Переводчик: А.А. Федоров-Давыдов
Мы только что совершили маленькое путешествие, а нас снова так и тянет отправиться в новое, более продолжительное. Куда? В Спарту, в Микены, в Дельфы?.. На свете сотни мест, при одном названии которых сердце так и встрепенется у вас в груди от жажды посетить их. Быстро поднимаешься вверх по горным тропинкам через тернии и кусты; один путник составляет целый караван. Он сам едет впереди с своим слугою, вьючная лошадь несет на спине чемодан, палатку и провизию, пара жандармов следуют за ним в виде охраны. После утомительного дневного перехода его не ждет гостиница с мягкой постелью; палатка -- часто единственная его кровля среди величественной и одинокой пустыни; слуга варит ему пилав на ужин: тысячи комаров вьются вокруг маленькой палатки; настает полная неудобств и тревоги ночь, а на завтра дорога ведет через сильно вздувшиеся горные потоки. Сиди крепко на своем коне, иначе тебя снесет водой!
Какую же награду получишь ты за все эти труды и лишения?
Самую великую, самую богатую! Природа здесь открывается во всем своем величии, каждый клочок земли перед глазами полон исторических воспоминаний; и мысль, и глаз наслаждаются одновременно. Поэт может воспеть эти места, художник может нарисовать их яркими красками; но благоухания древних воспоминаний, которое здесь вечно проникает в душу зрителя и сохраняется в ней навсегда, они не в силах передать.
В целом ряде небольших очерков попытался я описать небольшую часть Афин и их окрестностей, и всё же -- как безжизненна вышла вся картина, как мало знакомит она с Грецией, с этим тоскующим гением красоты, величия и страданий, -- гением, которого чужестранец никогда не может забыть!
Одинокий пастух на высокой скале одним бесхитростным рассказом из воспоминаний своей жизни, быть может, гораздо яснее обрисовал бы картину страны эллинов перед тем, кто пожелал бы ознакомиться с нею в нескольких беглых чертах, чем я со всеми своими набросками.
Предоставим же ему слово! Заговори, моя муза, начинай! Материалом для его рассказа пусть послужит пастуху старинный обычай, -- красивый, своеобразный обычай, а именно: "Братский союз".
Дом наш был слеплен из глины, но дверной косяк состоял из мраморных колонн, найденных на том самом месте, где он строился. Крыша спускалась почти до земли; теперь она приняла темно-коричневый, некрасивый оттенок; но когда ее только что покрыли, она вся состояла из цветущих веток олеандра и лавра, принесенных из-за гор.
Скалы тесно окружали наше жилище, поднимаясь высокой, отвесной стеной почти черного цвета. На вершине их часто висели облака, словно белые, живые, фантастические фигуры. Здесь никогда не слышалось пения птиц; никогда не танцевали здесь мужчины под звуки волынки, но место это издревле считалось священным, самое его имя напоминает об этом, -- имя его: "Дельфы". Темные суровые горы были покрыты снегом; самой высокой из них, дольше всех освещенной алыми лучами заката, был Парнас; ручей, протекавший вблизи нашей хижины, низвергался с него и некогда тоже считался священным; теперь осел мутит его ногами; но вода, сбегая дальше с горы, снова становится чистой.
Как хорошо помню я каждый закоулок этого священного, глубокого уединения!
Среди хижины разводился огонь, и тогда горячий пепел лежал на очаге густым, раскаленным слоем, на котором пекли хлеб.
Когда снеговые сугробы нагромождались вокруг нашей хижины, почти совершенно скрывая ее, мать моя, казалось, чувствовала себя лучше всего; она тогда часто Орала мою голову в обе руки, целовала меня в лоб и пела те песни, которых в другое время никогда не пела; наши властители турки их не терпели; она пела: "На вершине Олимпа, в еловом лесу жил старый олень; его глаза отяжелели от слез; он плакал красными и даже зелеными и бледно-голубыми слезами. Мимо него проходил горный козел. -- "Что с тобою, о чем ты так плачешь, -- плачешь красными, зелеными и даже бледно-голубыми слезами?" -- "Турок пришел в наш город, он привел с собою большую свору свирепых охотничьих собак!" -- "Я загоню их через остров, -- сказал молодой горный козел, -- "я загоню их через остров в глубокое море!" Но раньше, чем вечер сошел на землю, козла не стало, а до наступления ночи и олень был затравлен и убит!"
