Того, что Виктория Павловна пред ним оробела и его забоялась, Иван Афанасьевич заметить не успел. Но что она сделала большую неосторожность, разоткровенничавшись ни с того ни с сего насчет тайны, которой он не подозревал и в которой не имел никакой надобности, это он сообразил, едва только прошел его первый столбняк и успокоились мысли. Личное отношение его к происшедшему продолжало быть мутным и неопределенным, и покуда, расставшись с Викторией Павловной, он чувствовал только облегчение и радость, что кончилось тяжелое объяснение, во время которого ему было жутко и неловко. Точно -- человека, страдающего головокружением, внесли с завязанными глазами на большую высоту, которой он и не подозревал; а как сняли с него повязку, так и ахнул -- и от великолепного необъятного вида, ослепившего его глаза, и от ужаса к пропасти, отверстой у самых ног его. Машинально покорный приказанию, он сейчас же отбыл из города. На вокзале, конечно, изрядно выпил в буфете и тем окончательно возвратил себе душевное равновесие. Обдумывал новость -- и в то самое время, как Виктория Павловна тревожилась, не догадался бы он, что она его испугалась, он, наоборот, изумлялся ее бесстрашию и легкомыслию, с которым она "ляпнула"... Придумывал причины, поводы и не находил ничего, удовлетворительно объясняющего, и это было обидно и возвращало мысли к всесторонней разнице, лежащей между ним и Викторией Павловной как непроходимая бездна...
"От гордости это все в ней,-- рассуждал он хоть и сквозь водочный туман, а неглупым, по существу, своим умишком.-- Не иначе. Всегда была такая. Всегда ее на вызов публике тянет... Стукнет ей в голову будто она чего не смеет, боится или стыдится,-- ну, и на дыбы... Ведь и в те поры амура-то нашего, если бы не мое благоразумие да не Арина ее в вожжах держала,-- сколько раз весь секрет на ниточке висел... Хе-хе-хе... Мне, говорит, обман претит... если я сама себя не боюсь и самой себя мне не стыдно, так и нечего надувать почтеннейшую публику: пусть хоть весь свет приходит любоваться, какая я гадина... Хе-хе-хе... Именно такими словами, без всякой жалости к полу своему и достоинству... Ей это и в голову не приходило, что она подобными дерзостями себя в чужие руки предает, а чужие руки-то -- бесжалостные, беречь не станут, что хрупко, то и сломают. Как можно! Она теменем в облаках, во лбу -- звезда, под косою месяц ясный! Что мы, маленькие людишки, лягушки болотные, земляные черви, можем сделать против этакой Марьи Моревны, кипрской королевны?.. Ах ты, амазонка Пенфезилея, воительница удалая! Так черта за рога и хватает... А не хочешь ли ты..."
Но пугался дерзновенной мысли своей, прежде чем она успевала родиться, и спешил перехватить ее и исправить другою, смиренною и лицемерною: "Счастлив ваш Бог, что на порядочного человека напали. Другой бы на моем месте..."
Но здравый смысл останавливал его: "Что же другой на твоем месте?"
"Да уж... да уж...-- веселым злорадным смехом загорался в сердце Ивана Афанасьевича беспутный бесенок, совсем уже ничего общего с порядочностью не имевший, но ответа другого не находил, кроме смутного, то волною плывущего, то стеною с яркою вывескою на ней стоящего, то пестрым клоуном хохочущего, кувыркающегося слова: "Скандал!"
"А на кой черт тебе скандал?-- допекал здравый смысл.-- Шантажиком, что ли, рассчитываешь заняться помаленьку? Так -- не тот предмет. На камне, брат, пшеницы не пожнешь и с голого человека рубашку не снимешь..."
Дела Виктории Павловны Иван Афанасьевич, как давний свидетель ее хозяйства, знал в совершенстве. Имение совершенно разорено, заложено-перезаложено, описано-переописано,-- только тем и держится Правосла, что, когда уж совсем зарез подходит, Арина Федотовна ездит на поклон к Михаилу Августовичу Зверинцеву либо князю Белосвинскому. Покучится, пошепчется -- глядь, проценты и внесены: гуляем, значит, до нового визита от судебного пристава... Положение, можно сказать, отчаянное, а ежели приглядеться, то Арина Федотовна точно нарочно делает его еще хуже. Они с Викторией Павловной так живут, словно знают, что завтра будет вечный потоп или светопреставление и ни о чем, значит, заботиться не стоит -- все равно сами покойники будем, а все -- наше ли, ваше ли, ихнее ли -- пойдет тленом и хинью. Арина невесть с каких великих афер прослыла по уезду дельчихой, а -- какая она дельчиха, если проверить резоны и по справедливости говорить? Только властительница безмерная да горлом широка, языком быстра и на злое слово зубаста. Дельчиха была бы, так Правосла не стояла бы каждую треть года в аукционных списках. Вон -- дельчиха-то настоящая, госпожа Тинькова, соседняя землевладелица: на глазах обрастает и строением, и имением -- не по дням, а по часам,-- ну просто, как грибное гнездо! А у Арины -- один разор. Продавать -- так за бесценок, а покупать -- так втридорога. На скотном дворе три коровенки от голода шатаются, а -- на барышнины именины гости шампанским -- хоть ноги мой. Оно, конечно, не своим -- дареным... гости же и привозят... да ведь черт! Шампанскому-то в городе -- бутылка -- семь с полтиной цена. Все равно что деньги. По четыре целковых бутылку в любой трактир продал, а гостям по восьми гривен крымского купил -- вот тебе и три двадцать экономии... с трех дюжин проценты за имение можно внести... Добро бы еще хоть в коня корм был! Ну, для князя там, для приезжих каких-нибудь из губернии или из столицы -- я понимаю -- оставь, пожалуй, бутылку-другую. А нас -- удивила ты шампанским... Горла суконные, глотки луженые: только оловом расплавленным не угощай, а то, какой ни подашь оцет и омег {Уксус и болиголов.}, выпьем не поперхнемся, да еще и спасибо скажем.
