Тихо въ засѣданьи.
Публика молчитъ;
Подсудимый сладко
За рѣшеткой спитъ!
Приставъ смотритъ строго,
Двери заперты,
Погоди немного --
Сядешь, братъ, и ты!
Пародія одного поэта-юриста.
Давно собирался я передать читателю многократно испытанныя мною впечатлѣнія, когда мнѣ приходилось сидѣть если не на самой скамьѣ подсудимыхъ, за рѣшеткой, то во всякомъ случаѣ, опираясь на эту рѣшетку. Любезные предсѣдатели обыкновенно приглашаютъ занять мѣсто около вашего защитника; а нелюбезные безпрепятственно пускаютъ и за рѣшетку. Въ послѣднихъ случаяхъ приходилось, конечно, утѣшаться мыслью, что "не мѣсто краситъ человѣка, а человѣкъ мѣсто", хотя-бы зачастую то-же мѣсто передъ вами занималъ какой-нибудь бродяга -- непомнящій родства или "подложныхъ дѣлъ мастеръ".
Съ другой стороны, если вспомнить, кто только не сиживалъ на этой скамеечкѣ, начиная хотя-бы съ почтенной матушки игуменьи Митрофаніи,-- то, право, не совѣстно посидѣть на ней скромному представителю нашей свободногонимой печати. Хотя въ мѣстныхъ судахъ до сей поры всѣ гг. предсѣдательствовавшіе поступали со мною любезно, тѣмъ не менѣе я считаю не лишнимъ, хотя-бы въ виду будущихъ, предстоящихъ сидѣній, выяснить здѣсь-же вопросъ о томъ, какое именно мѣсто по праву мы можемъ занимать въ судѣ, когда насъ влекутъ туда разныя обидчивыя натуры. Думаю, что мы вовсе не подсудимые, когда противъ насъ возбуждаются преслѣдованія частнымъ обвинителемъ, мы только лишь обвиняемые, мы судимся съ противною стороною, но не предаемся суду особою властью,-- а потому свободно можемъ занимать такое-же почетное мѣсто, какъ и нашъ обвинитель.
Такое толкованіе однако имѣетъ значеніе только въ глазахъ юриста; для обыкновеннаго-же читателя я все таки остаюсь подсудимымъ, на равнѣ со всякимъ преступникомъ, разъ г. Тальбергъ сочинитъ на меня жалобу и доведетъ ее до разбора на судѣ,-- а потому и оставляю безъ измѣненія поставленное мною согласіе.
Каковы-же эти впечатлѣнія, т. е. впечатлѣнія подсудимаго по дѣламъ печати?
Во 1-хъ, надо вамъ знать, за что я судился до сихъ поръ.
Обвиняли меня въ разныхъ преступленіяхъ, именуемыхъ диффамаціей, клеветой, злословіемъ, но, по совѣсти сказать, ни одинъ изъ моихъ обвинителей никогда не могъ опредѣлить, какого именно сорта преступленіе онъ усматриваетъ въ моемъ писаніи. Я-же твердо помню, что г. предсѣдательствующій каждый разъ опрашивалъ меня о моихъ лѣтахъ, званіи, вѣроисповѣданіи, а также о томъ, женатъ ли я и имѣю-ли дѣтей? На послѣдній вопросъ я всегда неизмѣнно отвѣчалъ: женатъ, но дѣтей не имѣю, и судъ меня въ концѣ концовъ оправдывалъ въ этомъ преступленіи, я говорю -- въ этомъ, такъ какъ въ сущности я никакого иного не совершалъ и, по моему глубокому убѣжденію, всѣ возбужденныя противъ меня обвиненія сводились только къ тому, чтобы мнѣ каждый разъ предлагались одни и тѣ-же формальные вопросы. Наконецъ, послѣдній разъ это обвиненіе меня въ неимѣніи дѣтей совершенно неожиданно для меня кончилось примиреніемъ, ибо самъ обвинитель д-ръ Бернштейнъ, вопреки желаніямъ своего адвоката, призналъ что въ моемъ дѣяніи, въ сущности ничего преступнаго не заключается. Но, кромѣ шутокъ, процессъ г. Бернштейна, возбужденный моимъ постояннымъ обвинителемъ г-номъ Тальбергомъ, заслуживаетъ вниманія. Дѣло началось по обыкновенію довольно торжественно, зала была переполнена публикой, въ числѣ которой было не мало дамъ; предсѣдательствовалъ В. П. Родзянко. Г. Бернштейнъ, почтенный отецъ семейства и, какъ я искренно признаю, оказавшійся дѣйствительно человѣкомъ весьма почтеннымъ (не только потому, что, не смотря на увѣщанія своего адвоката, посмотрѣлъ здраво и благородно на дѣло печати), занялъ мѣсто за столикомъ вмѣстѣ съ г. Тальбергомъ, а я возлѣ рѣшетки, рядомъ съ своимъ защитникомъ.
