Госпожа Гоф все поджидала к себе Петьку. Наконец он пришел.
-- Ну вот, познакомься с моим Гофом! -- сказала она. -- Познакомься и с моим уголком! Да, и не мечтала я о таком, танцуя "Цирцею" да "Сильфиду Прованса". Кто-то теперь помнит эти балеты и хорошенькую балерину Франсен! "Sic transit gloria" -- всегда говорит мой муж, когда я вспоминаю время своей славы. Он любит посмеяться, но от доброго сердца!
"Уголок" госпожи Гоф оказался уютной невысокой комнаткой, устланной ковром; по стенам висели портреты, подходящие к жилищу переплетчика: Гутенберга, Франклина, Шекспира, Сервантеса, Мольера и двух слепых поэтов -- Гомера и Оссиана. Пониже, в рамке под стеклом, висела вырезанная из бумаги танцовщица в платье из кисеи; правая ножка ее была поднята к небу. Подпись гласила:
Кто всех покоряет,
По сцене порхает,
Лицом всех милее?
То Франсен-Цирцея!
Это было произведение самого Гофа. Он, по словам супруги, мастер был сочинять стихи; особенно удавались ему смешные. Он сам и вырезал эту танцовщицу, сам и наклеил ее, сам и сшил ей платье, но было это давно, еще до его первого брака. Долго лежала танцовщица в ящике стола, пока, наконец, не заняла почетное место в "уголке" новой госпожи Гоф. Она представила Петьке господина Гофа.
-- Ну разве он у меня не прелесть! -- сказала она юноше, указывая на мужа. -- По мне, так он красивее всех в свете!
-- Особенно по воскресеньям, в праздничном переплете! -- сказал господин Гоф.
-- Ты чудесен и без всякого переплета! -- брякнула она и, спохватившись, потупила глаза.
-- Старая любовь не ржавеет! -- сказал господин Гоф. -- Старый дом, если уж займется, так сгорит дотла!
-- Старая любовь возрождается из пепла, как птица Феникс! -- подхватила его супруга. -- Да, вот где мой рай! Меня и не тянет отсюда никуда! Разве забежишь на часок к твоим матери и бабушке.
-- Или к своей сестре! -- заметил господин Гоф.
-- Нет, голубчик Гоф, там уж больше не рай для меня! У них мало средств и много претензий! Не знаешь, право, о чем и говорить в этом доме. Спаси Боже упомянуть о неграх -- старшая дочка невеста потомка негра; нельзя заговорить и о горбатых -- один из сыновей горбат; о проворовавшихся кассирах тоже лучше не упоминать -- зять мой был кассиром, и в кассе случился недочет; а уж обронишь слово "шрам", так и вовсе беда -- господин Шрам оставил ведь младшую дочку с носом! А что же за сласть сидеть, не раскрывая рта? Коли нельзя говорить, так я лучше буду сидеть дома в своем уголке. Право, не будь это грешно, я бы стала просить Бога продлить мой век до тех пор, пока простоит мой уголок. Я так привязалась к нему! Здесь мой рай, и обязана я им Гофу!
-- У тебя во рту золотая мельница! -- сказал он.
-- А у тебя золотое сердце! -- ответила она.
-- Мели, золото, мели, моя женка Emili! -- сказал он, а она в ответ пощекотала его под подбородком и сказала Петьке:
-- Это ведь он сейчас сочинил! И как хорошо, хоть печатай!
-- И переплетай! -- подхватил муж. Так-то благодушествовали счастливые старички.
Прошел целый год, прежде чем Петька приступил наконец к разучиванию партии для своего дебюта. Сначала он выбрал оперу "Иосиф", но потом решил остановиться на партии Георга Брауна в "Белой даме". Слова и музыка дались ему легко, а из романа Вальтера Скотта он составил себе ясное представление и о самой личности героя, молодого офицера, являющегося на родину и нечаянно попадающего в замок своих предков. Старая песня пробуждает в нем воспоминания детства, счастье благоприятствует ему, и он возвращает себе и наследие предков, и невесту.
