Наши воспоминанія о Ѳ. И. Буслаевѣ относятся только къ его послѣднимъ годамъ, начиная съ 1880-го. Тогда для него начиналась новая пора -- время отдыха отъ научной и профессорской работы. Въ 1881 году онъ вышелъ въ отставку; въ университетѣ больше не читалъ лекцій, и заканчивалъ свой ученый подвигъ -- книгу о "Лицевомъ Апокалипсисѣ". Позади него оставалось поприще, пройденное имъ съ великимъ успѣхомъ. Передъ нимъ открывалась старость, и для него,-- какъ для человѣка здороваго и бодраго, много работавшаго и сберегшаго силы для духовныхъ радостей жизни,-- старость ясная, счастливая. Назначеніе его было выполнено, но и затѣмъ обаяніе его имени не уменьшалось, а только видоизмѣнилось съ теченіемъ времени, и совсѣмъ превратиться не могло никогда. На первыхъ порахъ, оно поддерживалось даже всею внѣшнею обстановкою жизни Буслаева.
Ѳедоръ Ивановичъ жилъ тогда у Спаса-на-Пескахъ, въ Каретномъ-ряду, и нанималъ квартиру на самомъ верху какого-то высокаго дома очень старинной постройки. Уже самый входъ къ нему, черезъ обширныя сѣни, по широкой деревянной лѣстницѣ съ поворотами, затѣмъ видъ изъ оконъ вдаль надъ большимъ садомъ и, наконецъ, размѣры комнатъ, небольшихъ и невысокихъ, но просторныхъ и свѣтлыхъ,-- всѣ эти случайныя внѣшнія условія вызывали представленіе чего-то мирнаго, цѣльнаго, законченнаго. Кабинетъ Ѳед. Ив. производилъ такое же впечатлѣніе. Простой шкафъ со стеклами, гдѣ хранились рѣдкіе экземпляры, рукописные и старопечатные; столъ изъ свѣтлаго дерева на рѣзныхъ ножкахъ во вкусѣ Возрожденія; старомодное покойное кресло; конторка; обыкновенный письменный, небольшой очень столъ съ немногими, необходимыми на немъ предметами; а по стѣнамъ -- гравированные портреты и "сувениры" итальянскихъ путешествій -- ярко-голубые виды Неаполя,-- все носило печать уютности, порядка и вкуса, все говорило о внутренней гармоніи и тишинѣ, о томъ душевномъ равновѣсіи, которое при изяществѣ натуры достигается долголѣтнимъ и систематическимъ трудомъ въ области мысли. Эта внутренняя гармонія отражалась на самыхъ простыхъ, обыденныхъ вещахъ. Все обыкновенное и скромное казалось красиво и у мѣста, потому что все въ этой жизни, казалось, уже выяснилось и установилось. Притомъ все такъ непохоже было на новое, модное, что мысль невольно уносилась далеко отъ настоящей минуты. Даже веселыя, яркія акварели Неаполя такъ же мало походили на нынѣшнюю дѣйствительность, какъ мало похожи потемнѣлые кожаные переплеты старинныхъ изданій на яркія обложки новыхъ книгъ и журналовъ. А если вы припоминали, что дѣятельность въ этихъ комнатахъ направлена была на старину, на народный эпосъ, углублялась въ символику нашей древней иконописи или западнаго средневѣкового искусства, то вамъ еще больше казалось, что жизнь, здѣсь протекающая, далека отъ всего того, что волнуетъ болѣе молодые умы: казалось, здѣсь все мирно и ясно оттого, что мысль вся только въ отвлеченномъ, только въ прошломъ... Но это казалось только; казалось, и недолго, людямъ предубѣжденнымъ. Здѣсь была жизнь спокойная, достойная, но жизнь, т.-е. движеніе впередъ, а не застой. Не было суеты, но и скуки не было. Въ этомъ вы убѣждались послѣ даже поверхностнаго знакомства съ хозяиномъ.
Вы напрасно стали бы ожидать отъ первой встрѣчи съ Буслаевымъ того впечатлѣнія, которое невольно возникаетъ при мысли о глубокой учености человѣка съ громкимъ именемъ. Педагогъ, создавшій новые методы преподаванія и извѣстный своими учебниками всякому гимназисту, профессоръ, установившій нашу грамматику и исторію нашего языка и поэзіи на твердыхъ началахъ науки, перейдя за 60-лѣтній возрастъ, при тѣхъ познаніяхъ, которыя позволяли ему занимать не одну каѳедру на филологическомъ факультетѣ,-- Буслаевъ соотвѣтственно этому долженъ былъ имѣть видъ мудреца, который неоспоримо авторитетно вразумляеть, снисходитъ, поощряетъ и, съ высоты своихъ познаній, какъ будто даже слегка запугиваетъ профана, являющагося къ нему на поклонъ. Такое понятіе объ ученомъ быстро опровергалось не только разговоромъ, но даже самою наружностью Буслаева.
Моложавый, даже франтоватый, все еще красивый, Буслаевъ носилъ тогда сѣдую бородку, бритую по французской модѣ 60-хъ годовъ, какъ то было у Наполеона III-го. При этомъ онъ поражалъ живостью и нѣкоторою даже суетливостью движеній. Воспріимчивость, подвижность природы, сказывались и въ торопливости его рѣчей, и въ веселой его привѣтливости, съ легкимъ оттѣнкомъ юмора и ироніи, той "плутинки", которая такъ характерна для нашего великорусскаго племени. А въ разговорѣ съ ученически-робѣвшими гостями и тѣни не было авторитетности. Онъ довѣрчиво и просто интересовался вашими занятіями и знакомилъ съ своею библіотекою, указывая на тѣ полки, которыя по своей спеціальности могли быть близки вашему предмету. Въ его любезности чувствовалась галантность кавалера не нашего поколѣнія, и тѣмъ не менѣе все звучало искренно и естественно, а главное, лишено было всякаго высокомѣрія или учительскаго покровительства. Предвзятая иллюзія ученаго, торжественно священнодѣйствующаго въ храмѣ науки, разрушалась очень быстро. А вѣдь вы знали, что эта небольшая комната, гдѣ всѣ стѣны сплошь уставлены книгами и папками гравюръ,-- это дѣйствительно вѣдь храмъ человѣческой мысли. Разнообразіе культовъ въ этомъ храмѣ отражалось на разнообразіи форматовъ, переплетовъ, заглавій, годовъ изданія. Многаго здѣсь уже нѣтъ изъ той энциклопедіи филологическихъ наукъ, обширность которой вмѣстилась въ головѣ нашего радушнаго хозяина. Нѣтъ книгъ по языкознанію, по сравнительной грамматикѣ, по славянскимъ нарѣчіямъ и литературамъ. Все то, что прежде служило Буслаеву для работъ по исторической грамматикѣ, то, что онъ считалъ не томами, а десятками пудовъ,-- того здѣсь уже нѣтъ. Остались -- иконографія, археологія, западное и русское искусство, итальянская литература и множество любопытныхъ книгъ смѣшаннаго содержанія,-- curiosa,-- начиная съ эпохи Возрожденія.
Разнообразіе этой библіотеки не утомляетъ васъ своею пестротою, потому что вызываетъ одно общее впечатлѣніе личности хозяина, которому служитъ. Какую бы книгу наугадъ вы ни брали съ полки, всякая носитъ на себѣ слѣды его работы. Очевидно, что извлекаетъ онъ изъ своихъ книгъ многое и много, но распоряжается всѣмъ легко и независимо. Количество спеціальныхъ знаній, которое такъ давно уже почерпается изъ этихъ отмѣтокъ на поляхъ текста, нисколько не подавляетъ живости его мысли. Онъ такъ просто и весело относится къ своему знанію, къ своему труду, что видимо они составляютъ одно цѣлое съ его личностью. Онъ самъ не замѣчаетъ ихъ и не даетъ ихъ чувствовать своему собесѣднику. Какимъ бы невѣжественнымъ себя этотъ собесѣдникъ ни чувствовалъ, ученость Буслаева не угнетаетъ его такъ, какъ самый ничтожный запасъ мысли у иного жреца науки.