-- "Обвиняемый, встаньте!"
Я встаю.
-- "Сколько вамъ лѣтъ... женаты-ли и имѣете-ли дѣтей?"
-- Женатъ, дѣтей все-таки не имѣю.
Затѣмъ судъ возбуждаетъ вопросъ: о чемъ еще меня спрашивать, такъ какъ суду неизвѣстно, въ чемъ желаетъ меня обвинить г. Тальбергъ, ибо въ жалобѣ этого глубокомысленнаго юриста, который долженъ-бы имѣть особенную опытность въ дѣлахъ печати (хотя-бы уже потому, что я лично доставляю ему довольно обильную практику),-- ни одинъ юристъ никакъ не могъ добиться толку. Замѣтки по поводу смѣлянскихъ безпорядковъ постоянно называются г. Тальбергомъ, въ его жалобѣ,-- клеветой, даже наглой клеветой,-- онъ-же проситъ о вызовѣ свидѣтелей для доказательства ложности всего написаннаго,-- а проситъ наказать меня за диффамацію но 1039 ст., по которой между прочимъ не допускается доказательствъ правдивости или ложности. И такъ, судъ спрашиваетъ г. Тальберга,-- чего онъ хочетъ отъ меня и по какой статьѣ желаетъ моего наказанія. Г. Тальбергъ великодушно отказывается отъ диффамаціи и поддерживаетъ лишь клевету, но вдругъ, опомнившись, пристегиваетъ еще на всякій случай и новое обвиненіе въ злословіи по 1040 ст., такъ какъ моя замѣтка, конечно, исполнена брани и злословія. Мой неизмѣнный защитникъ г. Куперникъ находитъ, что такое требованіе глубокомысленнаго юриста нѣсколько запоздало, ибо это новое обвиненіе является на свѣтъ уже по минованіи извѣстной давности по дѣламъ печати. Г. Тальбергъ возражаетъ что-то въ родѣ "vaut mieux tard, que jamais",-- но судъ ему отказываетъ и, наконецъ, рѣшаетъ, что я долженъ судиться за клевету.
Читается инкриминируемая статья, сущность которой сводится къ тому, что по поводу бывшихъ въ Смѣлѣ безпорядковъ масса лицъ обвиняютъ одного доктора-выкреста и другихъ въ томъ, что они подстрекали народъ къ безпорядкамъ, ругали евреевъ и т. д. и что по этому дѣлу нужно-бы снарядить слѣдствіе. Вопреки здравому и грамматическому смыслу обвинители находятъ, что это значитъ, что редакція сама увѣрена, что д-ръ Бернштейнъ принималъ участіе въ анти-еврейскихъ безпорядкахъ, что она провѣрила будто это обстоятельство, а такъ какъ онъ никакого участія въ безпорядкахъ не принималъ, то это обвиненіе есть измышленная редакціей ложь и клевета. Чтобы доказать непричастность г. Бернштейна къ дѣлу о безпорядкахъ, вызывается цѣлая масса свидѣтелей.
