Из воспоминаний литератора
Летние приключения в довольно странном обществе
I.
Cадясь в вагон, я вдруг очутился лицом к лицу с Петром Петровичем.
— Ба-ба-ба! — завопил он, простирая объятия, — то русского духа слыхом не слыхать, видом не видать, а ныне русский дух сам в руки пришел… Здравствуйте, голубчик! Присаживайтесь: попутчики будем. Ведь вы к Виктории Павловне?
— Да, к ней. На именины.
— Мы тоже. Я, да вот — Ванечка. Ванечка! встань, поклонись.
— Очень приятно. Сын ваш?
— Бог с вами! откуда у меня детям быть, у старого холостяка? Кабы и были, так прятал бы, а не то, чтобы с собою на показ развозить. Просто Иван Иванович Молочницын, служащий у меня по письменной части. Почерк отличнейший. Ванечкою же я зову его, во-первых, потому, что рылом он еще, белогубый, не вышел, чтобы его почтенный человек и Государю своему статский советник Иваном Ивановичем звал. Во-вторых, я сего тельца упитанного еще вот этакою козявкою — еле от земли — знал, даже собственноручно розгою дирал неоднократно…
Молодой человек, о котором шла речь, не конфузился бесцеремонных аттестаций своего патрона и широко улыбался мне толстым лицом, румяным и удивительно белобрысым. И волосы, стриженные до кожи нулевою машинкою, были белые, и ресницы белые, и на белорозовых ушах какой-то белесый пух рос. Усов и бороды Ванечка не носил, а, может быть, и не росли еще: на вид парню было лет двадцать, но у этаких бессовестных блондинов — всегда задержанная растительность, которую они потом, годам к тридцати, наверстывают усиленною волосатостью. Парень был ни из красивых, ни из дурных — толстогубый, коротконосый, с жирными щеками, глаза веселые, изсераголубые, бойкие, но не очень умные — бабьи глаза; вообще, одеть его в сарафан да кокошник, — вот те и кормилица.
— Что-с? каков троицкий поросенок? — спросил Петр Петрович, видя, что я рассматриваю его спутника. — А ну-ка Ванечка, покажи Александру Валентиновичу свой талант: представь троицкого поросенка.
— Да им не интересно-с, — пробормотал Ванечка. Но в ту же минуту — взглянул я на него и так и фыркнул на весь вагон: Бог знает, что он сделал со своим лицом! Глаза потускли и полузакрыты, губы вытянулись в целомудренный пятачок, даже уши как будто жалостно повисли, — так и вспомнился мне Охотный ряд в Москве, с белыми тушками поенных, молочных поросят, повешенных к потолку за хвост, с протестующими рыльцами долу и беспомощными лапками.
— Действительно, талант! — сказал я Петру Петровичу. Тот хохотал до слез.
— То ли он может!
— Жаль, места мало, — возразил Ванечка, — а то бы я вам показал, как пьяный приказчик мазурку танцует, — очень глупо выходит. Вот тоже хорошо, как кошка мышь поймала, играется с нею, вдруг — хвать! мышь-то — р-рысь и ушла! Кошке — конфуз. Сидит, моется лапкою и делает вид, что ей все равно — так она с мышью-тο, забавлялась только. А в самой-то в ней кипит, кипит, а глазом-то она на щель, куда мышь ушла, косит, косит, а мышь-то, шельма, на нее из норки: зига! зига!.. А то вот — чиновница ко всенощной ушла, а чиновник, в халате, по комнатам ходит, дочка ихняя к предмету своему письмо с чувствами пишет, а сын гимназист из латинского к экзамену готовится… Горничная, Матрёшка, дура деревенская, — семнадцать лет, лицо чистое, особых примет не имеет, — пол моет. Чиновник походит-походит, да и к ней: Ну, что, Матреша? скучаешь по деревне? — Отстаньте, барин! я барыне скажу!.. — Ну, ну, глупая! вот и глупая! хорошенькая, а глупая… А гимназист слышит, и от ревности у него рожу в бок ведет, а из-за грамматики-то встать не смеет, а все исключения у него перед глазами- яко беси, яко беси, кувырком, кувырком…
И он сделал какой-то неуловимый, по столь выразительный жест рукою перед лицом своим, что мне и впрямь показалось, будто между нами сыплются дождем всякие panis, piscis, crinis, finis, ut'ы, quin’ы и quominus’ы. Быстрота, с какою складывал он лицо свое то в сластолюбиво-геморроидальную мину отца семейства, то в испитого мрачного гимназиста на полу-возрасте, то в толстомясую деревенскую девку, с остолбенелым взглядом удивленной телки и обиженно распущенными губами, была прямо поразительна. Мы хохотали целую станцию, как сумасшедшие, — хорошо, что никого больше не было в вагоне.
