Убійство въ Царскомъ Селѣ баронессою Врангель сестры своей, Чернобаевскій процессъ въ Москвѣ и рѣчи и ходатайства женскаго конгресса въ Парижѣ заставили печать и общество снова разговориться на тему о ревности, мирно спавшую въ архивѣ чуть ли не со временъ «Крейцеровой сонаты».
Признаюсь откровенно. Говоря о ревности, я буду писать о чувствѣ, мнѣ совершенно неизвѣстномъ, которое я могу вообразить себѣ лишь вчужѣ, отвлеченно, по конфиденціямъ добрыхъ друзей и знакомыхъ изъ разряда Отелло, да по романическимъ книжкамъ съ исторіями о ревности или съ анализомъ ея психологіи. Я, словомъ, знаю, что есть такое скверное чувство въ разрядѣ страстей человѣческихъ — ревность, знаю, какъ она выражается внѣшнимъ образомъ въ поступкахъ человѣческихъ, понимаю ея источники и мотивы; но рѣшительно не въ состояніи вообразить ее въ субъективномъ примѣненіи. Мнѣ никогда не случалось ревноватъ, — думаю, что и не случится, развѣ что къ дряхлой старости натура человѣка, говорятъ, иной разъ мѣняется до корня, и удовольствіе испытать муки Отелло или Позднышева сохранено для меня благодѣтельною природою лѣтъ на 70–75. Но старческая ревность, обыкновенно, относится къ разряду комическихъ явленій жизни, a не трагическихъ; она обычный сюжетъ для водевиля, но рѣдко возвышается до трагедіи. Такъ что удивить міръ ревнивымъ злодѣйствомъ я, кажется, пропустилъ всѣ сроки. такимъ образомъ, могу говорить о ревности — «какъ старый дъякъ, въ приказахъ посѣдѣлый, добру и злу внимая равяодушно, не вѣдая ни жалости, ни гнѣва».
Прошу извиненія за субъективный и даже автобіографическій тонъ выше напечатанныхъ строкъ. Но такія сомнительныя, неопредѣленныя чувства, какъ ревность, всегда анализируются y насъ въ субъективной примѣркѣ. Читаешь разсужденія о ревности россійскихъ Платоновъ и — такъ и видишь въ промежуткѣ общихъ фразъ, обвиняющихъ или оправдывающихъ, глядя по убѣжденіямъ автора, какъ онъ мысленно прикидываетъ теорію на свой личный практическій салтыкъ:
— A что, молъ, если бы сбрендила моя Марья Ивановна?! О!!!..
И точки. Много много выразительно-кровавыхъ точекъ. Или наоборотъ:
— A вотъ, кабы отъ меня сбѣжала Пульхерія Андреевна, — ужъ показалъ бы я міру, какъ гуманно и рыцарски долженъ относиться къ подобнымъ происшествіямъ истинно интеллигентный и порядочный человѣкъ.
— Ахъ, если бы онъ измѣнилъ мнѣ, я бы убила ero!.. ее!.. всѣхъ!!!
— A я… я пожертвовала бы собою для ихъ счастія и потомъ… умерла бы!
Мнѣ кажется, что сильное развитіе половой ревности въ нашемъ современномъ обществѣ, - a развитія этого отрицать нельзя, — происходитъ отъ романической привычки удѣлять ей вниманія гораздо больше, чѣмъ она того заслуживаетъ, a вниманія больше заслугъ удѣляется ей по романическому же предразсудку считать ревность чувствомъ возвышеннымъ, благороднымъ, украшающимъ любовь и представляющимъ непремѣнный ея признакъ, чуть не доказательство ея истинности.