Помню, какъ Ѳ. И. показывалъ намъ свой экземпляръ "Лицевого Апокалипсиса" -- это было вечеромъ въ его пріемный день. Ѳ. И. смѣется надъ этою непомѣрно-толстою книгою. Съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ смотришь въ текстъ ея и видишь -- чего и малоопытному глазу нельзя не видѣть -- громадную работу этого изслѣдованія. Лицевой значитъ иллюстрированный; Апокалипсисъ -- пророческая книга Новаго Завѣта, чтеніе которой православною церковью не рекомендуется, въ виду необъяснимости содержащихся въ ней пророчествъ. Припоминается Наполеонъ -- Антихристъ, 12-й годъ, война и миръ, мистическія ученія начала вѣка... Видѣнія евангелиста должны были, думается, смущать непонятными аллегоріями умы нашихъ предковъ, и конечно наиболѣе любознательные и образованные умы, разъ эта книга не была обязательнымъ церковнымъ чтеніемъ. А историкъ, изслѣдуя эти иллюстраціи-миніатюры, задается, вѣрно, цѣлью показать, какъ эти видѣнія отражаются въ фантазіи старинныхъ рисовальщиковъ-живописцевъ, и какимъ они подвергаются толкованіямъ, переходя изъ слова въ рисунокъ, изъ литературы -- въ живопись. Если такъ, то въ этой спеціальной книгѣ долженъ быть общій интересъ, слѣдуетъ прочесть ее! Но 900 страницъ! И въ мельчайшихъ подробностяхъ изслѣдуется рукописный матеріалъ. Черезъ" этотъ лѣсъ детальнаго анализа, наблюденій и сличеній текстовъ, черезъ эту кропотливую работу мысли, не доберешься, пожалуй, до общихъ положеній. Разработка первоисточниковъ дастъ ли готовый выводъ? отвѣтитъ ли опредѣленно на вопросъ объ искусствѣ набожной старины?.. А Ѳ. И. смѣется надъ тѣмъ, что книга такъ тяжеловѣсна въ буквальномъ смыслѣ слова.-- Вѣдь 10 ф. вѣситъ! А! Какую книгу написалъ -- 10 фунтовъ! Тяжесть-то какая!-- Вѣроятно, онъ видитъ наше недоумѣніе и уваженіе, похожее на страхъ, передъ силою затраченнаго на эту тяжесть труда.-- Хотите, возьмите ее -- только всей вамъ читать незачѣмъ! Вотъ тутъ вамъ можетъ быть интересно: это глаза, гдѣ сравниваются западное и русское искусство. Это вамъ можетъ пригодиться!-- Ну, а кто отважится прочесть всю книгу сполна,-- шутя, замѣчаетъ одинъ изъ близкихъ друзей Буслаева,-- единственный, быть можетъ, изъ присутствующихъ, кто понималъ всю цѣну этого труда {А. Е. Викторовъ.},-- тотъ пусть распишется на послѣднемъ бѣломъ листѣ книги!-- Ѳед. Ив. смѣется, находя, что такими подписями листъ не "скоро заполнится. А сколько силы ушло у него на эту работу! Сколько часовъ просиживалъ онъ за границею въ Бамбергѣ, Мюнхенѣ и Вѣнѣ, разсматривая и описывая миніатюры Апокалипсисовъ! Сколько дома изучилъ онъ рукописей, которыя заслуженному профессору доставлялись отовсюду: изъ монастырскихъ коллекцій (Соловецкаго, Кирило-Бѣлозерскаго, Троицкой Лавры), отъ раскольниковъ-начетчиковъ, изъ разныхъ библіотекъ. Сколько напряженія а заботы тратилось на эти мелкіе рисунки, когда они воспроизводились подъ руководствомъ самого автора, и онъ самъ свѣрялъ всѣ кальки и наблюдалъ за точностью снимковъ! Не даромъ на этой работѣ потерялъ онъ глаза!
Работая съ тою добросовѣстностью и кропотливостью, которая чуть не граничитъ съ педантизмомъ, не допуская въ своемъ текстѣ ни одного самаго мелкаго факта непровѣреннаго, не позволяя "себѣ ни одного пустого слова, ни одной праздной фразы "для красоты слога", Буслаевъ такой работѣ не придавалъ особой цѣны: очевидно, она для него не отдѣлялась отъ научнаго и литературнаго труда, какъ необходимое его условіе. Необходимое, но не единственное. Не менѣе важною въ работѣ была мысль его -- живая, самостоятельная. При педантизмѣ исполненія, Буслаевъ не былъ педантомъ по своимъ задачамъ и взглядамъ. Отъ него мы нерѣдко слыхали тѣ презрительныя выраженія: "буквоѣдство, ученое крохоборство" и т. п., которыми обозначается преобладаніе эрудиціи, когда за частностями и мелочами не видно цѣлаго, или существеннаго. Потому онъ и дорожилъ всегда общею мыслью, и цѣнилъ ее вездѣ, какая бы слабая и шаткая она ни была, если только она возникала изъ знакомства съ самимъ предметомъ, а не съ чужими мнѣніями о предметѣ. Особенно это поучительно было въ его разговорѣ. Его мысль всегда будила мысль и въ собесѣдникѣ. Профессоръ не поучалъ въ общепринятомъ смыслѣ слова, т.-е. не внушалъ готовыхъ знаній и понятій, а только спрашивалъ, выслушивалъ и оспаривалъ, и тѣмъ наставлялъ васъ обнаруживать источники вашихъ свѣдѣній. Эти пріемы вытекали у него не изъ одной только педагогической экзаменаціонной практики, а изъ его отношенія и къ знанію, и къ людямъ; они зависѣли прежде всего отъ его уваженія къ личности человѣка, отъ доброты его. Одинъ изъ лучшихъ учениковъ Буслаева, академикъ Александръ Николаевичъ Веселовскій, предлагая на юбилейномъ его обѣдѣ тостъ за представителя широкихъ симпатій въ области гуманистическихъ знаній, выразился такъ: "Знаніе бываетъ разное: одно -- эгоистическое знаніе, книга, дѣйствующее вѣрно, но на разстояніи поколѣній, какъ дальнестрѣльное орудіе, безучастно бьющее въ цѣль, не заботясь о томъ, куда попадетъ ядро. Другое знаніе -- встрѣчное, радушное, привѣтливо идущее на встрѣчу людямъ, ищущее слушателей и учениковъ, будящее въ нихъ разнообразные интересы". Если "радушіемъ знанія" отличалась дѣятельность профессора, то и устная бесѣда литератора носила тотъ же характеръ. Мысль его шла привѣтливо на встрѣчу вашей мысли, возбуждая ее и поднимая до себя, а не подавляя ее и не покоряя себѣ. Въ этой мысли не было того властолюбія, которое насилуетъ и подчиняетъ чужіе вкусы и взгляды, чтобы первенствовать надъ ними и вести ихъ за собою. Это было нравственное свойство натуры, и оно отражалось въ разговорѣ Буслаева точно такъ же, какъ во всей его умственной и общественной дѣятельности.
Итакъ, узка властнаго и деспотическаго, насилующаго и порабощающаго, въ Буслаевѣ не было, и это особенно цѣнили ученики его, и видѣли въ этомъ его силу. Но на лицъ постороннихъ, не понявшихъ еще обаянія этого альтруистическаго знанія, Ѳ. И. не производилъ впечатлѣнія силы. Его торопливая, съ запинками, манера говорить не имѣла той вѣскости и увѣренности, которыя для профановъ не отдѣляются отъ ума и знанія; у него не было и того краснорѣчія, которое такъ гладко и пріятно вливается въ ухо слушателя, скользитъ по головѣ и теряется чаще всего въ пространствѣ. Словъ его, бывало, не заслушаешься, надъ ними задумаешься: въ нихъ все своеобразно, потому что все свое, все искренно и все живо прочувствовано. И это живое, искреннее слово сочувственно отзывается и въ вашей душѣ. Споря съ учителемъ, отстаивая свою мысль, вы не замѣчаете, что эта ваша мысль зажглася отъ его искры, и вы не видите, что учитесь у него, потому что онъ дѣйствуетъ на васъ особою силою, живою и благотворною, а не властью только ума и логики.
Эта-то живая сила,-- любовь въ истинѣ и любовь въ человѣку,-- не давала его мысли уходить отъ "злобы дня" въ прошлое, отвлеченное, или въ мелочи эрудиціи. Онъ горячо относился къ вопросамъ текущей, живой жизни; правда, онъ рѣдко соглашался съ тѣми отвѣтами, которые на нихъ давала судьба. Онъ своеобразенъ былъ во взглядахъ на современность, но живость и отзывчивость его природы не позволяли ему отъ нея отрѣшаться. Въ мысли его не было застоя, и оттого въ его обществѣ не могло быть скучно. Разговоръ велся обыкновенно на темы литературныя, иногда обсуждались общественныя событія, и никогда -- личныя, частныя дѣла или слухи. Мнѣнія хозяина потому были особенно интересны, что вы не знали за нимъ той общей мѣрки, подъ которую онъ подводилъ бы всѣ обсуждаемыя явленія. Партійности опредѣленной окраски, или готоваго шаблона, разъ навсегда установленнаго -- здѣсь не было. Когда радикалъ, когда консерваторъ, когда идеалистъ, когда поборникъ правдивости въ искусствѣ, Ѳ. И. не боялся противорѣчій съ самимъ собою, не боялся даже сознаваться въ неправильности своихъ взглядовъ и исправлять ихъ.