Скоро Петька до того сжился со своим героем, что приключения Георга стали казаться ему чем-то пережитым им самим. Мелодичная музыка еще более помогала ему проникнуться нужным настроением. Прошло, однако, немало времени, прежде чем приступили к репетициям. Учитель не торопился с дебютом Петьки. Но вот и генеральная репетиция. Петька оказался не только превосходным певцом, но и таким же актером; партия была как будто написана специально для него; и хор, и оркестр приветствовали его шумными аплодисментами. Немудрено, что самого дебюта ожидали с величайшим нетерпением. "Можно быть великим артистом, сидя у себя дома в халате! -- выразился один доброжелатель. -- Можно быть великим при дневном свете и весьма посредственным при свете театральных ламп, в переполненном театре! Поживем -- увидим!"
Петька ничуть не боялся и волновался только от нетерпения. Учителя его, напротив, била лихорадка. У матери не хватало духу присутствовать на спектакле; ей бы сделалось дурно от страха за своего дорогого мальчика. Бабушке нездоровилось, и ей велено было сидеть дома. Но верный друг их, госпожа Гоф, обещала принести им известия о дебюте в тот же вечер. Она-то уж пойдет в театр, хоть бы лежала на смертном одре!
Как бесконечно тянулось в этот вечер время! Как медленно ползли эти три-четыре часа! Бабушка то пела псалмы, то молилась вместе с матерью за Петьку. Дай-то Господи ему и в этот вечер оправдать свое прозвище! Стрелки на циферблате еле двигались! "Вот теперь Петька начинает! -- говорили старухи. -- Теперь он как раз распелся!.. Теперь все кончилось!" Тут мать и бабушка посмотрели друг на друга и смолкли. С улицы доносился грохот экипажей; народ возвращался из театра. Женщины стали смотреть в окно; люди шли мимо, громко разговаривая. Они возвращались из театра, они знали, следовало ли этим двум бедным женщинам на чердаке радоваться или печалиться! Наконец на лестнице послышались шаги, и в комнату ворвалась госпожа Гоф. За нею вошел и муж ее. Она бросилась обнимать обеих женщин, но не говорила ни слова: слезы душили ее.
-- Господи! -- вскричали мать и бабушка. -- Как сошло у Петьки?
-- Дайте мне выплакаться! -- еле выговорила госпожа Гоф. Она была в таком волнении. -- Ох, мне не вынести этого! Милые вы мои! И вам не вынести этого! -- И она опять залилась слезами.
-- Освистали его, что ли? -- вскричала мать.
-- Нет, нет! -- был ответ. -- Его... И мне было суждено дожить до этого!
Тут уж заплакали и мать с бабушкой.
-- Ну, полно тебе, Эмилия! -- вмешался господин Гоф. -- Сын ваш победил! Полный триумф! Весь театр от партера до галереи дрожал от рукоплесканий! У меня самого еще руки болят! Такая буря поднялась! Аплодировали даже из королевской ложи! Вот это, что называется, памятный вечер в летописях театра! Сын ваш не просто талантливый певец, а гений!
-- Да, да, гений! -- подхватила госпожа Гоф. -- Я именно это и хотела сказать! Спасибо тебе, душа Гоф, что ты высказал мою мысль! Ах, вы милые мои! Вот уж не думала-то я, что можно так петь и играть на сцене, а я ведь пережила целую театральную эпоху! -- И она опять заплакала. Мать и бабушка смеялись сквозь слезы.
-- Ну, теперь спите с Богом! -- сказал господин Гоф. -- Пойдем, Эмилия. Спокойной ночи! Спокойной ночи! -- И супруги оставили двух счастливых женщин. Недолго, однако, пробыли они одни: дверь отворилась, и в комнату влетел Петька. Он не обещал быть у них раньше завтрашнего утра, но, зная, как беспокоятся за него старушки, и заметив, проезжая мимо дома, что в каморке их еще светится огонек, остановил извозчика и поднялся на чердак.
-- Великолепно, превосходно, отлично! Все сошло прекрасно! -- радостно воскликнул он, целуя мать и бабушку. За ним вошел и весь сияющий от радости учитель его и крепко пожал обеим женщинам руки.
-- А теперь ему пора на покой! -- сказал он и увел Петьку.
-- Велика милость Твоя к нам, Господи! -- сказали обе бедные женщины. Долго за полночь проговорили они о своем любимце. Да и по всему городу в этот вечер только и разговоров было что о молодом, красивом, бесподобном певце.
Вот как далеко шагнул Петька-Счастливец!