все остальное вылетело из памяти Маргариты Николаевны.
-- Это он проснулся, мне надо идти,-- скороговоркой зашептала она,-- а вы ступайте или к себе, или погуляйте где-нибудь... потом встретитесь... Помните, о чем я вас просила!..
Она убежала наверх, а Лештуков сел в столовой, не отдавая себе ясного отчета,-- что он: в своем уме или нет? Мысли в голове крутились знойным вихрем,-- даже больно было... Леман тоже вышел в столовую из своей комнаты. Он заговорил с Лештуковым,-- и, отвечая ему, Дмитрий Владимирович сам удивлялся, что голос его звучит естественно и спокойно, как будто ничего особенного не произошло... Леман пригласил его купаться. Море, на счастье Лештукова, было холоднее обыкновенного; бодрящая свежесть соленой влаги, колючие волны и острые обжоги тела, pulci di mare {Букв.: блохи моря (ит.); темно-коричневые.}, помогли Дмитрию Владимировичу несколько уравновесить свои мысли. На возвратном пути приятели зашли в альберго, и Лештуков выпил вдвоем с Леманом фиаску старого chianti. От этого у него покраснели глаза и раздулись виски, но зато он чувствовал себя в состоянии выдержать какой угодно разговор и сыграть какую угодно роль.
При встрече с Вильгельмом Александровичем Лештуков превзошел ожидания Маргариты Николаевны. Он подошел к Рехтбергу с таким открытым лицом и ясным взглядом, так радушно протянул ему руку, заговорил таким симпатичным и дружеским голосом, с участием расспрашивая приезжего о подробностях его путешествия, что господин Рехтберг даже счел возможным выйти из обычной своей накрахмаленности и, в первый раз по своем приезде,-- не исключая даже встречи с женою,-- говорил тоном более или менее естественным.
Рехтберга повели на прогулку -- показывать ему прелести Виареджио.
Лештуков отказался сопровождать компанию, под предлогом, будто на него нашел рабочий стих.
Все общество было уже на улице, но Маргарита Николаевна нарочно медлила, чтобы иметь возможность сказать несколько слов Лештукову,-- она была в восторге от него, чувствуя к нему благодарное уважение, точно учительница, превзойденная учеником по первому же дебюту.
Лештуков лежал на качалке с закрытыми глазами и неподвижным, точно каменным, лицом.
Она подошла к нему и быстро заговорила, все время глядя искоса назад через плечо, готовая, при первом шорохе в дверях, очутиться в другом конце комнаты.
-- Вы умница, вы чудный человек, и вот видите: вести себя прилично вовсе не так трудно...
Она осеклась на половине фразы, потому что Лештуков открыл глаза -- и перед Маргаритой Николаевной явилось новое, совсем незнакомое ей лицо -- живая маска Медузы, с свинцовыми бликами на щеках, с дрожью бешеной ненависти в каждом мускуле под бурою кожей.
-- Если только я не задушу его среди разговора...
Маргарита Николаевна хотела говорить, но Лештуков -- в первый раз за все время их отношений -- повелительно махнул рукой, чтобы его оставили в покое, и, закрыв глаза, опять повалился на спинку качалки. Маргарита Николаевна вышла; дело, видимо, обстояло не так просто, как она, по легкомысленной страсти воображать все как можно более к лучшему для себя, успела было поверить; ей было не стыдно сознаться наедине с самой собою, что она струсила...
Господин Рехтберг в богеме отеля пришелся очень не ко двору, хотя старания попасть в общий тон было у него много. Это был прекрасно воспитанный господин -- именно господин: просто человеком его как-то никто и никогда не называл; он понимал, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят и, живя с волками, надо по-волчьи выть. Но вот по-волчьи выть-то ему и не удавалось, при всем его добром желании. Никак он не мог приспособиться. Он говорил отменно ловко, и умно, и весьма красноречиво, но всегда случалось, что стоило ему раскрыть рот, и все лица вытягивались, откровенно подернутые печатью почтительно-вежливой скуки.
-- Загудела волынка!-- бормотал сквозь зубы Кистяков,-- а ты учись,-- подталкивал он в бок Лемана,-- это, брат, он неспроста, а прямо-таки по "прикладу, како пишутся куплименты"!..