Каждому изъ свидѣтелей г. Тальбергъ неизмѣнно предлагаетъ вопросы о томъ, гдѣ я останавливался въ м. Смѣлѣ, давали-ли мнѣ обѣдать, чѣмъ меня кормили и т. п., но изъ этихъ вопросовъ я никакъ не могу составить себѣ понятія о будущей грозной обвинительной рѣчи г. Тальберга. Къ чему онъ все это клонитъ? Ужъ не хочетъ-ли онъ доказать., что все это я сочинилъ подъ вліяніемъ голода или, напротивъ, отъ объѣденія и опьяненія? Свидѣтели на этотъ счетъ отвѣчаютъ уклончиво и я, наконецъ, рѣшаюсь успокоить г. Тальберга и сознаюсь передъ нимъ, что я останавливался въ Смѣлѣ въ домѣ г. Бродскаго (причемъ оказывается, что и главный свидѣтель со стороны обвиненія, г. Давыдовъ, тоже останавливался въ домѣ одного изъ Бродскихъ) и что я обѣдалъ и даже завтракалъ. Всѣ свидѣтели удостовѣряютъ, что г. Бернштейнъ на ихъ глазахъ не только не принималъ никакого участія въ безпорядкахъ противъ евреевъ, но даже въ своей больницѣ не отказывался подавать помощь раненымъ евреямъ. Наша сторона къ изумленію противниковъ никакихъ вопросовъ по этому поводу не предлагаетъ, такъ какъ въ той замѣткѣ, за которую я сужусь, редакція ни однимъ словомъ не утверждала, что обвиненія, взводимыя на г. Бернштейна, вѣрны, а только утверждала, что такія обвиненія существовали.
Самъ г. Берштейнъ на судѣ тоже не отрицаетъ, что евреи распускали про него такіе слухи, и объясняетъ даже, почему такіе слухи возникли. На судѣ выясняется также, что еще. за долго до появленія моей замѣтки такое-же точно обвиненіе въ клеветѣ было предъявлено г. Бернштейномъ противъ нѣкоего г. Гринберга, который также утверждалъ, что Бернштейнъ принималъ интеллектуальное участіе въ этихъ безпорядкахъ, и по этому обвиненію г. Гринбергъ, въ виду показаній нѣкоторыхъ свидѣтелей, былъ признанъ виновнымъ только въ неосторожномъ оклеветаніи д-ра Бернштейна, за что и присужденъ къ замѣчанію. Этотъ приговоръ обжалованъ въ съѣздъ не Бернштейномъ, а г. Гринбергомъ.
Изъ дѣла выясняется, что къ г. кіевскому прокурору поступило прошеніе, подписанное 10 евреями, о возбужденіи преслѣдованія противъ г. Бернштейна,-- но такъ какъ означенное прошеніе было составлено мною (чего я никогда не отрицалъ), то г. Тальбергъ не придаетъ ему никакото значенія и называетъ его доносомъ. Изъ всѣхъ спрошенныхъ свидѣтелей наибольшее значеніе, очевидно, придается г-ну Давыдову, который, какъ самъ удостовѣрился, еще до появленія этой замѣтки, разслѣдовалъ вопросъ о томъ, участвовалъ ли г. Бернштейнъ въ безпорядкахъ, или нѣтъ и, конечно, пришелъ къ отрицательному выводу. Въ показаніи г. Давыдова для меня пріятнѣе всего было узнать, что производившіе разслѣдованіе по дѣлу о безпорядкахъ, всегда и во всякое время готовы были сообщать каждому любознательному туристу, и въ особенности представителю печати, всѣ имѣвшіяся у нихъ свѣдѣнія, и что они всѣ вообще, какъ и г. судебный слѣдователь Спаро, люди очень доступные. По этому поводу мой защитникъ весьма остроумно въ своей рѣчи замѣтилъ, что "и господа судьи, конечно, люди доступные для каждаго изъ насъ, а спроси-ка у нихъ хотя теперь, какой они приговоръ думаютъ вынести по настоящему дѣлу, то врядъ ли ихъ доступность дойдетъ до такой откровенности".
