Дорохов уезжал через день. Отвечая на прощальный взмах руки Ермолаева, одиноко стоявшего на платформе, он ощущал щемящее чувство тоски. Не хотелось верить, что уезжал из родной Майковки навсегда. Ответный тяжелый и замедленный взмах своей руки он относил не только к Ермолаеву, но и ко всему полку, и к полюбившемуся ему гарнизону, к тому уголку на русской земле, который был ему теперь особенно дорог. Словом, ко всему тому, что долгие годы составляло сущность его офицерской службы. Захватывающие целиком, всю душу, полеты, простота и искренность отношений бескорыстных в дружбе летчиков, уроки прямой и суровой требовательности друг к другу тугим узлом связывали их судьбы.
Жизнь любого военного человека начинается со своей, маленькой или большой, Майковки. Не на каждой карте ее порой найдешь, не все дороги к ней приметишь, но, сколько бы потом ни менял мест, куда бы ни забрасывала тебя судьба, до конца жизни будешь помнить свой первый военный городок, первые самостоятельные шаги в службе. Городок тот, когда-то почти совсем неустроенный, едва зарождающийся, будет мил твоему сердцу, как родник, который дает жизнь целой реке.
В Майковке Дорохов начинал офицерскую службу, сюда же вернулся после войны из-под Берлина, и, сколько потом ни колесил по самым отдаленным уголкам страны, судьба привела его опять сюда.
Дорохов ехал в купе один. Успокаивающе-мягкий перестук колес располагал к воспоминаниям. Почему-то в памяти всплыл сорок пятый год. Он не казался ему далеким, хотя в полку служили летчики, родившиеся в послевоенное время. Давно замечено: сильные переживания остаются с человеком на всю жизнь, он носит их в своем сердце, я потому даже ушедшие в историю времена кажутся ему не такими уж и далекими. Так случилось, что в полку Дорохов был последним из легендарной когорты пилотов сорок пятого. Правда, оставался еще в строю генерал Караваев, но он служил в соединении.
Полк сорок пятого составляли ребята, родившиеся после Октябрьской революции и гражданской войны. Не все из них успели закончить даже среднюю школу. Суровое время поторопило их в небо. Они не знали любви, далеки были от семейных неурядиц и домашних хлопот. Их молодость прошла в боях. Спасая Родину, они не задумывались над тем, что обессмертят себя на века, над ними не будет властно даже время, их будут помнить, пока есть земля. Так помнят и чтут витязей Непрядвы, отстоявших Русь от иноземцев шесть веков назад.
Они же, победители-фронтовики, начинали потом штурмовать небо реактивного века, и они же обучали хлынувшую им на смену в полки послевоенную молодежь. Тех ребят, которые не успели к горячим схваткам Великой Отечественной, а теперь подросли и с такой яростью ринулись осваивать авиацию, словно опять, как в тридцатые годы, был брошен клич: «Комсомолец, на самолет!»
Незаметно, один за другим, ушли фронтовики, и эти, молодые, переняв у них боевую хватку, уже давным-давно летают на самолетах быстрее звука, командуют полками и дивизиями. Как изменилось время!
Служа в полку, Дорохов наперечет знал почти всех летчиков: кто в какое время прибыл, когда и куда убыл. Ермолаев, к примеру, пришел, когда полк прощался с поршневыми самолетами, Курманов — значительно позже.
К тому времени Ермолаев уже командовал эскадрильей, а самолет был сверхзвуковой.
Появление Курманова заметил сразу весь полк. Он был назначен в эскадрилью к Ермолаеву. Встретились Курманов и Ермолаев, что называется, как коса и камень, вода и пламень. Началось все на аэродроме, в день полетов. Один только вылет сделал лейтенант Курманов, а поднял на ноги всех, даже Ермолаева из себя вывел.
Комэск руководил полетами. Выпустил в зону Курманова и вдруг слышит его голос:
— Ощущаю зуд самолета. Прошу посадку.
Ермолаев неодобрительно ответил:
— Раз невтерпеж — садись! Заходи — садись!
На земле самолет облепили техники, механики, инженеры. Спрашивают летчика: «Где?», «Что?», «Как?». Подъехал Ермолаев, заворчал:
— Зуд у него, зуд… У всех новичков зуд. Больше месяца не летал — вот и зуд.