Когда моя мать пела эту песню, глаза её становились влажными, и на длинных ресницах дрожали слезы. Но она старалась скрыть их и принималась печь в золе наш грубый черный хлеб. Я же крепко сжимал кулаки и говорил: -- "Мы одолеем турок!" Но она лишь повторяла слова песни: "Я загоню их через остров в глубокое море!" Но раньше, чем вечер сошел на землю, горного козла не стало, а до наступления ночи и олень был затравлен и убит!"
Уже несколько дней и ночей провели мы с матерью одни в нашей хижине, когда вернулся мой отец.
Я знал, что он принесет мне раковин из Лепантского залива, а, может быть, и нож, -- сверкающий, острый нож. Но на этот раз он принес нам ребенка, маленькую девочку, которую он закутал в свою овечью шубу; девочка, кроме того, была завернута в мех, и всё богатство её состояло из трех серебряных монет, вплетенных в её волосы.
Отец рассказал нам о турках, убивших родителей малютки; он так много рассказывал об этом, что я всю ночь видел их во сне. Отец и сам был ранен; мат перевязала ему руку; рана была глубока, и толстая овечья шуба стала твердой, как лубок, от запекшейся на ней крови.
Маленькая девочка стала моей сестрой. Как дивно прекрасна была она! Даже глаза моей матери едва ли были лучезарней и мягче её глаз! Анастасия, так звали ее, должна была стать моей сестрою, потому что её отец заключил союз с моим отцом по старинному обычаю, который и теперь еще сохранился у нас. Они в молодости заключили "братский союз" и избрали самую прекрасную и добродетельную девушку всего округа, чтобы освятить его. Часто приходилось мне слышать об этом своеобразном, старинном обычае.
Итак, малютка стала моей сестрой; она играла у меня на коленях, и я приносил ей цветы и перья гнездившихся в скалах птиц; мы вместе пили воды Парнаса и спали щека с щекою под лавровой кровлей хижины в то время, как мать моя еще в течение многих зим пела о красных, зеленых и голубых слезах оленя! Но я всё еще не понимал, что в этих слезах отражались многочисленные скорби и муки моего собственного народа, угнетаемого турками...
Однажды пришли к нам три человека из страны франков. Они были одеты совершенно иначе, чем мы. Постели и палатки их были навьючены на лошадях, и их сопровождало более двадцати турок, вооруженных саблями и винтовками, -- эти люди были друзьями паши и имели от него охранные грамоты. Они приехали лишь для того, чтобы полюбоваться на наши горы, чтобы забраться на Парнас и рассмотреть странные, черные, крутые скалы вокруг нашей хижины. Поместиться в ней они не могли, -- она была слишком мала для этого; кроме того, они не переносили дыма, который поднимался к потолку и выходил через низкую дверь; они разбили свои палатки на узкой площадке возле нашей хижины, жарили ягнят и птиц и пили сладкие, крепкие вина; но туркам их вера запрещала следовать этому примеру.
Когда они уезжали, я пошел проводить их немного, и моя маленькая сестра Анастасия, зашитая в козью шкуру, висела у меня на спине. Один из чужих господ поставил меня у скалы и срисовал нас обоих; на его картине мы вышли точно одно живое существо; никогда раньше я не думал об этом, но, в сущности, Анастасия и я -- мы действительно составляли как бы одно целое: она вечно лежала у меня на коленях или висела у меня на спине; и каждый раз, как мне снился сон, она грезилась мне.
Две ночи спустя, в нашу хижину пришли другие люди, вооруженные ножами и ружьями. Это были албанцы, отчаянные храбрецы, как говорила моя мать. Они пробыли у нас очень недолго; моя сестрица Анастасия сидела на коленях у одного из них; когда они ушли, у неё в волосах было всего две серебряные монетки, вместо трех. Они клали табак в бумажные полоски и курили из них; старший из них говорил о дороге, по которой они хотели пойти; но, по-видимому, он был в нерешительности относительно её.
