Мы едва совладали съ громаднымъ матеріаломъ разсматриваемаго произведенія и, вѣроятно, многое упустили. Иное дѣло своевластный и капризный художникъ, разсыпающій, какъ попало, богатство своего генія и фантазіи: иное дѣло -- комментаторъ или либреттистъ, задавшійся мыслью привести въ сжатую систему, къ яснымъ положеніямъ основныя черты и мотивы грандіозной, загадочной поэмы. Все же, однако, мы можемъ сдѣлать теперь нѣкоторые общіе выводы. Они будутъ кратки, потому что въ сущности все наше изложеніе сопровождалось комментаріями и стремилось выяснить выдающіеся моменты произведенія.
Идея романа, о которой мы говорили въ началѣ, становится теперь еще болѣе ясною. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что романъ выражаетъ протестъ противъ крайняго матеріализма той эпохи, когда онъ былъ задуманъ и написанъ. Но съ какимъ поэтическимъ могуществомъ и съ какою артистическою умѣлостью выполнена эта задача! Она исполнена помощью начертанія удивительныхъ образовъ, яркихъ и разительныхъ, совершенно независимо отъ идеи романа, и помощью такой группировки характеровъ и событій, которая, безъ всякаго подчеркиванія, предоставляетъ самому читателю углубиться въ произведеніе и додуматься до выводовъ.
Поклонникъ міра нематеріальнаго, восторженный защитникъ идеи Божества, Достоевскій задумываетъ возвѣстить свои идеалы грубому, неудержимо расходившемуся въ беззаконіяхъ атеистическому поколѣнію.
Какъ же онъ поступаетъ?
Онъ черпаетъ основу для своего романа изъ уголовной хроники, въ которой всегда имѣется какое-нибудь злое, гадкое дѣяніе. Глубокій знатокъ этой сферы, онъ изобрѣтаетъ сюжетъ, исполненный самаго увлекательнаго внѣшняго интереса. Вмѣстѣ съ тѣмъ, чтобы не повторяться, онъ показываетъ судебный процесъ совсѣмъ съ другого конца, чѣмъ въ "Преступленіи и Наказаніи": тамъ онъ показалъ проницательность судебной власти, отъ которой не могъ укрыться преступникъ; здѣсь, наоборотъ, онъ обличилъ близорукость той же власти, покаравшей невиннаго. Задаваясь этими цѣлями, какъ бы подчиненными главной идеѣ, Достоевскій уже тутъ, по пути, какъ превосходный уголовный романистъ, психологъ и наблюдатель, успѣлъ создать множество поистинѣ замѣчательнаго. Для главной же своей темы, онъ выводитъ въ этомъ романѣ воплощеніе плотоугодія въ образѣ семьи Карамазовыхъ. Это -- Карамазовщина, припаденіе къ кубку жизни, всемогущая любовь къ матеріи. Отецъ и три сына. Какія сильныя, незабываемыя лица! Отецъ -- негодяй во всѣхъ отношеніяхъ. Сыновья: злой духъ -- Иванъ, добрый геній -- Алеша, посрединѣ -- смѣсь праха и божества, грѣшный, какъ всѣ, по преимуществу грѣшный и притомъ вполнѣ русскій, разудалый и увлекающійся, но не дурной человѣкъ -- Митя. Своимъ "героемъ" съ самаго начала Достоевскій упорно называетъ Алешу, но когда картина произведенія стала развертываться, то героемъ съ внѣшней стороны, сосредоточившимъ на себя всѣ узлы фабулы, началъ выдвигаться Митя, а когда книга была окончена, то едва ли не главнымъ героемъ вышелъ Иванъ. И въ чемъ сказалась Немезида надъ всѣми порочными? Старикъ Карамазовъ, увѣренный, что ему предстоятъ долгіе годы безпутства, черезъ день послѣ своей лекціи о развратѣ, прочитанной дѣтямъ, былъ умерщвленъ и палъ, разбитый, какъ негодный сосудъ, своимъ незаконнымъ сыномъ Смердяковымъ, т. е. палъ отъ той именно руки, которая появилась на свѣтъ вслѣдствіе самаго, быть можетъ, гнуснаго поступка Карамазова съ Лизаветой Смердящей. Самъ же убійца -- Смердяковъ -- повѣсился. Митя, грубый и необузданный, но въ существѣ хорошій человѣкъ, долженъ былъ перенести большое горе несправедливаго осужденія, чтобы нравственно смягчиться. Иванъ, этотъ гордый и умный позитивистъ, не могъ убѣжать отъ голоса ничѣмъ незаглушимой совѣсти и заплатилъ своимъ безуміемъ за попраніе законныхъ требованій души. И изъ Содома всей этой нечестивой семьи выходитъ безвреднымъ одинъ только человѣкъ -- съ свѣтлой душою -- Алеша. Монастырь, въ который онъ постоянно навѣдывается, удаляясь отъ житейскихъ дрязгъ, своей мистической поэзіей, своей свѣжей природой и благочестивыми обитателями, эффектно оттѣняетъ картину. Вся книга проникнута вѣрою въ здоровую сущность русскаго человѣка, и симпатичные образы появляющихся въ концѣ романа дѣтей окрыляютъ надежду писателя на приходъ и нарожденіе лучшаго поколѣнія.
