(очеркъ.)
Бурная осенняя ночь царила надъ Финскимъ заливомъ. Разъяренныя волны бѣшено обрушивались на свеаборгскія скалы и въ безсиліи, съ дикимъ воплемъ, разбивались объ ихъ гранитныя твердыни. Холодный вѣтеръ шумно проносился вдоль высокихъ стѣнъ крѣпости, визжалъ въ амбразурахъ, тоскливо завывалъ въ зубчатыхъ бойницахъ башенъ и, побѣдоносно вырвавшись на свободу, снова летѣлъ въ темную морскую даль, шаловливо срывая сѣдые гребни волнъ.
Вотъ изъ-за угла бастіона блеснулъ огонь. Группа людей, тускло освѣщенная фонаремъ, медленно двигается вдоль стѣнъ крѣпости. Слышно бряцаніе оружія. Это -- патруль разводитъ по мѣстамъ часовыхъ.
-- Не зѣвай!-- внушительно говоритъ ефрейторъ, ставя молодого солдатика на часы.
Люди удалились.
Въ первый разъ въ жизни пришлось солдатику быть такъ близко къ бушующему морю. Только два дня, какъ полкъ его пришелъ изъ Россіи въ Финляндію.
"Вотъ оно море-то, реветъ гдѣ-то тутъ, пониже, совсѣмъ вплоть...-- До него даже долетаютъ соленыя брызги волнъ.-- А не видно... Эти не видать..."
Дождь съ вѣтромъ такъ и хлещетъ въ глаза.
Жутко солдатику.
Ему, урожденцу внутреннихъ губерній, и во снѣ не снились такія страсти. Ужь какія темныя осеннія ночи приходилось ему проводить въ полѣ, въ лѣсу, на рѣкѣ,-- не робѣлъ, а тутъ боязно.
"И что такое?... Вонъ у насъ и волкъ есть, и медвѣдь ходитъ, а ты спишь себѣ, и горюшки мало, а здѣсь... Ахъ, вѣтеръ-отъ какой!-- кряхтитъ солдатикъ, заходя за бастіонъ,-- Тутъ потише,-- не такъ беретъ",-- и, плотно запахнувши свой форменный тулупъ, онъ присѣлъ на камень.
А буря все реветъ, да реветъ. Послѣ полуночи она сдѣлалась еще злѣе.
"Ну, непогодь!... Ефрейторъ сказывалъ: "не зѣвай!..." Чего не зѣвать-то?-- думаетъ солдатикъ.-- Нешто въ такую непогодь кто побѣжитъ?... Прямо на погибель... Да и куда убѣжишь, когда кругомъ вода?... А отецъ?-- вдругъ мелькнуло у него въ головѣ.-- Какъ же отецъ-то бѣжалъ?... Да, я помню, какъ старикъ высокій, сѣдой, сказывалъ: "въ бочкахъ, говоритъ, плыли по морю два дня..." Да, помню, пришелъ онъ ночью, въ чуланѣ сидѣлъ, на колѣни взялъ меря къ себѣ... Цѣлуетъ, а самъ плачетъ... Мать тоже плакала... Жалко его мнѣ было. Онъ тутъ же ночью опять ушелъ. Мать говорила: "отецъ это!" Еще наказывала, чтобъ никому не говорить, что онъ былъ у насъ въ избѣ. Долго тогда не спали. Мать съ теткой все молились... Что-то матушка, жива ли... Хилую ее оставилъ... Приведетъ ли Богъ свидѣться?..."
И старуха-мать какъ живая встала въ его воображеніи.
"Вонъ она идетъ къ обѣднѣ, маленькая, сгорбленная, на палочку опирается. Бѣлый платочекъ въ рукѣ. Кланяется кому-то... Да вѣдь это Глаша! Она, она!... Здоровая, румяная, одѣта по-праздничному и лента въ косѣ. А коса-то, коса-то!... По веснѣ въ хороводъ выйдетъ -- заглядѣнье... Хорошо у насъ весной! Волга разольется широко, широко. Сядешь съ Глашей въ лодочку и уѣдешь далеко, за островъ. А на островѣ-то -- свѣжесть, тихо! Ровно одни мы на свѣтѣ остались: и жить бы, и умереть такъ. И смерть не страшна. Однова вѣзъ я ее изъ Покровскаго, какая буря была! Пароходы -- и то встали. Волга осерчала -- во-какъ! Кажись, одинъ ни за что бы не поѣхалъ, а съ ней -- любо... Налетитъ бѣлягъ-отъ, налетитъ,-- кажись, вотъ смерть-то,-- а она смѣется. Все село сбѣжалось глядѣть на насъ. Какъ ругали! Матушка чуть ума не рѣшилась... "Отчаянные, въ эдаку непогодь, въ душегубкѣ!... Потонешь, на кого меня старуху покинешь? Одинъ вѣдь..." А сестра?-- Да, вѣдь,; ее увезъ кто-то... Да, да, помню, мать говорила теткѣ: "Не смогъ, не стерпѣлъ онъ, отецъ-отъ,-- одна у насъ дочка-то была... Взяли силкомъ, опозорили... Ну, не стерпѣлъ отецъ-отъ. Пошелъ... убилъ... На мѣстѣ топоромъ положилъ... за дѣтище..." И глаза старушки гнѣвно заблистали". Онъ помнитъ, какъ заблистали они. Онъ лежалъ тогда на печи и все слышалъ... Онъ ясно помнитъ, какъ при тускломъ, свѣтѣ лучины заблистали глаза матери. И слова ея всѣ помнитъ.
-- Слу-у-шай!-- откуда-то принесъ вѣтеръ.