Да. Просвистались -- Господи, ты, Боже мой. Земля -- что распродана, что в арендах долгосрочных, клочками, так и видать, что вся враздробь, по случаю продавалась -- какой набегал покупатель к трудному времени, лишь бы раздобыться деньжонками для очередного взыскания по какому-нибудь летучему долгу. Чересполосицу такую устроили себе продажами этими удивительными, что на собственной земле не повернись: куда ни сунься, в чужое право упираешься... Остаточки недурные, пожалуй, еще есть кое-какие, уцелели чудесами. Так ведь только с того и живем, что соседи на них зарятся, каждый надеется все забрать рано или поздно на свою руку, вот по зависти друг к другу и не позволяют, чтобы хороший участок погиб, разбившись дольками. Но долго тянуть так нельзя. Вот -- не дай Бог, хватит Михаилу Августовича Зверинцева кондрашка либо князю Белосвинскому наскучат его рыцарские вздохи-то да послушает он родни, женится на принцессе какой-нибудь -- тут, значит, нам и капут. Слопают нашу Правослу не Тиньковы, так собственный наш мельник-арендатор... богат рыжий черт... Мне бы десятую деньгу из кубышки его в кармане иметь, так показал бы я Арине, как из ее остаточков настоящее имение склеить. Если бы к ним приложить руку -- настоящую, практическую, мужскую, так, пожалуй, побарахтавшись годов десяток, можно бы Правослу на путь направить и даже иметь с нее хороший доход... Но, когда вместо управителя держишь глумливую ведьму, которой, кроме наливки к обеду да парня здорового на ночь, все остальное в природе плевки да смешки, то -- понятное дело: не ты от земли сыт будешь, а земля тебя съесть должна... Так именно сейчас у нас оно и движется: мы тут ежели дареного не видим, то с хлеба на квас бьемся и лошади с голодухи не дают назему, а Виктория Павловна, как питерщица какая-нибудь, должна рыскать во всяких отхожих промыслах и от скудных своих заработков кормить в Правосле землю... А между тем, если бы она только подпустила меня к имению -- ну хоть так,-- на годик, хоть бы попробовать...
Но тут он со вздохом вспомнил, что для того даже, чтобы лишь мечту подобную себе позволить, надо переступить сперва через непреодолимый заслон Арины Федотовны. А при одной мысли о борьбе с нею Иван Афанасьевич ощущал нечто вроде озноба, быстро ползущего вдоль спинного хребта.
"Свяжись с дьяволицей, так потом -- во всю жизнь -- и съесть-выпить ничего не придется, кроме парного молока и воды из ручья... Да и за молоко-то тогда только ручайся, если собственными пальцами корову выдоил... Не то -- сам не заметишь, как уморит крысиною смертью... Кабы ей впервой... Ведьма. Вон -- мужики по округе верят, что она человека в пса оборотить может... Чудушка!"
А действительно ходил по окрестным деревням и такой слух об Арине Федотовне. Пустил же его кто-то из ее недоброжелателей после того, как пропала без вести молоденькая свояченица пурниковского попа, отца Василия, девица красивая и довольно смелого поведения, очень неприязненно относившаяся к обеим хозяйкам Правослы. А в особенности чего-то не поделила она с Ариною Федотовною, которую поносила бранью на всех перекрестках с такою энергией, что даже сама Арина Федотовна удостоивала ее злобным одобрением: "Здорова лаять -- ей бы собакой быть".
