"Зачем окно открыто в ночь?"
Эдгар По.
I
"Византийская ночь", устроенная художником Робертом Норенси, два года назад, перед его отъездом (навсегда) в Индию, кутежи Гильдебранда, маркиза де Соланьон, бесследно пропавшего в прошлом году, и "маленькие ужины" секретаря шведского посольства Левенскиольда, недавно отбывшего на свою холодную родину, казались невинною игрою в жмурки, по сравнению с фантастическим маскарадом, которым Лелия Твин отпраздновала свои именины в "особняке под львиною мордою" в переулке Трех Шпаг: даже ко всему привыкшие гости Лелии поражались пестрою смесью прекрасного, зловещего и смешного, изощренными причудами самой красивой и самой капризной женщины в столице. Под утро, когда, казалось, ничто уже не могло удивить разнузданных гостей, всеобщий восторг вызвала новая блестящая выдумка: появился Фреди Альмерон, в полной форме королевского прокурора, сопровождаемый полицейскими и громко воскликнул:
-- Именем закона, Лелия Твин, вы арестованы по обвинению в убийстве Роберта Норенси, Гильдебранда, маркиза де Соланьон и Зигурда Левенскиольда.
Один из полицейских быстро оковал стальными наручниками нежные руки "царицы празднества", Альмерон же, обратившись к присутствующим, потребовал, чтобы они были свидетелями и понятыми при обыске. Кое-кто, приметив, как побледнела Лелия, когда ея руки заковали в кандалы, поспешил удалиться, но большинство масок неистовыми разразилось рукоплесканиями: шутка была острая, достойная Фердинанда Альмерона. Лишь, очутившись в глухом подвале, где полицейские стали раскапывать землю -- под мраморною мордою льва (подобной той, какая украшает подъезд особняка), -- примолкли разгульные маски, ощутив что-то, от чего -- веселые потухли пересмешки, тяжким сменившись молчанием.
Дикий клик ужаса прервал его, когда лопаты полицейских выкопали свежий, почти не тронутый тлением труп Левенскиольда, разложившееся тело огромных размеров (таким атлетом-великаном в столице был лишь маркиз Соланьон), и скелет, в котором по опаловому, всем знакомому перстню на левой руке, узнали художника Норенси.
На суде Лелия решительно отказалась объяснить причину убийств, ею свершенных; держалась гордой и смертный приговор встретила словами загадочными и надменными:
-- Вы думаете это конец?
В городе не предполагали, что Лелию казнят: всем было известно отвращение к смертной казни, питаемое молодою Монархиней страны; но на этот раз Королева не воспользовалась правом помилования, и 27 апреля, на заре, во дворе Кульгайнайнской тюрьмы, Лелию Твин повесили.
В тот же день произошло событие, обратившее на себя внимание странностью совпадения: неизвестный вор похитил в Национальной Галлерее картину Норенси -- "Амазонка", моделью для которой некогда послужила казненная красавица.
Впрочем, любопытство к пропавшей "Амазонке" через три дня сменилось любопытством к непонятному убийству Бальтасара Рельона, случившемуся в доме No 18 по переулку Трех Шпаг, напротив "львиного особняка". В этом преступлении было загадочно и сходство ран с ранами на теле Левенскиольда (грудь, растерзанная, словно когтями огромного хищного животного, и глубокие укусы на плечах), и кровавое пятно, обнаруженное на львиной морде, украшающей подъезд особняка Лелии Твин, и путь, которым убийцы проникли к несчастному: единственная дверь в комнату Рельона, оказалась запертой изнутри, а влезть в найденное открытым окно по гладкой стене, на четвертый этаж немыслимо даже для кошки.
II
В три часа ночи, когда Фердинанд Альмерон, кончив работу, собирался отправиться, по обыкновению в клуб, дежурная ночная стенотипистка вручила ему небольшой пакет, оставленный для него какой-то дамой. В пакете оказалась небольшая книжка, с записями, помеченными 27, 28, 29 и 30 апреля; на заглавном листе было выведено крупными буквами:
БАЛЬТАЗАР РЕЛЬОН
Студент Кор. Унив.
Дневник.
-- Мадемуазель Сильвия, -- осведомился прокурор, поднимая левую бровь, что означало у него высшую степень волнения. -- Какова та дама, которая вручила этот пакет?
-- Ах, Ваше Превосходительство, -- ответила барышня, -- ужасно странная: высокая, стройная, лицо под густым вуалем; одета в костюм для верховой езды: в высоких сапогах со шпорами, с хлыстом; при ней была большая собака, каких я еще не видывала: с лохматой гривой, глаза, как угли.
-- Хорошо. Сейчас же телефонируйте префекту полиции: разыскать эту даму и немедленно доставить ко мне.
Дневник Рельона:
27 апреля: Сегодня я проснулся рано, на рассвете, от странного, томительного ощущения: словно узкое лезвие, пронзила меня неизъяснимая убежденность: произошло что-то, бесповоротно изменившее привычный обиход моей жизни.
