Шиллер, Иоганн Фридрих (Schiller) -- великий немецкий поэт; род. 10 ноября 1759 г. в Марбахе в Вюртемберге. Отец его, Иоганн Гаспар, начал карьеру простым полковым фельдшером, но после бурной походной службы достиг офицерского звания. Когда родился его великий сын, он находился также в походе уже в чине лейтенанта. Это был энергичный и положительный человек, державший свою семью в повиновении и страхе Божьем. Характерную его особенность составляло и влечение к знанию. На склоне лет он составлял руководства по сельскому хозяйству. Детство Ш. протекло, таким образом, в простой бюргерской обстановке, сначала в Марбахе, а после в Лорхе. От матери своей, Елизаветы Доротеи, урожденной Кодвейс, маленький Ш. унаследовал, однако, склонность к мечтательности; по окончании им так называемой латинской школы родители предполагали приготовить его к пасторской деятельности, вполне подходившей к его созерцательному настроению. Судьба сулила, однако, другое. Когда, теперь уже капитан, Гаспар Ш. был переведен в Штутгарт, герцог Вюртембергский Карл-Евгений пожелал взять маленького Ш. в основанную им военную академию. Это было как раз временем близости герцога с графиней Франческой фон Гогенгейм и его педагогических увлечений. Семь лет пробыл Ш. в академии на медицинском отделении и, несмотря на хорошие успехи, был выпущен 21 года простым фельдшером без офицерского чина. Педагогическое попечение герцога в материальном отношении не принесло, таким образом, решительно ничего, и только отразилось в характере и в уме будущего поэта той безалаберностью и непрактичностью, которые так часто сказываются в молодых людях после долгого пребывания в закрытом учебном заведении. В академии, однако, уже проснулся поэтический дар Ш. Несмотря на то ничтожное место, какое занимало там преподавание изящных искусств, академики ревностно следили за занимавшейся зарей золотого периода немецкой поэзии. Ш. с особым увлечением прочел Руссо и Виланда, а "Гёц" молодого Гёте возбудил его творческие способности. В последний год пребывания в академии Ш. уже прочел товарищам свою знаменитую драму "Разбойники". Сюжет этой драмы был заимствован из помещенного в 1775 г. в "Швабском магазине" рассказа Шуберта, а форма соответствовала драматической теории периода "бури и натиска". Оппозиционное настроение, вылившееся в фигуру Карла Мора, отражало свободолюбивые и запретные мечты молодых академиков, возбуждаемые в противоположность заведенным герцогом военно-придворным режимом. И драма молодого Ш. имела шумный успех среди его первых слушателей. Самосознание поэта, таким образом, родилось; воображению его рисовались самые широкие планы, и горькой усмешкой отвечало этому положение фельдшера, которому было запрещено даже носить штатское платье и заниматься частной практикой. Стесненное материальное положение еще более подзадоривало поэтому искать литературной работы. Ш. и берется то за издание журнала, то выпускает "Швабский Альманах Муз" (1781) и "Антологию" (1782). Средства для этого он достает под денежные обязательства разным лицам. За собственный счет им были изданы и "Разбойники" (1781), и это было его единственное удавшееся предприятие. Драма не только вызвала множество рецензий, но директор Мангеймского национального театра фон Дальберг обратился еще к Ш. за разрешением поставить "Разбойников" на сцене. Так открылось перед Ш. поприще драматурга, сулившее и обеспечение. Первое представление состоялось в начале января 1782 г. Ш. присутствовал на нем, тайком пробравшись в Мангейм, и пока его создание проходило перед ним в исполнении таких артистов, как Ифланд, в нем невольно рождалась решимость сбросить с себя унизительный мундир полкового фельдшера и покинуть службу своего "благодетеля", герцога. О согласии герцога освободить его от обязательных лет службы нечего было и думать. Надо было подумать и о заработке, тем более что вследствие своих литературных предприятий Ш. уже тогда был обременен долгами. Заботы об обеспечении привели Ш. к мысли хлопотать о месте драматурга мангеймского театра. В этом смысле он несколько раз писал Дальбергу и последний не отклонял предложения молодого поэта, хотя и медлил ответом. Положение Ш. становилось, однако, нестерпимым, и, попав за новое тайное посещение Мангейма на гауптвахту, он решился уже окончательно дезертировать из Вюртемберга, не дожидаясь ответа Дальберга. 22 сентября, пока в парке благодетеля герцога шла праздничная охота, Ш. вместе со своим другом Штрейхером навсегда выехал из ворот Штутгарта. У городских ворот молодые люди назвались докторами Вольфом и Риттером.