Эту ее аттестацию вспомнили, когда -- около того времени, как исчезла пурниковская поповна, а самые азартные кумушки уверяли, будто даже в ту самую ночь,-- пробежала окрестными деревнями и была захвачена господином Тиньковым на своих землях невесть откуда взявшаяся великолепнейшая сука редкостной породы, оказавшаяся, по определению знатоков, чистокровною ньюфаундлендскою... Нашлись над Осною умники, которые и самих себя, и ближних убеждали с совершенною искренностью, будто сука эта -- совсем не собака, но исчезнувшая из Пурникова красавица, повернутая в собачий образ чарами -- известно чьими... Люди здравомыслящие смеялись, а сплетня все-таки бежала да бежала, суеверная басня росла да росла... И, хотя очень скоро стало известно, что исчезнувшая поповна просто сбежала с акробатом из бродячего цирка и в настоящее время -- отнюдь не в собачьем, а, напротив, в чересчур уж человеческом образе, ибо чуть не нагишом,-- распевает шансоньетки на эстраде одного из московских загородных кафешантанов; хотя еще скорее нашлись хозяева заподозренной в человечестве собаки, которая, оказалось, препровождалась известным петербургским собачником в имение князя Белосвинского, но с правосленской платформы удрала от своего проводника в лес и -- была такова; хотя, искусно зажиленная господами Тиньковыми, которым -- что в руки попало, пиши пропало, ньюфаундлендица благополучно прожила у них несколько лет, каждую весну и осень принося превосходнейших щенят, на что оборотни, по утверждению специалистов деревенской демонологии, неспособны; все-таки к темной репутации Арины Федотовны прибавилось еще одно черное пятно, памятное для многих... Курьезнее всего, что дурацкий слух не пал совершенно даже после того, как бывшая пурниковская поповна опять побывала в родных местах -- весьма шикарною барынею, завоевав себе великолепного супруга из гвардейцев и покинув ради того свою артистическую карьеру...
-- Что ж такого?-- возражали неумолимые скептики в избах над Осною.-- Кабы она прежде приехала, а то ведь собаки-то у Тиньковых больше нет... в прошлую зиму пропала...
-- Пропала! Свой же охотник спьяну за волка застрелил... только признаться не смел, барыни опасаясь...
-- Мы о том неизвестны,-- с загадочною политичностью уклонялись скептики от спорного факта.-- А только нет...
-- Да, пропала ли, застрелена ли -- какое это имеет отношение к поповне?
-- А такое, что, значит, собачий срок свой она отбыла, смилостивилась, значит, над нею Арина-то. Вот, значит, поповна из собак расколдовалась и опять женщиною разгуливает по белому свету.
Из слов Виктории Павловны Иван Афанасьевич понял, что Арине Федотовне происхождение и существование маленькой Фенечки не только известно, но именно она-то и оборудовала это, что девочка очутилась в качестве приемной дочери в селе Нахижном, в богатом крестьянском, на купеческом положении доме Ивана Степановича Мирошникова, когда-то предеятельного булыни, на промысле этом и разжившегося, а ныне шестидесятилетнего старика, сложившего с себя все мирские дела и хлопоты, чтобы на капитал спокойно доживать век свой вместе со своею пятидесятилетнею старухою.
"Здорово, однако, тогда околпачили меня сударыньки эти,-- размышлял Иван Афанасьевич, сердито усмехаясь в запотелое окно.-- Н-да... Аринушка... Есть за что ей спасибо сказать. Эка лгуша безмолвная, эка глаза бесстыжие!.. Ну на что мне теперь это открытие -- про дщерь мою, с неба упавшую? Ну, дочь так и дочь, ну, отец так и отец... никакого сахару для нас обоих из того не вырастет. Нет, вот если бы мне в те поры догадаться да Арины-то не пугаться, а удариться бы за Викторией Павловной в Питер... Так -- поди же ты: мысли словно тестом залипли, затмение обволокло... Уж именно что ведьма эта Арина; только что, каков я ни есть, но образование имею, а то поверил бы, что в самом деле умеет колдовать. Ну как было не сообразить: путались мы с Викторией Павловной два месяца с лишком без всякой осторожности -- статочное ли дело, чтобы беспоследственно?.. Хи-хи-хи! Бывало, ежели что мимоходящее в кустах поймаешь, так и то -- глядишь -- своевременно, не сын, так дочка... мало ли их, моих отпрысков, императорский воспитательный дом растит!.. И ведь приходило в голову, вот ей-Богу, приходило, что удивительно это, как ей счастливо повезло. Ан, оно, оказывается, вон как повернулось. Дочка, Фенечка. Очень приятно, но покорнейше вас благодарю. Вы бы еще мне ее уже совершеннолетнюю предъявили..."
С досады стал курить; табак притуплял раздражение и нагонял мечту.