Кому не случалось слышать жалобъ отъ женъ, сомнѣвающихся, любятъ ли ихъ мужья, потому что:
— Что же это? За мною всѣ ухаживаютъ, я кокетничаю направо и налѣво, a ему — что стѣнѣ горохъ: хоть бы замѣчаніе сдѣлалъ, хотя бы поморщился… Значитъ, онъ не боится потерять меня для другого! Значитъ, я ему — «все равно!» Значитъ, онъ меня не любитъ! О, я несчастная! Или, наоборотъ, дикихъ и глупыхъ восторговъ:
— Ахъ? душка! какъ онъ меня любятъ, какъ любитъ! Иванъ Ивановичъ всего лишь тѣмъ и провинился, что заѣхалъ къ намъ въ непріемный часъ, a я все-таки его приняла… Ну, и досталось же мнѣ! буду помнить! Чуть не убилъ, — право: ты, говоритъ, такая, ты, говоритъ, сякая… Едва-едва отговорила его не вызывать Ивана Ивановича на дуэль. Просто, — тигръ какой-то!
Извѣстенъ трагикомическій разсказъ Герберштейна, имѣющій уже почтенную давность четырехъ вѣковъ, о русской дамѣ, на которой жедился нѣмчинъ. Супруги жили счастливо, но молодая думала, что она несчастна, и плакала горькими слезами, потому что мужъ ее не колотилъ.
— Всѣ мужья бьютъ своихъ женъ, a ты не бьешь, — значитъ, я тебѣ не люба! ты другую любишь.
Нѣмецъ, изумленный столь странною логикою супружескихъ отношеній, долгое время уклонялся отъ доказательствъ своей нѣжности чрезъ посредство побоевъ. Но, наконецъ, жена его такъ одолѣла, что онъ рѣшилъ: «съ волками жить, по-волчьи выть», — и отдулъ благовѣрную разъ, другой, третій, къ полному ея удовольствію. Потому-ли, что нѣмецъ, какъ нѣмецъ, любилъ все дѣлать аккуратно, и, ужъ если взялся бить, то билъ на совѣсть; потому ли, что, ознакомясь съ новымъ спортомъ, вошелъ во вкусъ и сталъ упражняться въ немъ до чрезмѣрнаго усердія, — только жена нѣмца вскорѣ захирѣла и умерла. A нѣмцу отрубили голову
Современное стремленіе женщины быть «интересно»-ревнуемою вполнѣ сродни этому средневѣковому влеченію быть битою по любви. И, если смотрѣть въ корень, оно не менѣе унизительно для женщины, чѣмъ то, старинное, потому, что въ немъ, со стороны женшины, громко звучитъ то же странное, страдальческое желаніе сознавать себя вещью, собственностью мужчины, что въ средневѣковыхъ просьбахъ о побояхъ.
— Хочу страданіемъ познать, что я твоя! — такова логика жены Герберштейнова нѣмца.
— Обрати въ адъ подозрѣній и мою, и свою жизнь, — тогда я сознаю, что я твоя! — такова логика современныхъ охотницъ до трагедій ревности. Для нихъ любовь прежде всего является чѣмъ-то въ родѣ «наказанія на душѣ«, какъ для дуры эпохи Герберштейна была она наказаніемъ на тѣлѣ.