Въ 80-хъ годахъ часто говорили у него о Достоевскомъ. Буслаевъ его не любилъ, отрицательно относился къ тѣмъ симпатіямъ, которыя въ обществѣ были вызваны его смертью, не перечитывалъ его -- и остался при своемъ о немъ мнѣніи. Иное дѣло -- съ Тургеневымъ. Появленіе послѣднихъ его произведеній вызывало большіе споры: Ѳ. И. также не одобрялъ ихъ, приписывалъ ихъ пессимизмъ вліянію Франціи и пребыванію вообще Тургенева за границею. Изъ "Стихотвореній въ прозѣ" ему нравились очень немногія; онъ насчитывалъ ихъ семь или восемь, которыя считалъ образцовыми. Позже, когда Тургеневъ умеръ, отношеніе къ нему Буслаева измѣнилось. Онъ сталъ интересоваться всѣмъ, что о Тургеневѣ писалось въ Россіи и за границею; собиралъ о немъ критическіе и біографическіе очерки, воспоминанія; прочитывалъ, дѣлалъ выписки и сталъ самъ изучать его произведенія. Потомъ, вчитываясь и вслушиваясь въ текстъ, онъ что думалъ, то записывалъ сперва самъ, а потомъ чужою рукою, и дѣлалъ множество отмѣтокъ и записей на поляхъ своего экземпляра. Всѣ эти замѣчанія и наблюденія остались, за слабостью здоровья, въ необработанномъ видѣ. Но хотя они и не приведены въ систему, они составляютъ цѣнный матеріалъ какъ для критическаго изслѣдованія о Тургеневѣ, особенно со стороны художественной формы, такъ и для характеристики самого Буслаева. Для Буслаева Тургеневъ сталъ въ послѣдніе годы тѣмъ образцовымъ художникомъ русскаго слова, преемникомъ Пушкина, по имени котораго долженъ называться цѣлый періодъ нашей литературы. Къ этому выводу Буслаева привела самостоятельная работа надъ Тургеневымъ. А до нея, вскорѣ послѣ смерти писателя, у него была на него совершенно иная точка зрѣнія. Помню, какъ не разъ онъ негодовалъ на избитое общее мѣсто о женскихъ типахъ Тургенева.-- Да какіе же у него женскіе идеалы?-- говорилъ Ѳ. И.-- У него изображаются или любовныя волненія дѣвицы, или хищничество замужней женщины! У него нѣтъ нигдѣ материнскихъ чувствъ! Онъ не зналъ женщины какъ жены и матери, онъ не показалъ лучшихъ, высшихъ свойствъ женскаго сердца!-- Эта точка зрѣнія совершенно измѣнилась у Буслаева и дополнилась иными взглядами при новомъ и самостоятельномъ изученіи Тургенева.
Вообще смѣна взглядовъ и разнообразіе точекъ зрѣнія были наиболѣе характерными чертами Буслаева. Они указывали и на не прекращавшуюся никогда работу мысли, и на подвижность, гибкость и даже нѣкоторую изворотливость этой мысли. Мнѣніямъ и сужденіямъ Ѳ. И. это всегда придавало живость, свѣжесть, интересъ новизны. Но въ спорахъ оно крайне озадачивало: вы никогда не знали, съ какой стороны онъ подойдетъ къ спорному пункту и откуда почерпнетъ свои аргументы. А спорилъ онъ очень охотно, и это бывало у него зачастую педагогическимъ пріемомъ: возражая ученику, вызывая его на преніе, профессоръ очень скоро раскрывалъ собесѣднику его незнаніе, т.-е. неточность, неполноту знанія, или знаніе изъ вторыхъ, третьихъ рукъ, по наслышкѣ. И тогда споръ падалъ, оставляя собесѣдника или торжествующимъ съ своими полу-знаніями,-- когда онъ не понималъ умственнаго превосходства профессора,-- или пристыженнымъ разоблаченіемъ невѣжества. Даже и въ эти споры -- съ людьми очень юными -- Ѳ. И. вносилъ столько серьезности, живости и иногда горячности, что возвышалъ этимъ собесѣдника въ собственныхъ его глазахъ, а не унижалъ его превосходствомъ своихъ знаній. И такіе споры заканчивались быстро къ обоюдному удовольствію. Труднѣе было, когда разногласіе коренилось не въ познаніяхъ, а въ той разницѣ понятій и вкусовъ, которая зависѣла отъ самого возраста собесѣдниковъ. Мнѣ особенно часто приходилось возражать Ѳ. И. Онъ любилъ разспрашивать меня о новыхъ явленіяхъ беллетристики -- особенно иностранной; часто и самъ и черезъ другихъ провѣрялъ мои мнѣнія, и никогда почти не одобрялъ моихъ вкусовъ. Интересъ къ новымъ, особенно французскимъ писателямъ вмѣнялъ онъ въ грѣхъ, почти въ преступленіе: все то новое, свѣжее, что ему указывалось въ современной литературѣ, онъ всегда старался приравнять въ прошлому, давно бывалому и уже пережитому человѣчествомъ. При громадной эрудиціи въ области всеобщей литературы ему, конечно, легко было находить аналогіи и параллели; но это не всегда вразумительно для профана: въ глазахъ профана и знакомство съ Прошлымъ, и историческія параллели, не мѣняютъ интереса къ новымъ явленіямъ; напротивъ, чѣмъ рѣзче это наше новое расходится съ прошлымъ, тѣмъ сильнѣе наше желаніе въ немъ разобраться, и тѣмъ, слѣдовательно, упорнѣе нашъ интересъ къ нему. Но въ глазахъ Ѳ. И. этотъ интересъ былъ второстепеннымъ. Это-то часто и служило предметомъ нашихъ споровъ. Ѳ. И. очень принималъ къ сердцу всякое противорѣчіе, и такая горячность, живость и нетерпѣливость его были тѣмъ трогательны, что происходили не отъ самолюбія, а отъ любви къ предмету. Потому и столковаться съ нимъ бывало мудрено. Такъ, напр., новыхъ французовъ онъ всегда упрекалъ; несмотря на мягкость и деликатность, онъ любилъ при этомъ сильныя выраженія какъ восторга, такъ и негодованія. Французамъ за натурализмъ въ романѣ доставалось одно негодованіе.-- Французы такъ изолгались и развратились,-- говорилъ онъ,-- что и литературу обратили въ кабакъ.-- Утвердившись на этомъ положеніи, Ѳ. И. схватывалъ, на лету ваши возраженія и твердилъ свое:-- Грязно, гадко, грубо!-- а вслушавшись въ ваше мнѣніе, повторялъ скороговоркою:-- Ахъ, какъ глупо! глупо, глупо, очень глупо!-- Иногда споръ на этомъ и прерывался. Ѳ. И. при слѣдующемъ свиданіи извинялся за рѣзкость, спрашивалъ -- не обидѣлъ ли онъ кого. Обижаться на него, конечно, нельзя было. Разставшись съ нимъ, мы объясняли себѣ наше взаимное непониманіе разницею нашихъ возрастовъ. Трудно, думалось намъ, даже невозможно человѣку, выросшему въ эпоху романтики 30-хъ годовъ, на сантиментальности и условности, если не Карамзина, то русскихъ подражателей Вальтеръ-Скотта,-- невозможно отдѣлаться отъ тѣхъ вкусовъ, которые привиты ему въ юности. Какъ бы они ни были у него усовершенствованы впослѣдствіи широкимъ изученіемъ литературы и знакомствомъ съ ея міровыми произведеніями -- эти юношескіе вкусы для новыхъ поколѣній представляются уже достояніемъ исторіи. А въ свою очередь понятно, что вкусы и нашего поколѣнія, воспитаннаго съ дѣтства въ реализмѣ и правдивости родной литературы, а затѣмъ на протоколизмѣ и пессимизмѣ французскаго романа, должны были старику казаться неизящными и грубыми.-- Я вѣдь современникъ Гёте,-- шутилъ иногда Буслаевъ:-- у меня всему мѣрка иная, чѣмъ у васъ.-- Иная, но при томъ широкая. Потому часто и случалось, что тамъ, гдѣ, повидимому, не было намъ никакой возможности понять другъ друга и придти къ одному какому-нибудь выводу, Ѳ. И. поражалъ неожиданно эластичностью своего ума и широтою взглядовъ. Часто случалось, что, вернувшись къ прежнему предмету спора, онъ или дѣлалъ нѣкоторыя уступки новымъ вѣяніямъ, или устанавливалъ на нихъ "историческій" взглядъ, т.-е. если не раздѣлялъ нашихъ вкусовъ, то вдумывался, понималъ ихъ и объяснялъ ихъ происхожденіе. Разстояніе между поколѣніями и противорѣчіе ихъ вкусовъ сглаживалось тогда воспріимчивостью Буслаева къ поэзіи; въ немъ говорило тогда уже не отжившее прошлое, не идеализмъ съ налетомъ сентиментальности, а чуткость историка, вмѣстѣ съ наблюдательностью и любознательностью старика, сохранившаго свѣжесть и молодость чувства; въ Буслаевѣ никогда не проявлялось старческой зачерствѣлости и притупленности. Но естественно, что и сразу признать новый вкусъ, поступиться прежними взглядами -- ему бывало иногда не легко. За то и упорства изъ-за самолюбія онъ не зналъ; горячится, бывало, бранится, возмущается какимъ-нибудь писателемъ; но покажите ему истинно-талантливую вещь того же автора -- и негодованія не останется и слѣда.-- Я его бранилъ,-- скажетъ онъ добродушно,-- я вѣдь не зналъ въ немъ вотъ того, этого, но что это за прелесть!-- Такъ было съ разсказами Чехова.-- Что за гадость, смотрѣть на любимую женщину съ "голоднымъ выраженіемъ" лица,-- цитировалъ онъ фразу изъ одного разсказа:-- да вѣдь это мерзость! какія пакости они ныньче пишутъ!-- Ему указали въ томъ же сборникѣ нѣсколько другихъ разсказовъ, и Чеховъ сталъ однимъ изъ его любимцевъ.