"Если бы мне только знать тогда, что она уехала беременная, я бы такую драму разыграл... Осеклась бы ты, Аринушка, сколько ни бойка... Потому что это позиция твердая: позвольте-с! Вы мать моего ребенка! Где мой ребенок? Вам его не угодно, вы его стыдитесь, так я признаю и желаю, чтобы он был при мне... Прав нету? Вне брака? Хе-хе-хе! А скандалище-то? А князь-то? А Федька Нарович? А Сашка Парубков и прочие влюбленные черти-дьяволы?.. Конечно, палка -- она о двух концах и -- по ней они лукошком, а по мне безменом... Да, я тогда не очень-то их боюсь, извергов кулакастых: в газеты брошусь, всюду защиту найду, со свету сживу... Потому что -- спасите, мол, заступитесь, во имя человечества! Дитя с отцом разлучают! Родную дочь отняли из рук! Что же, мол, это, Господи? Или у нас лесные обычаи и звериные нравы? Блудить могла, а рождения своего устыдилась?.. Д-да... хорошие козыри в руку шли -- играть было! Теперь шевельни эту историю -- ну, ей напакостишь, а себе вдвое... только людям смех. А тогда... эх, Черт Иванович, проворонил! Обошли..."
И он даже плюнул и замигал слезливо, стараясь тупиться как можно ниже, чтобы не привлекать внимания соседей своим разогорченным и разгоряченным лицом... Докурил папиросу, бросил, в дрему потянуло -- закрыл глаза, прислонился головою к стенке, качался от тряски вагона и мечтал: "С этаким хлюстом у меня на руках наша Марья Моревна, кипрская королева, пикнуть не успела бы, как я бы ее вокруг своего пальца обвел и в законное супружество ввел бы... Вот те и Правосла... И был бы ты, Иван Афанасьевич, теперь опять барин, и была бы у тебя теперь и земелька, и усадебка, и жена-красавица, и, как следует, семейка... хе-хе-хе! Уж я бы Фенечку в единственном экземпляре сохранять супруге не попустил бы... не-е-ет... А Арину со двора согнал бы... Нет, вру: не надо Арину со двора гнать -- нарочно оставлю: пусть видит и казнится, а я ею, шельмою, помыкать стану..."
Остановка поезда заставила его открыть глаза. Правосла -- он узнал знакомую платформу. Пожался всем телом, сложил губы трубочкой и, свалив с полки над скамьею себе на плечи тощий и обдерганный чемоданчик свой, поплелся, ковыляя слабыми в коленах ногами, к выходу, додумывая про себя, и в досаде, и в насмешке, и в огорчении, и с издевкою кусающую, щиплющую, обидную думу: "Н-да-с. Все это: если бы да кабы, да росли во рту грибы... Прозеванного куса не проглотишь... Ты бы Ариною помыкал, а Арина-то тобою помыкает... разница-с! Кончились празднички -- пожалуйте, Иван Афанасьевич, опять в черную баньку, под ведьмин башмак... Эх, бабы чертовы! Кабы смелость, так и треснул бы чем ни попадя... Только вот -- где ее взять, смелость-то подобную? Я и не чувствовал отродясь, какая она бывает... Что на баб смел бывал, так там ведь больше хитростью: перелестничать был горазд, большой на ихнюю сестру плут и обманщик... Кажется, вот только одна эта дьявол Арина и понимала меня насквозь, каков я есмь в натуре своей... Оттого и легла мне на пути бревно бревном: ни переступить, ни объехать... Эх, не судьба моя! Провалило счастье мое мимо, сорвалось!"
Арина Федотовна встретила Ивана Афанасьевича довольно милостиво, хотя по страсти и привычке повелительно лаяться не преминула обругать его, зачем не продал дома, точно, подумаешь, это от него зависело. Много расспрашивала о своей возлюбленной барышне, в каком она здоровье и духе, каковы ее намерения, куда она теперь едет, когда можно ее ждать в Правослу. Но о том, о главном, ради чего вызван был Иван Афанасьевич Викторией Павловной в город, не сделала ни намека, ни вопроса. Из этого Иван Афанасьевич, отвечавший ей осторожно, точно по льду ступал, каждое слово, каждый взгляд пытливо поверяя, так сказать, вторым зрением своего сердца, заключил -- и справедливо,-- что вопреки своему обыкновению советоваться с Ариною Федотовною не только в важных делах, но почти в каждой мелочи, на этот раз Виктория Павловна поступила совершенно самостоятельно и скрыла от нее свое намерение посвятить Ивана Афанасьевича в тайну Фенечки. Это ему очень понравилось. Хе-хе-хе! Таким образом, вот между ним и Викторией Павловной теперь опять завелась связующая ниточка, которая невидимо ни для кого другого тянется только от нее к нему, от него к ней, и вот даже она, эта всеведущая и всевластная здесь ведьма Арина, и та, на поди, облизнись, ни беса лысого не знает и не чует... Лестно!.. Любит последняя спица в колеснице колесо присрамить...
"А что, чертовка?-- втихомолку хихикал он, валяясь в черной баньке своей на колченогом одре, служившем ему постелью.-- Знай наших... съешь-ка! Кабы ты знала да ведала, какую мы с Викторией Павловной собачку промеж себя зарыли, так ты бы себе со злости на голове плешь надрала..."