Романтическая эпоха, когда ревность, въ качествѣ сильной страсти, порождающей эффектныя эмоціи, была особенно въ чести, прославляемая, какъ чувство, хотя мрачно-губительное, но прекрасное благородное, навязала потомству предразсудки эти съ необычайною прочностью. Я зналъ и знаю весьма многихъ мужчинъ, совсѣмъ не ревнивыхъ по существу, которые искренно стыдились отсутствія въ нихъ этой способности и — за неимѣніемъ гербовой, писали на простой: играли въ ревность, притворялись ревнивцами, при чемъ инымъ удавалось и въ самомъ дѣлѣ увѣрить себя, будто они ревнивы. Увѣрить не только до громкихъ и страшныхъ словъ, но и до нѣкоторыхъ дѣяній даже уголовнаго характера, въ которыхъ потомъ они мало, что горько раскаивались, но и прямо и откровенно обвиняли себя: сдуру сдѣлалъ! самъ не знаю, зачѣмъ! Предразсудокъ о «порядочности» ревности создаетъ весьма частое театральничанье ревностью. Имъ полны романы мальчишекъ, — «на зарѣ туманной юности». Боже мой! да кто же изъ насъ не вспомнитъ, какъ въ 18–20 лѣтъ онъ гримировался Отелло предъ какою-нибудь Анною, Марьею, Лидіей, Клавдіей и т. д. Простите за опять субъективные «реминисансы». Я, напримѣръ, впервые въ жизни очутился въ Петербургѣ, на двадцатомъ году жизни, потому что жестокая «она» вышла замужъ за военнаго офицера, и я всеконечно не могъ! не могъ!! не могъ!!! оставаться съ «нею» въ одномъ городѣ, дышать однимъ воздухомъ… И я уѣхалъ въ Петербургъ, разыгравъ такія сцены отчаянія, что просто Сальвини всѣ пальчики перецѣловалъ бы, a главное, и самого себя стараясь держать въ глубокомъ убѣжденіи, что я дѣйствительно несчастенъ, и жизнь моя разбита, и всѣ свѣтила потускли, и всѣ радуги померкли. И ужасно злился на себя, когда, сквозь это театральничавье, вдругъ начинали мелькать настоящія-то молодыя мысли: — A хорошо въ Петербургѣ будетъ въ театръ сходить, Савину посмотрѣть! a улицы-то, говорятъ, въ Петербургѣ чястыя, a дома-то огромные! «Мѣднаго всадника» увижу, Эрмитажъ. Славно!.. И старался хмуриться еще мрачнѣе, дабы окружающіе не замѣтили паденія барометра моихъ чувствъ и не умѣрили, въ соотвѣтственномъ отвошеніи своего ко мнѣ сочувствія. Но въ вагонѣ, едва поѣздъ двинулся, мнѣ вдругъ стало такъ мило и весело, что я ѣду въ Петербургъ, что я чуть-чуть не подскакивалъ на скамъѣ… Объ «измѣнницѣ«и по дорогѣ, и въ Питерѣ я ни разу не вспомнилъ, провелъ время самымъ счастливымъ и утѣшительнымъ образомъ, а, вернувшись въ Москву, едва не привалился на экзаменѣ по римскому праву y Боголѣпова и, зубря лекціи, со злостью думалъ:
— Очень нужно было ломаться и весь этотъ глупый романъ разыгрывать: лучше бы въ университетъ ходилъ… Долби теперь на спѣхъ! удивительное удовольствіе!
Театральничанье ревностью бываетъ не y однихъ мальчишекъ, оно переходитъ и въ зрѣлые годы — и здѣсь оно опаснѣе, чѣмъ раньше, потому что и ревность зрѣлаго человѣка, семьянина, опаснѣе по характеру своему, чѣмъ ревность юнца. Ибо послѣдняя есть, такъ сказать, достигательная, и источникъ ея — зависть къ чужому преуспѣянию въ любви, либо обидное сознаніе: «близокъ локоть, да не укусишь». А ревность взрослаго семьянина — охранительная, и источникъ ея — чувство собственности, потребность въ ея эгоистическомъ сбереженіи для своего исключительнаго пользованія. Къ великому счастью человѣчества, большинство мальчишескихъ романов и бываетъ несчастно, — такъ что права собственности на «любимую женщину» не успѣваютъ создаться, и ревность, слѣдовательно, застреваетъ тоже въ страдательно-вожделѣющемъ періодѣ, не переходя въ дѣятельно-охранительный. Иначе, — во