Слово "карамазовщина", гораздо больше широкое, чѣмъ "обломовщина", должно было бы сдѣлаться всемірнымъ терминомъ для нашей эпохи. Подъ нимъ, какъ вы видите, разумѣется высшій животный эгоимъ, изгоняющій все трогательное, милое, поэтическое, этическое, самоотверженное и возвышенное ради всего осязательнаго, питательнаго и лакомаго. Вонзившись въ самую суть этой черты времени, Достоевскій отмѣтилъ ее неизгладимой царапиной львинаго когтя. Не съ той же ли въ сущности "карамазовщиной" имѣетъ дѣло Эмиль Зола во всей своей огромной серіи Ругонъ-Макаровскихъ романовъ: "Нана", "Potbouille", "Au bonneur des dames", "La joie de vivre" и въ самыхъ послѣднихъ своихъ произведеніяхъ: "Germinal" и "La terre"? Не съ той же ли "карамазовщиной" борется Левъ Толстой, отдавшись проповѣди почти невыполнимаго, первобытно-христіанскаго самопожертвованія? Достоевскій также думалъ разрѣшить "карамазовскій" вопросъ и романомъ, и проповѣдью въ одно и то же время. Въ дѣйствительности же онъ разрѣшилъ его не какъ бытописатель и не какъ проповѣдникъ, а какъ поэтъ. Онъ далъ удивительный образъ Ивана Карамазова, который, подобно Макбету, стремился завладѣть вѣнцомъ невозмутимаго матеріальнаго счастья, вопреки своимъ природнымъ правамъ и который, какъ узурпаторъ, былъ застигнутъ возмездіемъ на самой вершинѣ присвоеннаго благополучія. Сверхъ того "Братья Карамазовы" важны въ томъ отношеніи, что въ нихъ отразился весь Достоевскій со всѣмъ его могуществомъ и слабостями, со всѣмъ своимъ міровоззрѣніемъ -- до такой степени полно, что онъ могъ бы озаглавить свою книгу "Toute la lyre", конечно съ гораздо большимъ правомъ, чѣмъ Гюго, назвавшій такъ свой послѣдній сборникъ. Здѣсь Достоевскій развернулъ всѣ свои способности въ ихъ высшемъ развитіи: гуманистъ и мистикъ, криминалистъ, психіатръ и психологъ, болѣзненно-чуткій сенсуалистъ и сатирикъ,-- всѣми этими сторонами своей сложной артистической натуры онъ обогатилъ свою обширную и глубокую работу. Здѣсь же сказалось и его поэтическое пристрастіе къ Россіи. Если, быть можетъ, оно и вовлекло его въ парадоксы, какъ публициста, за то это же пристрастіе, дышащее какой-то почвенной физіологической любовью къ родинѣ, помогло ему создать нѣсколько причудливый и растрепанный, но удивительно-русскій образъ Мити Карамазова, какой-то миѳологическій типъ грубаго и въ то же время трогательнаго неудачника, привлекательнаго, несмотря на свою стихійную разнузданность. Въ этомъ же произведеніи изобилуютъ всѣ такъ называемые литературные недостатки Достоевскаго, столь откровенные, что въ нихъ могъ бы уличить нашего писателя каждый школьникъ: длинноты, излишества, однообразіе языка всѣхъ дѣйствующихъ лицъ и часто -- прямое неправдоподобіе, какъ, напримѣръ, разговоръ Ивана съ Алешей въ трактирѣ, длящійся цѣлыхъ три главы, содержащій цѣлые трактаты, литературно-обдуманные и очевидно вложенные въ уста собесѣдниковъ самимъ авторомъ, безъ всякой маскировки. Читатель можетъ на все это весьма законно сѣтовать, а комментаторъ долженъ отмѣтить въ этомъ лишь смѣлую самобытность писателя -- смѣлость, напоминающую, напримѣръ, Шекспира, который, какъ извѣстно, не церемонился съ требованіями внѣшняго правдоподобія и у котораго и короли, и солдаты, и любовники щеголяютъ философіей, реторикой, каламбурами, афоризмами, и вообще всегда однимъ и тѣмъ же, откровенно-шекспировскимъ языкомъ. Все это доказываетъ, что важнѣе всего -- умѣть наслаждаться авторомъ, а не предписывать ему какіе бы то ни было законы творчества. Несмотря, однако, на всѣ эти элементарные техническіе промахи, и даже вопреки положеніямъ самой модной эстетики, Достоевскій написалъ идейный, ярко-субъективный и въ то же время высоко-художественный романъ. Безсознательный революціонеръ, или, вѣрнѣе, нигилистъ въ традиціяхъ искусства, онъ показалъ еще и другое чудо: занявшись въ этомъ романѣ упорной и незамаскированной публицистикой, направленной противъ явленій извѣстной исторической минуты, отдавшись, такъ сказать, цѣликомъ -- типамъ и вопросамъ именно этой современной, быстро текущей минуты,-- Достоевскій создалъ произведеніе, внутренняя поэзія котораго почти сглаживаетъ въ немъ колоритъ моды и клеймо времени, и мы даже не въ состояніи представить себѣ эпохи, когда бы "Братья Карамазовы" утратили свой психологическій и художественный интересъ. Такова эта глубокая философско-драматическая поэма -- какъ всего правильнѣе слѣдовало бы назвать этотъ удивительный романъ Достоевскаго.
1888 г.