Труднѣе всего спорить съ Ѳ. И. было изъ-за принципіальнаго какого-нибудь положенія, напр. литературной теоріи или критики. Къ отвлеченности вообще онъ не былъ склоненъ: онъ самъ признавался въ "Воспоминаніяхъ", что въ 40-хъ гг., въ самый разгаръ увлеченія философіею, онъ не любилъ и не понималъ ея. Литературное явленіе интересовало его, какъ конкретный историческій фактъ; потому открытіе новаго факта, изученіе и описаніе памятника, изслѣдованіе его происхожденія, связи и аналогіи съ другими, привлекали его болѣе, чѣмъ систематизація добытыхъ фактовъ, чѣмъ, напр., построеніе литературной исторіи или установленіе принципа эстетики. А между тѣмъ этими теоретическими вопросами онъ не могъ не заниматься, и имъ у него посвящены двѣ большія статьи, которыя онъ не разъ тщательно обрабатывалъ. Въ разговорахъ и спорахъ на такія темы собесѣднику Ѳ. И. очень нелегко было слѣдить за послѣдовательностью его мысли и за ходомъ его аргументаціи... Помнимъ, какъ мы долго спорили по поводу его статьи: "Значеніе романа", когда она, въ новомъ, дополненномъ изданіи, появилась въ "Моихъ досугахъ". Ея положенія авторъ иллюстрируетъ многочисленными данными изъ исторіи, а вкратцѣ они таковы. Буслаевъ находилъ, что теоретическія основанія, выработанныя по классическимъ образцамъ старинною эстетикою, въ наше время устарѣли, а новыя еще не выяснены; устарѣло и самое дѣленіе художественныхъ произведеній на роды и виды; изъ всѣхъ видовъ эпоса остался и господствуетъ романъ. На его значеніи, а также и на его происхожденіи, авторъ пытается выяснить тѣ основанія, на которыхъ должна быть построена новая литературная теорія. Авторъ отводитъ роману такое широкое мѣсто, какъ будто внѣ этой эластической формы не существуетъ никакой иной въ повѣствовательной беллетристикѣ. И значеніе такое же широкое придаетъ онъ роману: "назначеніе современнаго романа -- служить наиболѣе полнымъ и точнымъ выраженіемъ духа времени и общественной совѣсти" ("Мои досуги", т. II, 418 стр.). Романистъ призванъ вести далѣе просвѣтительное дѣло, завѣщанное ему великими литературными умами прошлаго. Только тогда обезпечиваетъ онъ себѣ прочный успѣхъ, когда стремится въ выполненію этого завѣщанія. Здѣсь основной пунктъ, изъ котораго извлекаются главныя положенія, теоріи и критики романа (464 стр.). Что такова должна быть задача современнаго романа, авторъ доказываетъ примѣрами изъ исторіи его происхожденія,-- изъ генезиса этого рода повѣствованія, народившагося въ смутную эпоху броженія мысли въ средніе вѣка отъ смѣшенія разнородныхъ элементовъ поученія и забавы. Въ теоріи и критикѣ романа авторъ такимъ образомъ опирается на исторію. За исходную точку принципіальнаго построенія теоріи онъ принимаетъ "историческое развитіе его элементовъ" и предъявляетъ требованіе, чтобы онъ былъ "не поучительнымъ трактатомъ, а поэтическимъ воспроизведеніемъ жизни" (465 стр.). Романъ долженъ въ силу этого рѣшить сложную задачу "нераздѣльнаго сліянія художественныхъ интересовъ съ назидательными", т.-е. совмѣщать въ равной долѣ элементы красоты и элементы морали. Только исходя изъ этой точки зрѣнія, авторъ думаетъ ближе и вѣрнѣе подойти въ той теоріи, которая должна найти и указать мѣрило для оцѣнки этого рода произведеній.
Эти общія положенія и послужили предметомъ нашего спора. Конечно, намъ не удалось сбить Ѳ. И. съ позиціи, хотя слабость ея онъ чувствовалъ самъ, судя по тому, какъ часто онъ уклонялся въ сторону отъ возраженій по существу предмета. А намъ хотѣлось доказать ему, что онъ роману, какъ художественной формѣ, придаетъ слишкомъ исключительное распространеніе; вѣдь поучается и наслаждается публика чтеніемъ не одного романа.-- И Эразмъ, и Петрарка, въ наши дни писали бы романы,-- утверждаетъ Буслаевъ. Почему же не газетныя, не журнальныя статьи, хроники или "Благонамѣренныя рѣчи", "Дневникъ Писателя" и т. п. произведенія -- литературныя несомнѣнно, но всѣ они не имѣютъ формы романа?-- А затѣмъ, исторія происхожденія романа наврядъ ли имѣетъ то значеніе для теоріи и критики его, какое видитъ Буслаевъ. Генезисъ формы не можетъ быть мѣриломъ для оцѣнки формы: если исторія насъ и учитъ, что романъ явился продуктомъ проповѣднической назидательности, съ одной стороны, и смѣхотворнаго балагурства -- съ другой, то этотъ фактъ нисколько не мѣняетъ нашихъ требованій къ роману. А въ чемъ эти требованія состоятъ, и что должно быть положено въ основу критики или теоріи романа?-- это историческими данными ничуть не поясняется. Романъ, какъ опредѣленный родъ повѣствованія, представляетъ собою нѣкоторый художественный организмъ, а условія роста и возникновенія организма не даютъ еще заколовъ его построенія. Исторія не есть теорія,-- и наоборотъ. Наконецъ, тотъ основной пунктъ, къ которому хочетъ свести литературную теорію Буслаевъ, а именно, что романъ долженъ нераздѣльно слить въ себѣ художественный интересъ съ назидательнымъ, иначе говоря, воплотить нравственную идею въ поэтическомъ образѣ,-- это положеніе представляетъ собою принципъ обще-эстетическій; это мѣрило для всякаго художественнаго произведенія; а для отдѣльнаго вида повѣствованія, называемаго романомъ, этотъ принципъ слишкомъ широкъ. Имъ опредѣляется только мѣра тенденціозности въ произведеніи, т.-е. насколько романъ желаетъ поучать. Наши возраженія Ѳ. И. выслушивалъ очень внимательно. Но мы не умѣли ихъ настолько ясно формулировать, чтобы свести спорный вопросъ на общую принципіальную почву, а Буслаевъ, конечно, сталъ на историческую точку зрѣнія, въ силу которой критикѣ отводилось только изученіе самихъ произведеній, ихъ исторіи и генезиса ихъ составныхъ частей. Систематизаціи этого изученія, опредѣленія законовъ, установленія теоріи онъ не хотѣлъ признавать. А между тѣмъ, въ этомъ-то и заключалась настоящая задача статьи, а она, благодаря историческому методу автора, вовсе не достигалась. Мы спорили долго и безплодно, какъ спорятъ люди, повторяя на всѣ лады одну и ту же мысль, а не желая вникнуть въ мысль собесѣдника или понять его точку зрѣнія. Позже намъ стало ясно, почему Ѳ. И. былъ такой врагъ систематизаціи. Установленіе всякихъ системъ, доктринъ и теорій связано всегда съ нѣкоторою узкостью и сухостью въ отношеніи въ предмету изученія. А для Буслаева литература, поэзія, были до послѣдняго времени нѣчто до того близкое, любимое, живое, что оно не укладывалось въ разсудочныя рамки. Кромѣ того, въ эпоху его молодости литературною теоріею была риторика; тогда жива была еще классическая поэтика Буало; и противъ нея-то ему и пришлось бороться, защищая произведенія народной фантазіи. Любовь въ непосредственности стихійнаго творчества, внесенная имъ въ нашу литературу,-- историческій методъ, обновившій нашу науку,-- были основами всей его ученой дѣятельности. А дѣятельность эта потому и была плодотворна, что соотвѣтствовала его природнымъ наклонностямъ: силѣ поэтическаго чувства и антипатіи въ отвлеченности. Для Буслаева установить теорію, значило бы съузить, ограничить свой вкусъ, а отказаться отъ "исторической" точки зрѣнія -- значило бы не имѣть никакого метода въ изученіи литературы.
