I.

Примечания к двум первым томам, вышедшим в 1862 г.

В данное издание входят все помещённые раньше в различных выпусках и сборниках сказки и рассказы, иллюстрированные В. Педерсеном; помещены они здесь приблизительно в том порядке, в каком написаны и напечатаны.

Мне говорили, что некоторые данные относительно происхождения и появления в свет сказок были бы не совсем безынтересны для читателей, вот почему я и привожу их здесь.

К Рождеству 1829 г. вышел небольшой сборник моих стихотворений, в конце которого была помещена сказка в прозе "Мертвец". Слышал я её ещё в детстве и теперь попытался пересказать в стиле Музеуса, но удалось мне это, как следует, только много лет спустя, когда я, наконец, выступил со сказкой "Дорожный товарищ" (1836).

Настоящим же образом сказочные струны зазвенели в моей душе впервые, когда я путешествовал по Гарцу в 1831 г.; там у меня сложилась сказка о старом короле, воображавшем, что он сроду не слыхивал лжи и обещавшем поэтому руку своей дочери и полкоролевства тому, кто сумеет солгать ему [ Относительно порядка помещения сказок, мы руководствовались последним, проредактированным самим автором, изданием (1876--80 гг.) вследствие чего упомянутая здесь сказка, наравне с некоторыми другими, не включёнными автором в "Полное Собрание", будет помещена в отделе "Путевых очерков", в которых она появилась впервые. Примеч. перев. ].

Первый же выпуск сказок "Сказки для детей" вышел в 1835 г. и содержал: "Огниво", "Николай и Николка", "Принцесса на горошине", "Идочкины цветы".

В тоне сказок должна была слышаться живая речь, рассказ, рассчитанный на слушателей-детей, но также и на взрослых. Три из первых поименованных сказок я слышал ещё ребёнком на "посиделках" и во время чистки хмеля. Сказка же "Идочкины цветы", напротив, плод моей собственной фантазии, сложилась у меня как-то сразу, когда я принялся однажды рассказывать маленькой дочке поэта Тиле, Иде, о цветах ботанического сада. Я и сохранил в сказке некоторые замечания девочки.

Второй выпуск вышел в 1836 г. и содержал сказки: "Лизок с вершок", "Нехороший мальчик" и "Дорожный товарищ".

Через год вышел третий выпуск с двумя сказками: "Русалочка" и "Новый наряд короля".

Все эти выпуски составили затем один небольшой том. В предисловии к нему говорилось о том небольшом успехе, который, по-видимому, выпал на долю этих произведений, и, кроме того, предлагалось нечто вроде отчета относительно того, откуда был взять материал для них. Привожу мои подлинные слова:

"К числу датских народных сказок, слышанных мною ещё в детстве и ныне появляющихся в вольной моей передаче, следует отнести сказки: "Огниво", "Николай и Николка", "Принцесса на горошине" и "Дорожный товарищ". Фабула сказки "Нехороший мальчик" заимствована из песен Анакреона, а фабула сказки "Новый наряд короля" испанского происхождения; забавною идеею её мы обязаны принцу Дон-Мануэлю (род. 1277 г. ум. 1347 г.) [ Тою же идеею воспользовался Сервантес для одного из своих мастерских "интермеццо", переведённых на немецкий язык под заглавием Das Wundertheater.]. Сказки же "Идочкины цветы", "Лизок с вершок" и "Русалочка"[ Впоследствии переделана в драму и поставлена на сцене народного театра в Вене ] -- плоды моей собственной фантазии и являются тремя первыми оригинальными моими сказками. Последняя обратила на себя некоторое внимание, и это придало мне охоту продолжать свои попытки в этом роде. Такою же вполне оригинальною сказкой является сказка "Калоши счастья", вышедшая в 1838 г. Позже идеей "Калош" воспользовался писатель Гоструп для своей превосходной комедии из студенческой жизни " Gjenboerne " ("Соседи")."

В том же году к Рождеству вышел первый выпуск нового собрания сказок. В него вошли: "Ромашка", "Стойкий оловянный солдатик" -- обе оригинальные и "Дикие лебеди" -- пересказ датской народной сказки.

В следующий выпуск вошли: "Райский сад", "Сундук-самолёт" и "Аисты".

Первая сказка -- из числа слышанных мною в детстве. Она мне всегда очень нравилась, и, слушая её, я всякий раз жалел, что она так скоро кончается. Мне казалось, что все четыре ветра могли бы рассказать куда больше, а самый райский сад быть обрисованным яснее. Вот я и попытался теперь сделать это.

Сюжет сказки "Сундук-самолёт" взят из "Тысячи и одной ночи"; сказка "Аисты" сложилась из народного поверья и детской песенки об аистах.

В 1840--41 гг., после путешествия в Грецию и в Константинополь, появился "Базар поэта", из которого были взяты для немецкого собрания сказок, иллюстрированного Педерсеном: "Бронзовый кабан", "Побратимы" и "Роза с могилы Гомера". Сказки эти помещены теперь и в датском издании сказок, где заняли место, соответствующее времени их появления в свет.

Третий выпуск "Сказок для детей" вышел в 1842 г. Сюда вошли: "Оле-Закрой-Глазки", "Эльф", "Свинопас" и "Гречиха".

Представление, связанное с именем "Оле-Закрой Глазки", существа, наводящего сон на детей, послужило единственным данным для этой сказки. В ней Оле-Закрой-Глазки впервые получил ясный облик, а затем я вывел его и на сцену в волшебной комедии, получившей то же название. В последнее же время молодой скульптор Ширбек дал нам изображение божка сна в терракоте.

Сюжет сказки "Эльф" заимствован из итальянской народной песни.

"Свинопас" сохранил некоторое сходство со старою датскою народною сказкой, слышанною мною в детстве, но в невозможном для передачи виде. Впоследствии эта сказка была переделана в детскую комедию " Die Prinzessin von Marzipan und der Schweinehirt von Zuckerland " и поставлена на сцене в Берлине.

Основанием для сказки "Гречиха" послужило народное поверье.

Этим выпуском заканчивается второй том, посвящённый Иоганне-Луизе Гейбер[ Знаменитая датская актриса и писательница. Примеч. перев. ]:

"Говорят, что мир волшебный

Фей лишь в сказке существует --

Вы явились, и хвалебный

Хор вас феей именует!"

Госпожа Гейберг явилась первым лицом, которому были посвящены мои сказки, не только в силу её положения великой, всеми почитаемой артистки, но и потому, что она, в числе немногих лиц, одна из первых отнеслась сочувственно к моим сказкам, тогда ещё мало обращавшим на себя внимание публики. Её благосклонный отзыв и часто высказываемое удовольствие Г. X. Эрстеда по поводу юмористического элемента в моих сказках и были для меня первым поощрением.