сколько бы разъ увеличился процентъ убійствъ и насилій изъ ревности и съ какимъ бы учащеннымъ усердіемъ разряжались револьверы юныхъ Хозе и вонзались кинжалы еще юнѣйшихъ Алеко въ разныхъ коварныхъ Карменъ и Земфиръ. Преступленія изъ ревности тѣмъ чаще въ культурной странѣ, чѣмъ ранѣе населеніе ея становится способнымъ къ половому сожительству. Романская раса превосходитъ числомъ ихъ славянскую и германскую; южане — сѣверянъ. И что касается интеллигентныхъ слоевъ общества, повторю: далеко не всѣ эти преступленія — результатъ искренней, непосредственной ревности. Есть предразсудочныя приличія, нравственныя, какъ есть приличія быта. Много на свѣтѣ людей, которые, не имѣя, на что купить новаго галстуха, предпочтутъ украсть галстухъ, чѣмъ осрамиться, показавшись въ обществѣ въ старомъ, засаленномъ галстухѣ, хотя отлично понимаютъ, что срамъ отъ преступленія вдесятеро горше срама отъ появленія въ грязномъ галстухѣ. Много людей, которые убиваютъ своихъ женъ, соперниковъ, выходя на дуэли etc, именемъ ревности, вовсе не потому, чтобы послѣдняя разжигала въ нихъ нетерпимую, свирѣпую ненависть, не дающую жить жажду крови, убійства, но просто потому, что: какъ же иначе? Въ такихъ случаяхъ принято убивать И Отелло убилъ, и Позднышевъ убилъ и тотъ-то застрѣлился, и этотъ то застрѣлился. Не убить другого или себя въ такихъ случаяхъ — неприлично. Я долженъ спасти свою чѣсть, исполнить, что велитъ мнѣ общепринятое приличіе. Вѣдь либо Отелло, либо водевильный комикъ. Не хочу, чтобы надо мною смѣялись, хочу, чтобы отъ меня плакали! Не хочу въ водевильные комики — желаю въ Отелло!
Если такъ случается разсуждать даже людямъ взрослымъ, съ зрѣлымъ и образованнымъ умомъ, тѣмъ легче ловятся въ капканъ предразсудка о нравственномъ приличіи ревности юноши и люди полуинтеллигентные. Въ одной изъ статей сборника моего «Столичная бездна») въ этюдѣ «Уголовная чернь», я проводилъ положеніе, что преступленія по несчастной любви особенно часты въ средѣ русскаго мѣщанства, жительствующаго по большимъ городамъ. Тезисъ этотъ, поставленный мною по впечатлѣніямъ нѣсколькихъ процессовъ, почти апріорно, съ малымъ количествомъ опытовъ и наблюденій, оказался, однако, въ соотвѣтствіи съ данными уголовной статистики, что указалъ мнѣ въ письмѣ такой авторитетный криминалистъ, какъ А. Ѳ. Кони. Любопытно, что, когда Островскому понадобилось написать русскаго Отелло, онъ взялъ Льва Краснова тоже изъ мѣщанской среды. Всего опаснѣе въ ревности — по дѣйствительной ли страсти, по долгу ли приличія — сумеречная полоса, переходная отъ народа къ привилегированнымъ классамъ, уже утерявшая міросозерцаніе мужицкое «отъ сохи», и еще не обрѣтшая міросозерцанія культурнаго. Вмѣсто послѣдняго, для нея мерцаетъ лишь внѣшній, лживый, мишурный призракъ его, и она ползетъ вслѣдъ призраку, какъ за блуждающимъ огонькомъ, въ какую только онъ ни поманитъ пропасть… Однажды я посѣтилъ въ домѣ сумасшедшихъ приказчика, отданнаго на «длящуюся экспертизу»: онъ покушался убить свою любовницу. Я зналъ эту исторію и зналъ, что дѣвушка, которую онъ чуть не зарѣзалъ, была ему совсѣмъ не дорога, онъ тяготился связью, и любовница его подозрѣвала это. Такъ что даже, можетъ быть, съ горя отъ охлажденія этого, она и стала любезничать съ другимъ приказчикомъ, чѣмъ и вызвала катастрофу. — Скажите, пожалуйста, П***, - спросилъ я, выяснивъ изъ разговора съ нимъ, что дѣло имѣло именно такую нравственную обстановку, a не иную, — зачѣмъ же вы ва стѣну-то подѣзли? что васъ толкнуло подъ руку? П*** потупился.
— Товарищи засмѣяли, — сказалъ онъ.