-- Слышу, матушка, все слышу!-- забывшись, бормочетъ солдатикъ. Но онъ не спитъ. Онъ только такъ закрылъ глаза, потому пригрѣлся; онъ знаетъ, что все это такъ... чудится, а взаправду-то онъ стоитъ на часахъ. Ему велѣно караулить, чтобъ арестанты не ушли. Въ особенности вонъ тотъ высокій, сѣдой... Это онъ, кажись, у насъ въ избѣ-то былъ, еще барина за дочь топоромъ убилъ. Онъ, онъ -- отецъ это, да. Его караулить надо, а то уйдетъ... опять къ намъ въ избу, мать плакать будетъ. За это его опять накажутъ, какъ тогда. Я помню, какъ его наказывали...
И снится солдатику: "Жаркій, жаркій день. Огромная площадь полна народомъ: все -- головы, головы, много головъ! А тамъ, въ серединѣ, выше всѣхъ, какой-то человѣкъ въ красной рубашкѣ... Вотъ онъ вынулъ какіе-то кнутики, пощелкиваетъ, точь-въ-точь какъ Мишка пастухъ. Какъ теперь вижу: меня дядя Алексѣй, крестный мой, на рукахъ держалъ. Вотъ онъ поднесъ меня близко къ красному человѣку. Ахъ, какой онъ страшный, глаза зеленые!... Дядя сунулъ мнѣ въ руку пятакъ. "Кидай ему, кидай!-- кричатъ люди.-- Онъ отца наказывать будетъ,-- кидай!" Я кинулъ. "Прими,-- кричатъ ему люди,-- отъ сына,-- сынъ его это..." Вотъ загремѣлъ барабанъ... Всѣ сняли шапки, крестятся. "Алешка, хрестись и ты,-- говоритъ рядомъ кто-то,-- молись! Родитель твой..." И чья-то жесткая рука сложила мнѣ пальцы крестомъ.
"А вонъ рядомъ съ краснымѣ еще другой -- высокій, сѣдой... Да это тотъ самый, что у насъ въ избѣ былъ!... Вонъ красный человѣкъ раздѣваетъ его. Сѣдой всѣмъ кланяется, и мнѣ кланяется... Вотъ его кладутъ. "Молись!" -- говоритъ дядя и сталъ креститься, а самъ плачетъ... Всѣ кругомъ крестятся и плачутъ.
"Вдругъ красный человѣкъ замахнулся и закричалъ: "Подберись,-- ожгу!" Свиснула плеть и... отчаянный стонъ огласилъ площадь. Это стоналъ высокій... Красный человѣкъ билъ его, чтобъ онъ не бѣгалъ изъ острога... Трое ихъ бѣжало. Двое ушли, а высокій попался. Потому и попался, что онъ -- высокій, на стѣнѣ его замѣтили. Вонъ онъ опять лѣзетъ..."
-- Господи, что это! Это онъ, отецъ!... Накажутъ, кнутомъ,-- скорѣй лѣзь!... Увидятъ, убьютъ... Скорѣй!...
Солдатъ задрожалъ. Передъ нимъ стоялъ высокій, сѣдой арестантъ. Ружье выпало изъ рукъ. "Батюшка, родитель!" -- отчаянно крикнулъ солдатикъ и какъ снопъ повалился въ ноги. Арестантъ стоялъ ошеломленный. Онъ не слыхалъ, что его уже два раза окликнулъ другой часовой.
Раздался выстрѣлъ. Арестантъ упалъ.
Поднялась тревога.
На самомъ берегу нашли лежащаго арестанта съ прострѣленною головой, а рядомъ съ нимъ часового безъ чувствъ.
-----
Въ видахъ важности бѣжавшаго арестанта и военнаго времени, часового судили полевымъ судомъ. Онъ сознался, что видѣлъ, какъ арестантъ лѣзъ, но не выстрѣлилъ потому, что это его отецъ. Конечно, ему никто не повѣрилъ, тѣмъ болѣе, что арестантъ былъ изъ привилегированнаго сословія. Солдатика присудили къ смертной казни черезъ разстрѣляніе. Онъ какъ-то безучастно отнесся къ этому приговору. Увѣренность, что онъ умираетъ за отца, не покидала его до послѣдней минуты. На другой день, въ шесть часовъ утра, назначена казнь. Хладнокровно выслушалъ онъ конфирмацію и съ глубокимъ благоговѣніемъ поцѣловалъ крестъ. Вдругъ изъ-за моря блестящимъ шаромъ выкатилось солнце и яркимъ свѣтомъ озарило всю окрестность. Начинался отличный осенній день. Ему стало жутко,-- жажда жизни охватила все его существо. Онъ взглянулъ на священника, въ рукахъ котораго ярко блисталъ крестъ. Онъ потянулся къ кресту и, павъ на колѣни, съ рыданіями прильнулъ къ святому изображенію... Раздалась команда, на глаза ему надѣли повязку. "Прощай жизнь! Прощай матушка, Глаша!..." Но что это ему не темно? Онъ видитъ -- свѣтитъ солнце. Огромная площадь полна народомъ: все -- головы, головы, много головъ!... А тамъ, въ серединѣ, какой-то человѣкъ въ красной рубахѣ и съ нимъ другой -- высокій, сѣдой... Отецъ!... Вотъ красный человѣкъ замахнулся, кто-то закричалъ...
Загремѣлъ барабанъ. Раздался залпъ. Онъ уже его не слыхалъ. Шесть красныхъ пятенъ выступило на саванѣ...
Такъ и не привелъ Господь тебѣ, солдатикъ, повидаться съ старушкой-матерью!...
В. Андреевъ Бурлакъ.
Москва.
8 дек. 1882 г.
"Русская Мысль", No 2, 1883