Но теперь к нам подсели Михаил Августович Зверинцев и Павел Семенович Дунашевский, — местные помещики, а второй, вдобавок, и земский начальник. Они тоже ехали в Правослу, на именины землевладелицы, Виктории Павловны Бурмысловой, и были обременены преогромнейшими тюками и кулями, глядя на которые, мне стало совестно за торт и десятифунтовую коробку конфект, что покоились в моем собственном чемодане.
— Однако, господа, вы с запасцем! — воскликнул я.
— А как же иначе? — пробасил Михаил Августович, пятидесятилетний сивоусый и сивокудрый великан-ухитрившийся в своем прошлом оставить карьеры, казалось бы, совершенно несовместимые в одной жизни: в юности он был архиерейским дьяком, в зрелом возрасте оказался офицером чуть ли не турецкой армии, а на переломе четвертого десятка — статистом столичного балета. В последнем качестве, он прельстил своими богатырскими натурами богатую землевладелицу нашей губернии, даму дебелую, сырую, сентиментальную, злую, со склонностью к мелодраматическим сценам и из купчих. В наизаконнейшем браке с этою дивною особою и доживала свой век забубенная головушка весьма мирным провинциальным обывателем и совсем недурным отцом семейства.
— Как же иначе-то? Положение известное: радушие и кров — ихние, а угощение наше. Откуда ей взять, Виктории-то Павловне? Гола, как ласточка. Только и имеет недвижимого, что тетеньку свою, Анну Семеновну, которая в светелке десятый год без задних ног лежит, а движимого — усадебку родительскую, что, — стоит хорошей буре ее тряхнуть, — так вся аредом и рассыплется. А ведь пить и поить ей придется человек мало-мало двадцать пять, а то, гляди, и все полсотни… Надо поддержать красавицу! Окромя того, что видите, еще в багажном вагоне две четверти телятины везу-с.
— Я вина ящик, сахарную голову, колбас малороссийских… — сказал земский начальник, странно картавя, как ребенок, на букву «р» и «л».
Петр Петрович вставил с свой стороны:
— А я тоже сахарную голову, чаю двадцать фунтов, сыру круг и окорок ветчины.
— Господа! — возопил я, — после всего, что вы сказали, мне остается лишь распроститься с вами на ближайшей станции: я еду, можно сказать, с пустыми руками, нищим, и не хочу явиться один в таком срамотном положении.
— Ну, вот еще! — сказал Михаил Августович, — вы у нас человек новый, приглашены впервые… откуда вам было знать? Она поймет.
— Поймет! — ободрил и Петр Петрович.
— Да, наконец, вы деньгами дайте, — очень просто! — спокойно предложил земский начальник.
Я широко открыл на него глаза:
— То-есть — как же это?! Позвольте вас поздравить, очаровательная, с днем ангела и благоволите принять при сем четвертной билет? Христос с вами, Павел Семенович!
— Зачем же так? — хладнокровно возразил земский — это совсем иначе делается. Ведь и из нас никто не полезет лично к самой Виктории Павловне с телятиною и сахарными головами. Она про них в глаза знать не будет. Все мы ей поднесем, как приличие требует, — кто букет, кто конфект, кто торт, кто фруктов, а телятину, вино, головы и прочее примет Арина Федотовна.
— Это кто же такая?
— Ключница ее и управительница, — перебил Петр Петрович, — кстати сказать, вот этого соколика родная мать.
Он кивнул на Ванечку. Тот приятно улыбнулся.