— То есть?
— Издѣвались очень. Особенно Батистовъ Вонифатъ. Вотъ, говоритъ, ты въ гимназіи два класса былъ и романы изъ библіотеки читаешь, a образованныхъ чувствъ y тебя нѣтъ. Развѣ образованный, который интеллигентъ, попуститъ, чтобы Машка съ Иваномъ Абрамовымъ хвостъ трепала, поругая любовь и попирая сердце? Нѣтъ, образованный интеллигентъ должонъ проклясть рокъ судьбы и вонзить кинжалъ… А тебѣ — коленкоръ мѣрять, a не любовь питать; ты чувствъ чести недоумѣваешь. Ну, я и того… вошелъ въ настроеніе.
Недавно я перечитывалъ «Врача своей чести» Кальдерона. A знаете ли, вѣдь эта «драма о ревности» — совсѣмъ не о ревности. Герой ея, по чувству, также равнодушенъ къ женѣ своей, какъ П*** — къ Машкѣ, которая трепала хвостъ съ Иваномъ Абрамовымъ. Это — драма о человѣкѣ, считающемъ себя обязаннымъ питать ревность, «вошедшемъ въ настроеніе». Жалкаго П*** ввелъ въ настроеніе Вонифатъ Батистовъ, a великолѣпнаго дона Гутьэреса — складъ кастильскаго общества, который указалъ ему, — какъ нравственный долгъ, — приличіе убить жену, хотя и невинную, и неслишкомъ любимую, по одному лишь подозрѣнію въ связи съ инфантомъ. И оба — какъ недалекій, темный прнказчикъ, такъ и блистательный грандъ Испаніи — увы! — родные братья по чувству. И, если бы не было въ Испаніи дона Гутьэреса, быть можетъ, небыло бы и П*** въ Россіи. Потому что условности романтической ревности внѣдрились въ Вонифатовъ Батистовыхъ и K° именно отъ дона Гутьэреса, размѣненнаго на алтыны и семитки въ бульварной уголовной литературѣ, съ запада навѣянной скверными переводами со скверныхъ подлинниковъ.
По природѣ русскій человѣкъ совсѣмъ не ревнивъ, ибо онъ весьма мало буржуа, a ревность, слагающаяся изъ института пріобрѣтенія и охранительной боязни за собственность, несомнѣнно буржуазное чувство въ основѣ своей, какъ бы его ни облагораживали съ поверхности. Великолѣпное tue la! Александра Дюма совсѣмъ не въ нравахъ русскаго народа, который, на днѣ своемъ, заявляетъ о невѣрныхъ женахъ, что «тѣмъ море не испоганилось, что собака воду лакала», a на верхушкахъ своего ума, чувства и нравственнаго развитія, устами величайшаго своего поэта, высказалъ величайшій кодексъ своихъ любовныхъ отношеній къ женщинѣ:
Я васъ любилъ. Любовь еще, быть можетъ,
Въ душѣ моей угасла не совсѣмъ.
Но пусть она васъ больше не тревожитъ,
Я не хочу печалить васъ ничѣмъ.
Я васъ любилъ безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томимъ,
Я васъ любилъ такъ искренно, такъ нѣжно,
Какъ дай вамъ Богъ любимой быть другимъ.
Согласитесь, что отъ этого восьмистишія — цѣлую пропасть перешагнуть надо, чтобы восклицать, вмѣстѣ съ Отелло:
Ахъ, я бъ желалъ родиться лучше жабой
И въ сырости темницы пресмыкаться,
Чѣмъ изъ того, что я люблю, другому
Малѣйшую частицу отдавать.