Мой узкий переулок, что ниспадая крутым склоном, словно каменный ручей катится меж высоких домов из под черной арки к ленивому каналу, с водою тусклою и похожею на запыленное стекло, -- предстал мне не тихою окраиною, но зловещим местом нечестивых таинств; в мраморной морде льва -- на подъезде дома, насупротив моих окон угадался идол древнего бога веры жестокой и сладострастной, веры испепеляющего ужаса.
Это было очень странно, и -- я сознавал отчетливо -- не сулило ничего хорошего; но невыразимая приманчивость таилась в этом, -- и сладко было наклоняться над этим, заглядывать в темную глубь.
28 апреля: В таинственный круг замыкает меня необычайное: невероятные, иные существования врываются в бедную жизнь мою и сладкою терзают мукою: испепеляющего ужаса... Лунная проливалась, вчера, полночь: синей и серебряною водою; сине-серебряная затопляла вода сердце мое; тоскою взыскующею; испепеляющих, сладостных взыскивала лунная тоска ужасов веры древней, злой обряд коей творился на перекрестках, где звериные идолы скалили острые зубы, где, меж белых дурманов смутным приманивало сладострастием: тело жрицы, обреченной жертве...
Тонко-звонким вздрагивала лунная, моя тоска звуком: цокали по камню копыта, -- выплывала из сине-серебряных вод ночная всадница. Четко яростно видел я: бледное, в лунном застывшее холоде, лицо, с опущенными вниз глазами, с прямым носом, тонкостанную, легко над седлом взнесеннную фигуру в черном; видел, как устало опускалась рука, узкая и длинная, как отражался лунный свет в глянце высоких сапог; и вороного тяжёлого видел коня, -- и как, соскочив с седла, подошла всадница к мраморной львиной морде и, лаская, начала гладить ее...
Изнывало сердце мое: неизъяснимою тоскою, ужасом сладостным и несказанным: влеклось к ней, в ночи пришедшей, и нечестивой...
Поднимала всадница к окну моему глаза: темными возносились взоры лучами, прожигали огнем, и, смертным, и страстным отягощенная ужасом, изнемогала душа: позвать! Да придет Необычайное: вихрем смертной страсти, вихрем страстной смерти. Но не позвал... не открыл окна. Испугался: не одна всадница к окну моему устремляла взоры, -- жадными, красными мраморного льва каменный очи вспыхнули блесками; -- грозная моя угадалась участь: обречен я -- на жертву древнему, ночному богу -- если впущу ночную всадницу -- в сердце мое.
29 апреля. Не знаю, как вошла она в убогую комнату мою, но видел ясно образ ея, странный и чудный, как будто неживой, как будто масляными написанный красками, неизъяснимый вдыхал аромат: пьяных цветов, потаенных курений и тления. Надо мною наклонялось бледное, словно серебряное, лицо, прожигали меня темных взоров лучи, и руки, узкие, белыми тянулись ко мне змеями; тонкозвонкое обольщало журчание: истомного, напевного голоса. Говорила:
-- Открой окно в ночь: древнему, грозному поклонись богу, богу страсти и смерти, -- и отдам я тебе мое вечное тело. О, сколько раз хотели умертвить его, рубили мечем, испепеляли на кострах -- и все-таки оно живет. Три дня назад косным висело грузом, на намыленной удавке, а сегодня неодолимым соблазняет соблазном; и так всегда: приемлю образ смерти, чтобы непостижную раскрывать страсть, и в непостижной страсти -- несу смерть: прими, прими меня и соблазн мой, древнему поклонись богу, испепеляющего ужаса. Ночному поклонись Зверю... В ночь открой окно!
Неизъяснимым надрывалось сердце томлением: жадная возникла воля: подчиниться лукавым обаяниям -- в ночь распахнуть окно, приять вихри смертные страстные, рев звериный, и зык сов, нечестивую ласку мертвой колдуньи, и нечестивую боль тела, как жертва, терзаемого когтями Ночного Зверя... Но не открыл окна: испугался: слишком грозен, слишком красен блеск очей львиной морды...
30 апреля. Темен и уныл день мой, безысходною отравленный тоскою: о Ней, о Ночной...
Чувствую: последняя нынче ночь. Если опять дневным преодолею страхом сладострастие испепеляющего ужаса ночного -- навсегда уйдет Она из жизни моей, и вновь потекут дни -- обычные. Раздвоена душа моя: жалко обычного, простого обихода, хочется -- дневных, человеческих радостей, -- но буйными взметается волнами иная воля: к Необычайному, -- к страстной жертве Ночному богу, Ночному Зверю... Что победит?
Категорическое приказание Фердинанда Альмерона об аресте дамы, принесшей ему дневник Рельона, -- исполнено не было: несмотря на все поиски, полиция указанной дамы не нашла.