Врагъ всякой разсудочности, онъ такъ же горячо отстаивалъ свободу и народнаго, и личнаго творчества отъ стѣсненія рамками классической теоріи, какъ впослѣдствіи защищалъ художественное произведеніе отъ тенденціи, извнѣ вносимой въ него. Враждою къ тенденціозности проникнута и статья его о романѣ, особенно въ тѣхъ дополненіяхъ, которыя въ ней были сдѣланы для "Досуговъ". Больше всѣхъ порицалъ онъ гр. Толстого за "назидательность" его послѣднихъ произведеній. И ни въ чемъ не высказывался Ѳ. И. такъ откровенно, какъ въ своихъ сужденіяхъ объ "Исповѣди", "Крейцеровой Сонатѣ" и др. Отталкивало его прежде всего то, что онъ называлъ цинизмомъ и въ чемъ онъ не хотѣлъ видѣть ни искренности, ни правдивости. О "Крейцеровой Сонатѣ" онъ не могъ спокойно упоминать, не прибавляя какого-нибудь грубо-выразительнаго эпитета. Когда однажды онъ узналъ, что молодая дѣвушка изъ знакомыхъ его не въ первый уже разъ переписываетъ эту "Сонату" и восторгается ею, онъ пришелъ въ ужасъ и не находилъ словъ для выраженія своего изумленія и отвращенія.-- Несчастная, несчастная!-- только и повторялъ онъ. Такъ глубоко онъ могъ возмущаться этими произведеніями, что казалось, будто онъ и не видитъ въ нихъ ни. художественнаго дарованія, ни ихъ общественнаго значенія. А между тѣмъ, обаяніе таланта онъ чувствовалъ очень сильно* Такъ "Власть Тьмы", когда онъ прочелъ ее въ первый разъ, произвела на него потрясающее впечатлѣніе. Онъ находилъ ее геніальною трагедіею, ставилъ на ряду съ античною. Это, по его словамъ, дивная статуя, вылѣпленная, правда, изъ отвратительной грязи, но высокое произведеніе искусства. Онъ не искалъ въ ней недостатковъ, не разбирался въ деталяхъ -- грубость сюжета его оскорбляла, но онъ не вдумывался въ него. Прошло нѣкоторое время, и взглядъ его на драму измѣнился. Непосредственность перваго впечатлѣнія уступила мѣсто критикѣ довольно придирчивой; очевидно было, что антипатія въ сюжету взяла верхъ надъ силою эстетическаго впечатлѣнія. И онъ сталъ бранить "Власть Тьмы". Разбираясь въ подробностяхъ, онъ отыскалъ въ нихъ нѣкоторое искаженіе дѣйствительности, внесенное будто бы авторомъ преднамѣренно, и ради морализаціи, и ради цинизма.-- Авторъ передергиваетъ карты,-- говорилъ Ѳ. И. про сцену убійства ребенка:-- вѣдь задушить новорожденнаго можно гораздо проще, и бабы знаютъ это; нѣтъ надобности давить доскою, чтобы косточки хрустѣли... Это грубо... это для эффекта выдумано... Никитѣ навязывается ненужное преступленіе...-- Что бы ни возражали Буслаеву въ защиту автора и указанныхъ имъ мотивовъ преступленія, онъ уже не слушалъ. Онъ видѣлъ только произволъ писателя, желаніе подтасовать факты подъ извѣстную тенденцію. А этой подтасовки онъ никому не прощалъ и тѣмъ менѣе крупному таланту, какое бы обаяніе онъ на него ни производилъ.
Такая непосредственность чувства у Буслаева и отзывчивость его въ поэзіи вызывали то разнообразіе и ту измѣнчивость его взглядовъ, которыя часто озадачивали его собесѣдниковъ. Какимъ образомъ эта подвижность мысли могла уживаться съ выдержкою научнаго труда и съ эрудиціею по спеціальнымъ отдѣламъ науки -- казалось непонятнымъ. Повидимому, славянскіе языки и историческая грамматика, или древняя письменность и иконографія миніатюръ, воспитываютъ совершенно иныя свойства ума, а не его живость и гибкость. Это кажущееся противорѣчіе въ своей натурѣ Ѳ. И. однажды объяснилъ самъ очень наглядно по поводу одной характеристики Ренана, которая его сильно взволновала.
Вотъ при какихъ обстоятельствахъ это произошло. Въ 1890 г. Буслаевъ жилъ на Молчановкѣ. Квартира его была уже не въ старомъ домѣ; расположеніе и размѣръ комнатъ были иные; во ихъ физіономія и умственная атмосфера остались тѣ же. Только хозяинъ не былъ ужъ такъ моложавъ и подвиженъ, какъ прежде. Быстро слабѣвшее зрѣніе дѣлало и походку его неувѣренною, и жестикуляцію какъ будто замедленною: все это старило его; онъ быстро сталъ утомляться, дряхлѣть... За научныя работы онъ уже не могъ браться. Онъ много читалъ, т.-е. слушалъ чтеніе, и жилъ мыслью въ прошломъ. Уже въ 1886 г. онъ собралъ и издалъ свои прежнія мелкія статьи подъ заглавіемъ: "Мои досуги". А затѣмъ наступилъ его юбилейный 1888 годъ, когда исполнилось полвѣка его дѣятельности, и на него налетѣлъ, по его собственному выраженію, "цѣлый ураганъ" привѣтствій, поздравленій, выраженій признательности и сочувствія; это еще болѣе направило его мысль назадъ, на пережитое. Напоминаніе со стороны многочисленныхъ учениковъ и почитателей объ его заслугахъ передъ русскою наукою, искусствомъ и словесностью заставило его вдумчивѣе отнестись къ самому себѣ, къ своему прошлому и приняться за составленіе своихъ мемуаровъ. Онъ началъ ихъ тогда диктовать, а затѣмъ, съ 1890 г., печатать въ "Вѣстникѣ Европы". Эти "Воспоминанія" уносили его мысль въ годамъ дѣтства, юности и молодости; они очень бодрили его. Онъ молодѣлъ душою и съ увлеченіемъ перечитывалъ свои старинные дневники и письма; но на себя онъ не могъ уже смотрѣть иначе, какъ со стороны: въ восторженномъ юношѣ -- романтикѣ 40-хъ годовъ полвѣка спустя -- онъ долженъ былъ видѣть совершенно чужого себѣ человѣка. Вглядываясь въ него и вдумываясь въ себя, онъ группировалъ событія своей жизни по очень обдуманному плану. Во время этой литературной работы надъ собою онъ много и охотно говорилъ о себѣ, высказывался съ большою откровенностью и по поводу своего прошлаго, и по поводу новыхъ явленій литературы. Свой досугъ онъ наполнялъ чтеніемъ. Особенно любилъ онъ Гёте. Не даромъ онъ считалъ себя его современникомъ. Онъ познакомился съ нимъ, будучи гимназистомъ (Воспомин., стр. 63), въ тѣ времена, когда "Страданія молодого Вертера" (въ русскомъ переводѣ начала нашего столѣтія) услаждали еще душу его старшихъ современниковъ. Теперь онъ очень умилялся, вспоминая старческій романъ Гёте или Briefwechsell mit einem Kinde -- переписку съ Беттиною. Но главнымъ образомъ "Разговоры съ Эккерманомъ" давали обильную пищу его размышленіямъ и восторгамъ. Широта взгляда, отсутствіе доктринерства, обиліе историческихъ примѣровъ и параллелей были ему по душѣ и заставляли смотрѣть на Гёте какъ на авторитетъ безспорный и образецъ для подражанія: на немъ онъ провѣрялъ свои жизненные взгляды и свои художественные вкусы. Гёте для него былъ умомъ всеобъемлющимъ, цѣнителемъ художественныхъ образовъ всѣхъ вѣковъ и народовъ. Съ какимъ благоговѣніемъ и умиленіемъ заставилъ насъ однажды Ѳ. И. перечитать ему страницу, гдѣ Гёте рѣшалъ какой-то міровой вопросъ, и гдѣ фраза его: "Ich sehe die Zeit kommen" -- приводила его въ восхищеніе. Не помнимъ, что именно провидѣлъ поэтъ; а Ѳ. И., повторяй эту фразу, видѣлъ величавость пророка, передъ которымъ раскрываются будущія времена... Такое чтеніе не было для Буслаева пассивнымъ восприниманіемъ чужой мысли. Онъ вносилъ въ него много личнаго, своего; потому онъ любилъ, чтобы ему читали медленно, повторяя нѣкоторыя мѣста по нѣскольку разъ и записывая его замѣчанія, возраженія и т. п. Въ Тургеневу онъ приступалъ тогда съ тою кропотливостью и мелочностью анализа, съ какою изучаются классическіе тексты; но и сюда онъ вносилъ личныя воспоминанія: въ образы, созданные Тургеневымъ, онъ вкладывалъ черты тѣхъ, кого они ему напоминали. Такъ Инсаровъ напоминалъ ему чахоточнаго болгарина Бусилина, котораго онъ знавалъ раньше, чѣмъ было написано "Наканунѣ". Павелъ Петровичъ Кирсановъ ("Отцы и Дѣти") напомнилъ гр. С. С. Уварова внѣшностью; также и старая тетка Одинцовой (тамъ же) -- писательницу, княжну Шаликову; Губаревъ ("Дымъ") -- Каткова и т. п. Кромѣ Гёте, онъ читалъ еще "Діалоги" Леопарди -- очень вдумчиво; а изъ новыхъ иностранныхъ писателей -- Нордау "Парадоксы" и Брандеса -- "Новыя Вѣянія". Несмотря на стариковски-отрицательное отношеніе въ современности, онъ все-таки интересовался новыми теченіями въ европейской литературѣ; часто возмущался, спорилъ, горячился, но съ любопытствомъ и участіемъ выслушивалъ.