-- "Если я плюну кверху", -- сказал он, -- "плевок упадет мне на лицо, если я плюну вниз, -- он повиснет у меня на бороде!"
Но всё же необходимо было решиться на что-нибудь; они ушли, и отец мой отправился проводить их. Вскоре после их ухода мы услышали выстрелы; в нашу хижину ворвались солдаты и забрали в плен мою мать, меня и Анастасию.
Они говорили, что мы дали разбойникам пристанище, что отец мой был у них проводником, поэтому мы должны были следовать за ними. Я видел трупы разбойников, я видел труп моего отца и плакал, пока сон не сморил меня окончательно. Когда я проснулся, мы были в темнице; но комната наша была не хуже нашей собственной хижины; мне дали луку и терпкого вина, которое они наливали из осмоленного кожаного меха, -- лучшего и дома у нас ничего не было.
Как долго оставались мы в заключении, я не помню; во всяком случае, мы провели там много дней и ночей. Когда нас выпустили, наступили уже пасхальные праздники; я нес Анастасию на спине, потому что мать была больна я сама едва держалась на ногах. Нам пришлось идти долгое время, прежде чем мы достигли Лепантского залива. Мы вошли в церковь, которая вся так и сияла иконами, написанными на золотом фоне; на них были изображены ангелы, прекрасные ангелы, и мне казалось, что наша маленькая Анастасия такая же прекрасная, как они.
Среди церкви стояла украшенная розами плащаница Господня; "Христос покоится там, в виде прекрасного цветка", -- сказала мне мать; а священник провозгласил: -- Христос воскресе! -- Все люди обнимались и целовали друг друга. У каждого была зажженная свеча в руках; и мне, и маленькой Анастасии тоже дали свечи. Раздались звуки волынок, под звуки их мужчины двинулись из церкви, у дверей которой женщины жарили пасхального ягненка. Нас пригласили принять участие в трапезе, и я сел у костра; один мальчик, немного старше меня, обнял мою шею, поцеловал меня и сказал: -- Христос Воскресе! -- Это была моя первая встреча с Афтанидесом.
Моя мать умела плести рыболовные сети; это давало ей хороший заработок здесь у морского залива, и мы довольно долго прожили у моря, -- у прекрасного моря, вкус воды которого походил на горькие слезы, и которое цветом своим напоминало слезы оленя, -- ведь оно было то красным, то зеленым, то снова бледно-голубым.
Афтанидес умел управлять лодкой, я же сидел в ней с моей маленькой Анастасией, и лодка наша скользила по воде, словно облако по небу. Когда солнце склонялось к горизонту, горы окрашивались в более темный синий цвет, одна гряда поднималась над другой, а за ними виднелся Парнас с его снеговой вершиной. При лучах вечернего солнца верхушка горы сверкала, как раскаленное железо; казалось, будто свет исходит изнутри горы, потому что еще долго после заката солнца от горы разливалось сияние в темном, блестящем воздухе; белые морские птицы били крыльями по зеркальной поверхности воды, но, в общем, здесь было так же тихо, как возле Дельф, среди черных скал.
Я лежал, в лодке на спине, Анастасия припала ко мне на грудь, и звезды над нами сияли ярче лампад нашей церкви. Это были те же звезды, и они стояли на том же месте надо мною, как в то время, как я сидел в Дельфах перед нашей хижиной. Наконец, мне стало казаться, что я и теперь еще нахожусь там!
Вдруг в воде что-то плеснуло, и лодка сильно покачнулась; я громко вскрикнул: Анастасия упала в воду; но Афтанидес с быстротою молнии прыгнул за нею и подал ее мне. Мы сняли с неё мокрое платье, выжали его и затем снова одели ее; всё это сделал Афтанидес. Мы оставались на воде, пока платье её не просохло, и никто не узнал о нашем страхе за маленькую приемную сестру, на которую имел теперь право и Афтанидес, спасший ей жизнь.
