Arriccia, casa Mancini, 3 июля 1861 г.
Дорогой Андерсен! -- Весьма благодарен Вам за Ваше письмо, которое получил вчера. Ваша дружба радует и подкрепляет меня. И все же не пойму хорошенько откуда она взялась. Я еще понимаю, что я люблю Вас, такую яркую личность, богатую искренностью, любовью, а также -- простите меня -- милыми слабостями, с которыми постоянно приходится считаться; но Вы-то, Вы-то, как могли полюбить меня, человека, слишком для Вас жесткого, горячего, вдобавок или упрямого, или необузданного и, наконец, не умеющего проявить в Вашем присутствии ни ума, ни сердца -- мне ведь постоянно приходится пасовать, часто, впрочем -- еще раз простите! -- вследствие того, что говорите один Вы. Но я верю Вашему слову и со временем докажу Вам, как Вы меня порадовали.
... Читаю Ваше письмо и не могу не смеяться. Кажется, нет такого места на земле, где бы Вы не страдали или от сквозняка, или от давки. Любопытно знать, не попросите ли Вы -- попав со временем в рай -- Св. Петра запереть райские врата, чтобы Вас не продуло, если Вы, впрочем, не повернете от ворот назад из-за чрезмерной давки.
Повторю Вам, однако, то, что еще вчера написал одному своему другу: если в Дании нет человека, который подавал бы повод к стольким остротам, как Андерсен, то нет, кроме него, в Дании со времен Гольберга и человека, который бы сам сказал их столько...
О многом хотелось бы мне побеседовать, но не знаю еще, сумеете ли Вы разобрать мой почерк, на который все жалуются. Не знаю также, где Вы, и как Вы себя чувствуете; письмо ведь не может читать по лицу адресата прежде, чем заговорит само. Да и плохой я корреспондент, хотя и очень люблю и писать, и получать ответы. Вся суть в том -- найдется ли связующее звено, которого хватит не на один только предмет для беседы, так что можно даже разбрасываться, надеясь на прочность связи. Мы с Вами, надеюсь, найдем такую связь, да уже и нашли. Только не надо писать длинных писем, а вот такие вроде этого. Я вполне уверен, что наша весенняя встреча в Риме может со временем дать немало хороших плодов и не только для нас с Вами. Работая дружно и согласно каждый в своей стране, мы можем достигнуть немалых результатов. У нас на Севере всегда недоставало единодушия между представителями искусств и поэзии; преобладала мелочная зависть, поддерживаемая спертым воздухом. Теперь, слава Богу, отлегло немножко с тех пор, как по всем странам Севера пронесся национальный ветер и свежее веяние свыше, принесшее идею "общего будущего". Мы сходимся с Вами во многом; между прочим, оба мы чужды зависти, оба чувствуем сильную потребность в любви и -- я по крайней мере -- в союзниках, для того, чтобы провести заветные идеи в жизнь. Мне всегда казалось, что поэты наши слишком охотно успокаиваются на своих лаврах, опасаясь выступать в тех случаях, когда могут образоваться партии и за, и против них. Им не хочется рискнуть этими лаврами "вторично". Я же, нисколько не желая уйти с головой во вздорные ссоры минуты, готов до последнего издыхания бороться там, где я могу принести хоть какую-нибудь пользу, и всякий грош популярности, заработанной мной долгим трудом, готов вновь и вновь ставить на карту во имя идеи.
Кланяйтесь Коллину; он во многих отношениях знает меня лучше, чем; Вы. Вы способны в одну минуту схватить и ядро, и оболочку, но затем Вы начинаете искать чего-нибудь новенького. Кланяйтесь ему, и Бог да благословит Вас за Ваше отзывчивое сердце! --
Бъёрнстъерне Бъёрнсон.
Рим, 10 декабря 1861 г.
Дорогой Андерсен!
-- Весть о том, что Вы посвятили мне свои последние сказки, прозвучала для меня в настоящую минуту точно рождественский псалом. Говорю -- в данную минуту, потому что я находился в особом настроении, о котором, пожалуй, лучше всего скажут стихи, вылившиеся у меня в ту минуту:
Ликуй, когда тебе судьба
Бросает вызов! Чем борьба
Ожесточенней, тяжелее,
Тем и победа ведь славнее!