Злорадное чувство это очень забавляло его и удовлетворяло в течение довольно долгого времени, пока в один прекрасный день Арина Федотовна не была, в свою очередь, вызвана Викторией Павловной в Крым, в то имение подруги своей, госпожи Лабеус, у которой она теперь гостила. Дама эта питала к Арине Федотовне уважение, вряд ли меньшее, чем сама Виктория Павловна, и теперь не только звала ее к себе тоже погостить, но еще и перевела телеграфом денег на дорогу. Арина Федотовна пробыла в отлучке недели три. Иван Афанасьевич струсил и впал в раздумье самых неприятных предчувствий еще в ее отсутствие. А когда, возвратившись, она пригласила его побеседовать наедине да вместо того, ни слова не говоря, уставила ему в лицо серые свои презрительные глазищи, он тут же, на месте, сделался совсем болен. И подогнулись под ним колени, и уж так-то ли живо вспомнилось ему, как некогда сероглазая ведьма, совершенно с таким же лицом и взглядом, трясла его за плечи там, на лесной полянке, и какие ему три этом заклятья приказывала и кары сулила... По одному взгляду этому он понял, что с барышнею у Арины обо всем переговорено и теперь Арина не прощает ему ни того, что барышня наделала глупостей, рассказав ему что не следует, ни того, что он, ее, Аринин, подневольный человек, закабаленный заручник, смел так долго носить в себе скрытую от нее тайну.
А у барышни с Ариною Федотовною действительно было переговорено, и нехорошо переговорено. Домоправительница, как только приехала в Крым, сразу, по первому взгляду заметила, что Виктория Павловна беспокойна и относится к ней с несколько принужденною ласковостью, которая в ней для старой няньки была верным признаком, что барышня натворила "глупостей", кругом в них запуталась и ждет от нее помощи, как от "оракула царя Соломона"...
И вот -- вышли они на берег синего моря, пестрого от зеленой прорези ползущих с горизонта плавных волн, уселись на пестрые камешки, в глухом промежутке двух, углом сошедшихся серых, разгоряченных вешним, уже жарким на юге солнцем. И были -- одна, как прекрасная Ифигения, эллинская жрица, дева-лань, смешавшая в себе божественное со звериным, сильная и гордая молодым буйством обоих начал; другая, тяжеловесная и недвижная, с каменным лицом и неморгающим презрительным взглядом, как тот, равнодушный и мудрый в холодном бесчувствии женский идол скифский, пред которым некогда в этой самой Тавриде вот такая же точно Ифигения проливала кровь пленных чужеземцев острым жертвенным ножом на алтарях, сложенных из дикого камня. Ифигения, красная и нервная, признавалась, а скифский идол покачивал мерно головою, встречая кивками кружева наплывающей к ногам его морской пены...
-- Что ж молчишь?!-- с нетерпением воскликнула Ифигения и гневно отбросила носком туфельки камушек, который подкатила к ней волна.
Скифский идол отозвался:
-- А что мне говорить? Не маленькая... сама понимаешь.
-- Да хоть дурой назови... Идол усмехнулся:
-- А разве легче станет? Ну, изволь: дура.-- Помолчала и прибавила: -- Очень даже дура. Не ожидала я от тебя... Эк тебя Питер-то портит!
-- При чем тут Питер?-- с досадою отозвалась Виктория Павловна.
-- Тем, что расхлябываешься ты там очень. У меня на глазах -- любо-дорого взглянуть: воля! Коза дикая! А там натуркают тебе в уши разные твои умники овечьих добродетелей, и приезжаешь ты с развинченною головою... Овца не овца, да не скажешь и молодца... Ведь не свое это ты придумала. А? Ну, говори правду, гляди в глаза: ведь не свое? Ага, предпочитаешь очами своими ясными в море рыбку ловить... То-то!.. Эх ты! Кто навертел тебе в мозги кружевов-то этих? Поп твой, что ли, а?
Виктория Павловна с угрюмо склоненною головою чуть промолвила:
-- И поп, конечно... да он не один...
По каменному лицу пробежала усмешка.
-- Еще бы одному быть... Удивительно это мне, Виктория: спрятала ты дочку, признаваться в ней не хочешь, а между тем года не пройдет, чтобы ты к кому-нибудь не слетала поисповедоваться насчет своего приключения...
-- Да если меня мучит?!-- горячо воскликнула Виктория Павловна.
-- Что тебе мучиться, раз дело решено? Семь раз примерь, один раз отрежь, а снявши голову, по волосам не плачут.
-- Я все эти прибаутки премудрые и без тебя знаю, да оно спокойствия не дает... Пойми ты: мысли мои о Фене для меня душевный ушиб какой-то... И чем дальше время идет, тем все чаще и чаще, больнее и больнее.
-- Совсем не о чем тебе беспокоиться,-- холодно остановила ее Арина Федотовна.-- Девочка -- на своем месте, и ей хорошо.