Настало лето. Солнце так сильно пекло, что листья на деревьях засыхали; я вспомнил о наших прохладных горах и бивших из их уступов родниках; мать моя тоже стремилась туда, и, наконец, однажды вечером мы пустились в обратный путь.
Какая тишина, какое спокойствие! Мы шли по высокому тмину, который всё еще издавал благоухание, хотя листья на нем были сожжены солнцем. Ни один пастух не попался нам навстречу, мы не видели ни одной хижины. Всё было тихо и пустынно, и только падающая звезда сказала нам, что там, на небе, есть еще жизнь. Не знаю, светился ли прозрачный, голубой воздух сам, или его освещали лучи звезд, -- но мы узнали все контуры знакомых гор.
Моя мать развела костер, нажарила луковиц, которые захватила с собою, а мы с сестрицей спали в это время на душистом тмине, не опасаясь ни безобразного Смидраки, у которого из шеи исходит пламя, ни волков и шакалов; ведь мать сидела возле нас, а в моих глазах это было самой действительной защитой.
Мы достигли родных мест, но хижина наша представляла из себя груду развалин, и приходилось начать строить себе новую. Несколько соседок помогли моей матери, и прошло немного дней, как стены уже были выведены и покрыты свежей крышей из ветвей олеандров. Моя мать принялась плести из мехов и древесной коры футляры для бутылок, я же пас стада, принадлежащие священникам; Анастасия и маленькие земляные черепахи были моими товарищами игр.
Однажды нас посетил мой возлюбленный Афтанидес; он жаждал нас видеть, сказал он нам; Афтанидес провел целых два дня у нас.
Через месяц он снова пришел к нам и рассказал, что собирается ехать на корабле в Патрас и Корфу; но раньше он пришел проститься с нами. Нашей матери он принес в подарок большую рыбу.
Он знал множество рассказов не только про рыбаков, живших внизу у залива Лепанто, но и про королей и героев, некогда правивших Грецией, как теперь ею правили турки.
Я видел, как на розовом кусте появился крохотный бутон, и после нескольких дней и недель развился в роскошный цветок; он обратился в цветок, такой большой, прекрасный и алый совершенно незаметно для меня: так было и с Анастасией. Она обратилась в прекрасную взрослую девушку, а я -- в сильного юношу. Волчьи шкуры, лежавшие на постелях матери и Анастасии я сам содрал с животных, павших под моими выстрелами.
Прошли года.
Однажды вечером к нам снова пришел Афтанидес, стройный, как тростник, сильный и загорелый; он обнял нас, мы расцеловались, и затем он стал рассказывать о широком море, о твердынях Мальты, о своеобразных могилах Египта. Рассказы его звучали так чудесно, словно это были легенды, передаваемые священниками; я смотрел на него с известного рода благоговением:
-- Как ты много знаешь, -- воскликнул я, -- и как чудно умеешь ты рассказывать!
-- Но ты сам рассказал мне самое лучшее, что только я слышал! -- возразил он. -- Ты рассказал мне то, что никогда уж с тех пор не покидало моих мыслей; ты рассказал мне о прекрасном древнем обычае, о братском союзе, -- об обычае, которому мне очень хотелось бы последовать. Брат, пойдем и мы с тобой в церковь, как сделали твой отец и отец Анастасии. Она сама, эта прекрасная и невинная девушка, наша сестра, и посвятит нас. Ни у кого нет таких прекрасных обычаев, как у нас, греков!
Анастасия покраснела, как распускающаяся роза, а моя мать поцеловала Афтанндеса.
На расстоянии часа ходьбы от нашей хижины, там, где на скале лежит рыхлая земля, и где одиноко стоящие деревья бросают свою тень на путника, стояла маленькая церковь; серебряная лампа висела перед алтарем.