Тутъ и довелось намъ читать ему о взглядахъ французской критики на Ренана. Взгляды эти были новы для Буслаева и видимо задѣвали его за живое. Критикъ (Бурже въ "Этюдахъ психологіи") говоритъ сперва про Бретань, родину Ренана; описавъ ея ландшафтъ, онъ прибавляетъ: "Фантазія дала тутъ цвѣтъ, таинственный, какъ этотъ океанъ, грустный, какъ эта равнина, и одинокій, какъ эти утесы. Просматривая сочиненія Ренана, вы часто встрѣчаете лепестки этого цвѣта, попавшіе будто между страницъ и наполняющіе своимъ тонкимъ благоуханіемъ и разсужденія экзегета, и аргументацію метафизика". Это сравненіе поразило Ѳед. Ив. и заставило его вслушиваться и въ послѣдующее очень сочувственно. Критикъ объясняетъ, какое громадное вліяніе на складъ Ренановскаго ума оказала нѣмецкая наука и выработанный ею методъ исторической критики для сравнительнаго изученія равныхъ явленій народной жизни. Историческая критика широко развила область умственныхъ интересовъ Ренана и дала ему тонкое пониманіе чувствъ и ихъ оттѣнковъ. Вникая мыслью въ различныя міровоззрѣнія и сравнивая чувствованія и вѣрованія различныхъ народностей, Ренанъ умѣлъ понимать далекіе отъ насъ вкусы и чувства. Для этого пониманія одной пытливости ума недостаточно. Чтобы понять чужую жизнь и войти въ чужое настроеніе, мало только критики, т.-е. ума,-- необходимо отрѣшиться на время отъ личныхъ чувствъ и внести въ изученіе участіе сердца. Ренанъ, благодаря природному влеченію своего сердца, могъ въ воображеніи "преклонять колѣни передо всѣми алтарями, обонять благоуханіе всѣхъ ѳиміамовъ, вторить молитвамъ всѣхъ богослуженій и дѣлить набожное усердіе всѣхъ культовъ"... Нравственное чутье дало ему возможность подъ буквою догматовъ и формулъ отыскать духъ всякаго вѣроученія, и прочувствовать долю утѣшительной истины, которая въ немъ заключается. "Отсюда онъ вынесъ то убѣжденіе, что настоящая истина скрывается подъ всѣми символами, и что провозглашать преимущество одного изъ этихъ символовъ, значитъ неправильно относиться въ другимъ, значитъ -- проявлять узкость и нетерпимость"... Такая широта пониманія является не оттого, что умъ не находитъ одного абсолютно-вѣрнаго рѣшенія вопроса, а оттого, что умъ тонкій и гибкій допускаетъ столько же одинаково вѣрныхъ рѣшеній, сколько существуетъ точекъ зрѣнія. Для такого ума ни одна формула, ни одна доктрина не вмѣщаетъ всего многообразія явленій, и потому ни одна изъ доктринъ имъ всецѣло не принимается и ни одна вполнѣ не отвергается. Зависитъ это и отъ широкаго образованія: Ренанъ изучилъ 5--6 литературъ, столько же теологій и философій, слѣдовательно -- столько же и народностей. Умѣнье проникать мыслью въ существованіе несхожее съ нашимъ и отдаваться настроеніямъ отдаленныхъ вѣковъ и народовъ, французскій критикъ называетъ дилеттантизмомъ. Для этого умѣнья необходимо обладать и наклонностью ума въ сравненію и изслѣдованію, и чуткостью, отзывчивостью сердца, а больше всего силою фантазіи. Если у писателя фантазія не создаетъ живыхъ образовъ, а только способствуетъ пониманію и оцѣнкѣ чужихъ созданій, она зовется критическимъ чутьемъ и проницательностью. У историка она оживляетъ мертвую букву лѣтописи, а Ренану позволила угадывать духъ народа подъ буквою его литературъ и вѣроученій. Вкусъ къ миѳологіи Ренану дала Бретань съ ея легендами и повѣрьями. Мать его очень умно и тонко разсказывала эти старинныя исторіи, говорилъ Ренанъ, искусно лавируя между вымысломъ и дѣйствительностью, какъ будто намекая, что все это было правдою только по мысли, en idée. Она любила эти басни, какъ бретонка по матери, и смѣялась надъ ними, какъ гасконка по отцу, и въ этомъ заключается секретъ ея бодрости и веселости въ теченіе всей ея жизни. Сынъ будто наслѣдовалъ эти способности: и у него любовь, влеченіе сердца въ набожнымъ преданіямъ уживается съ скептически-ироническимъ къ нимъ отношеніемъ, результатомъ научной, критической работы надъ ними. Искусное лавированіе между вымысломъ и дѣйствительностью у матери сказалось въ сынѣ совмѣстною дѣятельностью фантазіи и сердца съ одной стороны и научнаго анализа -- съ другой; это и обусловило разносторонность и гибкость мысли у знаменитаго историка...
Характеристика Ренана, очень сложная и подробная, которую мы теперь сводимъ къ этимъ главнымъ ея мыслямъ, приводила Ѳед. Ив. въ волненіе. Онъ живо воспринималъ читаемое, заставлялъ перечитывать отдѣльныя мѣста, возвращался въ прежде сказанному, забѣгалъ мыслью впередъ, и нельзя было не понять, что именно его волнуетъ:-- Да, да, это всегда такъ, вотъ и я тоже... я тоже такъ думаю,-- говорилъ онъ и постоянно прерывалъ чтеніе, дополнялъ, поправлялъ мысль автора и провѣрялъ ее личнымъ опытомъ. Это было уже не чтеніе, а живой разговоръ съ читаемой статьей. Французскій критикъ отошелъ на задній планъ: Ѳед. Ив. увлекся Ренаномъ. Въ своемъ сверстникѣ (Ренанъ на 5 лѣтъ былъ моложе Буслаева), въ профессорѣ семитическихъ нарѣчій, въ историкѣ, поэтическій талантъ котораго популяризировалъ выводы нѣмецкой науки, Буслаевъ узнавалъ натуру родственную, узнавалъ себя, воспитаннаго тою же нѣмецкою наукою, тоже любителя народной старины, изслѣдователя, умѣвшаго и оживлять мертвую букву древнихъ текстовъ, и угадывать духъ народа въ его устномъ творчествѣ. Объ аристократическихъ тенденціяхъ Ренана мы не говорили; но Буслаевъ отлично понималъ ихъ и могъ развить ихъ изъ собственныхъ наблюденій. Французскій критикъ, вскрывшій внутреннюю мысль Ренана, расшевелилъ Ѳед. Ив.; онъ сталъ откровенно высказывать свои симпатіи и антипатіи по разнымъ вопросамъ. Онъ признавался, между прочимъ, что боится, не любитъ толпы, какъ всего грубаго, невѣжественнаго; что ему противно все необразованное, дикое, чего такъ много въ русской жизни, прикрытой лоскомъ культурности; онъ такъ живо и наглядно выражался, что было ясно, какъ онъ всегда брезгливо сторонился жизни въ ея грубыхъ и жесткихъ проявленіяхъ. Изящество и тонкость его умственной организаціи, глубина его внутренней жизни, а также критическое отношеніе къ себѣ и пониманіе своихъ силъ и способностей обнаружились тутъ во всей ясности. Мы не помнимъ и не записывали этого разговора дословно, но дѣло тутъ не въ отдѣльныхъ мысляхъ и признаніяхъ; ими Ѳ. И. дѣлился со многими; и они будутъ, конечно, помѣщены въ его біографіи; тутъ важно то, что свое сходство съ природою французскаго писателя нашъ ученый прочувствовалъ очень живо, и тѣмъ далъ ключъ къ объясненію противорѣчій и въ своей собственной природѣ.