В 1842 г. появилась в "Геа" сказка "Бузинная матушка"; идею её я нашёл в народном сказании, сообщённом И. М. Тиле[ Известный датский писатель; известен главным образом как собиратель датских "Народных преданий" и биограф Торвальдсена. Примеч. перев. ].

"В бузине обитает существо -- "Бузинная матушка" или "Бузинная дева", которая и мстит за всякое насилие над деревом; в Новой Слободке хранится ещё предание о том, как один человек, срубивший бузину, вскоре затем внезапно умер". Бузинная матушка превратилась в сказке в датскую дриаду, в само воспоминание; в таком же виде она выведена и в моей волшебной пьесе, поставленной на сцене.

В том же году была напечатана в ежемесячном журнале, издаваемом Герсоном и Колундом, сказка "Колокол"; как эта, так и почти все последующие -- плоды моей собственной фантазии. Зародыши их давным-давно лежали в моей душе, и довольно было известного настроения, солнечного луча, капли горечи, чтобы из зародыша расцвёл цветок.

С годами мне становилось всё яснее и яснее, что можно сделать из сказки, а вместе с тем росло и сознание собственных сил в этой области и их пределов.

Сказки приобрели читателей не только между детьми, но и между взрослыми, поэтому новый сборник сказок, вышедший в 1845 г., был озаглавлен только: "Новые сказки", без прибавления: "для детей". Первый маленький выпуск со сказками: "Ангел", "Соловей", "Парочка" и "Безобразный утенок" -- был посвящён поэту Карлу Баггеру, "как посильная благодарность за те свежие мысли и тёплые чувства, которые возбудили во мне его богатые поэзиею творения".

Первая половина "Безобразного утенка" написана летом в имении Гиссельфельд, где я гостил несколько времени, а конец -- только полгода спустя; остальные же три сказки вылились разом. С этого выпуска успех моих сказок всё возрастает. Впоследствии знаменитый художник Каульбах нарисовал к сказке "Ангел" чудную картину, которая обошла в гравюрах весь свет.

Лето 1846 г. я провёл в Нюсё вместе с Торвальдсеном; ему очень нравились сказки: "Парочка" и "Безобразный утенок", и он сказал мне однажды: "Ну, напишите же нам новенькую забавную сказку! Вы, ведь, можете написать обо всём, хоть о штопальной игле!" Я и написал "Штопальную иглу". Почти одновременно с нею была написана "Бабушка". Мне заметили, что последняя имеет сходство с одним из стихотворений Ленау; я прочёл его, нашёл то же самое и поставил поэтому упомянутое стихотворение эпиграфом к сказке, когда она впервые появилась в печати, кажется в " Portefeuillen " ("Портфеле"). Этим я хотел показать, что знаю о сходстве, но не думаю, что из-за него следует уничтожить написанную мною сказку.

Второй сборник содержал сказки: "Ель" и "Снежная королева" и был посвящён поэту Фредерику Гёг-Гульдбергу. Идея "Ели" пришла мне однажды вечером, в королевском театре, во время представления; шла опера "Дон-Жуан"; вернувшись домой, я сейчас же принялся за сказку и кончил её поздно ночью. Первая глава "Снежной королевы" написана в Максене, близ Дрездена, остальное на родине, в Дании.

Третий сборник явился весенним приветствием и благодарностью писателю Генриху Герцу, "благодарностью за творения, которыми подарили нас его глубоко поэтическая душа и богатый юмор". В этот выпуск вошли: "Лесной холм", "Красные башмачки", "Прыгуны", "Пастушка и трубочист", "Гольгер Данске".

В "Сказке моей жизни" упомянуто о том, как я в день моей конфирмации впервые надел сапоги. Они громко скрипели, когда я шагал по церкви, и я несказанно радовался этому. Ещё бы! все прихожане могли слышать этот скрип и заключить из него, что сапоги новые. Зато моё религиозное настроение было расстроено; я чувствовал это и испытывал ужасные угрызения совести от сознания, что мысли мои были заняты сапогами не меньше, чем самим Господом Богом. Воспоминание об этом и создало сказку "Красные башмачки", которая скоро сделалась одною из наиболее популярных сказок, особенно в Голландии и в Америке.

"Прыгуны" -- своего рода экспромт: я рассказал эту сказочку маленьким ребятишкам, просившим меня рассказать им что-нибудь. Основанием фабулы "Гольгера Данске" послужило народное поверье о нём, сходное с преданием о Фридрихе Барбароссе, что сидит в горе Кюфгейзер, облокотившись на каменный стол, в который вросла его борода.

Первый выпуск второго тома, посвящённый матери І. Л. Гейберга, "высокодаровитой писательнице Т. Гюллембург ", вышел в 1847 г. и содержал сказки: "Старый уличный фонарь", "Соседи", "Штопальная игла", "Маленький Тук" и "Тень".

Идея сказки "Маленький Тук" возникла у меня во время посещения Ольденборга; в эту сказку вошли также несколько воспоминаний детства.

"Тень" набросана во время летнего пребывания в Неаполе, но обработана только в Копенгагене.

Через год вышел второй выпуск: "Старый дом", "Капля воды", "Девочка со спичками", "Счастливая семья", "Мать", и "Воротничок".

Во многих из этих сказок найдутся частности, почерпнутые мною из пережитого. В "Сказке моей жизни" я привожу два эпизода, вошедшие затем в сказку "Старый дом". Маленький сын поэта Мозена подарил мне перед моим отъездом из Ольденборга одного из своих оловянных солдатиков, чтобы я не был "так ужасно одинок", а двухлетняя дочка композитора Гартмана, Мария, принималась плясать, как только заслышит музыку или пение. Раз она вошла в комнату, где пели псалмы её старшие братья и сестры, и сейчас же начала плясать, но музыкальное чутьё не позволило ей плясать не в такт, и вот она то становилась на одну ножку, то на другую, невольно выдерживая такт псалмов.

"Капля воды" написана после беседы с Г. Х. Эрстедом.

"Девочка со спичками" написана в замке "Гростен", где я, собираясь ехать за границу, провёл несколько дней. Там я получил от г. Флинха письмо с предложением написать к одному из трёх прилагаемых рисунков какую-нибудь сказку для его "Календаря". Я выбрал рисунок, изображавший бедную маленькую продавщицу спичек.

В Глорупе, на острове Фионии, где я часто проводил летом по нескольку недель, одна часть сада была совсем запущена и вся заросла лопухом, посеянным когда-то для больших белых улиток, которые считались в те времена изысканным блюдом. Вот этот-то лопух и эти улитки и подали мне идею сказки "Счастливая семья", которая была написана во время моего первого пребывания в Лондоне.