Жители отеля вряд ли тоже нравились господину Рехтбергу; он был слишком выдержан в привычках просвещенного филистерства, чтобы ему были по душе их размашистая речь, дерзость мнений, фамильярность манер, бесцеремонная болтовня с дружескими грубостями и ласкательными именами, какими без стеснения обменивались мужчины и женщины крепко сдружившейся компании. Лештукову, впрочем, Вильгельм Александрович оказывал особое внимание и разговаривал с ним не только почтительно, но как бы с оттенком некоторого благоговения: Лештуков был известностью, а любопытство Вильгельма Александровича к известностям скоро прославилось в богеме до смешного: едва в столовой раздавалось роковое слово "известный", все общество принималось смотреть на потолок, на стены, в тарелку, заботясь об одном -- как бы не встретиться друг с другом взглядами и не расхохотаться. Очень уж курьезно выходило у господина Рехтберга это "известный".
-- Это ваша картина? -- спрашивал он Кистякова о старинной Венере, висевшей в комнате художника.
Леман фыркал. Кистяков, серьезный малый, чуть с искоркой смеха в глазах, спокойно отвечал:
-- Эта? Нет, это Джулио Романо. Копия.
-- Известного Джулио Романо?
-- Самого известного!
Леман фыркал, а Вильгельм Александрович расплывался от удовольствия.
-- О нем я имею полстолбца в моем маленьком Мейере.
Он не расставался с маленьким Энциклопедическим словарем Мейера. Это был его оракул. Удостоиться заживо попасть в "маленького Мейера" казалось ему высшею честью, какой человек может удостоиться на земле, и, встречая такого избранника, он взирал на счастливца увлаженными от умиления глазами. Две строчки о Лештукове в "маленьком Мейере", которые сам Леипуков ненавидел и почитал для себя оскорбительными, ибо гласили они о нем буквально только: "Leschtukow Dimitri Wladimirowitch, russischer Dichter, geb. 1854 in Orel" {"Лештуков Дмитрий Владимирович, русский писатель, род. 1854 в Орле" (нем.). } -- делали его, в глазах Вильгельма Александровича, почти богоравным.
-- Мои служебные занятия, глубокоуважаемый Дмитрий Владимирович,-- журчал Рехтберг, обаяя литератора,-- не позволяют мне удовлетворять эстетическим потребностям духа в той мере, как я желал бы. Но следить за успехами русской мысли, русского творчества -- моя слабость... Одна из немногих слабостей.
-- О, не сомневаюсь, что из немногих!-- восклицал Леш-туков.
-- С тех пор как я имею честь состоять на государственной службе, я поставил себе за правило прекрасную русскую пословицу: делу время, потехе час. И потому ежедневно, после обеда, отдыхая в своем кабинете, я посвящаю полчаса чтению изящных произведений родной литературы.
-- Целые полчаса? -- радовался Лештуков, между тем как Леман визжал от восторга.
-- От восьми с половиною до девяти.
-- Ни минуты больше?
-- Аккуратность -- мой принцип. Ровно в восемь с половиною я раскрываю книгу, ровно в девять закрываю. По бою часов.
-- И часы, конечно, выверены по пушке? -- подбрасывал дровец в огонь Кистяков, а Амалия недоумевала:
-- Ну, а если часы бьют, а вы не дочитали интересного места?
Рехтберг отвечал с непреклонною твердостью:
-- Хотя бы на переносе слова со страницы на страницу.
-- Здорово!-- вопил упоенный Леман, а Кистяков невозмутимо резюмировал:
-- Так что вы читаете, скажем, во вторник: "Я вас люб", а "лю" дочитываете уже в среду?
Рехтберг только чуть пожимал плечами:
-- Что ж делать? Принцип прежде всего.
-- Позвольте пожать вашу принципиальную руку! Немки, слегка кокетничая, допрашивали:
-- Вы и здесь будете такой же аккуратный? Оказалось: нет. Генерал явил себя даже игривым.
-- О, mesdames, сейчас надо мною не тяготеет бремя служебных обязанностей. Я резвлюсь, как мальчик, хе-хе-хе!-- я резвлюсь. Мое намерение воспользоваться своим отпуском как можно веселее.