Я надел свои лучшие одежды; белая фустанелла пышными складками падала мне до колен, и красный камзол плотно и стройно охватывал мой стан, а на голове была феска, украшенная серебряной кистью. За поясом у меня были заткнуты нож и пистолеты. Афтанидес надел синий костюм греческих моряков; серебряный медальон с изображением Богородицы висел у него на груди; пояс его отличался такой роскошью, какую себе обыкновенно позволяют только богатые господа. Все могли заметить, что мы отправлялись на какое-то торжество. Мы вошли в маленькую, уединенную часовню, где вечернее солнце сквозь открытую дверь озаряло горящую лампаду и пестрые изображения святых на золотом фоне. Мы преклонили колени на ступенях алтаря, и Анастасия стала перед нами; белая ткань окутывала её фигуру легкими, свободными складками; белую шею охватывала цепь старых и новых монет, которые падали на её грудь; черные волосы были связаны на голове пышным узлом, прикрытым небольшим головным убором из серебряных и золотых монет, найденных в старом храме. Ни одна греческая девушка не имела лучшего убора.
Всё лицо её вдохновенно сияло, и глаза лучились, как звезды.
Тихо молились мы все трое, затем она спросила у нас:
-- Хотите ли вы быть друзьями и в жизни, и после смерти?
-- Да! -- ответили мы.
-- Хотите ли вы, чтобы ни произошло с вами, вечно помнить: мой брат -- часть меня самого; моя тайна, мое счастье -- принадлежат и ему; самопожертвование, долготерпение, -- всё во мне принадлежит ему так же, как и мне?
И мы повторили свое: "да!"
Она соединила наши руки, поцеловала обоих в лоб, и мы снова стали тихо молиться. Тогда из царских дверей алтаря вышел священник и благословил нас всех троих, а затем раздалось пение за стеною алтаря. Союз вечной дружбы был заключен. Когда мы поднялись с колен, я увидел свою мать, рыдавшую у дверей часовни.
Какое веселье воцарилось в нашей маленькой хижине и у дельфийского источника! Вечером накануне отъезда Афтанидеса мы оба сидели в задумчивости у склона скалы, его рука охватила мою талию я обнимал его шею; мы говорили о несчастьях Греции, о мужчинах, на которых она могла бы положиться. Каждая сокровенная мысль наша была ясна обоим; вдруг я схватил его за руку.
-- Ты должен узнать еще одно, -- одно, что до этой минуты было известно лишь мне и Господу моему! Вся душа моя переполнена любовью, любовью более сильной, чем даже любовь моя к тебе и к моей матери!..
-- Кого же ты любишь? -- спросил Афтанидес, и лицо его, и шея покрылись румянцем.
-- Я люблю Анастасию! -- сказал я.
Рука его задрожала в моей руке, и он стал бледен, как мертвец; я это видел; я понял его; и мне показалось, что и моя рука задрожала; я склонился к нему, поцеловал его в лоб и прошептал:
-- Я никогда не говорил ей об этом, может быть, она не любит меня! Брат, подумай! Я видел ее каждый день; она выросла рядом со мною, тесно слившись со мною душевно!
-- И она будет твоею! -- сказал он, -- твоею! Я не смею и не хочу тебе лгать. Я тоже люблю ее! Но завтра я уезжаю! Мы увидимся только через год, а к тому времени вы уже будете обвенчаны, не правда ли? У меня есть немного золота, -- оно будет твоим, ты должен его взять; ты его возьмешь!
Молча бродили мы по скалам; уже настал поздний вечер, когда мы снова очутились перед хижиной моей матери.
Анастасия светила нам, когда мы входили; матери в хижине не было. Она с глубокой печалью посмотрела на Афтанидеса.
-- Завтра ты уедешь от нас! -- сказала она, -- как мне тяжело думать об этом!
-- Тебе тяжело? -- сказал он, и мне почудилось в его словах страдание, глубокое, как и мое собственное. Я не имел сил ничего сказать; он же взял ее за руку и проговорил:
-- Наш брат останется здесь с тобою. Он очень дорог тебе! Именно его молчание и доказывает его любовь к тебе.
Анастасия задрожала и разразилась слезами; тогда я уж не видел ничего, кроме неё, не думал ни о ком, кроме неё, и сказал:
-- Да, я тебя люблю!
Она прижалась устами к моим устам, обвила мою шею своими руками...
Афтанидес встал до зари, поцеловал всех нас на прощанье и отправился в путь. Он отдал свое золото матери для нас; Анастасия была моей невестой, и через несколько дней мы обвенчались с нею...