(Владислав Ходасевич. "Тяжелая Лира")

"Тяжелою" называет Вл. Ходасевич свою лиру, -- и это имя сначала странно. Но чем более вчитываешься в эту замечательную книгу, (она -- событие в русской поэзии), тем оправданнее кажется ея название. Тяжел лирический путь Ходасевич -- озарение "косной, нищей скудости" мира вещей... и тем глубже его тяжесть, что мир для Ходасевича -- не только -- знак. Он любит скудный облик земных существований:

"Довольный малым созерцаю,

То, что дает нещедрый рок:

Вяз, прислонившийся к сараю,

Покрытый лесом бугорок".

Ведь даже в самом остром отрицании "Шума земного бытия", в самом страстном призыве "Неизвестной зари" "Заря" расцветает образами " вещными ".

"А уж если сны приснятся,

То пускай в них повторятся,

Детства давние года.

Снег на дворике московском,

Иль -- в Петровском-Разумовском

Пар над зеркалом пруда".

И недаром Ходасевич ищет символически глубочайших постижений -- в обыденном, предметном, испепеляющая жизнь душа -- "пробочка над крепким иодом"... Но любовь к вещи, -- не заслоняет от зорких очей поэта ея ирреальности. Предметный мир -- не подлинный: подлинна лишь Психея, светлолучистая, творящая душа:

"Ты дал мне пять неверных чувств,

Ты дал мне время и пространством,

Играет в мареве искусств

Моей души непостоянство.

И я творю из ничего

Твои моря, пустыни, горы,

Всю славу солнца Твоего,

Так ослепляющаго взоры".

Поэтому -- истинное творчество падение в себя:

"Ни розоваго сада,

Ни песеннаго лада,

Во истину не надо --

Я падаю в себя.

На все, что людям ясно,

На все, что им прекрасно,

Вдруг стала несогласна

Взыгравшая душа".

"Легкая, падучая, милая" душа поэта осенена великим даром тайнослышания, -- и перед ея зеницами разверзаются существования иныя, "родное, древнее жилье":

"Душа взыграла. Ей не надо

Ни утешений, ни услад.

Глядит безстаршными очами

В тысячелетия свои,

Летит широкими крылами

В огнекрылатые рои"

В легком, огневом полете Писхеи вещный мир пересоздается в Божьи бездны, в "мир новый, напряженный и суровый", где даже первый снег не "такой как у всех", где "в небе близком, слишком близком", "все только то, что есть и у земли": серость и сырость разбухших, размокших туч, но зато -- "в затоптанном и низком" -- в скользких тротуарах -- отражается "горний лик". Но если тайнослышание Психеи открывает "цветочный мир, цветочный путь", то этому же дару она обязана и раскрытием нижней бездны, она -- познает -- соблазны демона, -- "перваго дачника на расцветающей земле" (какая изощренно-смелая символика!), она встречает таинственные черные автомобили -- "с той поры, как ездит тот, -- в душе и в мире есть пробелы, как бы от пролитых кислот", -- и поэта охватывает некий темный ужас.

"Я забываю, я теряю

Психею светлую мою,

Слепыя руки простираю,

И ничего не узнаю".

Иногда ему тяжел и страшен даже великий дар тайнослышания:

"Увы! За что, когда все спит,

Ей тайнослышанье твердит

Свои пифийские глаголы?

Простой душе невыносим

Дар тайнослышанья тяжелый.

Психея падает под ним".

Из страшных глубин познания себя, падения в себя хочет вернуться к вещам, но вещам, озаренным: через путь к озарению -- лирический пафос.

Бывают таинственныя минуты, когда в бедной комнате, "под штукатуренным небом", под "солнцем в шестнадцать свечей" -- душа вдруг проникается вакхическим восторгом вдохновения:

"И музыка, музыка, музыка

Вплетается в пенье мое,

И узкое, узкое, узкое

Пронзает меня лезвие".

И свершается чудо: "большими глазами, глазами, быть может, змеи" видит зоркий поэт -- озарение вещей: внемлют "несчастныя вещи" тяжелой лире воспарившаго над мертвым бытием поэта. --

"И нет оштукатуреннаго неба,

И солнца в шестнадцать свечей,

На гладкия, черныя скалы

Стопы опирает -- Орфей".

Владимир Кадашев. Певец озарения вещи (Владислав Ходасевич. "Тяжелая Лира") // Эхо. "Aidas". Иллюстрированное приложение к газете "Эхо". 1923. No 13. С. 13.