Ревность въ произведеніяхъ русскихъ писателей нашла отраженіе, сравнительно незначительное и всегда строго осуждающее. Алеко и Позднышевъ стоятъ на границахъ XIX вѣка, въ началѣ и въ концѣ его, равно сурово приговоренные двумя колоссами нашей мысли. Едва наша юная цивилизація породнилась съ западною, мы схватились за теорію свободной любви съ энергіей, которой проповѣдь ея не имѣла и во Франціи, гдѣ она все-таки считалась съ pruderie общественнаго мнѣнія, съ буржуазнымъ фарисействомъ, Жоржъ-Зандъ имѣла y насъ въ Россіи едва-ли не большій усаѣхъ, чѣмъ y европейской публики; она имѣла огромнѣйшее вліяніе на реалистовъ нашихъ сороковыхъ-шестидесятыхъ годовъ, въ области женскаго вопроса она — прямая учительница Салтыкова; Достоевскій поклонялся ея памяти даже въ своей старости, когда погрузился въ то «православное государственничество», плодами котораго явились «Дневникъ Писателя» и «Карамазовы», и которое, конечно, съ жоржъ-зандизмомъ ладило столько же, какъ вода и камень, ледъ и пламень. Гдѣ, въ какой странѣ болѣе пылко и убѣдительно велась и ведется общественная агитація въ пользу облегченія развода, — мѣры, раннее или позднее проведеніе которой дастъ современемъ такой же радостный, гордый и плодотворный день, какъ 19-е февраля 1861 года? Гдѣ съ большею энергіей и увѣренностью проповѣдывалось право жены на разводъ нравственный, на прекращеніе супружескихъ обязанностей къ нелюбимому мужу? Гдѣ усерднѣе учили мужей относиться снисходительно къ праву жены полюбить другого? Гдѣ властвовала, въ эгомъ направленіи, надъ умами болѣе краснорѣчивая проповѣдь движенія къ свободной любви, чѣмъ, напр., «Подводный Камень» Авдѣева, какъ бы открывшій собою движеніе женской эмансипаціи въ русскихъ шестидесятыхъ годахъ. Герои Авдѣева и другихъ твердили своимъ преступнымъ женамъ пушкинское «дай вамъ Богъ любимой быть другимъ» именно въ то самое время, какъ буржуа Дюма-сына провозгласили свое свирѣпое: tue la!
Ты женись, женись, мой милый, позволяю я тебѣ…
…Коли лучше найдешь, позабудешь,
Коли хуже найдешь, пожалѣешь!
стонетъ въ пѣсняхъ, покорная на разлуку, русская баба. Развѣ не характерно, что русскіе актеры не находятъ достаточно яркихъ и выразительныхъ храсокъ для изображенія Отелло, тогда какъ итальянцы и французы играютъ его съ гораздо большею легкостью, нежели другія шекспировскія роли? Развѣ не характерно, что Бѣлинскій, образецъ настоящаго русскаго критическаго ума, разбирая игру Мочалова, едва скользнулъ по Отелло, гдѣ любовь къ женщинѣ — все, и съ такою страстностью занимался Гамлетомъ, гдѣ любовь къ женщинѣ имѣетъ значеніе подчиненное, побочное главному ходу дѣйствія, и не въ ней совсѣмъ сутъ? Лучшія наши комедіи («Ревизоръ», пьесы Сухово-Кобылина, «Свои люди, сочтемся») почти лишены «женскихъ ролей». Даже такая половая драма, какъ «Власть тьмы», обошлась безъ элемента ревности. A Тихонъ въ «Грозѣ»?
Одинъ простодушный россійскій зритель, видя впервые «Отелло» на сценѣ, резюмировалъ мнѣ свои впечатлѣнія слѣдующимъ краткимъ, но выразительно-неожиданнымъ замѣчаніемъ:
— Да, много бабы эти нашему брату пакостятъ!
A другой весьма интеллигентный чудакъ и дѣловикъ, слушая однажды на журфиксѣ споръ объ Отелло, Яго, Дездемонѣ, о правахъ любви и ревности, о власти надъ жизнью и смертью любимаго человѣка и прочихъ важныхъ матеріяхъ, вдругъ вставилъ, слегка заикаясь по обыкновенію, крылатое словцо:
— До-ожъ виноватъ.
— Дожъ? какой дожъ?
— Венеціанскій.