К человечеству, не отличенному ореолом известности, Вильгельм Александрович относился чрезвычайно свысока и, беседуя с Леманом или Кистяковым, умел держать себя так, что в недостатке вежливости и даже любезности упрекнуть его никак нельзя было, а в то же время в каждом слове, жесте, тоне чувствовалось, что это -- Юпитер удостаивает, с вершины Олимпа, забавляться разговором с обыкновенными смертными и чрезвычайно удивлен, находя в них кое-какие признаки разумных тварей. Франческо злополучного господин Рехтберг совершенно не признавал и, кажется, искренно считал этого чудаковатого парня, на счет которого почти что существовала вся колония,-- кроме Маргариты Николаевны и Лештукова, конечно,-- чем-то вроде шарманщика или фокусника, проживающего при русских, забавы ради для них и кормов ради для себя. Но однажды Франческо явился к завтраку особенно величественный и великолепный. Обвел всех торжественным взором, ткнул себя перстом в галстух и пророкотал отдаленному грому подобно:
-- Скриттурато {Ангажемент (ит.). }.
-- Что-о-о? -- взвыл Леман, даже из-за стола выскочив.
Девицы завизжали:
-- Франческочка, неужели?
-- Франческочка, быть не может.
-- Франческочка, миленький, куда, куда, куда?
А Франческо басил:
-- В Лодию скриттурато. Вот и телеграмма.
-- Такого и города нет,-- заявил скептический Леман.
Франческо только покосился на него с презрением.
-- Скажите? Как же это нет, ежели адженция содрала с меня тысячу франков за скрипуру, да еще агент выпросил перстень на память?
-- Дорогой? -- спросил Кистяков.
-- С кошачьим глазом.
По телеграмме оказывалось, что Франческо, в самом деле, получил ангажемент на карнавал в город Лоди изображать в "Лукреции Борджиа" дуку ди Феррара.
-- Ай да Франческо! Ай да потомственный почетный гражданин!-- вопил Леман. -- Слитки с тебя. Шампанского ставь, дука ди Феррара!
А лукавый Кистяков говорил, подмигивая:
-- Вот Вильгельм Александрович интересовался намедни, известный ты или неизвестный. Теперь, пожалуй, и впрямь в известности выскочишь.
Франческо самодовольно ухмылялся и как труба трубил:
-- Вьени ля миа вендеетта {Ты идешь, месть моя (ит.). },-- начальную фразу будущей своей дебютной арии.
Рехтберг сразу переменил свое о нем мнение и свое к нему отношение. До того, что поднялся с места и, обдавая певца любезнейшею из улыбок, произнес к нему даже нечто вроде спича:
-- Позвольте, уважаемый Федор Федорович...
Но Франческо Федора Федоровича и генералу не спустил:
-- Франческо-с!-- внушительно поправил он, перстом потрясая. -- Ежели желаете доставить мне удовольствие, Франческо д'Арбуццо. Федор Федоровичем, батюшка, всякая скотина может быть, а Франческо д'Арбуццо -- один я.
-- Позвольте, уважаемый, принести вам мое искреннейшее поздравление с первым успехом вашей карьеры, которою, мы надеемся и не смеем сомневаться, вы, подобно другим присутствующим здесь блестящим представителям русского таланта, прославите и поддержите репутацию русского гения под вечно ясным небом, расстилающимся над родиною искусств.
Молодежь покрыла спич господина Рехтберга рукоплесканиями.
Франческо выслушал снисходительно и заявил:
-- Это наплевать.
-- Виноват? я не расслышал... -- несколько попятился Вильгельм Александрович.
А тот успокоительно похлопал его по плечу.
-- Наплевать, говорю. Это все можно. Потому что силу в грудях имею... Вьени ла миа вендеетта, иммедитата про-о-о-онта... {Ты идешь, месть моя, необдуманная и скорая. (ит.). }
Лештуков в общем разговоре больше молчал, отделываясь односложными ответами... Лицо у него застыло в фальшивом выражении безразличия и равнодушия, и эта неприятная личина не покидала его даже при встречах с Маргаритой Николаевной с глазу на глаз -- очень редких встречах, потому что господин Рехтберг имел супружеский талант быть всегда не слишком далеко и не слишком близко от своей жены. С Рехтбергом Лештуков был предупредительно вежлив. Маргариту Николаевну почему-то эта так желанная ей вежливость била теперь, как хлыстом. Наблюдая приятельские собеседования мужа и любовника, она всегда сидела как на иголках.