И если в страхе пред грозой
Друзья трусливые толпой
Покинут честной битвы поле,
Ты не горюй -- то Божья воля!
Он видит -- ты без костылей
Ходить умеешь, -- прочь друзей!
За тем, стоит кто одиноко,
Следит любовней Божье око!
Я, человек дружбы по преимуществу, создание ее, мог высказать подобное, а Вы, друг с летней встречи, вечно порхающий, вечно занятой, окруженный тысячами сменяющихся впечатлений, Вы все-таки вспомнили меня добром в такое время, когда столько старых, испытанных друзей не чувствовали потребности выразить что-либо подобное.
Меня это очень тронуло, жену мою также, и в этот день в Риме было двое людей, которые не могли наговориться о Вас и от всей души желали Вам всевозможных благ и чудеснейших сюрпризов. Я достал Ваши сказки и стал искать, какую мне перечесть вновь, и вдруг нашел, к своему удивлению, одну, которую я еще не читал. Должно быть, судьба! В бытность свою директором театра, пришлось мне однажды пробовать гибкость голоса одного ученика; в таких случаях я обыкновенно пользовался Вашими сказками; на этот раз я выбрал вышеупомянутую сказку, и ученик мой так исковеркал ее, что воспоминание об этом стало как бы оболочкой жабы, в которой скрылась прекрасная душа сказки. Мне как-то жутко было вновь взяться за нее и разрушить чары, и вот до поры до времени сказка осталась в своей оболочке. Вчера принеслась по воздуху весть, полная любви и воспоминаний, пора настала, я подошел, оболочка со сказки спала, я облекся в оперение лебедки и бурно понесся вместе с Вашей чудесной, родной и все-таки уносящей в отдаленнейшую страну стаей аистов. И никогда еще ни одна сказка не уносила меня так далеко, так высоко! Это Ваша лучшая сказка, в ней звучит какая-то особая грусть, из нее смотрит на нас чье-то умное гигантское око, в ней чувствуется присутствие незримого духа и, читая ее, я все время вспоминал то, что мы зовем "лебединой песней", нечто возвышающее нас до небес, так высоко, что больше это уже не может повториться. И в тот день, когда мне скажут (надеюсь, еще не скоро), что Вы перестали раскрывать нам тайны неведомого мира и сами перенеслись к источнику и разгадке загадок, я возьму "Дочь болотного царя", поцелую книгу и прочту сказку медленно, тихо, словно провожая кого-то до могилы под звуки похоронного марша. И, стоя на краю могилы, на террасе вместе с дочерью болотного царя, и осматриваясь кругом, я чувствовал, что на глазах у меня навертываются слезы, и что меня охватывает тоска по вечной родине... Ребенком я не мог представить себе вечности иначе, как чем-то бесконечно мучительным, теперь же меня охватило такое бесконечное предчувствие ее, что в сравнении с ее великолепием все пережитое, все заветнейшие желания стали для меня ничтожнее былинок. И именно благодаря этому эта минута на террасе и явилась одним из лучших мгновений в моей жизни. Нет высшей радости, как минутное предчувствие вечного блаженства!
Будь я с Вами, когда Вы написали эту сказку, я бы испугался, подумав, что после этого Вы уже не в состоянии написать ничего более. Я и не постигаю, какие впечатления могли создать ее! Ваше счастливое умение находить лучших людей и в них опять-таки все наилучшее, избегая всего остального, должно ведь в конце концов привести Вас к наивысшему, раз верно то, что добро исходит от Бога. Вот почему Вы не должны достигнуть большей высоты и близости к Нему, а также большего уразумения и умения воспроизвести виденное, нежели мы остальные; если же мы иногда отчасти и достигаем этого уразумения, мы скоро затем теряем его в менее чистой обстановке прозаически-тяжелой, несколько злобной и отвлекаемой в сторону блуждающими огоньками жизни...