С этого момента начинается новый период жизни Ш. Биографы называют его годами скитаний. Появившись вновь в Мангейме, Ш. все свои надежды возлагал на вторую только что оконченную им драму "Заговор Фиеско". Теперь эта драма считается одной из первых исторических драм немецкого театра, и в ней видят предтечу Шиллеровской трилогии о "Валленштейне". По отношению к "Разбойникам" на современного читателя она также производит впечатление большей зрелости. Сам республиканизм в ней более продуман. Однако когда Ш. сам прочитал свою драму труппе мангеймских актеров, она произвела на них настолько удручающее впечатление, что они стали даже сомневаться, тот ли самый Ш. написал "Разбойников". Только режиссер Майер, прочитав драму, понял ее совершенство. Поставить ее, однако, оказалось невозможно по соображениям театральной антрепризы, и Ш. оказался таким образом без средств и без дела. Жить в Мангейме было к тому же небезопасно юному дезертиру. Дальберг, не желая ссориться с герцогом Вюртембергским, также избегал переговоров с Ш. В таком затруднительном положении, живя большей частью в долг, Ш. в конце концов был принужден принять предложение г-жи фон Вольцоген, матери его товарищей по академии и горячей поклонницы его, как поэта и человека, и поселиться в ее именьице Бауербах около Мейнингена. Увлечение дочерью г-жи фон Вольцоген, Шарлоттой, придавало этому отшельническому пребыванию некоторый романтический характер. Целый год провел здесь Ш. Тут познакомился он и с Рейнвальдом, впоследствии женившемся на его сестре, тогда библиотекарем в Мейнингене. Рейнвальд во многом помогал тогда Ш. и советами, и заботами, и книгами. В этот год затворничества возникла третья драма Ш. "Луиза Мюллер" или, как она называется теперь, "Коварство и любовь". Это было уже совершенно особое произведение. Если "Заговор Фиеско" выводил Ш. на путь исторической драмы, то "Коварство и любовь" была скорее возвращением назад к мещанской драме. Ее основную и отличительную черту составляет, однако, то же оппозиционное настроение, та же отвлеченная гуманность, то же противоположение непосредственного добра и благородства человеческой натуры подавляющим условиям действительности с ее насилиями и несправедливостями. Подобному замыслу драмы как нельзя более, конечно, соответствовало настроение поэта, бедняка и дезертира, живо чувствующего в себе огромные духовные силы. Пребыванию в Бауербахе, оживлявшемуся наездами г-жи фон Вольцоген, пришел конец, когда место мангеймского драматурга было, наконец, предложено Ш. Он должен был переработать и поставить на сцену две драмы в один год: "Заговор Фиеско" и "Коварство и любовь", надеялся заготовить и еще одну, сюжет которой был внушен Дальбергом -- "Дон Карлос". Ш. оставлял таким образом Бауербах с большими надеждами. Жизнь и писательская деятельность должны были как будто наконец наладиться. Жалованье Ш. было, правда, ничтожно и долги все росли, а из дома приходили отчаянные письма от отца, не только беспокоившегося за сына, но недоумевавшего и относительно его делового легкомыслия. Но Ш. надеялся на свои силы, и ему рисовались самые широкие планы. Только действительно поживши в театральной среде, он увидел, что ничего серьезного из его положения и теперь выйти не может не только с материальной, но и с чисто литературной стороны. Несмотря на поддержку книгоиздателя Швана, Ш. совершенно не сумел создать себе положения в Мангейме. Актеры относились к нему с явным непониманием и даже недружелюбием. Рядом с ним истинным драматургом казался Ифланд, ставивший одну пьесу за другой и работавший с той ремесленной отчетливостью, которой так часто недостает истинным талантам. И постепенно Ифланд, настаивавший на вызове Ш. из Бауербаха, из друга стал превращаться во врага-соперника, более