— Онъ-то при чемъ же?
— Заачѣмъ назначилъ Отелло гуубернаторомъ. Онъ человѣкъ военный. Ему бы съ турками каждый день воевать, a се-енатъ его — на Ки-ипръ. О-островъ мирный.
— Такъ что же?
— Дѣ-ѣлать генералу было нечего, ску-учалъ. Во-отъ онъ и ста-алъ отъ скуки съ дѣлопро-оизводителе-е-емъ сплетнями заниматься. A это народъ извѣстный: гады! Дѣ-ѣлопроизводителя выгнать было надо, — не было бы и тра-агедіи. О они шельмы.
— Отелло-то съ Дездемоною?!
— Нѣ-ѣтъ: дѣлопроизводители.
Во Франціи законъ, безсильный бороться съ темпераментомъ ревнивыхъ собственниковъ-мужей, даетъ супругу право безнаказанно убить любовника жены, заставъ его на мѣстѣ преступленія. Правомъ этимъ многіе пользовались, и общество сохраняло къ нимъ уваженіе, какъ къ своего рода героямъ. Какъ вы думаете? могъ ли бы подобный убійца по праву обременять своимъ присутствіемъ наше русское общество? протянулась ли бы къ нему хоть одна рука? Очень сомнѣваюсь. Ужъ слишкомъ мы, славяне, не любимъ самосуда въ нравственныхъ вопросахъ, слишкомъ скептически относимся къ насилію надъ душою ближняго. А убійство, какъ нанесеніе внезапной, преждевременной смерти, считается погубленіемъ души, a не тѣла. «Грабить-грабилъ, a душъ не губливалъ», хвалится русскій преступникъ. Убійство есть душегубство, и таково всякое убійство. И таковъ общерусскій взглядъ, что — тѣло твое, a душа Божья, и жить ей велѣно, дондеже Богъ смертнаго ангела не пошлетъ. И ни самъ человѣкъ, ни другой кто надъ душою не властенъ, и выпустить ее изъ тѣла чрезъ произвольно наносимую смерть — грѣхъ отвратительный и нестерпимый. «Ты для себя лишь хочешь воли… Ты золъ и гордъ…» — гремитъ карающее слово стараго цыгана къ ревнивцу-Алеко, покончившему своимъ судомъ жизнь пестрой бабочки-однодневки, бѣдной, легкомысленной Земфиры. Осужденъ Позднышевъ, осужденъ Отелло, осужденъ всякій, кто свое мужское право на обладаніе женщиною поставилъ выше правъ общечеловѣческихъ. Осуждены и тѣ, кто горѣ, верху, и тѣ, кто на землѣ, низу. Ибо вѣдь и Левъ Красновъ, когда, подобно Алеко, свершилъ онъ самосудъ надъ глупенькою невѣрною Татьяною, — даже и этотъ грозный, честный Левъ Красновъ, даромъ, что онъ не баринъ-байронистъ, играющій въ опрощеніе, a лишь простой, сѣрый мѣщанинъ, — едва хватилъ жену ножомъ, какъ тутъ же выслушалъ и величавое себѣ обличеніе:
— Что ты сдѣлалъ? — говоритъ ему дѣдъ Архипъ, Стародумъ драмы, носитель народной мудрости, — кто тебѣ волю далъ? Нешто она предъ тобою однимъ виновата? Она прежде всего передъ Богомъ виновата, a ты, гордый, самовольный человѣкъ, ты самъ своимъ судомъ судить захотѣлъ. Не захотѣлъ ты подождать милосерднаго суда Божьяго, такъ и самъ ступай теперь на судъ человѣческій!
И таковъ былъ русскій взглядъ на права ревности всегда, начиная отъ самыхъ древнихъ «правдъ», еще лишь полухристіанскаго происхожденія. Нѣтъ, не ревнивый мы народъ, — и оттого-то каждая уголовщина, возникающая y насъ изъ ревности, вызываетъ въ обществѣ столько толковъ, споровъ, недоумѣнія…
1900.