"Мать" создалась сама собою без всякого повода; идея её возникла у меня во время прогулки по улице, быстро развилась, и мне осталось только выложить сказку на бумагу. Как мне сообщили, сказка эта чрезвычайно понравилась индусам, до которых дошла в переводе.

Сказка "Лен" написана в 1849 г. и напечатана в газете "FФdrelandet" ("Отечество").

После путешествия на север появились, в 1851 г., путевые очерки: "По Швеции". Из них были впоследствии взяты для немецкого собрания сказок, иллюстрированного Педерсеном: "Птица Феникс", "Бабушка", "Сон" и "Немая книга".

Уже и раньше многие из немецких переводов сказок были иллюстрированы Гоземаном, графом Поччи, Людвигом Рихтером и Отто Спектером. Гениальные рисунки последнего вошли впоследствии и в английское издание, озаглавленное: " The shoes of fortune and other tales " ( "Калоши счастья" и другие сказки). Теперь же немецкий издатель мой, консул Лорк в Лейпциге, решился издать собрание иллюстрированных сказок и предложил мне найти даровитого датского художника, которому бы можно было поручить исполнить рисунки. Я счастливо напал на покойного ныне морского офицера В. Педерсена. Клише рисунков последнего были затем приобретены у г. Лорка датским моим издателем К. А. Рейцелем и в 1849 г. появилось первое датское издание сказок с 125 рисунками.

Этим роскошно изданным томом закончилась первая серия "сказок", но деятельность моя в этой области далеко ещё не была кончена. Для новой серии понадобилось новое, подходящее название, и я остановился на названии " Historier " (Истории). Я нашёл, что оно всего больше подходит к моим сказкам: на датском народном языке "история" одинаково означает и простой рассказ и самую смелую фантастическую сказку; нянькины сказки, басни и рассказы -- всё известно у детей, крестьян и простолюдинов под именем "истории".

Первый маленький выпуск "Историй", вышедший в 1852 г., содержал: "История года", "Прекраснейшая роза мира", "С крепостного вала", "В день кончины", "Истинная правда", "Лебединое гнездо", "Веселый нрав".

В 1853 году вышел следующий выпуск, содержавший: "Сердечное горе", "Всему свое место", "Домовой мелочного торговца", "Через тысячу лет", "Под ивой ".

"Напишите", сказал мне однажды поэт Тиле: "сказку о флейте, которая, играя, всё ставит на своё место!"

Слова эти дали мне идею, и вышла упомянутая сказка. В сказке "Под ивою" вложено кое-что из пережитого.

Когда первые издания этих выпусков были распроданы, гг. Рейцель и Лорк решили сообща издать иллюстрированное собрание историй по образцу предыдущего собрания сказок. Рисунки изготовил В. Педерсен, и новое издание вышло в 1855 г. В него, кроме поименованных, вошли ещё несколько совсем новых сказок и кроме того все появившиеся в различное время в "Народном датском календаре". Вот их перечень: "Есть же разница!", "Пять из одного стручка", "Отпрыск райского растения", "Старая могильная плита", "Иванушка-дурачок", "Из окна богадельни", "Иб и Христиночка", "Последняя жемчужина", "Пропащая", "Две девицы", "На краю моря" и "Свинья-копилка".

Сказка "Есть же разница!" сложилась у меня во время посещения Христинелунда, что близ Прэсте. У канавы росла цветущая яблонька, живое изображение самой весны. Деревцо это так крепко засело у меня в голове, что я никак не мог отделаться от него, пока не пересадил его в сказку.

Сказка "Пять из одного стручка" выросла из воспоминания детства: небольшой деревянный ящик с землёю, в котором был посеян лук и горох, служил тогда моим единственным садиком.

"Старая могильная плита" является настоящею мозаикою воспоминаний. Первая идея этой сказки возникла у меня в Свендборге. Мне часто приходила на память старая могильная плита, служившая ступенью лестницы перед дверями старого дома Коллина на Бредгадэ. А "натурой" для старого Пребена, рассказывавшего в день смерти жены о своей и её юности, о их помолвке и помолодевшего от этих воспоминаний, послужил старик отец композитора Гартмана, рассказывавший о смерти старушки жены. Самый рассказ был сначала напечатан по-немецки в одном баварском календаре.

"Иванушка-дурачок" -- вольный пересказ старой датской народной сказки и стоит как-то особняком в ряду остальных оригинальных сказок.

"Пропащая" -- выросла собственно из нескольких слов, слышанных мною в детстве от матери. Я увидел однажды на улице мальчика, спешившего с бутылкою водки к реке, где полоскала бельё его мать, и услыхал при этом, как одна, известная своею строгостью, барыня кричала ему из окна: "Ты опять тащишься к матери с водкой! Гадко так делать! Смотри и ты не пойди по стопам матушки! Пропащая она!" Я вернулся домой и рассказал, что слышал. Все сказали: "Да, прачка -- пьяница, пропащая!" Только мать моя стала защищать её: "Не судите её так строго! Бедняжка из сил выбивается, вечно стоит в холодной воде и часто по целым дням не ест ничего горячего, надо же ей чем-нибудь подкрепиться! Конечно, нехорошо она поступает, да что же делать! Ей столько пришлось перенести! И она всё-таки женщина честная: поглядите, как она бережёт своего мальчугана!" Кроткие слова матери произвели на меня глубокое впечатление, -- я, ведь, и сам готов был вместе с другими осудить бедную прачку! Много лет спустя, одно маленькое происшествие заставило меня вспомнить, как часто и легко осуждают люди ближнего, тогда как стоит отнестись к нему мягче, и всё дело принимает совершенно иную окраску. Живо вспомнились мне тогда кроткие слова моей матери, и я написал "Пропащую".

Когда немецкое издание было распродано и приступили к изготовлению нового, оно было увеличено ранее поименованными историями из "Путевых очерков", "Базара поэта" и, наконец, из "Народного датского календаря"; отсюда были взяты три: "Тернистый путь славы", "Еврейка", в которую вплетено одно венгерское предание, и "Бутылочное горлышко". И эти все истории и сказки также были иллюстрированы Педерсеном. Последнею же сказкою, которую он иллюстрировал, является "Камень мудрецов", которую мы и помещаем в конце этого собрания, несмотря на то, что она, как и "Бутылочное горлышко", принадлежит к более поздним, появившимся в новых шести выпусках "Сказок и историй".

Копенгаген. Июнь 1862 г.

II.

Примечания к трём последующим томам, вышедшим в 1874 г.

После смерти В. Педерсена пришлось искать другого подходящего по таланту иллюстратора для новых сказок и историй. В числе многих датских художников, которые ради собственного удовольствия и с успехом пробовали снабжать рисунками эти маленькие мои творения, находился и г. Лоренц Фрёлих, уже обративший на себя внимание своими иллюстрациями к нескольким французским книжкам, изданным для детей, но читаемым и взрослыми. Ему предложили иллюстрировать три последующие тома сказок, и он успешно выполнил эту работу.

