Дюма-сын, описав последние дни своего отца и обращаясь к его тени, сказал: "La terre va vite! A bientôt!" ("Земля вертится быстро. До скорого свиданья!") Именно: земля вертится быстро. В этом страшном коловращении как-то явственно исчезает разница между молодыми и старыми, между живущими и умершими...
VII
Жизнь есть право, а смерть обязанность. Сохраняю за собой право собственности на это изречение.
VIII
Только тот поможет в жизни и украсит ее своим пребыванием на земле, кто различит или услышит ближе других голос непостижимого Бога.
IX
В первых строках моей книги я назвал жизнь "непроницаемою святынею". Это необходимо сознавать каждому. Но это нисколько не исключает ни пренебрежения к ценности жизни ради высших интересов, ни самоубийства, когда сама жизнь выгоняет вас из мира. Напротив, и то и другое подтверждает, что жизнь, как нечто временное, озарена изнутри чем-то великим, находящимся вне ее призрачной важности.
X
Все люди -- хорошие, жалкие. Один мой родственник говаривал: "Я смотрю на людей, как на цилиндры, обращенные ко мне своими лучшими сторонами. Остальное, что в них есть, меня не интересует"... Так именно следует смотреть на людей. Ведь все мы подсудны Богу, Року, Природе -- называйте, как хотите, силу, давшую нам жизнь и над нами главенствующую. Как же нам не жалеть друг друга?! Люди неприятные, вредные -- в конце концов, жалки, потому что и для них было бы гораздо лучше ладить с прочими, но если им это не удалось, значит, нечто сидящее у них внутри или давящее на них извне, помешало им в жизни.
XI
Весна -- время экзаменов: для молодежи -- по части наук, для стариков -- по части устойчивости их организма. Здесь интересы прямо противоположны. Дети и юноши стремятся непременно перейти в следующий класс и более всего -- окончить. А старик мечтает: "Только бы остаться в прежнем классе". И сохрани Бог -- "окончить курс"...
XII
Самая глубокая легенда Библии -- Вавилонская башня. Можно было бы достроить башню до неба, если бы не "смешение языков", -- если бы не взаимное непонимание. В том-то и беда, что никто никого не понимает. ("Personne ne comprend personne" {"Никто никого не понимает" (фр.).}, как говорил Флобер). В каждом отдельном человеке сидит все человечество. И только тогда, когда более или менее все поймут друг друга, люди станут близки к счастью.
XIII
Жизнь есть радость и долг, трагедия и надежда.
XIV
С первых сознательных дней, в самом раннем детстве, я уже взглянул на жизнь, как на нечто мучительно странное. Едва ли мне было пять лет, когда уже в иные мгновения я с внезапным ужасом осматривался на все окружающее и говорил себе: "Да что это такое?! К чему я вижу эти лица?! О чем они говорят? Зачем я должен во всем этом участвовать?! Я ничего этого никогда не знал..." И хотя бы на одну страшную секунду, но уже тогда мутилась моя мысль до отчаяния, я чувствовал, будто падаю в бездну, -- но тотчас же что-то приходило мне на помощь -- и я снова делал все, что мне полагается, как другие, как нужно, как велено...
Эти припадки повторялись, и я иногда умел вызывать их искусственно. Я даже тогда нашел для них сравнение и название. Сравнивал я их с тем, что когда перекосим глаза, то вдруг все предметы покажутся в комнате двойными. Так и вся жизнь. Если взглянешь на нее, как бы перекосившись, откуда-то со стороны, -- вдруг все покажется нелепым. Я приспособился это делать и называл это "сбоку посмотреть"... Я и боялся этого занятия, и все-таки помимо своей воли, неожиданно для себя, иногда повторял тот же прием, убедившись на опыте, что это ужасное ощущение так же внезапно исчезает, как и приходит.
XV
Очень странно видеть, что писателей, художников, общественных деятелей и т.д., перешагнувших за пятьдесят, попрекают отсталостью, называют старомодными и вообще начинают самонадеянно сдавать в архив. Прежде всего еще вопрос: кто кого переживает? Нельзя предвидеть, что привьется, что уцелеет в будущем. А затем, расстояние в два, три, даже четыре поколения совершенно ничтожно. История убеждает, что два века почти не отличаются друг от друга. А уйдет история дальше, то побледнеет разница даже между тысячелетиями. Через двадцать тысяч лет всех нас, начиная со времен Сократа, в одной общей компании будут называть "людьми первых тысячелетий", которые употребляли в пищу зверей, вели войны и т.п. И как странен Мечников с его усердием продлить нашу жизнь до двухсот и более лет. К чему? Возможно ли будет, даже в такой срок, догадаться, для исполнения какой высшей цели все мы предназначены? Вот если бы человек мог прожить этак пятнадцать тысяч лет или вроде того -- ну, тогда, пожалуй, хотя какая-нибудь диаграмма, какая-нибудь мало-мальски уловимая, хотя все еще туманная линия предначертанных нам целей могла бы мелькнуть в нашем уме. Но "в высшем суждено совете", что этого никогда не будет и что для каждого, кому "показан будет свет", кто родится в какое бы то ни было время в будущем, дарованная ему жизнь останется для него, на срок его пребывания в этом мире, тайною.