Худой, жилистый Курманов молча стоял у самолета, облизывая сухие, спекшиеся губы.
— Но это же тебе показалось. Показалось… — не унимался командир эскадрильи. Ему была дорога каждая минута, и он нервничал из-за простоя самолета.
— Не показалось, товарищ капитан, был зуд, — невозмутимо настаивал на своем Курманов.
— Был… Был… Вот сейчас слетаю и докажу, что тебя леший попутал, — взгорячился Ермолаев и, решительно поднявшись в кабину, запустил двигатель.
Курманов побагровел. Он порывисто подошел к технику самолета, взял рабочую тетрадь и сделал в ней запись: «Находясь в зоне пилотирования, почувствовал на самолете зуд. Доложил капитану Ермолаеву и прекратил полет. Лейтенант Курманов».
Техник, маленький, черный от солнца и ветра, одни только глаза белесо сверкают, метнулся на рулежную дорожку, встал лицом к самолету, предупредительно скрестив над головой руки. Ермолаев увидел его, и в ту же минуту двигатель захлебнулся и стих. Выключив двигатель, Ермолаев торопливо спустился из кабины на землю и еще больше вскипел:
— Что натворил?! Что натворил?! Раз слетал — и самолет на прикол поставил. Планы, налет — все горит, из-за одного горит!
Ермолаев резко махнул рукой и метнулся к полковнику Дорохову:
— Товарищ командир, разрешите облетать самолет? Не можем же мы упускать день. Целые две смены. Две смены! Сколько бы налетали!
Дорохов верил Ермолаеву, как самому себе, и относился к нему с особым почтением. Ермолаеву что ни поручи — все будет исполнено, только скажи, что от него хочешь. И потому слова и мысли комэска были сейчас словами и мыслями самого Дорохова. Эскадрилья вырывается вперед, близка к намеченному рубежу, скоро в дивизии станет первой. Ермолаеву дорога каждая минута, и он ведет самое настоящее сражение за время. Но с ответом Дорохов медлил, Ермолаев догадался: в чем-то он сомневается.
— Я же сам, товарищ командир, сам облетаю, — убеждал он Дорохова.
— Да, наш удел пахать небо, а не землю, — вроде бы соглашаясь с Ермолаевым, сказал Дорохов.
Ермолаев загорелся: полетит! Сейчас он докажет Курманову: мурашки у него по спине бегали, а не зуд по металлу.
Но у Дорохова опять возникло сомнение.
— Знаешь что, Петрович, тут с инженером решать надо. Без его «добро» не полетишь. Понял, да?!
Ермолаев, не теряя надежды, разыскал инженера:
— Вот закрутил Курманов, вот закрутил! Заупрямился, а что соображает?
— Э, не скажи, Петрович. Тут еще разобраться надо, — проговорил инженер.
На другой день на разборе полетов инженер докладывал:
— Задал нам лейтенант Курманов работы. Слух у него оказался тоньше музыкального. Вот что значит летчик-инженер.
Лейтенант Курманов недолго задержался в эскадрилье у Ермолаева. Его назначили командиром звена в другую. Оттуда он уехал в академию, а вернулся опять к Ермолаеву, но уже заместителем.
Со временем Дорохов стал замечать: не во всем Курманов понимал Ермолаева. Тот говорит ему одно, этот частенько пытается гнуть свое. Особенно они не находили согласия в планировании полетов. Раз Ермолаев не стерпел:
— Смотрю я, не ценишь настоящих пилотов. Эскадрилья тебе, что ли, не по нутру?
— Эскадрилья что надо, — ответил Курманов. — Летчики, как патроны в обойме, один к одному. Только вот бороды почему-то не носят, а пора бы…
— Какие бороды? Какие бороды? Чего городишь?.. — вскипел было Ермолаев, но будто споткнулся о холодный взгляд Курманова и перешел на шутливый тон: — Ты, оказывается, байки сочинять мастер. Ну мастер, ну мастер!
— Зачем сочинять? Все перед глазами… — невозмутимо продолжил Курманов.
Ермолаев помрачнел:
— Что перед глазами? Что? Отличная эскадрилья! О нас пишут в газетах, хвалят на собраниях. Чьи портреты выставлены в Доме офицеров? Наших летчиков! Почти все асы. Блестящие пилотажники.