В этих томах сказки и истории также помещены почти в том же порядке, в каком были написаны и напечатаны впервые.

Выпуски же новых сказок выходили первоначально, как и выпуски двух первых томов, без всяких иллюстраций.

Первый выпуск или, как я называю, первый сборник, вышел около Рождества 1857 г. и выдержал четыре издания. Посвящён он был госпоже Серре из Максена и содержал: "Суп из колбасной палочки", "Бутылочное горлышко", "Ночной колпак старого холостяка", "Кое-что", "Последний сон старого дуба" и "Азбука"[ Сказка эта, вследствие несоответствия датского и русского алфавитов, не поддаётся переводу и потому не могла быть включена в настоящее "Собрание сказок". Примеч. перев. ]. В наших пословицах и поговорках зачастую лежит уже зародыш, зерно целой сказки. Я как-то высказал эту мысль и затем подтвердил её, написав сказку "Суп из колбасной палочки".

Друг мой, Тиле, сказал мне однажды в шутку: "Надо бы вам написать историю бутылки с момента её появления на свет и до того, когда от неё осталось одно горлышко, годное только служить стаканчиком для птицы". Я и написал "Бутылочное горлышко".

Для сказки "Ночной колпак старого холостяка" у меня имелись только два данных: историческое происхождение слова "перечный молодец" и легенда о Св. Елисавете.

Для сказки "Кое-что" я воспользовался слышанным мною в западном Шлезвиге рассказом о старухе, поджёгшей свой домишко, чтобы спасти от внезапной гибели множество народа, бывшего на льду за несколько минут до наступления бури.

Сказки "Последний сон старого дуба" и "Азбука" возникли просто благодаря известному душевному настроению.

Второй сборник вышел весною 1858 г., был посвящён госпоже Лэссё, урождённой Абрагамсон и содержал: "Дочь болотного царя", "Скороходы", "Колокольная бездна".

Первая принадлежит к числу тех сказок, обработка которых стоила мне наибольшего труда и времени. Кое-кого, может быть, и заинтересует проследить, как бы в увеличительное стекло её возникновение и постепенное развитие.

Сюжет этой сказки, как и всех других, пришёл мне в голову сам собою и сразу, как приходит на ум какая-нибудь знакомая мелодия или песня. Я сейчас же рассказал её одному из своих друзей, затем набросал на бумаге, исправил, переписал, ещё раз исправил, но даже после троекратной переделки всё ещё чувствовал, что некоторые частности рассказа не выступают с должною яркостью и жизненностью. Я стал перечитывать исландские саги, и это чтение помогло мне яснее усвоить себе жизнь древних северян, проникнуться её истинным духом. Кроме того, я прочёл несколько новейших "Путешествий по Африке", произведших на меня сильное впечатление своеобразною новизною описаний; я как будто воочию увидел перед собою эту знойную страну и мог уже говорить о ней более определённо. Немалую службу сослужили мне также кое-какие вычитанные мною сведения об отлёте и полёте птиц, позволившие мне характерное обрисовать птиц, фигурирующих в этой сказке. В короткое время она была переделана и переписана шесть или семь раз, пока я, наконец, не почувствовал, что лучше написать не могу.

Сюжет для сказки "Колокольная бездна" дало мне народное поверье о водяном, обитающем в реке Одензе, и сказание о колоколе церкви Альбани.

"Злой князь" -- старое сказание и принадлежит к числу ранних моих сказок; напечатана она была впервые в "Салоне" Сисбю, а позже попала в немецкие и английские издания моих сказок, так что я не захотел выпустить её и здесь.

Третий выпуск, посвящённый композитору Гартману, вышел весною 1859 г. и содержал: "Ветер рассказывает о Вальдемаре До и его дочерях", "Девочка, наступившая на хлеб", "Колокольный сторож Оле", "Анна-Лизбета", "Ребячья болтовня" и "Обрывок жемчужной нити".

В датских народных преданиях, как и в исторических записях о древнем поместье Борребю, что близ Скьэльскёра, встречаются сведения "о Вальдемаре До и его дочерях". Эта история также принадлежит к числу тех, которые я больше всего переделывал, стараясь в самом тоне рассказа дать подражание шуму и завыванию ветра, который заставляю рассказывать.

Ещё в раннем детстве я слышал историю о "Девочке, наступившей на хлеб", который превратился в камень и потянул её за собою в тину. И вот, я задался целью изобразить душевное просветление, раскаяние и спасение этой девочки.

В "Анне-Лизбете" я хотел показать, как добрые семена, заложенные в душу человека, могут и должны, хотя бы и окольными путями, пробиться наружу и дать плод; здесь таким семенем является материнская любовь, которая возрождается к жизни благодаря душевному потрясению, вызванному испугом.

Сюжет "Ребячьей болтовни" почерпнут из пережитого.

"Обрывок жемчужной нити" -- описывает переходное время, которое я сам пережил. Во времена моего детства нисколько не казалось необыкновенным употребить на переезд из Одензе в Копенгаген пять дней, тогда как теперь на это довольно почти столько же часов.

Четвёртый выпуск явился к Рождеству 1859 г. и содержал истории: "Перо и чернильница", "На могиле ребенка", "Дворовый петух и флюгерный", "Как хороша!" и "На дюнах".

Всякий, кто слышал скрипачей Эрнста или Леонарда, вспомнит, наверно, при чтении сказки "Перо и чернильница", их дивную игру.

"На могиле ребенка" и "Мать" -- две сказки, доставившие мне наибольшую радость, -- в них нашли утешение и подкрепление многие убитые горем матери.

Почти все наивные до тошноты замечания вдовы, приведённые в истории "Как хороша!", взяты из жизни.

История "На дюнах" возникла после посещения Скагена и западного побережья Ютландии. Здесь я наткнулся на природу и народную жизнь, годные послужить фоном для идей, которые я хотел вложить в задуманное мною поэтическое произведение. Идеи эти давно бродили у меня в голове и как-то внезапно приняли определённую форму после одной беседы с Эленшлегером. Я был тогда ещё очень молод, и слова его произвели на меня сильное впечатление, хотя я и думал тогда только о них, а не о том, чем они были вызваны.