Сознавая, что я не раз судил о Вас неправильно, особенно когда мне попадалась несимпатичная мне сказка, я тем сильнее и чувствую теперь потребность громко высказать, как я наконец дошел до понимания Вас, руководствуясь одной любовью. Сознавая, с другой стороны, что мне случалось беседовать с Вами и о предметах, не имеющих ничего общего с Вашими добродетелями и заслугами, я уверен, что никто не сочтет меня теперь за льстеца. Привет Вам, дорогой, великий поэт и друг, и да благословит Вас Бог!... Жена моя кланяется Вам. Спасибо! Всего хорошего! -- Ваш благодарный друг
Бьёрнст Бьёрнсон.
Рим, 16 февраля 1862 г. Piazza Birberini.
Дорогой Андерсен!
Позвольте мне пользоваться той же тонкой бумагой, буду писать лишь на одной странице и постараюсь писать возможно разборчивее, а Вы перед тем, как читать, вложите в письмо лист чистой бумаги. Спасибо за Ваше письмо! Ваши письма всегда встречаешь с покойным сердцем: как бы там ни сменялись у Вас настроения, сердце и характер Ваши остаются неизменными, не так, как у большинства людей. Я едва начну читать какое-нибудь Ваше письмо, сейчас вижу перед собой Вашу мгновенную ясную улыбку, а в каждом слове слышу ровное, здоровое биение Вашего сердца. Видно, что впечатления просто обгоняют в Вашей душе друг друга, но искренность чувства, с которым они воспринимаются, не позволяет нам забывать их, и раз они сосредоточиваются на каком-нибудь отдельном лице или деле, мы получаем о них самое ясное, определенное представление и невольно чувствуем, насколько Вы сами в данную минуту были проникнуты занимавшим Вас предметом.
Я очень рад, что принадлежу теперь к той цепи Ваших друзей, которым навсегда отведено место в Вашем сердце и фантазии. Я нарочно прибавляю последнее слово, так как имел случай заметить, что восприятие Вами какого-нибудь образа не обусловливается лишь Вашим желанием ткнуть его на свое место в книге, -- нет, Вы сначала рассматриваете его со всех сторон, пока он не даст Вам кое-чего нового, не замеченного Вами прежде или чего-нибудь такого, о чем Вам приятно вспоминать...
Ваши новые рассказы и сказки истинная для меня благодать. Скажу Вам теперь откровенно, что думаю о них. "Улитка и розовый куст" стоит наряду с наилучшим из всего, что Вы написали. Я только желал бы, чтобы она заканчивалась словами: "Вот мои воспоминания; в них -- моя жизнь!" Остальное только как-то затушевывает это дивное заключение. -- "Мотылек" тоже один из окрыленных Вами шедевров, которым нет, однако, нужды вновь стать коконами, пережить осень и затем снова пробудиться к жизни -- они бессмертны, как они есть. "Психея" произвела на меня сильное впечатление, но она не из тех сказок, которые хочется перечитывать. Начало "Девы льдов" это -- ликующие звуки песни, раздающейся в воздухе, смех, игра зелени и голубого неба, пестрота швейцарских домиков. Вы нарисовали тут такого молодца, что я бы хотел себе такого брата. А вся обстановка -- и Бабетта, и мельник, и кошки, и та, что преследовала его в горах, заглядывала ему в глаза! Я был восхищен до того, что у меня ежеминутно вырывались возгласы одобрения, и я даже принужден был не раз приостанавливаться. Но милый, добрый друг! Как это у Вас хватило духа разбить перед нами эту чудную картину вдребезги! Мысль, что двое людей должны быть разлучены в момент наивысшего счастья, положенная Вами в основу развязки, поразительна, ниспослана Вам свыше; она налетает на нас, как вихрь, взбудораживающий ровную поверхность воды, и заставляет нас прозреть, что в душе этих людей жило нечто, подготовившее гибель их счастья. Все это так, но как Вы могли поступить так с этой парочкой. Может быть, впрочем, я проявляю тут нравственное малодушие; может быть, я заступился бы в подобном случае за всяких людей. Позволяю себе, однако, думать, что Вы могли бы описать нам их прежнюю жизнь и так, чтобы смерть представилась нам как бы продолжением их счастья, а не