— Да чего лучше? — рявкнул Михаил Августович, — вручите, что намерены, сколько там не жаль, Ванечке: он и передаст. Ванечка, можешь передать? А то Александр Валентинович сами стесняются.
— Что же-с? — отвечал Ванечка, — я с удовольствием-с. Дело обыкновенное-с. Позвольте-с.
— Господа! в таком случае, вы уже научите меня и — сколько прилично дать… знаете, чтобы не попасть в чужой монастырь с своим уставом.
— А вы долго ли намереваетесь погостить у Виктории Павловны?
— Хотел завтра же назад.
Все расхохотались.
— Шутник! — забасил Михаил Августович, — что выдумал! Когда же это бывало, чтобы кто-либо от Виктории Павловны раньше трех ден уезжал? А то и неделю, и две, и даже по месяцу гостят… Ведь это, сударь, каникулы наши! Остров нимфы Калипсы, в некотором роде-с! Всякому лестно время-то провести беспечально…
Следующая станция была большая, с буфетом. Михаил Августович воскликнул было:
— Брандахлыстнемте-ка, господа!
И поднялся с места. Но, взглянув в окно вагона, поспешно и смирно сел на место и даже повернулся к станции спиною.
— Что с вами?
— Шелепиха с Келепихою по платформе треплются, — сквозь зубы пробормотал он. — Вот чёрт нанес!
Укрыться, однако, ему не удалось: у трепавшихся по платформе дам глаза оказались буравчиками, да едва-ли они и не сторожили знакомых, по нюху и предчувствию… Словом, трех минут не прошло, как они стояли уже под нашим окном и язвительно пели:
— Михаил Августович! Павел Семенович! Боже мой! какая неожиданная встреча! куда это вы собрались так вдруг — оба? Как? И Петр Петрович здесь? Ну, скажите, пожалуйста: словно сговорились! полон вагон знакомых.
Меня — им неизвестного — они осматривали искоса, точно укусить хотели:
— Не сей ли, мол, есть самый корень зла?
— Впрочем, что же я удивляюсь, — спохватилась Шелепиха, — совсем и забыла, что завтра 1-е июня… На именины едете?
— К Цирцее нашей уездной? — подхихикнула Келепиха, наслаждаясь смущением моих спутников, которые, надо им отдать справедливость, имели вид удивительно жалкий: словно пёсики под палкою.
— То-есть… гм… — проворчал Михаил Августович, — у меня, собственно, лесная рубка тут, по близости… приказчика обревизовать надо… но, конечно, того… гм… заеду к… — поперхнулся он — к Виктории Павловне…
— Еще бы! еще бы! — вторила Шелепиха, с язвительным сочувствием кивая головою. — Как мимо проехать, грех позабыть именинницу! А что же вы одни, Михаил Августович? Антонина Никаноровна, стало быть, дома осталась?
— Она… не совсем здорова, — пролепетал Михаил Августович, наливаясь кровью.
— Не совсем здорова, и вы все-таки ее покинули? Ах, какой вы, однако, легкомысленный муж! И она вас отпустила? Вот добрая! Я бы ни за что, ни за что…
— А может быть — приняла реплику Келепиха, — Антонина Никаноровна и не знают, куда вы стопы направили? Это бывает…
— Только не со мною, — принужденно улыбнулся великан и вдруг, набравшись храбрости, ляпнул:
— А ваш супруг, Екатерина Семеновна, конечно, будет у Виктории Павловны? Если увидимся, — может быть, прикажете что-нибудь передать? или вашему, Пелагея Петровна?
Четыре буравчика блеснули, как молнии, и пронзили бедного Михаила Августовича на вылет.
— Мой муж, — с упором и расстановкою возразила Келепиха, краснея так, что, казалось, будто у нее не только тощее лицо ее, но и глаза, и волосы, и даже платье побагровели, — мой муж никогда не бывает там, где я почитаю бывать непристойным. Я не больна, как иные, и не так добра… меня не так-то легко обмануть, как другие наглые мужья проводят своих доверчивых жен. До свидания, Михаил Августович, желаю вам веселиться, а бедной Антонине Никаноровне здоровья…
Поезд тронулся.