Кому из нас неизвестно то душевное настроение, в котором часто высказываешь сомнение в чём-либо таком, относительно чего в сущности и не сомневаешься -- только из желания услышать от собеседника подтверждение своих собственных мыслей. Очень может быть, что и Эленшлегер в данном случае испытывал ту же потребность, или же просто хотел испытать твёрдость моей веры. Мы говорили о вечной жизни, и Эленшлегер заметил вскользь: "А вы так уверены в будущей жизни?" Я принялся отстаивать свою уверенность ссылкою на справедливость Божию, и в пылу разговора брякнул: "Человек вправе требовать этого!" Эленшлегер возразил: "Опять, разве не великое тщеславие с вашей стороны требовать вечной жизни? Разве Бог уже не дал вам бесконечно много и в этой жизни? Я сознаю, -- продолжал он: -- какую бесконечную милость оказал Он в этой жизни мне, и когда настанет мой смертный час, я закрою глаза, с благодарностью благословляя Его имя! Если же Он дарует мне вдобавок вечную жизнь, то я приму её, как новую бесконечную милость!" "Так можете говорить вы!" сказал я: "Господь излил на вас свои щедроты на земле; не обделил Он и меня, но сколько людей поставлены на этом свете совсем в иные условия, брошены в свет больными и телом и духом, обречены на горе и нужду! Зачем же они должны так страдать, откуда такое неравенство? Оно было бы несправедливостью, а Господь не может её допустить! Он воздаёт, возвышает и разрешает то, чего мы не в силах разрешить!" Вот эти-то мысли и были положены в основу рассказа "На дюнах". По выходе его в свет, один критик отозвался, что слова сомнения, на которых построена вся сказка, вряд ли были услышаны мною от кого-либо, не говоря уже о том, чтобы я сам мог носить их в своей душе, и что рассказ вследствие этого грешит против истины. Насколько помню, этим же критиком, или другим столь же сведущим лицом, было высказано также, что всякий, кто прочтёт мои описания Ютландии и Скагена и сам отправится туда в чаянии найти такую именно поэтическую природу, наверно разочаруется. Случилось, однако, так, что г. Бринк Сейделин, человек, который лучше всех мог судить о правдивости моих описаний (он сам дал превосходное описание Скагена в "Областных ведомостях"), как раз явился ко мне, чтобы выразить своё искреннее удовольствие по поводу верности и правдивости, с которыми я обрисовал тамошнюю природу. Получил я затем письмо и от скагенского священника: и ему очень понравились описания природы -- главным образом своею правдивостью. Кончалось же его письмо так: "Мы сами готовы поверить вашему рассказу и говорить чужеземцам, посещающим песчаную насыпь над церковью: "Здесь погребён Юрген!"

Один молодой человек из местных жителей оказал мне, во время моего пребывания на дюнах, большое внимание, ездил со мной по окрестностям и к "старому Скагену". По дороге туда мы проезжали мимо засыпанной церкви, от которой виднелся лишь верх колокольни, служивший как бы маяком для моряков. Спутник мой не захотел предпринять утомительной прогулки по песку, я же слез с телеги и один взобрался на насыпь, которую затем и описал в своём рассказе. И вдруг, я слышу потом, что мой вообще любезный проводник, прочитав "На дюнах", рассказывает, что я никогда не был на насыпи, -- он знает это, так как сам ездил со мною по окрестностям! Многих, кажется, очень позабавило такое утверждение, будто я описываю то, чего не видал сам, но меня нисколько. И вот, однажды я встречаю в Копенгагене того самого господина и спрашиваю его: "А вы помните ещё нашу поездку?" "Как же", ответил он "мы, ведь, проезжали внизу, мимо церкви, когда ехали в Старый Скаген!" "Проехали мимо вы", говорю я ему: "но как же вы не помните, что я слезал с телеги и пешком взбирался наверх". И я подробно описал ему всё, что видел там примечательного. "Всё это точь-в-точь так!" -- сказал он: "И в таком случае вы, конечно, побывали там; я просто позабыл об этом!" Я напомнил ему также о том месте, где я догнал его и поехал с ним дальше. "Помню, помню!" сказал он на это: "Да сам-то я не взбирался наверх, ну, думал, что и вы тоже не взбирались!" Я сообщаю этот маленький факт ради самого факта, а то, пожалуй, после моей смерти кто-нибудь, услыхав эту историю, из собственных уст моего "проводника", поверит, что я описываю то, чего сам не видал никогда.

Из разговоров с местными крестьянами и рыбаками я вынес много характерных сведений, которыми также воспользовался в своём рассказе; но как раз относительно одной из таких характерных подробностей я и получил от одного рецензента дружеский совет -- "пользоваться для подобных описаний указаниями местных жителей". А я как раз это и сделал!

"На дюнах" доставила мне сердечное спасибо и близкое знакомство поэта Паллюдана-Мюллера, которыми я настолько дорожу, что и упоминаю о них здесь.

"Два брата" -- фантастическая виньетка к жизни братьев Эрстед.

"Старый колокол" написан по приглашению внести свою лепту в "Альбом Шиллера". Я захотел ввести в эту сказку датский элемент, и кто прочтет её, увидит, удалось ли мне это.

Весною 1861 года вышли "Новые сказки и истории". В этот выпуск, посвящённый министру народного просвещения Д. Г. Монраду вошли: "Двенадцать пассажиров", "Навозный жук", "Уж что старик сделает, то и ладно!", "Камень мудрецов", "Снегур", "На утином дворе" и "Муза нового века".

В одном из нумеров журнала " Household words " Чарльз Диккенс поместил некоторые из арабских пословиц и поговорок; из них он особенно отметил следующую: "Дают золотые подковы царской лошади, а навозный жук тоже протягивает ножки!", "Мы рекомендуем" -- говорит Диккенс в своём примечании к этим пословицам -- " Г. Х. Андерсену написать на эту тему сказку". И желание у меня было явилось, да сказка-то нет! Только девять лет спустя, во время посещения уютного поместья Баснэса, где я случайно опять прочёл это приглашение Диккенса, в голове у меня сразу сложилась сказка "Навозный жук".

"Уж что старик сделает, то и ладно" принадлежит к датским народным сказкам, слышанным мною в детстве; я только пересказал её по-своему.

В течение этих многих лет, я, если можно так выразиться, испытал свои силы во всех радиусах сказочного круга, и поэтому мне нередко приходили в голову идеи или мотивы, уже затронутые мною раньше, но я в таких случаях или совсем отказывался от них или старался облечь их в совершенно новую форму. Таким образом рассказ "Камень мудрецов" получил восточный колорит и сильно отзывается аллегорией. Меня часто упрекали в философском направлении последних сказок, что, дескать, не в моём жанре; повод к таким упрёкам подали, вероятно, главным образом упомянутая сказка и помещённая в том же выпуске фантазия "Муза нового века". Последняя, однако, совершенно в духе всех моих сказок. Вообще и говорили и писали, что этот выпуск слабее всех прежних, а между тем в него входят две из наиболее удавшихся мне по форме сказок: "Уж что старик сделает, то и ладно!" и "Снегур". Последний написан к Рождеству, во время пребывания моего в прекрасном Баснэсе и предпочтительно перед всеми другими сказками достиг большой популярности, благодаря превосходной передаче его артистом королевского театра Манциусом.