-- Да, вот того не доставало, чтобы худо было! Арина Федотовна обратила к ней внушительный взгляд
и произнесла веско, значительно:
-- Начнешь вокруг этого дела суеты разводить, шуметь да тормошиться, так может быть и худо... Они, умники твои, попы-советники, тебя еще устроят, погоди!..
-- Привязалась к попу!-- усмехнулась Виктория Павловна.-- А я именно в нем-то и разочаровалась совершенно... Он полоумный, в конце концов... Ты знаешь, что он мне внушал? Чтобы за Афанасьевича замуж вышла... Очиститесь, говорит. Да! Похоже!
Она засмеялась резко, злобно, искусственно. Но скифская идолица нисколько не удивилась.
-- То-то ты его вызвала дом-то продавать,-- ухмыльнулась она.-- А я-то думаю: откуда ей в мысли пришло -- вдруг этакого собственного оценщика вспомнила? Ну, Виктория, извини, а я еще раз скажу: ах, дура, дура!-- Помолчала и продолжала: -- А на попа за что же ты в претензии? Поп свою линию ведет и по своей линии прав. На то они, попы, и выдуманы мужчинишками, чтобы нашу сестру на цепь сажать. Подумаешь, не знаешь ты, как эти ихние обедни служатся!
-- Говорю же тебе: не один поп... Что ты за него ухватилась?
-- А, все они -- попы!-- с досадою отбросила Арина Федотовна эту оговорку ее.-- Когда мужчинишки женский грех судят, то все они -- попы... только одни в рясах, а другие в пиджаках и визитках... То есть -- вот -- разрежь ты меня на кусочки, если я могу понять, как это умная женщина может настолько себя унижать, чтобы спрашивать у мужчины совета в своем женском тайном деле... Все равно что овца бы пошла с волком советоваться, как ей себе волчьи зубы вырастить, чтобы волки ее трогать не смели...
-- Положим, что волчьих советов никто мне не давал,-- угрюмо возразила Виктория Павловна, следя глазами, как металась над морем белогрудая чайка, падала на волны и все промахивалась по добыче.
-- Как никто? Как не давал?-- вспыхнула на нее Арина Федотовна вдруг румяным лицом и загоревшимся взглядом.-- Довели умную девку до того, что она одурела -- сама себе невесть зачем новую петлю надела на шею, да не давали? Ах ты! Ну, не надеялась я. В самом деле по-овечьи блекотать обучилась!
Она встала с камней и, отряхивая от них крутые бока свои, говорила:
-- Жаль, велика выросла, не то что поперек лавки, а и вдоль не уложишь... А то -- сечь бы тебя надо, Виктория, просто-таки сечь -- прутом, как маленькую, бывало, тебя секла... Перед кем расчувствовалась! В чью совесть поверила! Вот теперь и возись с сокровищем этим... эх ты!.. Нет этого хуже, чем когда человек перед врагом своим рассиропливается... Ценить тебя в деликатности чувств твоих -- враг никогда не оценит, а все твои слабые места высмотрит да потом по ним и ударит...
-- Это я понимаю,-- тихо защищалась Виктория Павловна,-- но почему ты так настаиваешь -- перед врагом? Он покуда ничем не обнаружил... Напротив, показался мне чрезвычайно благодарным за все, что мы для него сделали...
Арина Федотовна посмотрела на нее и, вздохнув с усмешкою, сказала коротко:
-- Ложись.
-- Зачем?-- ответно усмехнулась молодая женщина.
-- Да, видно, в самом деле время высечь тебя... До благодарности договорилась! Нет, вы ее послушайте!
И, прислонясь спиною к приятно теплой скале, она уставила на Викторию Павловну толстый указательный перст свой и заговорила учительно, точно с амвона:
-- Когда мужчина женщине благодарность являет, это значит, что он еще не все с нее получил, что можно, и еще получить рассчитывает. И -- как только мужчина тебе благодарен, так ты и знай, что он тебе первый враг. Потому что, первое дело, обязан он тебе и через это пред тобою в мужской гордости своей сконфужен. А кто же это любит? Второе дело: чтобы ты для него ни сделала, он все-таки думает, что мало и могла бы ты его, этакого великолепного кавалера, оценить по высшему прейскуранту. А третье дело -- вот это самое главное и сидит у него против тебя в мыслях: "Как бы мне эту ласковую дуру так устроить, чтобы она расшиблась на высший-то прицкурант..." Нет, Витенька, я по опыту своей жизни неблагодарных завсегда предпочитаю благодарным. Потому что -- который въявь неблагодарный -- он человек ясный и с ним дело чисто: это значит, что ты для него -- как для вора выпустошенная клеть. Он свое, что мог, стибрил и от тебя отвернулся, потому что думает, что тут взятки гладки, больше с тебя снять нечего... Я тебе по чести скажу: потому я и Афанасьевича-то в Правосле терпеть согласилась, что особой благодарности в нем не замечаю. Да и не за что, если правду говорить, быть ей в нем. Жить позволяю, кормлю, одеваю: так не собака же, все-таки человек. Ну а затем -- ты меня не благодари, а смирно сиди, не пакостничай, смотри на свет из руки моей властной,-- это мне надо, пожалуйте, а на благодарность твою -- наплевать! И уж как хорошо у меня эта музыка была налажена, а вот теперь ты больно не в лад моей песне хватила, из голоса его вывела -- то-то поди ему жару поддала! Не враг!-- язвительно продолжала она, уперев руки в бока.-- Если не враг, то зачем же ты испугалась-то его и сейчас боишься? Почему теперь на совет меня вызвала, как от него остеречься? И резон! И должна остерегаться! И хорошо сделала, что вызвала. Давно пора. Уж если раньше не нашла нужным упредить, так следовало бы хоть сейчас же после откровенностей твоих остроумных, чтобы и меня-то вместе собою впросак не усадить...