Наконецъ, начались пренія, и я услышалъ грозную рѣчь моего обвинителя г. Тальберга, который началъ ее очень гуманнымъ увѣреніемъ, что "для него вовсе не важно мое наказаніе, а только лишь выясненіе истины". Я было порадовался, но оказалось, что радость моя преждевременна, ибо къ концу своей рѣчи г. Тальбергъ стадъ доказывать, что онъ добивается не только моего наказанія вообще, но даже и самаго строгаго, въ примѣръ другимъ. Вообще рѣчь г. Тальберга трудно было уловить и запечатлѣть въ ея цѣлости, но я хорошо помню, что онъ очень много говорилъ объ еврейскомъ вопросѣ вообще и о различіи органовъ печати юдофобской и юдофильской. Не смотря на многократныя увѣщанія предсѣдателя не касаться вопросовъ, не идущихъ къ дѣлу, онъ упорно возвращался къ тому-же предмету, и для всякаго очевидно было, что онъ осѣдлалъ своего любимаго пегаса, и тотъ его подхватилъ съ мѣста. При этомъ г. Тальбергъ, конечно, упомянулъ и о тѣхъ недостойныхъ адвокатахъ. которые выступили гражданскими истцами по дѣламъ объ антневрейскихъ безпорядкахъ и, наконецъ, высказалъ свой настоящій взглядъ на отношенія между довѣрителемъ и повѣреннымъ вообще (въ кіевлянинскомъ отчетѣ этотъ взглядъ вовсе не такъ отчетливо приведенъ). Г. Тальбергъ находитъ, что довѣритель есть хозяинъ, а повѣренный не болѣе, какъ " прислуга, исполняющая велѣнія своего хозяина ". Признаюсь, такое самоуниженіе Тальберга меня поразило, и я никакъ не ожидалъ, что г. Тальбергъ для того въ сущности и возбудилъ это дѣло, чтобы публично сдѣлать такое признаніе. Слышите-ли -- адвокатъ это -- наемная прислуга, и это говоритъ присяжный адвокатъ! Тогда какъ мы всѣ думали, что адвокатъ даетъ совѣтъ и указанія кліенту и дѣйствуетъ, какъ лицо руководящее, исполняя тѣ или другія порученія, имъ признанныя и одобренныя,-- для г. Тальберга достаточно велѣній! Какой онъ покорный рабъ! Впрочемъ, видно, процессъ Бернштейна уже самой судьбой предназначался для выясненія подлиннаго profession de foi г. Тальберга, а также для доказательства его послѣдовательности, ибо въ концѣ концовъ тотъ же самый г. Тальбергъ, какъ повѣренный г. Бернштейна, далеко превысилъ свои обязанности слуги. Когда его господинъ сразу первый согласился прекратить дѣло, не требуя даже никакихъ статей отъ меня, онъ, г-нъ Тальбергъ, вздумалъ на это не соглашаться и требовалъ антракта для обсужденія этого вопроса. Хотя я и увѣренъ былъ въ правотѣ моего дѣла, но искренность г. Бернштейна и очевидность его желанія только выяснить свою невиновность въ еврейскихъ безпорядкахъ, понудили меня напомнить г. Тальбергу, что онъ не слушаетъ своего господина. Защитникъ мой, конечно, доказывалъ, что меня рѣшительно не зачѣмъ было призывать къ суду для выясненія невиновности г. Бернштейна, ибо я вовсе не утверждалъ противнаго въ газетѣ:-- что касается личнаго моего мнѣнія, не приведеннаго въ печати, то за это, какъ я прибавилъ., меня никто судить не въ правѣ. Постороннія разсужденія г. Тальберта, его взглядъ на юдофобскія и юдофильскія газеты, по мѣткому выраженію г. Еуперника, оказались тяжелой артиллеріей съ орудіями, которыя при очень близкомъ разстояніи всегда "хватаютъ черезъ головы". Еще курьезнѣе было обвиненіе меня г. Тальбергомъ въ составленіи "доноса", подъ коимъ онъ разумѣетъ прошеніе, составленное мною со словъ просителей и ими подписанное, въ которомъ они указываютъ лицо и предметъ обвиненія и просятъ назначенія слѣдствія. Тотъ-же г. Тальбергъ однако не призналъ своей жалобы, поданной имъ по настоящему дѣлу, такимъ-же доносомъ -- опять противорѣчіе! Наконецъ, однако, такъ или иначе, послѣ того, какъ самъ г. Бернштейнъ призналъ, что все дѣло затѣяно было вовсе не для моего обвиненія, а только лишь для его оправданія въ глазахъ публики и суда, сей послѣдній, конечно, долженъ былъ признать сей процессъ законченнымъ, а свои труды пропавшими даромъ. Публика расходилась въ недоумѣніи: "какъ-же такъ, никого не посадили и никого не оправдали, зачѣмъ-же мы сидѣли?" Усталый и измученный, наслушавшись всякихъ признаній г. Тальберта,-- я покинулъ мѣсто возлѣ скамьи подсудимыхъ, со словомъ: до завтра! На другой день дѣйствительно я опять явился на прежнее мѣсто и готовъ былъ уже отвѣчать, что я и по дѣлу г-на Мевеса все-таки женатъ и дѣтей не имѣю, но вопросъ объ этомъ на сей день не разбирался, такъ какъ для правильнаго рѣшенія его не доставало одного изъ трехъ судей -- fiat justitia. pereat mundus!
(Заря 1886 г.).