"Право, кажется, в такие минуты я их обоих ненавижу!" -- почти с дрожью думала злополучная дама. Ее противоречивая натура в минуты неприятностей исполнялась негодованием против всех и каждого, к этим неприятностям прикосновенных, кроме самой себя. Особенно не выносила она, когда муж принимался разливать потоки покровительственно-дилетантского красноречия на темы литературы или искусства,-- он считал себя знатоком по этой части. Разгорался спор между ним и Кистяковым -- малым, искусству энтузиастически преданным и хорошо свое дело знающим. Лештуков умел фатально наводить Вильгельма Александровича на такие споры; сам же в разговор не мешался, а, потягивая вино, только слушал с видом глубокого внимания, которое льстило господину Рехтбергу и выводило из терпения его жену. Она слышала, что ее далеко не глупый муж говорит глупости, и догадывалась, что Лештуков нарочно втравливает его в споры с Кистяковым, чтобы потешить себя зрелищем, как Вильгельм Александрович -- по выражению Кистякова -- будет танцевать медведя -- на глазах своей жены,-- нарочно, чтобы сорвать хоть на пустяках свою скрытую ненависть к нему.
"Какое мальчишество!" -- думала она, но встречаться в такие минуты со взглядом Лештукова опасалась.
Когда случай впервые позволил остаться им вдвоем, она бросилась Лештукову на шею с подчеркнутой аффектацией, стараясь вознаградить его за утраченные ласки.
-- Бедный мой! Тебе тяжело?.. -- бормотала она, гладя его по голове.
Лештуков не отклонялся от ее нежностей, но сам не целовал и не обнял ее.
-- Я бы желал знать, скоро ли и как это кончится? -- сказал он в ответ ровным и холодным тоном.
Маргарита Николаевна была оскорблена. Она с трудом урвала минутку, чтобы за спиною мужа подарить хоть луч счастья обездоленному любовнику,-- и вдруг ее геройское самопожертвование встречает такой холодный прием!
-- Я ничего не знаю,-- обиженно сказала она.
-- Тем хуже,-- возразил Лештуков.
При следующем свидании дулась уже Маргарита Николаевна.
-- Вы желали знать, скоро ли и как кончится наше общее тяжелое положение... Вильгельм Александрович намекнул мне вчера, что у него не удалась какая-то афера на бирже, и нам придется сократить расходы.
-- Что же из этого следует?
-- Я, вероятно, должна буду вместе с ним уехать в Петербург.
-- Вот как... -- протянул Лештуков и ничего больше не прибавил.
Маргарита Николаевна предпочла бы этому отупелому равнодушию какую угодно сцену. Сцены очищают воздух и просветляют горизонт, после них становится яснее, как быть и что делать, теперь же Маргарита Николаевна чувствовала себя точно под грозовою тучей, тяжелой, молчаливой, удушливой и опасной. В исходе второй недели по своем приезде в Виареджио Вильгельм Александрович за одним завтраком объявил, что через два дня он и Маргарита Николаевна "будут иметь несчастье расстаться с прелестным обществом, так обязательно посланным ему снисходительною судьбою в очаровательном уголке благословенной Авзонии". Раздались ахи, сожаления, просьбы остаться.
-- Вильгельм Александрович! Это жестоко! Вы одним ударом разрушили всю нашу колонию.
-- Прямо можно сказать: вынимаете главную сваю!-- визжал Леман.
-- Теперь все так и рассыплемся!-- поддакивал Кистяков.
-- Это просто бегство! Вы просто бежите от нас, Вильгельм Александрович!
Рехтберг с любезною улыбкою склонялся по очереди в сторону всех воплей.
-- Господа, обстоятельства сильнее нас. Господа, вы в заблуждении... Напротив, мне чрезвычайно лестно...
-- Ну что там лестного!-- брякнул Кистяков. -- Оно -- конечно: как вам не заскучать? Какая мы вам компания? Вы человек солидный, а мы народ вольный. Серьезную марку выдерживать -- не могем.
-- Сознайтесь, Вильгельм Александрович,-- вступилась Берта Рехтзаммер. -- Я думаю, вам цыганщина наша страсть осточертела?
-- Как вы изволили? -- озадачился Рехтберг.
-- Осточертела. Это от ста чертей.
-- Для статистики, знаете,-- пояснил Леман. -- Когда человеку так скучно, что он чертей до ста считает.
Но Рехтберг сознаться не согласился.
-- Вы все, все в заблуждении,-- с отменной грацией защищался он. -- Совсем нет. Цыганщина, богема... можно ли быть так черству духом, чтобы не любить богемы? Это прелестно, это поэтично. Я обожаю богему.
-- Да!-- возражал Кистяков. -- Это вы из деликатности говорите, а человеку аккуратному с нами, в самом деле,-- смерть. По многим немцам знаю.