— Ух, чёртовы бабы! даже в пот ударило! — воскликнул Михаил Августович, опускаясь на свое место, — чего-чего я на веку своем не перетерпел, а пред ехидною бабою до сих пор теряюсь, слов не-хватает… Ну, господа! откровенно скажу: пропала теперь моя головушка! Уж и взвошка же мне будет, по возвращении!
— Все свое получим, — угрюмо возразил земский. — Меня ругать не будут, так зато в слезах потопят. Сырость-то эта еще с прошлого года в доме не высохла! Уж на что Петр Петрович— холостой человек, а и он, небось, от своей Аннушки тайком удрал, и, когда вернется домой, она ему бакенбарды-то пощиплет, пощиплет…
— Ничего невозможного нет, — философически согласился Петр Петрович и, дав подзатыльник ухмыльнувшемуся Ванечке, добавил:
— А ты, оселок, над старшими, да еще над начальством, смеяться не моги!
— А ведь это странно, господа, — заговорил Михаил Августович, — что Келепова не будет. Я его вчера в городе встретил. Клялся, что будет, — нарочно, говорит, и в город затем приехал, что отсюда ловче прямиком в Правослу хватить… А Келепиха так уверенно говорит, точно он у нее в кармане спрятан!
Ванечка опять захихикал.
— Да они здесь! — сказал он, скромно прикрывая рот ладонью.
— Как здесь? где? быть не может! — вскинулись мои спутники.
— Здесь, в поезде-с. И господин Шелепов, и господин Келепов. Как же-с! Я их видел на вокзале: они большой багаж сдавали и потом с кондуктором что-то говорили!..
— Ах, дьяволы! да где же они?!
И, выждав, когда кондуктор проходил через вагон, Зверинцев остановил его:
— Послушайте, любезнейший: у вас нет тут в поезде двух таких господ, которые спрятавшись?
— Были-с… — усмехнулся тот. — Теперь — вылезши. А то — так у централизовались… всему вагону было стеснение-с.
Пассажиры дружно загоготали. Поощренный кондуктор развязно продолжал:
— Ей Богу-с. Даже ропот был-с. Один офицер на предыдущем полустанке жалобу писать хотел. Я, кричит, так не могу. Что за монополия? Я тоже пассажир! А ежели они больны, посадите их в санитарный вагон.
Признаюсь откровенно, я начинал теряться — куда же, собственно, я еду? по-видимому, не в хорошее место: чтобы попасть туда, люди плутуют, скрываются от жен, прячутся в учреждения неудобоназываемые, знакомства с Викторией Павловной мужчины конфузятся, знакомством с Викторией Павловной дамы язвят… Наконец, что это за дом такой, куда можно отправлять, точно на собственную кухню, возами съестные припасы и даже посылать деньги?.. Я познакомился с Викторией Павловной всего две недели назад, быв представлен ей кем-то, по ее желанию, в городском театре, на гастрольном спектакле столичной знаменитости. Она произвела на меня очень симпатичное впечатление — и красивое, и умное, и сердечное. Видно, конечно, что кокетка страшная, занята собою сверх головы, не прочь разыграть из себя российскую Кармен, но при этом— ничего пошлого, вульгарного, естественна, проста. Не синий чулок, но кое-что читала — больше и серьезнее, чем полагается русской обольстительной девице, — ибо она была девица, и при том уже не самой свежей юности: она говорила, что ей двадцать пять, n-ские дамы клялись, что ей за тридцать, — метрическое свидетельство, вероятно, показывало двадцать семь. Виктория Павловна — и тогда в театре, и потом, при визите моем к ней, в гостинице и дальнейших встречах, — держала себя, правда, не prude’кою, но в то же время особою безукоризненно порядочною и приличною. Принимая с искренним удовольствием ее приглашение посетить ее в деревне, я уже никак не подозревал в ней госпожи, имя которой заставляет провинциальную добродетель презрительно крутить носами, к которой мужья ездят за каким-то запретным плодам, таючись от жен, и с дарами словно к кокотке. Правда, когда я, накануне отъезда, сказал приятелю моему, вице-губернатору, с которым мы с университета на ты, что собираюсь к Бурмысловой, он комически развел руками и воскликнул:
— Как ты громко об этом говоришь!