-- Я так и хотела,-- мрачно возразила Виктория Павловна.-- Как только спохватилась, что сделала глупость, сейчас же хотела... Но писать тебе -- ты по писаному читать не умеешь, а посторонним такого письма в руки дать нельзя. Вызвать тебя к себе было неудобно, раз уж раньше не вызвала, когда поднялся вопрос о доме. Да и все распоряжения для тебя я уже передала через Ивана Афанасьевича...
-- Могла бы сама заехать в Правослу,-- недовольно заметила Арина Федотовна.-- Сорок верст от Рюрикова не велик крюк, а хозяйке в своем имении всегда есть зачем побывать...
-- Да,-- перебила Виктория Павловна.-- Но он-то ведь уже знал, что у меня нет никакого спешного дела в Правосле и нового быть не может. Значит, если бы я вдруг, ни с того ни с сего прискакала к тебе вслед за ним, он бы, наверное, сообразил, что я струсила и с перепуга бросилась под твое крыло... Опасалась еще большую карту ему в руки дать. Потому что свой страх ему показать -- согласись,-- уж самое последнее дело. Я этого больше всего боялась.
-- Это она, умница, называет не считать человека врагом!-- насмешливо заметила скифская идолица и, зевнув, договорила: -- Подобных друзей, мой ангел, хорошо только в одном положении видеть: когда они на спине под холстинкою лежат...
-- Арина,-- глухо и спешно откликнулась ей Виктория Павловна,-- я тебя уже просила когда-то и еще раз прошу теперь -- серьезно, настойчиво,-- чтобы ты мне подобных намеков никогда не смела делать...
-- Вона! Да разве я всерьез?
-- Все равно... Хотя бы и в шутку... не надо... Ты умеешь так шутить, что...
-- То-то я и говорю: на расправу ты жидка...-- равнодушно возразила Арина Федотовна.-- Блудлива, как кошка, труслива, как заяц.
-- И вот пословицу эту,-- угрюмо отозвалась Виктория Павловна,-- ты же знаешь, что я ее ненавижу...
-- Ах, матушка, да ведь шила в мешке не утаишь!..
-- Ну и пусть... Да зачем дразнить? Ведь ты знаешь, что есть слова, которые во мне чертей будят...
Арина Федотовна одобрительно рассмеялась:
-- Да ежели я тебя именно вот такою и люблю видеть, когда в тебе черти разыграются? А уж овцою... не смотрели бы мои глаза!.. Н-ну-с... так, значит, в конце концов, опять подошло мне возиться с нещечком этим? Ах, пропади он пропадом, красноносый! Вот уж подарила бы знакомому черту, да совестно: назад приведет... Но -- каков сукин сын, Витенька? А, каков? Приехал -- как праведник. Воды не замутит. Хоть бы глазом сфальшивил, хоть бы не то что словом ошибся, голосом скозлил... А ты говоришь: может быть, и не враг! Нет, душенька, уж ты мне поверь: он все два месяца тем жил, что обдумывал, какую бы пакость сочинить... Ну а за то уж теперь я его, голубчика, извини, почтенный, приструню...
И, подумав, прибавила:
-- Меняются времена-то. Помнишь, как я была против того, что ты ему позволила жить в Правосле и кормить его велела. Самим жрать нечего -- а тут еще фрукт с волчьей пастью. А вот сейчас нахожу, что все обращается к лучшему. Раз уж ты осведомила его насчет Фенечки, то, конечно, теперь надо его пришпилить к Правосле. Глаза своего я не спущу с него, милого. Разве что сама раньше окочурюсь, а то слово даю: отныне его из-под моего надзора в самом деле только под холстиною вынесут...
-- Слушай,-- остановила ее хмурая Виктория Павловна,-- ты все-таки уж не очень...
-- Уж как умею!-- презрительно фыркнула в ответ скифская идолица.-- Я не барышня, у которой в голове питерские мысли играют и язык с привязи некстати срывается. Мужчинским подлостям не потатчица.