В последнее время стали поговаривать, что главное значение имеют мои первые сказки, все же позднейшие далеко уступают им. Вряд ли это так, но объяснить эти отзывы всё-таки можно. Многие, познакомившиеся с моими первыми сказками в детстве, просто утратили с годами душевную свежесть и восприимчивость. Затем, иным, может быть, стало казаться, что широкая популярность сказок и значение, которое придаётся им повсюду, должны уж чересчур вскружить автору голову, и так как первые сказки уже прошли через огонь испытания, то их и оставили в покое, а стали придираться к новым. Порицать, ведь, надо! Наконец, часто люди говорят о сказках, сами не отдавая себе ясного отчета, какие принадлежат к старым и какие к позднейшим. Сколько раз мне приходилось слышать: "Ну, мне больше нравятся ваши самые первые сказки!" А когда я спрашивал: "Какие же именно?" -- мне чаще всего отвечали: "Мотылек", "Истинная правда", "Снегур", а эти-то как раз и принадлежат к новым, некоторые даже к самым новейшим сказкам.

Но если уж непременно считать этот выпуск одним из неудачных, с чем я, впрочем, не могу согласиться, то следующий, вышедший на Рождестве 1861 г., придётся, вероятно, отнести к удачнейшим. В него вошли: "Дева Льдов", "Мотылек", "Психея" и "Улитка и розовый куст". Выпуск этот посвящён был поэту Бьёрнстъерне-Бъёрнсону.

"Дева Льдов" написана в Швейцарии. Это было уже не первое моё посещение Швейцарии, но на этот раз я провёл в ней, проездом из Италии на родину, более продолжительное время. Орлиное гнездо и поимку орлёнка я описал со слов баварского народного поэта Коппеля. "Мотылек" также написан в Швейцарии; он пришёл мне в голову во время прогулки из Монтрэ в Шильонский замок. "Психея" написана несколькими месяцами раньше, когда я ещё был в Риме. Мне вспомнилось событие, случившееся там в первый мой приезд, в 1833--34 г., которое и подало мне первую мысль: умерла одна молодая монахиня, и, когда рыли для неё могилу, нашли в земле превосходную статую Бахуса.

В сказке "Улитка и розовый куст" затронуто кое-что из пережитого.

После выхода этого сборника наступил тяжёлый печальный год войны; Дания лишилась Шлезвига; кто мог думать в это время о чём-либо другом? Поэтому прошло больше года, прежде чем вышел (около Рождества 1865 г.) новый выпуск сказок, посвящённый нашему даровитому балетмейстеру Августу Бурнонвиллю и содержавший: "Блуждающие огоньки в городе", "Ветряная мельница", "Серебряная монетка", "Епископ Бёрглумский и его родич", "В детской", "Золотой мальчик" и "Буря перемещает вывески".

Сказка "Блуждающие огоньки в городе" написана под тяжёлым впечатлением, оставленным после себя печальным годом войны, и в ней найдётся немало намёков на разные злобы времени.

На дороге между Сорё и Гольстейнборгом стоит ветряная мельница; я часто проезжал мимо неё, и мне всегда казалось, что она так и просится в сказку! Наконец она и попала! Самая же фабула сказки послужила мне рамкой для изложения некоторых верований.

"Серебряная монетка" написана в Ливорно. Я приехал туда из Чевита-Веккия на пароходе; на судне я разменял скудо на мелочь, и мне дали в числе прочих монет фальшивый двухфранковик. Никто не хотел брать его от меня; мне сначала досадно было, что меня надули, но скоро у меня блеснула идея сказки, и я таки вернул ею мою потерю.

"Епископ Бёрглумский" написан после посещения Бёрглумского монастыря. Это хорошо известное событие из мрачной, жестокой эпохи, которая, однако, ещё многими зовётся прекрасною и желанною, обрисовано здесь в контраст нашему, конечно, более светлому и счастливому времени.

"Золотой мальчик" написан в имении Фрийсенборге. Лесное уединение, роскошный цветущий сад, уютные покои замка -- всё это связано в моих воспоминаниях с этой сказкой, которая расцвела, как цветок, из души, озарённой солнцем мира и счастья.

"Буря перемещает вывески" написана одновременно с "Птицею народной песни" в Копенгагене около Рождества. Цеховые торжества описаны мною по воспоминаниям детства, проведённого в Одензе.

Сказка "Чайник" написана в Толедо.

"Зелененькие крошки", так же, как и "Пейтер, Петр и Пейр", написаны в вилле " Rolighed "[ Роскошная вилла на берегу Зунда, неподалёку от Копенгагена, в которой подолгу жил и умер Андерсен, окружённый нежными заботами семьи владельца её, Морица Мельхиора. Примеч. перев. ] и вылились сразу, благодаря счастливому и весёлому настроению духа, в какое приводит нас жизнь в счастливой семье.

Основным мотивом для сказки "Домовой и хозяйка" послужило народное поверье о домовом, дразнящем цепную собаку.

Следующий выпуск, посвящённый художнику Карлу Блокку и вышедший к Рождеству 1860 г., содержал: "Скрыто -- не забыто", "Сын привратника", "День переезда", "Подснежник", "Тетушка" и "Жаба".

В сказке "Скрыто -- не забыто" дано три картинки. Мотив первой взят из "Народных сказаний", собранных Тиле; в одном из них рассказывается о госпоже, которую разбойники посадили на цепь вместо дворовой собаки. Я же прибавил от себя о том, как она спаслась. Вторая картинка -- современная; самый же случай произошёл при мне в Гольстейнборге. Третья картинка, рисующая бедную, удручённую горем девушку, тоже срисована с натуры; я слышал эту историю из собственных уст девушки.

"Сын привратника" содержит много черт, заимствованных прямо из жизни.

"Тетушку" я знавал лично, и не одну, а несколько таких особ, которые теперь все мирно почиют в могилах.

"Подснежник" написан по просьбе моего друга, Древсена; он вообще горячо любил старину и родной язык и как-то раз жаловался мне на искажение многих хороших старых датских слов и выражений. Так, например, садовники печатают весною в газетах объявления о каких-то "VintergФkke" (зимних дурачках), тогда как в дни нашей молодости эти цветы носили другое, куда более понятное название: " SommergФkke " ( летних дурачков ): они, ведь, оставляют нас в дураках, преждевременно пообещав нам лето. В заключение Древсен попросил меня написать сказку, в которой бы доказывалось преимущество старого названия, я и написал сказку " SommergФkken " (подснежник).