— А что?
— Да ничего… Во всяком случае, — bonne chanse en tout! Она премиленькая. И с коготком.
— Ты бывал у нее?
— Представь себе: нет. Был представлен, любезничал с нею целый вечер. Правда, я дамский кавалер не из забавных, но тут старался, знаешь, не ударить в грязь лицом… сказал даже несколько mots, право же, не совсем глупых… Она мне очень понравилась. Навожу стороною справки, какое я на нее произвел впечатление? Отвечает — Двукожное. — Что-о-о? — У него, говорит, эпидермы нет. — Ка-а-к? — Да так, что, если с него кожу снять, то под нею еще, наверное, найдется вицмундир с казенными пуговицами… — А наружностью как он вам показался? Ну, cher Alexandre, ты знаешь: я не из самомнящих, понимаю, что я далеко не bel homme, но она… того уже… превзошла… — Не видала, отвечает, каковы бывают комариные мощи, но думаю, что вице-губернатор наш — в этом жанре… Какова негодница? а?
Я посмотрел на впалые глаза моего друга, желтые торчковатые, едва обтянутые кожею, скулы и уныло повисшие к низу бледнорыжие усы тонкою, длинною-пре-длинною хворостиною, — и невольно засмеялся:
— Знаешь ли, Константин Федорович, а ведь девица-то не лишена наблюдательности!
— Ты находишь? je ne dis pas non! — но зачем же вслух это говорить? Так наше знакомство и не устроилось Впрочем, бывать у нее мне и по официальному положению было бы неудобно… она там у себя в деревне, говорят, оргии какие-то устраивает… Впрочем, вероятно, сплетни — потому что на нее все здешние дамы ужасно злы, а мужчины влюблены поголовно… Ну, и клевещут!
— Однако, дыму без огня не бывает.
— Гм… конечно, по всей вероятности, есть какой-нибудь огонь, но — представь себе: наша милая провинция знает все про всех, а уж в особенности — кто в кого влюблен, кто с кем живет, кто кому изменил. На что уж я, человек занятой и не охотник до сплетен, а и то могу тебе по пальцам перечислить наших губернских львиц и их адоратеров… При предводительше — барон Маустурм фон-дер-Раттенбург, при Головихе — monsieur Козиков и monsieur Клопиков, при Нимфодоре Яковлевне… гм… гм… не все же женщины, mon cher, находят меня похожим не комариные мощи. Но о Бурмысловой — никто ничего не знает! Rien mais r-r-rien! Флёрт со всеми, серьезного — ни с кем. Вот наши матроны и бесятся. Сперва, по новой моде, в Сафо ее произвели-было! Вышло невероятно: она в дамском обществе никогда не бывает, уклоняется от дамских знакомств. Тогда, кричат, знаем, в чем дело: если она — ни с кем, то, значит, со всеми! И пошло: Калипсо! Цирцея! Мессалина! Я же думаю, что она просто demi-vierge и немножко психопатка…
Хотелось мне порасспросить моих спутников о Виктории Павловне подробно, но — ложный стыд помешал: вот-де человек гостить едет, а — к кому и зачем, не знает! Ограничился тем, что осведомился у Михаила Августовича:
— Скажите, голубчик: неужели ваши дамы у Виктории Павловны так-таки никогда и не бывают?
Он посмотрел на меня даже как бы с ожесточением некоторым и рявкнул:
— Нет-с, слава Богу, не бывают-с. И оттого-то, сударь мой, и тянет туда нашего брата, как магнитом, что чего-чего другого, а уж этого сокровища, которое называется дамою нашею, там — дудки! не увидишь! Отдых полный, реставрация души-с… А вам, ангел вы мой, так скажу: не навещай я Викторию Павловну на год три-четыре раза, давно бы мною черти в болоте в свайку играли, — да-с! Для молодости езжу-с, для молодых чувств…
— Живительная особа! — одобрительно сказал Петр Петрович.
А земский начальник, который был человек литературный, продекламировал себе в нос и с большим пафосом:
— При ней все женщины ревнивы, и все мужчины неверны.
Распространяться дольше им помешал свисток поезда: мы подходили к Правосле…