Превышение власти
Господа присяжные заседатели! В настоящем деле, касающемся преступлений по должности, я чувствую себя гораздо более в роли переводчика, чем в роли защитника, так как служебный мир имеет свое наречие и свои понятия, не всегда доступные для публики, На службе, кроме жизни и дела, существуют еще бесчисленные статьи нашего законодательства, которые на языке официальном заменяют не только отдельные слова и понятия, но иногда и целый ряд причин и доводов. Поэтому, когда в ответ на какое-нибудь наше ходатайство мы получаем бумагу, в которой говорится, что на основании таких-то статей состоялось известное определение, то самые цифры статей, подобно вставке на турецком языке, проглатывают для нас самую интересную часть текста; нам всегда бывает чрезвычайно любопытно знать, что именно в тех статьях написано, и всегда кажется, будто они не совсем приходятся к нашему случаю. Поэтому, следует признать, что правда статейная, бумажная, юридическая есть одна правда, а правда живая, правда человеческая - другая. И, следовательно, когда на суд граждан передается обвинение исключительно формальное и доступное только для юристов, тогда нужно попробовать вдохнуть в него жизнь с точки зрения общечеловеческой справедливости, и если за всем тем оно останется мертвым, то следует отбросить его как праздное измышление канцелярской философии.
Мировые судьи Лагофет и Евский не имеют самого простого преимущества подсудимых - понимать, по крайней мере, за что они преследуются. Их обвиняют в "превышении власти". Это слово, взятое из юридического лексикона, ровно ничего не говорит воображению. Таких же фактов со стороны Лагофета и Евского, которые бы соответствовали обыкновенному понятию о вине, вовсе не приводится. Даже в тех местах сенатского указа, где наконец излагаются совершенные Лагофетом и Евским преступления, для ясности, в скобках, поставлены статьи закона. Не будь этих цифр, Сенату было бы очень трудно выразить саму идею предания суду, потому что никакое сочетание слов не дает возможности описать, что собственно предосудительное сделано подсудимыми. Поневоле приходится быть истолкователем основной мысли указа, заслоненной юридической терминологией. Скучно излагать перед вами гражданское дело и вдаваться в подробности гражданского процесса. Все это вам чуждо и неинтересно, но в настоящем деле нам необходимо вести такую небывалую беседу. Вы, быть может, первые и даже, наверно, первые русские присяжные, которым приходится проверять, правильно ли решено судьями гражданское дело, соблюдены ли кассационные решения и различные процессуальные формы, и - странно сказать - к этим исключительным задачам сводятся ваши обязанности в отношении Лагофета и Евского. Нечего делать - разберемся. Вы помните, что для госпожи Можневской было тяжкое время, когда в канцелярии господина Аладьина затерялось духовное завещание ее мужа, которым он отказал ей в собственность свое имение, а племяннице своей, Ильинской, 10 тысяч рублей. Воля покойного была известна всему околотку, само завещание показывалось в подлиннике всем местным властям, и вдруг - оно исчезло. Потеряны ли с ним и права? Неужели это возможно? Неужели нет закона, который бы мог изгладить ужасные последствия бессмысленной случайности? Можно ли себе представить у дверей гражданского суда просителя более правого, чем тот, который в таких горестных обстоятельствах ищет судебной охраны и защиты? Все мы с половины нашей жизни начинаем работать и копить достаток для любимых и близких. Но к чему тогда гражданский строй и охранение накопленного имущества, если тот акт, в котором я, наконец, объявлю, для кого я берег и работал, если этот акт не будет спасен судом в критическую минуту после моей смерти, когда я буду беззащитен и когда каждый слепой случай может сделать бесплодными все труды моей жизни? Нет! В каждом суде должно быть естественно стремление охранить и спасти истинную, известную ему, волю умершего. Понятно, что госпожа Можневская должна была встретить законное сочувствие у тех мировых судей, к которым она обратилась. Нужно было только подыскать закон, а такой закон непременно должен был найтись - и вот местные юристы довольно удачно направили госпожу Можневскую к разбирательству мировых судей по ст. 30 Устава гражданского судопроизводства. Эта статья - центральный пункт дела. Прокурор ее читает так: "Мировой судья может принять к своему рассмотрению всякий спор и иск гражданский, если обе стороны согласны". А я изменю ударение и прочту ее так: "Мировой судья может принять к своему рассмотрению всякий спор и иск гражданский". Обвинитель ударяет на слове "спор", а я на слове "всякий". Впоследствии Сенат разъяснил, что спорность дела - действительно существенное условие для применения этой статьи. Но ведь, в сущности, Сенат сделал открытие: теперь для нас с прокурором эта статья, кажется, и не может иметь иного объяснения как сенатского, а ведь прежде могли быть сомнения.