Курманов внимательно слушал комэска и упрямо высказывал свое мнение:
— Конечно, асы! Как загнали их в одну обойму, так они там и сидят. А между тем иной полигонную цель поразить не может, теряется в обстановке, близкой к боевой. А вот пилотировать — пожалуйста. Чего стоит такой пилотаж?! И разве не видите, за их спинами молодежь вянет.
— Кто вянет? Кто вянет? Назови хоть одного…
— Да хотя бы Лекомцев.
Ермолаев неопределенно улыбнулся:
— Нашел тоже пилота… Да и он годик-другой полетает и войдет, как ты сказал, в обойму.
— Годик-другой! А боевая тревога может быть завтра, сегодня, сейчас. И она для всех. Всем надо взлетать и всем вести бой. Молодые рвутся в небо. Передержишь кого на земле — остудишь порыв и, глядишь, потеряешь будущего аса. Не так, что ли?
Курманов назвал сразу несколько фамилий молодых летчиков, которым незамедлительно надо открыть дорогу в небо. Ермолаев попытался прекратить разговор.
— Ну кто тебе мешает — открывай дорогу, взлетай, веди бой, — сказал он, как бы соглашаясь с Курмановым.
У Курманова вытянулось лицо, скулы заострились, в глазах сверкнул холодный блеск.
— Перестраховщики мешают, — сказал он тихо, тщательно выговаривая каждое слово. — Достигли уровня и успокоились. Повторяют пройденное. А из-за них иным летчикам нет хода в небо, из-за них облака мхом зарастут.
Ермолаев в ответ энергично махнул рукой: не хочет, мол, Курманов слушать. Сделал официальный вид и строго сказал:
— Вот что, Курманов, с перестраховщиками давай борись. Борись, воюй, а эскадрилью не трогай, не ты ее создавал… Не ты! И оценку ей дают свыше… Свыше видней!
Ермолаева задела самоуверенность Курманова. Разговаривает как с равным. Станет комэском — ох и нахватает он шишек! Ох и нахватает… Такие до первой схватки горячи, а как обожгутся, сразу смирнеют.
Дорохов был терпеливее и сдержаннее Ермолаева. Что поделаешь, думал он о Курманове, такой сейчас приходит в авиацию народ. Рассудительны все, на слово не верят, каждого убеди, каждому докажи. Рае Дорохов сказал Курманову: «Скоро эскадрилью принимать будете, присмотритесь, как и что делает Ермолаев». Ответ Курманова поразил его! «Да, есть что у него перенять, только не все. Ермолаев убаюкан парадным благополучием». Так и сказал: «Убаюкан».
Дорохов тогда был очень удивлен. Вот и узнай, что у Курманова на душе. На вид молчалив, скрытен, а внутри все у него кипит. Вон как за Лекомцева вступился! Он вспомнил, как Ермолаев хватался за голову: «Что Курманов делает с эскадрильей?!» Дорохов тогда тоже переживал, хотя скрепя сердце во многом одобрял действия Курманова. А тот все молодежь двигал, молодежь…
Нежданно-негаданно и сам Курманов догнал Ермолаева — в замах у него, у Дорохова, а теперь вот даже исполняет обязанности командира.
Когда зашел разговор о преемнике Дорохова, полковник Корбут прямо сказал: «Ермолаев — самая подходящая фигура. Исполнителен, в меру осторожен, методист что надо, и пилотажник конечно. Все при нем — типичный командир мирного времени».
Генерал Караваев не возражал. Он только поправил Корбута: «Ну о каком мирном времени нам говорить? Войны нет — верно. Но у летчика-истребителя мирного времени, по сути дела, не было никогда».
К Курманову у Караваева больше, видать, симпатий. «Есть в нем что-то фронтовое, — высказывался он. — Не раз замечал: ему не надо настраиваться на полет. Курманов им живет постоянно. Таких врасплох не застанешь. Мыслящий летчик и командир, может управлять и собой и людьми. А главное, не побоится, когда надо, взять ответственность на себя, пойдет на любой риск ради дела. А в наше время это, согласитесь, очень важно».
«И дров наломает», — упрямо бросил тогда реплику полковник Корбут.