Сказка "Жаба" пришла мне в голову во время пребывания в Сетубале летом 1866 г. У одного из колодцев, из которых вода черпается большими кувшинами, подымаемыми воротом, я увидел однажды большую безобразную жабу. Вглядевшись в неё, я обратил внимание на её умные глаза, и скоро у меня сложилась целая сказка, которая позже, по возвращении моём в Данию, и была написана, но получила чисто датский колорит.

"Альбом крестного" имеет свою краткую историю.

Однажды я встретил на улице нашего заслуженного археолога Томсена, только что вернувшегося из Парижа; он рассказал мне, что видел там в одном из второстепенных театров что-то вроде исторической народной комедии, сюжетом для которой послужило развитие Парижа, как города. В общем комедия была, по словам Томсена, лишена всякой поэтичности, плохо скомпонована, но всё-таки интересна, как ряд картин, рисующих различные эпохи. Он полагал, что я мог бы воспользоваться этою идеей и написать для нашего "Казино" более поэтическую народную комедию, в которой было бы изображено историческое развитие Копенгагена. В то время, как я обдумывал план этой комедии, наступил как раз тот памятный вечер, в который Копенгаген впервые осветился газом. Но бок о бок с газовыми горели в этот вечер в последний раз и ворванные фонари, как бы для сравнения или сопоставления с новыми. Вот это-то сопоставление и послужило мне рамкой для целого ряда исторических картин. Для того же, чтобы провести через всё произведение красною нитью идею красоты, я решил ввести в него мощные каменные глыбы, ещё с незапамятных времён занесённые на мель, на которой затем воздвигся Акселев дом, а в наше время послужившие основанием для здания -- хранилища образов красоты, изваянных из мрамора Торвальдсеном. Долго я трудился над разработкой этой идеи, но она уж чересчур разрослась; да если бы даже я и довёл её до конца, то всё равно её нельзя было бы поставить на небольшой сцене "Казино" и при наличных силах труппы этого театра. Вследствие этого я отказался от своей первоначальной мысли, но воспользовался затем самою идеей для альбома-тетрадки, в которую я вклеивал рисунки, собранные и вырезанные отовсюду. Рисунки эти я связал краткими рассказцами, и вышла связная история "Житье-бытье Копенгагена или Ворвань и Газ". Гораздо позже история эта была напечатана в " Illustreret Tidende ", разумеется, без моих рисунков и в сокращенном виде. Впоследствии же она перешла в "Путевые очерки и наброски пером" ( "Собрание Сочинений, 28-й том" ), но критика нашла, что место её скорее между сказками и историями. Вот почему она и помещена в данном собрании сказок.

Сказка "Тряпье" написана гораздо раньше "Альбома крестного". В то время норвежская литература ещё не отличалась тою свежестью, значением и разнообразием, как теперь. Мунк только что начал писать; Бьёрнсона, Ибсена, Ионаса Лие, Магдалены Торесен и др. ещё не знали, но норвежцы уже начали сильно прохаживаться насчёт датских писателей, не пощадили даже и Эленшлегера. Меня это взорвало, и мне захотелось тоже сказать своё слово, отщёлкать норвежцев в какой-нибудь маленькой сказке. Я и написал её в следующее же лето во время продолжительного пребывания в Силькеборге, где я гостил у бумажного фабриканта Михаэля Древсена. Там я ежедневно видел перед фабрикою огромные кучи тряпья, собранного отовсюду. Сказку нашли забавною, но сам я находил в ней больше пчелиного яда, чем мёда поэзии, и отложил её в сторону. Много лет спустя, когда сатира -- если таковая есть в сказке -- уже утратила силу современности, я опять взялся за неё и отнесся к обеим тряпкам одинаково доброжелательно и юмористично. Как датские, так и норвежские друзья мои посоветовали мне напечатать эту сказку, и я поместил её в "Народном календаре" 1869 г.

Сказка "Вэн и Глэн" возникла из импровизированного мною тоста за обедом в Гольстейнборге, где собрались копенгагенские инженеры обсудить проект соединения Глэна с Зеландией.

В 1868 г. вышла отдельным выпуском сказка "Дриада". Весною 1867 г. я посетил всемирную выставку в Париже, и никогда ещё город этот не производил на меня такого сильного и полного впечатления, как в это посещение. К моему прибытию главное здание выставки было возведено, но самая выставка ещё не вполне закончена и всё-таки производила уже мощное, подавляющее впечатление. Все французские и иностранные газеты шумели о великолепии выставки; один датский корреспондент уверял, что никто, кроме Чарльза Диккенса, не был бы в состоянии дать описание её; мне, однако, показалось, что это могло, пожалуй, удасться и мне. Я представил себе, какая будет для меня радость, если мне удастся выполнить эту задачу так, что я заслужу одобрение и земляков своих, и иностранцев! Воодушевленный этою мыслью, смотрел я раз из окна своего отеля на площадь, где валялось выдернутое из земли каштановое дерево; рядом с ним на телеге лежало свежее, молодое деревцо, только что привезённое из деревни, и вот, идея сказки о парижской выставке выглянула из своего убежища -- молодого зелёного деревца, Дриада кивнула мне головкой! И день за днём, и во время пребывания моего в Париже, и по возвращении домой, история жизни Дриады не переставала слагаться у меня в уме в связи с описанием парижской выставки. Последней я, однако, не видал в полном её расцвете, а между тем, я хотел дать верную и полную картину её, и мне пришлось вернуться на нее ещё раз в сентябре. Возвратившись опять в Копенгаген, я окончил сказку и посвятил её старому своему другу, поэту І. М. Тиле.

В 1870 г. вышли, также отдельным выпуском, "Три новые сказки и истории": "Предки птичницы Греты", "Доля репейника" и "Что можно придумать".

Этот выпуск я посвятил своему верному другу в тяжёлые и счастливые дни, Эдварду Коллину.

Однажды я случайно прочёл в " Laalands-Falsters Stiftstidende " (Областные ведомости Лоланда-Фальстера) кое-какие исторические заметки о личности Марии Груббе, знатной девицы, вышедшей сначала за сводного брата короля Христиана V, Ульриха Фредерика Гюльденлёве, затем за одного ютландского помещика, наконец, за бедного матроса, попавшего впоследствии на каторгу, и кончила жизнь перевозчицей на острове Фальстер.

В заметке была ссылка на "Письма Гольберга". В них Гольберг рассказывает о том, как он, молодым студентом, бежал из Копенгагена, где свирепствовала чума, на остров Фальстер и квартировал там у перевозчицы, матушки Сёрен-Сёренсен-Мёллер, некогда знатной девицы Марии Груббе. Тут был богатый материал для поэтического произведения; в "Датском атласе" и в "Народных сказаниях" Тиле я нашёл ещё некоторые сведения и написал историю: "Предки птичницы Греты"[ Сюжетом этим воспользовался также другой датский поэт, Якобсен, для своего романа " Мария Груббе ", который занимает почётное место среди художественных произведений датской литературы ].