Напримѣръ, тщательность, кропотливость и добросовѣстность "то спеціальныхъ изслѣдованій казались въ противорѣчіи съ тѣмъ отсутствіемъ систематизаціи и съ тою склонностью къ разнообразнымъ точкамъ зрѣнія, которыя Ѳ. И. проявлялъ въ-своихъ мнѣніяхъ о жизни и литературѣ. А между тѣмъ, оно объясняется дилеттантизмомъ его натуры. Слово дилеттантъ въ дѣлѣ научнаго труда звучитъ для насъ непривычно, а въ данномъ случаѣ и нѣсколько обидно для русскаго ученаго. Дилеттантъ -- часто значитъ: любитель, т.-е. человѣкъ, который смотритъ на науку или на искусство какъ на забаву, на прихоть, и въ противоположность спеціалисту занимается предметомъ поверхностно, не придавая ему настоящаго серьезнаго значенія. Но подъ дилеттантизмомъ понимается и нѣчто иное, болѣе широкое. Можно быть и при глубокой эрудиціи любителемъ науки, если наука даетъ пищу не только пытливости ума, но и живой фантазіи, если она удовлетворяетъ притомъ и нравственнымъ потребностямъ ученаго, отзывчивости и чуткости его сердца. Любителемъ можетъ называться тотъ, кто дѣйствительно любитъ науку, т.-е. всецѣло отдается ей и находитъ въ ней примѣненіе всѣмъ силамъ души. Такимъ "любителемъ" былъ Ренанъ, спеціалистъ по финикійскимъ, сирійскимъ и инымъ древностямъ; такимъ дилеттантомъ призналъ себя и Буслаевъ. И такому любительскому отношенію къ наукѣ слова, къ филологіи, ученики Буслаева обязаны его разнообразнымъ на нихъ воздѣйствіемъ.
У Ренана въ его дилеттантизмѣ заключается для учениковъ и послѣдователей опасность, какой у Буслаева не существовало: умѣнье становиться на всякую точку зрѣнія, умѣнье лавировать между вымысломъ и дѣйствительностью, т.-е. правдою и неправдою, способность преклонять колѣни передъ всѣми алтарями и сочувствовать всѣмъ убѣжденіямъ, находя въ нихъ долю истины,-- все это часто влечетъ за собою отсутствіе всякихъ убѣжденій. Скептицизмъ, примѣняясь къ области вѣрованій или нравственныхъ убѣжденій, уничтожаетъ самое понятіе добра и зла.
У Буслаева сила фантазіи такъ же, какъ и разносторонность вкусовъ и взглядовъ, привитая научною критикою, примѣнялась къ другой области мысли: онъ имѣлъ дѣло не съ чувствами и вѣрованіями народа, а съ ихъ выраженіемъ въ его творчествѣ,-- въ языкѣ и словесности. Проникая фантазіею въ міръ народныхъ преданій, Буслаевъ не переносилъ отрицательныхъ выводовъ пауки на ихъ нравственное содержаніе. Наоборотъ, онъ это нравственное содержаніе всегда выдвигалъ на первый планъ, и ставилъ его потому такъ высоко, что у него самого въ душѣ чувство и критика не приходили въ тѣ противорѣчія, которыя разрѣшаются или искуснымъ лавированіемъ, или отрицаніемъ. У Буслаева было разнообразіе точекъ зрѣнія въ дѣлѣ литературныхъ мнѣній; но въ нравственныхъ вопросахъ не было ни измѣнчивости, ни колебанія; тутъ онъ не зналъ лавированія между правдою и неправдою, между тѣмъ, что хорошо и что дурно. Эту нравственную силу, богатство чувства и мысли онъ вносилъ и въ литературныя изслѣдованія. И въ народной поэзіи онъ указывалъ ея основы въ нравственныхъ идеяхъ: вспомнимъ статью о Горѣ-Злочастіи; эти идеи цѣнилъ онъ въ личномъ творчествѣ (онъ ясно выразилъ это въ статьѣ о задачахъ эстетической критики).
Такая цѣльность убѣжденій давала устойчивость литературной мысли Буслаева. Подвижность ея происходила не отъ недостатка убѣжденій, а отъ впечатлительности и воспріимчивости фантазія. Оттого Ѳ. И. нерѣдко увлекался; но онъ сознавался въ своихъ увлеченіяхъ и не стѣснялся до тѣхъ поръ мѣнять свое мнѣніе объ авторѣ или произведеніи, пока пристальное изученіе и собственный художественный вкусъ не устанавливали его взгляда. Такъ это было съ Тургеневымъ. Знаніе -- изъ первыхъ рукъ -- и эстетическое чутье, воспитанное обширнымъ литературнымъ образованіемъ, были основами его сужденій. Конечно, по живости своей природы, Ѳ. И. вносилъ иногда въ свою оцѣнку симпатіи и антипатіи не исключительно эстетическія. Но это случалось невольно и непреднамѣренно: тенденціозность онъ ненавидѣлъ всей душой. Оно и не могло быть иначе, потому что всякая тенденція ведетъ къ извращенію истины, т.-е. въ извращенію или непосредственнаго поэтическаго чувства, или фактовъ дѣйствительности. А Буслаева ничто такъ глубоко не возмущало, какъ извращеніе истины, чѣмъ бы оно ни объяснялось и ни оправдывалось. Для него доказать, что авторъ подтасовалъ факты, значило произнести приговоръ, послѣ котораго и спорить было нечего.
Такая твердость нравственнаго закала придала цѣльность и всей его жизни. Все существованіе его проникнуто было однихъ стремленіемъ къ истинѣ, и направлено было къ одной цѣли -- къ знанію,-- къ знанію для себя и преподаванію -- знанію для другихъ. При этомъ знаніе его не оставалось въ предѣлахъ книжной науки: онъ зналъ жизнь, зналъ и самого себя,-- свои силы и дарованія. И оттого онъ никогда не брался за дѣло, къ которому не чувствовалъ призванія. Такъ, онъ не чувствовалъ себя администраторомъ, еще менѣе общественнымъ дѣятелемъ, и никогда не выступалъ въ роли ни начальствующаго лица, ни руководителя общественнаго мнѣнія. Человѣкъ мысли не былъ рожденъ ни чиновникомъ, ни публицистомъ; потому онъ хотя и принималъ къ сердцу общественныя событія и движенія, но оставался въ сторонѣ отъ нихъ и имѣлъ свои независимые на нихъ взгляды. Жилъ онъ только для науки и любилъ ее тою любовью, въ какую не входитъ никакихъ видовъ на корысть, власть, почесть или популярность.