В самом деле, нельзя же было толковать эту статью так, что цель закона состояла в том, чтобы всякая претензия, еще и не разыгравшаяся в очевидный спор, прекращалась в ближайшем судебном убежище? Но если требовать и необходимость спора, то в деле Можневской спорное состояние вытекало из ее отношений к Ильинской. По завещанию следовало Можневской получить имение, а Ильинской 10 тысяч рублей; между тем завещание было представлено к утверждению одной Можневской. Ильинская требует у нее свои 10 тысяч рублей, Можневская говорит, что завещание потеряно; Ильинская не верит и подозревает уклонение Можневской от платежа денег; тогда Можневская восстановляет сущность завещания свидетельскими показаниями, и судья присуждает с нее в пользу Ильинской 10 тысяч рублей. Такое дело разбирал и решил почетный мировой судья Лагофет: вы его здесь видите - человек самый прямой и открытый, какого только можно себе представить. Сенат говорит, что он колебался принять это дело к разбору. Да, но он не краснеет за свои колебания: они вовсе не вытекали из боязни совершить преступление, которого здесь нельзя было и предвидеть - слишком честны были побуждения; но он не решался взяться за дело по неопытности, вследствие неясности закона; советовался с юристами, наконец, заботился о том, чтобы его решение имело действительную, законную силу, принесло пользу, и потому взвешивал, принять или не принять дело к рассмотрению. Обдумал, истолковал закон по своему разумению и совести - и решил. Говорят, это превышение власти, потому что закон не ясен, а решение постановлено "с целью оказать помощь" Можневской в ее затруднительном положении. Да всякое решение по гражданскому делу имеет целью оказать кому-нибудь помощь: не платят по векселю, чтобы оказать помощь взыскателю, - присуждают уплату; причинили вред, чтобы оказать помощь потерпевшему, - присуждают убытки. В этом только и задача гражданского суда... Мировой судья Евский разрешил по той же 30-й статье самое заурядное дело между Ильинской и Можневской о взыскании 10 тысяч рублей по векселям. И в этом деле, говорит Сенат, не было спора, т. е. спор был, но слишком маленький. Можневская просила Ильинскую только сбавить проценты... Нет, уж позвольте на это заметить, что между строгим формализмом и сердечным состраданием не может быть колебаний: или то, или другое. С той самой формальной точки зрения, которой держится Сенат, Евский не имел никакого права отказаться от разбора дела: как ни был ничтожен спор, не дело судьи раздувать его и не его дело говорить сторонам, что претензии их слишком малы; эти претензии могут быть значительны в глазах спорящих, а между тем, за отказом судьи в разбирательстве, тяжущиеся должны по сумме иска вместо ближайшего мирового судьи обращаться в далекий окружный суд, иметь там поверенного, вносить пошлины и т.д. - словом, терпеть различные неудобства, от которых их избавляет сам закон, предоставляя им порешить дело на месте. Таково превышение власти, допущенное Евским. Затем, Евский имел бесспорное гражданское право купить имение Можневской. Соединенное присутствие никак не может отнять у Евского этого формального права, и если бы Евский обжаловал отмену торгов в гражданский департамент Сената, то высшая кассационная инстанция непременно бы охранила его права на приобретенное имение. Хорошо еще, что Евский купил имение только ради услуги госпоже Можневской, а если бы он дорожил купленной собственностью? Ну как, посудите, могло бы тогда соединенное присутствие под предлогом служебно-педагогических соображений стеснить Евского в его законном праве? И за что такая облава статей на человека? Я скажу открыто: он сделал доброе, хорошее дело - спас в безвыходном положении женщину на краю разорения, не отступив от буквы закона. Поэтому я даже не нахожу, чтобы он в чем-нибудь оскорбил служебные предрассудки и служебную чопорность. Он просто поступил по-человечески, и в этом нет ничего позорного, тем более, что все судьи - люди, и уж пусть лучше они будут хорошими людьми, так как они имеют возможность быть и дурными. Никто - ни Сенат, ни обвинитель - не укоряют Лагофета и Евского в личных или корыстных целях, на это нет даже намека. Но тогда - за что же они судятся? Быть может, здесь кроется такая мораль: нельзя мирволить знакомому, как бы ты близко ни знал чистоту дела, будь ровен для всех, соблюдай формы. Правило очень мудрое и достойное, но в применении к настоящему делу оно отдает мертвым педантизмом. Не случалось ли вам, сидя в публике, сожалеть, что суд не знает истинной подкладки дела, и сетовать на слишком формальный приговор.