Маргарита Николаевна засмеялась язвительно и почти злобно:
-- Вильгельм, кланяйся и благодари: ты уже в немцы попал.
Рехтберг поморщился и с некоторым неудовольствием заметил художнику, даже чуть-чуть покраснев:
-- Monsieur Кистяков! я должен исправить вашу ошибку. Я не немец, хотя иные по фамилии и принимают меня за немца.
-- Извините, пожалуйста,-- смутился художник.-- А впрочем, что же? Обидного тут ничего нет.
-- Впрочем,-- благосклонно успокоился Вильгельм Александрович,-- германская рыцарская кровь действительно текла в предках моих, баронах фон Рехтберг, герб и имя которых я имею честь представлять.
-- А что у вас в гербе? -- полюбопытствовал Леман.
Рехтберг с важною готовностью немедленно и подробно удовлетворил его любопытство:
-- Два козла поддерживают щит, на коем в нижнем голубом поле плавает серебряная семга, а с верхнего красного простерта к ней благодеющая рука.
-- Занятная штука!-- восхитился Леман. -- Хотите, я вам это в альбом нарисую?
-- Чрезвычайно буду вам обязан. Признаюсь: маленькая гордость своим происхождением -- одна из моих немногих слабостей.
-- Ну, оно с богемой плохо вяжется!
Лештуков молчал, но сидел белый, как скатерть, которую он, вне всех своих привычек, машинально пилил ножом. Завтрак кончился... стали собираться к морю; Лештуков исчез. Маргарита Николаевна еще кончала туалет перед зеркалом в своей уборной, по обыкновению заставляя ждать себя остальное общество, когда стекло отразило крупную фигуру Дмитрия Владимировича. Она обернулась к нему со взглядом беспокойной укоризны.
-- Ты сумасшедший, Дмитрий! Разве ловко входить ко мне, когда я одеваюсь?
-- Вы едете? -- перебил он.
-- Ну да... ты слышал... я тебя предупреждала.
-- Ах, что твои предупреждения?..
Он молчал, смачивая языком пересыхающие губы.
-- Ты, конечно, понимаешь, что нам необходимо много переговорить с тобою?
Маргарита Николаевна пожала плечами.
-- Где же и когда? Ты видишь: мы двадцать четыре часа в сутки на чужих глазах.
-- Сегодня ночью после ужина ты будешь у меня.
Она взглянула на него, как на безумного.
-- Право, Дмитрий... -- с расстановкой начала было она.
-- Ты будешь!-- уже возвысил голос Лештуков.
-- Ты, кажется, кричать на меня собираешься? -- вспыхнула молодая женщина,-- как это красиво!
-- Ты будешь!-- в третий раз сказал Лештуков.
-- Ах, оставь! Глупо... Знаешь сам, что требуешь невозможного!
Лештуков близко придвинулся к ней.
-- Я повторяю тебе, что должен говорить с тобою!.. Это свидание мне необходимо... Надо сделать невозможное,-- сделай... я прошу, умоляю, требую!.. Что же? Ты хочешь заставить меня грозить?.. Я сделал для тебя все, чего ты желала... Если бы ты знала, каково мне, ты поняла бы... Но всякую струну можно натягивать только до известных пределов... И если ты бросаешь меня одного в этих сумерках любви,-- если ты не поможешь мне разобраться, что я и что ты,-- я... одно тебе скажу: вот уже третий день, как не я сам владею собой, своей разумной и здоровой волей, но лишь какая-то внешняя сила сдерживает меня, помогает мне улыбаться, лукавить и говорить вежливые речи, тогда как мне хочется проклинать и убивать... я не ручаюсь за себя!.. Глаза у него были, как у помешанного. Говоря свои быстрые слова, он сам не замечал, как взял Маргариту Николаевну за плечо.
-- Дмитрий! Оставь! Мне больно!-- вскрикнула она, страшно перепуганная...
Больно не было, но...
"Вдруг у меня на плече будет синяк, и... как я его объясню Вильгельму?" -- успело мелькнуть в ее сообразительной головке.
Лештуков опустил руку...
-- Ну... устроюсь как-нибудь, приду!-- не скрывая досады, сказала Маргарита Николаевна...
Пережитая минута страха не помешала ей, однако, когда она догнала ушедшее далеко вперед общество, казаться в самом хорошем настроении духа. Она одаряла всех обычными ласковыми взглядами и улыбалась и людям, и природе всеми ямочками своего розового лица.