Оттого, быть можетъ, жизнь его, и особенно послѣдняя ея половина, лишена была того блеска, которымъ окружены иногда научные дѣятели ниже его и по таланту, и по знанію, и по заслугамъ. Волна общественныхъ симпатій отхлынула въ сторону, противоположную той сферѣ, гдѣ вращалась мысль Буслаева, и онъ казался одинокъ. Въ Москвѣ его знали мало; а университетской молодежи о немъ совсѣмъ не напоминали ея руководители: Буслаева, говорятъ, забыли. Но если и не широка была его область воздѣйствія на общество, то тѣмъ глубже и интенсивнѣе было самое воздѣйствіе. Юбилей Буслаева показалъ ему, сколько онъ создалъ учениковъ, и сколько умѣлъ вызвать въ нихъ добрыхъ чувствъ. Цѣнили и любили его не за одну науку, не за одно мастерство преподаванія. Всѣхъ, кто имѣлъ съ нимъ дѣло, кто пользовался или совѣтами его, или просто довѣріемъ и расположеніемъ, привлекало къ нему обаяніе нравственной личности. А это обаяніе распространяется хотя не громко и не гласно, но на очень большой кругъ людей. Буслаева любили его ученики какъ человѣка, и эту любовь внушали новому поколѣнію. Вотъ одинъ примѣръ изъ многихъ: Буслаевъ на женскихъ курсахъ, существовавшихъ въ Москвѣ въ завѣдываніи профессора В. И. Герье, читалъ христіанское и средневѣковое искусство -- предметъ не особенно способный плѣнять и привлекать горячія головы. Тамъ у него было нѣсколько ученицъ, которыя и впослѣдствіи продолжали заниматься у Ѳ. И. по его коллекціямъ гравюръ, фотографій и т. п. Одна изъ нихъ, въ послѣдніе годы часто бывавшая у Ѳ. И., разсказывала, что, будучи еще въ одной изъ отдаленныхъ провинціальныхъ гимназій, она прониклась до благоговѣнія уваженіемъ къ имени и авторитету Буслаева. Какимъ образомъ? Со словъ своего учителя словесности. А тотъ даже не былъ самъ ученикомъ Буслаева! Своимъ ученицамъ въ женской гимназіи онъ разсказывалъ, что для него и его товарищей по Филологическому Институту въ Петербургѣ, личность Буслаева была окружена такимъ ореоломъ, что когда они узнавали о пріѣздѣ Ѳ. И. въ Петербургъ, они искали случая взглянуть на него хотя бы мимоходомъ. Однѣми заслугами по филологіи или археологіи такой ореолъ наврядъ ли создается.
А создался онъ въ ту эпоху, когда, будучи въ расцвѣтѣ силъ, Буслаевъ много занимался преподаваніемъ и непосредственно воздѣйствовалъ на молодежь. Съ той эпохи многіе на всю жизнь сохранили о немъ такое воспоминаніе, какое впослѣдствіи ободряло ихъ въ самыя трудныя, тяжелыя минуты. Такъ одна учительница пишетъ намъ, что въ 1866--67 году Буслаевъ давалъ уроки русскаго языка и словесности въ частномъ пансіонѣ, гдѣ она училась. "У насъ было такъ заведено, что успѣвающія по одному или нѣсколькимъ предметамъ могли въ теченіе года переходить въ старшій классъ по этимъ предметамъ, а по другимъ оставаться въ младшемъ. Къ урокамъ Буслаева замѣчалось такое тяготѣніе, что классъ его постоянно пополнялся новыми ученицами, спѣшившими справиться съ своимъ курсомъ, чтобы догнать старшій и пользоваться преподаваніемъ Буслаева, вызывавшимъ у всѣхъ громадный интересъ. Его пріемы были такъ новы, своеобразны и оживленны! И сайда Личность учителя производила въ учащихся необходимый подъемъ духа и стремленіе къ научному знанію. Трудно передать то уваженіе къ себѣ, чуть не поклоненіе, какое вызываетъ Ѳ. И. у всѣхъ въ пансіонѣ, и у начальницы, и у преподавателей, и у учительницъ, не говоря уже про воспитанницъ. Ради такого учителя, намъ не возбранялось готовиться въ его урокамъ, когда намъ вздумается, и мы выбирали ночное время. За работами по русскому и церковно-славянскому языку, по исторіи литературы, за чтеніемъ образцовъ и ихъ разборомъ, мы просиживали цѣлыя ночи. Предметъ могъ бы казаться очень сухимъ, еслибы учитель въ классѣ не давалъ намъ научныхъ, глубокихъ, а въ то же время простыхъ и понятныхъ объясненій. Серьезное, вдумчивое и мягкое слово было его особеннымъ талантомъ! Мы съ увлеченіемъ готовились въ его урокамъ. И эти внѣ-классныя работы нельзя не помянуть добрымъ словомъ: трудъ сообща, всѣмъ классомъ былъ и очень пріятенъ, и производителенъ; мы съ большою легкостью усвоивали грамматическія формы, русскія и церковнославянскія, и всѣ тѣ механическія знанія, которыя поддаются только усиліямъ памяти; мы учили даже то, что не было обязательно. Такъ, помню, какъ одна пансіонерка, дѣлая разборъ, поразила Ѳ. И. тѣмъ, что безъ запинки перечислила ему безконечное количество суффиксовъ, съ точнѣйшими обозначеніями оттѣнковъ и смысла каждаго въ словопроизводствѣ и именахъ. Послѣ исторической грамматики многіе даже тяжеловѣсные детальные разборы памятниковъ казались интересными и увлекали всѣхъ наравнѣ съ изученіемъ и болѣе близкихъ намъ произведеній народнаго творчества. И какъ же мы были счастливы, если получали отъ Ѳ. И. лестный отзывъ о нашихъ работахъ! Въ нихъ онъ цѣнилъ отчетливость и точность, вытекавшую, какъ онъ говорилъ, изъ внутренно-развивающихся побужденій и стремленій къ знанію. Вообще, дѣвушки, по его мнѣнію, чище умѣютъ говорить, красивѣе ставятъ слова и естественнѣе выбираютъ ихъ. По мѣрѣ пріобрѣтенія знанія, онѣ совершенствуются духовно, и это отражается на ихъ рѣчи. Ученицы, избиравшія педагогическое поприще, имѣли возможность болѣе другихъ оцѣнить вліяніе на нихъ такого гуманнаго педагога и идеальнаго представителя истинной науки, какимъ былъ Ѳ. И. Примѣръ и значеніе личности перваго наставника рѣдко принимается во вниманіе, когда разбирается наша учительская дѣятельность. А между тѣмъ этотъ личный примѣръ всегда отражается -- хорошо ли, дурно ли -- на характерѣ отношеній учащихъ съ учащимися. У Ѳ. И. можно было заимствовать только хорошее: его обширное образованіе, всегдашнее поощрительное спокойствіе и ровность духа, оживленіе и любовь въ дѣлу въ общей работѣ съ классомъ не могли не отразиться благодѣтельно на будущихъ учительницахъ и воспитательницахъ. Про одну изъ нихъ извѣстный московскій педагогъ, П. Б. Басистовъ, выразился однажды: "она ведетъ классъ неподражаемо -- какъ артистъ, мастерски владѣющій инструментомъ". Намъ, ея товаркамъ по занятіямъ у Ѳ. И., намъ-то было ясно, что она именно подражаетъ, быть можетъ и безсознательно, своему любимому учителю. Не только знанія, данныя намъ профессоромъ, и не только личный примѣръ его сослужили въ нашей жизни добрую службу, но и малѣйшія замѣчанія его, отзывы о лицахъ и событіяхъ, общія мысли его схватывались нами на лету и запоминались на всю жизнь. Въ затруднительныхъ обстоятельствахъ и личной судьбы, и общественныхъ событій, припоминались всегда его слова; и не привелось никогда усомниться въ томъ, что его устами говорила только истинная наука, правда и добро"...
"Всѣ нравственныя идеи,-- пишетъ самъ Ѳ. И. на первой страницѣ своихъ Историческихъ Очерковъ,-- для народа эпохи первобытной составляютъ его священное преданіе, великую народную старину, святой завѣтъ предковъ потомкамъ. Слово есть главное и самое естественное орудіе преданія. Еъ нему, какъ средоточію, сходятся всѣ тончайшія нити родной старины, все великое и святое, все, чѣмъ крѣпится нравственная жизнь народа"...
И для Буслаева слово, т.-е. наука о словѣ и искусство слова, было тѣмъ средоточіемъ, куда сводилось все великое и святое, все, чтд даетъ и отдѣльному человѣку, и обществу устойчивость и силу. Въ "словѣ" онъ чтилъ проявленіе того Духа Истины, вѣрою въ котораго проникнуто все міровоззрѣніе его -- гуманное, идеалистическое. Человѣкъ сороковыхъ годовъ по основамъ этого міровоззрѣнія -- Буслаевъ широтою словеснаго образованія своего сослужилъ великую службу русскому обществу. Его поэтическое чувство, въ пору расцвѣта его дѣятельности, открыло дія науки область народнаго творчества. А литературное дарованіе сдѣлало эту область доступною и большой публикѣ. Для читателей 60-хъ годовъ Историческіе Очерки Буслаева быіи откровеніемъ; тутъ и народъ, и литература предстали въ небываломъ освѣщеніи,-- лингвистъ-филологъ училъ любить поэзію и въ первобытномъ вѣрованіи, и въ первобытномъ безъискусственномъ вымыслѣ. Любовь же къ родной словесности Буслаевъ внушалъ самой личностью своею всѣмъ своимъ ученикамъ. Всѣ одинаково подпадали обаянію личности этого учителя. Обаянія не могли не чувствовать и тѣ, кто зналъ его только въ послѣдніе годы его жизни, такъ какъ онъ и въ старости проявлялъ всюду ту широту симпатій и то радушіе внанія, которыя такъ плодотворны были для русской литературы.
"Вѣстникъ Европы", NoNo 10, 1898