Генерал Караваев и на этот раз не возразил полковнику Корбуту, он только изменил тон и как бы высказал вслух мысль, которая жила в нем давно: «Есть люди — сами по себе во всем положительные, но они всегда нуждаются в человеке, который на любое дело должен их позвать, подтолкнуть. Они ждут, чтобы кто-то принял решение, кто-то взял ответственность на себя, и, бывает, теряются при резком изменении обстановки… Эти люди, как говорится в народе, в коренные не годятся, а в пристяжных нет им цены. Словом, по натуре своей они ведомые».
И тогда наступила минута, которую Дорохов не прощает себе теперь. «Ну а как думает Дорохов?» — спросил Караваев. «А что думать? Думай не думай, а Ермолаев опытен и надежен», — так Дорохов мыслил про себя, а высказать почему-то не решился, ответил: «Вам виднее».
Скажи он тогда по-иному, назови кандидатуру Ермолаева и постой за него, он, Дорохов, не терзался бы так последние дни. Все бы шло в полку, как им было давным-давно заведено. Так, по крайней мере, он считал теперь.
На станции ему стало жалко Ермолаева. Провожая его, Петрович все хотел показать ему, Дорохову, что он ничуть не обиделся на него. Пусть командует Курманов, который моложе его и званием и возрастом. Пусть. Жизнь — судья строгий, все поставит на свое место.
«Наладится… Все наладится, товарищ командир», — говорил он Дорохову с каким-то странным придыханием. Чувствовалось, сам не верил тому, что говорил и в чем пытался убедить Дорохова.
Ермолаев, конечно, переживал за будущее полка, а значит, и за свое будущее. Повинуясь судьбе, он будет тянуть свою нелегкую лямку уже немолодого военного летчика, пусть и заместителем командира полка. Но ведь рядом Курманов. А от этого не известно, что еще можно ожидать. Все же знают, он, а не кто-то другой толкал Лекомцева на рискованные полеты. Дорохов сдерживал его, особой воли не давал, а как стал Курманов командовать сам — сразу ЧП.
Вот Дорохов и призадумался: может быть, коренным-то является Ермолаев…
Теперь, когда все дальше отступает прошлое, Дорохов вдруг обратил внимание на одно любопытное свойство памяти. Казавшиеся ему самыми радостными, самыми возвышенными дни, самыми безмятежными годы службы куда-то выпадали из памяти или смутно помнились, а оставались и ярко виделись лишь те события, которые тяжким трудом вершили саму судьбу.
С войны прочно оседали на донышко памяти те минуты, когда цеплялся горящими глазами за последний кусочек неба, считал мгновения до спасительной земли и еле держался на ногах после победной воздушной схватки. Острой, саднящей болью отзываются до сих пор потери боевых друзей.
Но почему же тяжелые поединки помнятся дольше всего и почему легкие успехи в схватках с врагом потускнели, выветрились и почти забылись? И почему-то не Ермолаев, с которым Дорохову легко и хорошо служилось в послевоенные годы, идет сейчас на ум ему, а лезет Курманов, который взбудоражил его душу и лишил покоя даже в прощальные дни с полком.
Кто же скажет ему, кто откроет секрет, если он есть, по какому принципу заполняются кладовые человеческой памяти?
* * *
С таким настроением Дорохов уезжал из своего родного, когда-то прославленного полка. Одни мысли гасли, возникали другие, а поезд увозил его все дальше и дальше от Майковки. Занятый своими невеселыми думами, Дорохов не заметил, как в ритмично-мягкий перестук колес неожиданно вплелся тугой турбинный гул. Он вырос мгновенно и захлестнул собою все остальные звуки.
Дорохов взглянул в окно и увидел в воздухе самолет-истребитель, узкий, как верткое шило.
Неужто Курманов решил преподнести ему сюрприз? Не пришел, мол, к поезду, а вот решил проводить с неба, как провожали боевых товарищей на заре авиации, — взмахом крыла. Прием, по нынешним временам, строжайше запрещенный, но Курманов есть Курманов…
Эту неожиданную, мимолетную мысль Дорохов тут же отбросил. Самолет не качнул крылом, не взмыл вверх, а прижался к земле и окрылен где-то за лесом.
Было утро, а небо уже вдоль и поперек исчерчено бело-розовыми струями самолетных следов. «Летают!» — с радостным облегчением заметил Дорохов. Воспоминания спутались и отступили от него.