жестоким разрушением. Пример "Дочь болотного царя". Там смерть является ведь истинной благодатью! Допускаю, что в последней сказке героиня сама пожелала себе смерти, хотя и бессознательно; молодые же люди в "Деве льдов" не только не могли питать такого желания, но, напротив, при одной мысли о смерти и их, и особенно их родителей должен был охватывать ужас. Но если Вы справились с одной задачей, то справились бы и с другой так, чтобы мы могли за ужасом смерти видеть Бога, за облаками -- ясное небо и вечное блаженство. А теперь мы знай твердим свое: зачем понадобилось автору разлучить этих двух невинных людей? Зачем именно их. Это такие ясные, цельные натуры, что в них, кажется, не нашлось бы щелочки, в которую мог бы протискаться грех, -- так за что же губить их? -- Ваши описания швейцарской природы таковы, что я вообще не знаю подобных, принадлежащих перу северянина, теперь я твердо обещал самому себе поехать в Швейцарию. Но вот, мне кажется, что в последней части рассказа (с того пункта, где выступает англичанин) описание обстановки выступает как-то чересчур самостоятельно, не вызываясь самым ходом действия; но, и то сказать, для нас это описание представляет интерес новизны, для других -- воспоминания, и таким образом все-таки хорошо, что Вы дали нам его. -- Затем я прочел в календаре Вашу сказку "Серебряная монета" и много смеялся над ней, в ней много юмора, но она, по-моему, несколько растянута.
Теперь я высказал Вам откровенно, что думаю о Ваших сказках, и Вы видите, что имеете во мне и очень внимательного, и очень благодарного читателя. Если я и сделал кое-какие замечания, то лишь в качестве "товарища по оружию"; наслаждение же они вообще доставили мне громадное. Мы часто читали Ваши сказки в нашем кружке, особенно по субботам и на Рождестве. Рихард [ Рихард Христиан, весьма симпатичный датский поэт-лирик.] превосходно читает Ваши сказки, рассказов же он не умеет читать, их приходится читать мне...
Милый, милый Андерсен! Как я люблю Вас! Я был убежден, что Вы и не совсем понимаете, и не совсем долюбливаете меня, хотя и желаете этого по своей сердечной доброте. Теперь же вижу, что приятно ошибся, и это еще увеличивает мою любовь к Вам. Тысячу поклонов всем друзьям, а еще больше Вам самому!
Ваш Б.
Париж, 5 марта 1863 г.
Дорогой Андерсен! Прошу Вас быть дома завтра, в пятницу, в 12 часов к Вам придут под моим предводительством некие скандинавы -- по важному делу.
Бояться Вам, впрочем, нечего; дело идет не о вызове. Ваш друг
Бьёрнст Бъёрнсон.
Париж, 10 марта 1863 г.
Дорогой Андерсен!
Церемониал
1) Завтра вечером Вы изволите наесться досыта, прежде чем идти к нам; у нас Вам не дадут ничего.
2) Изволите сидеть дома и ждать до 8 ч., пока за Вами не явится господин из комитета и экипаж.
3) Больше ничего.
Ваш Бьёрнсон.
Христиания, 9 мая 1864 г.
Дорогой Андерсен!
Ваше доброе сердце, Ваше честное и искреннее участие, которое Вы принимаете во всем, что теперь занимает нас всех, мне очень дороги, и я сейчас же отвечу Вам на Ваше письмо. Да и диво, если бы это время не сблизило нас еще больше прежнего. Теперь на первый план выступают люди с сердцем. Слабые, мягкие души вооружаются мужеством, становятся великими, а ноющие великие знаменитости -- до того мельчают, что, право, трудно не презирать их.
Спасибо за Ваше письмо, спасибо за Ваше стихотворение в "Dagbladet". Я не могу читать Ваших патриотических песен без слез. Подобного умения воспринимать в себя горе и надежды целого народа я еще не видывал. В сущности это только простые вопли, невольно вырывающиеся из души у всех, но у Вас они возносятся на крылах гармонии к вечному источнику добра. А раз Вы наделены этим даром, значит, и в самом народе есть жизненная сила, которую не сломить! Раз одному дано найти возвышающие душу выражения для горя и надежды всего народа, то, значит, этот народ и не может ни погибнуть от горя, ни проститься с надеждой!