Виктория Павловна не ответила на этот попрек, а в нервном движении сжимая по очереди руку рукою, расшвыривая камешки носком правой ноги и крепко упираясь всем корпусом на левую, говорила:
-- Как-никак, но он Фенечкин отец...
-- За то и кайся!-- отрубила Арина Федотовна.
-- Ну, я эту твою паучью логику, по которой самка уничтожает самца за то, что он ее сделал матерью, понять могу -- принять не в состоянии... Так ты уж, пожалуйста, все-таки... как-нибудь помягче...
-- В вату заверну!-- фыркнула Арина Федотовна, но, видя, что Виктория Павловна очень расстроена, прибавила: -- Не беспокойся: слова дурного не услышит... Я, душенька, и без слов могу. Он помолчал со мною -- и я с ним помолчу... Да... И больше ничего -- только помолчу вот...
И она оправдала свое обещание, потому что, призвав Ивана Афанасьевича к объяснению, привела его в смущение и трепет именно тем, что к объяснению не приступала...
А она, вполне насладившись его ужасом и молчаливым разглядыванием своим доведя его до трясучей лихорадки, наконец отверзла зияющие уста и протяжно возглаголала, как пролаяла:
-- Отличаешься, соколик... хорош!.. Глядела бы не нагляделась, да нонче неколи: от Анисьи двор надо принимать... Приходи, душечка, об эту пору завтра: я на тебя, красавчика-умника, опять полюбуюсь.
Иван Афанасьевич стоял пред нею с опущенною головою, как проворовавшаяся и ожидающая заслуженной порки собака, и, право, даже, кажется, физически ощущал, что у него растет уже хвост, который так и хочется зажать между ног и заскулить со смертной тоски жалобно-жалобно...
Возвратясь в черную баньку свою, он в самом деле свалился совсем больной и, то пылая жаром, то трясясь, хоть и под шубкою, от лютого озноба, проклинал свое приключение как некое дьявольское наваждение вместе со всеми, истекавшими из него честолюбивыми планами и мечтами...
"И бес ли понес меня на эту чепуху? Как будто я Арины не знал, Виктории Павловны не знал, себя не знаю? Ведь очевидное же это дело было, что ничего очиститься тут мне не может, потому что я человек натурою больной, духом слабый и против них упорствовать не могу... Да и мне ли судьбу свою менять? Куда? На что? Чего мне, старому дураку, надо? Какие и где чертоги могут быть для меня построены? Слава те, Господи, сыт, одет, обут, кровлю над головою имею, работою не нудят... Да, Господи же, чего мне еще? В самом деле, бес какой-то меня обошел и мутит... Не дай Бог, выгонят меня, вышвырнут -- куда я пойду?.. На какие коврижки польстился, что вздумал над собственною головою крышу ломать, покоя себя лишать и этакую страсть на себя нажил?"
Арина Федотовна, услыхав, что Иван Афанасьевич слег, пришла его проведать -- все такая же спокойная, грозная, загадочная и несловоохотливая. А Иван Афанасьевич -- едва наклонилась она над болезненным одром его, испытывая пронзительным оком, действительно ли он болен или ломает комедию, чтобы разжалобить,-- вдруг взревел, как бык, взвыл, как волк, запищал, как заяц, и стал ловить ее руки, поливая их горькими слезами и умоляя больше не пугать его и простить, потому что у него душа не на месте, желудка в животе не стало, ног не чувствительно и во всем составе смерть.
Арина Федотовна на каждое из заявлений этих одобрительно качала головою, как бы подтверждая, что именно этого она и ждала, ничего другого с Иваном Афанасьевичем теперь и быть не может,-- да еще мало ему по грехам его, следовало бы хуже... Но опять ничего не сказала в прямой ответ жалкому его вою, а только, помолчав, заметила с хладнокровием, что довольно глупо этак свиньею в грязи валяться, когда на дворе весна...
-- А что мне весна?!-- вопиял отчаянный Иван Афанасьевич.-- Какая весна в состоянии мне помочь, если вы на меня сердце держать будете? Вы скажите, что меня простили, снимите с меня вину мою, так я и без весны оживу...
Тогда Арина Федотовна повернула к нему лицо, как толстую каменную маску, правильно раскрашенную белым и розовым, и блеснул ему в глаза тот издавна знакомый -- лесной, змеиный -- взгляд, что заставлял его, обмирая, холодеть до костей, и памятный медный голос, который казался ему судною трубою, прогнусил:
-- Смотри, Иван: до трех вин терплю, а на тебе уже две накопилось...
И -- с тем -- ушла.
А Иван Афанасьевич, проводив ее глазами, чувствовал, что колени у него стали не то из губки, не то из ваты, и опять по нему заиграла мурашками лихорадка, может быть, последняя пред окончательным выздоровлением, но за то уж и знобкая же -- пуще знобкая, чем все, которые его за это время трясли.