Идею для сказки "Доля репейника" подал мне виденный мною в поле, близ Баснэса, великолепный экземпляр этого растения, который мне захотелось пересадить в сказку.

В сказке "Что можно придумать" найдётся немало намёков на современную действительность.

К Рождеству 1871 г. вышли: "Новые сказки и истории", посвящённые моим издателям, братьям Теодору и Карлу Рейцель. Вот перечень их: "И в щепке порою скрывается счастье", "Комета", "Дни недели", "Истории солнечного луча", "Прадедушка", "Кто же счастливейшая?", "Свечи", "Самое невероятное", "Что сказала вся семья", "Пляши, куколка, пляши!", "Спроси тетку с Амагера"[ Небольшой рифмованный рассказ-шутка, неизвестно почему помещённый автором в собрании сказок; по своему чисто национальному колориту, вещица эта не поддаётся переводу, да и не представляет к тому же для русских читателей никакого интереса. Примеч. перев. ], "Большой морской змей", "Садовник и господа".

Все эти сказки и истории написаны в последний год, и двенадцать первых уже были прежде напечатаны в различных газетах и повременных изданиях.

История "И в щепке порою скрывается счастье" -- написана во время летнего пребывания в Швейцарии, на Юре. Там я услышал рассказ об одном бедном токаре, который вздумал заменить часто отскакивавшую пуговку от своего зонтика маленькою точеною грушею, нашёл новую застёжку, куда более практичною, нежели прежние, и выточил такие же кое-кому из соседей для их зонтиков. Скоро он получил множество заказов на такие застёжки и через несколько лет сделался зажиточным человеком. Вот это-то и послужило мне сюжетом для моей истории.

Уже в зрелом возрасте случилось мне опять увидать ту комету, которую я видел ребёнком; мне казалось, что я видел её впервые только вчера, а между тем, между этими двумя вечерами лёг уже длинный ряд годов и воспоминаний, и вот, я написал "Комету".

"Дни недели" -- импровизация; мне предложили экспромтом рассказать сказку о днях недели; напечатана же она впервые в календаре Торкильсена.

В "Историях солнечного луча" подразумеваются известные выдающиеся люди нашей страны.

История "Прадедушка" написана по воспоминанию об одном разговоре с Г. Х. Эрстедом о старом времени и новом.

"Свечи" -- маленькая картинка с натуры.

Сюжеты для истории "Самое невероятное" и "Что сказала вся семья" также дала действительная жизнь.

"Большой морской змей" принадлежит, как и "Дриада", к чисто современным сказкам. Современные открытия и изобретения, представляют богатый материал для поэта; обратил же на этот материал моё внимание Г. Х. Эрстед.

История "Садовник и господа" ещё не была нигде напечатана. Сюжет её взят прямо из современной жизни, чем, вероятно, главным образом и объясняется тот успех, которым она пользуется. Особенную же популярность приобрела она благодаря чтению её со сцены. Во время моей молодости в концертных программах фигурировали также и декламационные номера, но декламировались всегда одни стихотворения. Прекрасная артистка королевского театра госпожа Юргенсен первая попыталась прочесть на концерте одну из моих сказок. После неё артистически читали со сцены "Новый наряд короля" актёр Фистер и покойные Розенкильде и Нильсен. К превосходным чтецам сказок принадлежат, кроме упомянутых, ещё артисты: Михаэль Виге ( "Истинная правда", "Воротничок" и "Иванушка-дурачок" ), Гёт и Манциус. Из артистов же "Казино" считаю долгом назвать Христиана Шмидта, Стигора и Мадсена.

К Рождеству 1872 г. вышла третья серия сказок -- "Новые сказки и истории". Сюда вошли: "О чём рассказывала старуха Иоганна", "Ключ от ворот", "Сидень" и "Тетушка Зубная боль".

Скажу несколько слов и об этих историях.

В детстве я видел в родном городе Одензе человека, худого, как щепка, жёлтого, сморщенного, -- кожа да кости! Старушка, часто занимавшая меня своими сказками и историями о привидениях, объяснила мне, почему он смотрит таким жалким: на его голову заварили кашу, и она кипела всё время, пока он был в чужих краях. Дело в том, что невеста его соскучилась по нём и пошла к знахарке, а эта заварила кашу, положила в неё всякой чертовщины и поставила на огонь кипеть: где бы ни находился парень, он должен был без оглядки, без отдыха спешить домой, где кипела каша и ждала его невеста. Но когда он добрался до дому, от него остались одни кости да кожа, и он сделался на всю жизнь немощным. Доказательство было налицо: стоило мне взглянуть на беднягу. Рассказ этот произвёл на меня глубокое впечатление и я воспользовался им для истории "О чём рассказывала старуха Иоганна".

Для истории "Ключ от ворот" я воспользовался кое-какими чертами из области суеверия. Не так давно и в Копенгагене было в большом ходу "столоверчение". Многие, даже люди даровитые и выдающиеся, верили, что в столах и в разной другой мебели живут духи. С "ключевыми духами" я познакомился в Германии в одном богатом поместье, принадлежавшем людям весьма развитым и образованным. Ключ давал ответы на всевозможные вопросы, и многие верили этому. В истории "Ключ от ворот" я и затронул эту тему, но время действия перенёс в более раннюю эпоху, нежели та, в которую я сам познакомился с "ключевою мудростью". Посещение же советника лавочником и артистическое образование Лотты-Лены взяты прямо из жизни.

История "Сидень" одна из последних моих сказок, -- я думал даже, что она будет самою последнею -- и так как принадлежит на мой взгляд, к числу лучших, и к тому же является своего рода прославлением сказки, то годилась бы, пожалуй, для заключения всего собрания.

После неё я написал, однако, ещё одну -- "Тетушку Зубную боль".

Сказки и истории переведены почти на все европейские языки и в течение многих лет успели стать как в отечестве моём, так и далеко за пределами его, любимым чтением и старых, и малых. Мне, таким образом, выпало на долю высшее счастье, вообще выпадающее авторам. Но когда человек подобно мне приближается к предельному человеческому возрасту -- библейскому "семью-десять", то пора подумать, что эта счастливая деятельность близка к своему концу. Вот я к этому Рождеству и подношу читателям всё моё богатство -- полное собрание сказок и историй, и пусть слова скрипача из сказки "Перо и чернильница" послужат моими заключительными словами": если я и сделал что-либо хорошее, то "Богу одному честь и хвала!"

" Rolighed ", 6 Сентября 1875 г.

Г. Х. Андерсен.