XVI
Педагогия работала очень долго и упорно над тем, чтобы обезличить людей, чтобы привить каждому нечто чуждое, известное, вместо того личного и неведомого, что непременно вносит с собою в жизнь каждое дитя. Такой порядок был необходим. Он упрочил общежитие. Совместное существование людей, в главных чертах, уже закреплено навсегда. И теперь можно было бы понемногу начинать более осторожное обращение с "личностью". Следовало бы заботиться о ее сохранении, насколько это мыслимо и терпимо, в том подлинном виде, как личность создана природою. И если впредь еще допустимо некоторое обобщение, то вот в чем оно нужно. Нужно развивать в каждом с детства чувство непостижимости всего окружающего (при кажущейся его ясности), а также сознание беспредельной вечности земных дел после нашей ничтожной и временной жизни. Раз это привьется к ребенку, он во всем остальном будет прекрасным человеком. Это не помешает ему работать и не сделает его рассеянным мечтателем. Сила жизни приспособит его, в его маленьком масштабе, на все необходимые действия. Но ни рабство перед кем бы то ни было, ни жестокость к ближним уже никогда не завладеют таким ребенком.
XVII
Следует помнить, что слава, большое или великое имя -- не зависят от человека. Все это дается откуда-то свыше, вследствие непостижимых велений или прихотей истории. Не только люди, но даже камни, глухие и неведомые местечки земли, случайно получают бессмертие: мрамор, из которого высечены Венера Медицейская, Марафон, Бородино, Ватерлоо, Вартбург, Констанца. Все зависит от того, на чем, на ком сосредоточится витающая над нами непознаваемая Сила. Точно "сошествие огненных языков"!
Не так же ли нисходит это пламя на головы гениев, героев, изобретателей, благодетелей и вождей человечества?
И я всегда благоговел перед этой Силой, но никогда не перед отдельными людьми. Все, что было создано этой Властью, я считал своим, данным мне в отраду и на удивление, помимо личных заслуг, со стороны моих собратьев.
XVIII
Японцы, отправляясь на войну, прощаются с родными навеки. Считают себя обреченными смерти. Смотрят на возможность вернуться, как на несчастье, потому что это случится только в случае победы неприятеля.
Мой знакомый по этому поводу сказал:
"Да. Они не ставят жизнь ни в грош. Разумный народ. Очень!"
Вся эта фраза, в ее точном виде, меня поразила. Жизнь -- святыня? Жизнь -- вздор? Кто прав?
XIX
Удивительна одна общая глупость, свойственная всем людям без исключения: "эгоцентризм". Каждому представляется, что он составляет центр Вселенной. Все для него. Жизнь мира с ним началась и едва ли после него к чему-нибудь понадобится. Прошлое существовало только для того, чтобы угодить его воображению. Все герои и страдальцы истории, все великие писатели минувшего, кажется, говорят ему: "Ты один нас поймешь, мы для тебя одного существовали, ты нам ближе всех". Зато все несчастья мира кажутся нам предназначенными только для других: "катастрофы, разочарования в любви, старость и самая смерть -- поверь -- это удел всех прочих; все это несется мимо тебя, для твоих наблюдений, созерцаний, мыслей, для любопытного возбуждения твоих чувств. Но ничто подобное с тобою не случится".
И сколь бы последовательно и явно ни убеждала нас жизнь в противном, это нелепое убеждение живет с нами до конца.
XX
Я бы охотно отдал Богу мою жизнь -- этот дар, значение которого я не понял. Я носил его, как священное бремя. Иногда это бремя обращалось в крылья и, казалось, поднимало меня к счастью, но на самой вершине радости я ударялся в нечто тупое и чувствовал: "Нет, это не то... А дальше идти некуда".
Быть может, значение каждой жизни в том, чтобы она прошла. "Что пройдет, то будет мило". Наш след оставляет в живущих и печаль, и благородную, возвышающую любовь к невозвратному. Сделаем что-нибудь для будущих жителей земли, расскажем им, что видели, что чувствовали. Они наши братья, они поймут. Их сочувствие и память -- продолжение нашей души.
Пародируя французский афоризм о путешествиях, я бы сказал о жизни: on vit pour avoir vécu {"Мы живем, чтобы сказать, что мы жили" (фр.). }.
XXI
Для того, чтобы быть любимым, надо умереть. И, напротив, если кто был любим при жизни, того забудут.
XXII
Журналистка трубит: Жизнь! Люди!
Поэзия взывает: Бог! Я!
Журналистика испаряется, поэзия остается.