И вы, датчане, совершаете великие дела, а мы не с вами! Одна мысль об этом заставляет меня сгорать со стыда и в то же время -- завидовать вам. До чего ведь не дойдет народ, подвергнутый таким испытаниям! Какими гигантскими шагами должен он идти вперед, перегнав нас остальных!... Что же, однако, случилось с Вами лично? Отчего письмо Ваше дышит такой грустью? Вы что-то не договариваете в нем, а только намекаете...
Знали бы вы, как норвежцы рвутся помочь вам! Но военный министр запретил им поступать в ваше войско!.. О том, какое движение охватило наш народ, лучше всего можно заключить из того, что большинство добровольцев было из крестьян...
Душевно рад, если это я отчасти причиной, что Вы теперь пишете комедии. Я с удовольствием прочел " Па Длинном мосту". Тон в ней выдержан прекрасно. Я только ожидал встретить в ней те же характерные черты, которыми изобилуют Ваши сказки; впрочем, пьеса эта лишь переделка. Очень любопытно мне познакомиться с новой Вашей комедией; она, видно, имела большой успех, судя по тому, что о ней отзываются хорошо не одни газеты.
Вам, может быть, известно, что я с осени вступаю в управление делами здешнего театра. Мне надо заниматься еще чем-нибудь кроме литературы.... Повторяю Вам свое приглашение приехать к нам погостить нынешним летом. Поездка сюда теперь так дешево стоит, а если Вам вздумается еще предпринять небольшие экскурсии, то, я думаю, что Христиания и ее окрестности представят для Вас немало интересного. Постараемся повеселить и отблагодарить Вас за все то прекрасное, что Вы дали нам, и подкрепить в Вас желание продолжать трудиться в то время, как солдаты наши пойдут с вашими. Ваше посещение оживит наши беседы и, главное, заставит датчан и норвежцев лучше понимать друг друга!
Скажу, однако, что если наши не пойдут на помощь вашим, то пройдет много лет, прежде чем я решусь вновь посетить Данию. Жена моя говорит то же...
1 июня
Вот уже почти месяц, как это письмо лежит у меня, -- вот я каков! Раз я отвел душу в беседе с Вами, до остального мне мало дела. Надо же, однако, дописать письмо и отправить! Чего-чего ни случилось с 9 мая! Датчане успели подраться под Гельголандом и поучить австрийцев морскому делу; три дня спустя заключили перемирие! Затем куча предложений! Но знайте, если война снова разгорится, земляки мои пойдут за вами. Иначе и быть не может, не сомневайтесь ни на минуту!
Прочел я Вашу новую пьесу [ "Han er ikke fodt " ("Он не рожден"), см. Прибавление к "Сказке моей жизни". ]. Меня положительно поражает изящество слога, тонкость психологии и яркость характеристик, достигаемая парой-другой мелких штрихов; самая же завязка несколько жидковата, но вместе с тем и настолько проста, что мало кто обратит на это внимание. Вообще премилая вещь! Если некоторые отдельные лица и мало или вовсе не причастны к самой развязке пьесы, то мы охотно простим Вам это, только бы Вы пообещали дать нам еще и еще что-нибудь! Давайте! Радуйте нас, радуйте себя! И не ломайте себе слишком головы над разными техническими тонкостями, требованиями сцены, давайте нам характеры, давайте волю своему остроумию, и все остальное округлится само собой.
Вчера я принимал участие в основании Скандинавского союза, вернее -- противился его основанию изо всех сил. Время не подходящее. Теперь не болтовня нужна. И я от всей души ненавижу немецкую закваску этих вечных "союзов"! У нас она может принести только вред. А ведь сколько есть людей, которые воображают, что действуют, раз состоят членами разных "союзов", слушают и произносят разные речи; им все это кажется "делом", а между тем все это ни к чему и может лишь вредить настоящему делу.... Теперь все дело в том, чтобы встать всем, как один человек, и спасти Данию. А там, может статься, придет пора и для осуществления идеи, пора союзов... --
Ваш Бьёрнстъерне Б.