А здесь, когда судьи самым ближайшим образом знали чистоту дела, так сказать, непосредственно своей совестью осязали непокрытую правду, их укоряют в том, что им было слишком многое известно в деле! Где же тогда тот случай, когда судья может наконец постановить решение, согласное со справедливостью? В сенатском разъяснении ст. 30 мы читаем, что оно вызвано практикой московских мировых судей, которые все применяли ее так же, как Лагофет и Евский. Однако все эти судьи свободны, их не обвиняют в превышении власти! Возьмите наконец и то, что Лагофет и Евский, решая дело Можневской, еще не имели в руках сенатского разъяснения. В самом деле это так, и прокурор с нами в этом согласен. Выходит, следовательно, что подсудимые виновны в недостатке предчувствия к имеющим состояться разъяснениям Сената? Это совершенно непостижимо...
В заключение нельзя отказаться от обобщений. Вам предстоит высокая честь творить суд над судьями. Нужно многое взвесить прежде, чем сделать судью подсудимым, и такие зрелища, как сегодняшнее, не могут часто повторяться в стране, уважающей своих представителей важнейшей общественной власти. Я не отделяю подсудимых от судебного ведомства, к которому они принадлежат, и вижу в этом обширный материал для защиты. Наши русские судьи честны, и, отметим в них с гордостью эту национальную черту, они - человечны. Их труд тяжелый, их жизнь небогатая. Первоначальный достаток, которым их желал обеспечить законодатель, в настоящее время не существует, но высокие предания передаются преемственно. Мы видим наших судей за поздними огнями: они работают в душных камерах, и все это не из-за отличий, которых им не полагается, а из уважения к нашим несчастьям, для помощи в наших столкновениях. Сердечное им за это спасибо! За 17 лет существования реформы печать не роптала на одни суды! Дорожа своим судом, неизменным среди упадка нравов и треволнений дня, Россия может о нем сказать словами поэта, что он, "как свежий остров, цветет безвредно средь морей", верный своему идеалу. Тем более осторожно следует относиться к такому суду, в особенности в вопросах принципиальных, дабы не осуществилась пословица: "Ученого учить - только портить". Тем прискорбнее юридическое недоразумение, породившее настоящий процесс.
Инстанция, предавшая подсудимых суду, по-видимому, полагает, что нельзя обходить закон ни вправо, ни влево, и как бы громко ни требовала жизнь, как бы ясно ни подсказывала совесть необходимость более свободного толкования, всегда будет преступлением - удаляться от текста. Мы смотрим иначе. Мы полагаем, что закон нельзя обходить только в левую сторону, в сторону неправды; поэтому, если вы его обойдете вправо, в сторону наибольшей справедливости, по чистейшим внушениям совести, то вы его не обойдете, а только точнее исполните, ибо тем самым достигнете заветной доли законодателя. Подсудимые не дозволили себе даже такою отступления. Они полагали, что в их служебных действиях законные формы и требования правды были вполне согласованы, нет никакого сомнения, что вы, будучи представителями суда общественного, протянете им руку как своим достойным товарищам и оправдаете их. Своим ответом вы скажете им, что, будь вы на их месте, вы бы как судьи совести поступили бы точно так же, как поступили они. Великим утешением послужит для них такой смысл вашего ответа. Даже в таком деле, как настоящее, где они безусловно чисты, они испытывают волнение. Так преданы своему делу, так, замечу я, робки эти люди, обвиняемые в превышении власти.
Вердикт присяжных последовал оправдательный обоим подсудимым.
Опубликовано: Андреевский С.А. Защитительные речи. СПб., 1909.