счастливого и даже как бы смотрящего свысока на безалаберного и непрактичного поэта. Мало изменилось к лучшему положение Ш. и после того, как в январе 1784 г. наконец был поставлен "Заговор Фиеско", а на Пасху того же года разыграна была и "Луиза Мюллер", тут впервые, в сценической переделке Швана, по совету Ифланда, названная "Коварство и любовь". Последняя драма была сыграна в то же время и во Франкфурте одним из лучших антрепренеров того времени, Гросманом. Безденежье и неуверенность в своих силах, несмотря на никогда не покидавшее Ш. самосознание своего дарования, вместе с еще более отчаянными письмами, приходившими из Вюртемберга, заставляли молодого поэта даже подумывать в то время вновь о медицинской карьере. Ш. иногда собирался вновь взяться за свое ремесло, выдержать экзамен на звание доктора и хоть таким образом поправить свое невыносимое материальное положение вечно всем близким обязанного и кругом задолжавшего человека. Истинным спасением поэтому было совершенно неожиданно полученное поэтом письмо с севера Германии, где обращались к нему вовсе незнакомые ему люди, как к великому поэту, предлагая и помощь, и дружбу и приглашая его к себе. Когда Ш. со свойственной ему верой в дружбу с увлечением и восторгом ответил согласием на это предложение, начался новый период его скитаний.
Письмо, изменившее течение жизни Ш., исходило из кружка лейпцигских его поклонников: Кернера (отца поэта), его жены, урожденной Шток, сестры этой последней и Губера. Ш. отвечал откровенно, раскрывая трудность своего положения, и в результате возникших тогда переговоров появилась и чисто деловая сделка, согласно которой книготорговец Гешен, находившийся в денежных сношениях с Кернером, купил затеянный Ш. журнал "Талия". На полученный аванс Ш. и покинул Мангейм и в апреле 1785 г. прибыл в Лейпциг, крупный литературный и культурный центр, в котором первое время Ш. чувствовал себя немного как провинциал. Два года, следовавшие за этим, были проведены частью в Лейпциге и пригородном местечке Годисе, частью в Дрездене, где поселился Кернер, частью в Лошвице около Дрездена, где в маленьком домике в принадлежащем Кернеру винограднике Ш. закончил своего "Дон Карлоса". Время, проведенное в семье Кернера, было одним из счастливейших в жизни Ш. Написанное в то время стихотворение "Песнь радости" ярко оттеняет полное надежды настроение поэта, особенно если сопоставить эти стихи с элегическим "Примирением" (Resignation), возникшим всего только годом раньше. Полный сомнения возглас "и я, увы, в Аркадии родился! была мне радость суждена..." теперь также сменился непосредственным весельем шуточных пьес и карикатур, в изобилии дошедших до нас от этого времени жизни Ш. Мотив дружбы, дорогой привязчивой душе Ш., встречающийся и в ранних стихотворениях: "Элегия на смерть юноши" (1781) и "Дружба" (1781) и гораздо позже воспетый в "Поруке" (1798), этот мотив дружбы воплотился во время пребывания в Дрездене в те чарующие страницы "Дон Карлоса", когда перед нами встает благородная фигура маркиза Позы. Здесь оппозиционный республиканизм прежних творений Ш. принимает также уже положительную форму, впервые воплотившись в более продуманный общественно-политический идеал. В это время по приглашению своей приятельницы Шарлотты фон Кальб, покровительствовавшей Ш. еще в Мангейме, впервые посетил поэт и Веймар. Здесь он познакомился лично с Виландом и Гердером, был введен в гостиную герцогини Анны-Амалии и впервые почувствовал, что начинает занимать уже выдающееся положение в обществе. Пора тревожных и беспечных исканий теперь уже прошла. Под влиянием того спокойного и немного холодного служения искусству, какое чувствовалось в то время именно в Веймаре в кружке Гёте, Ш. начинает и на свое искусство смотреть с чисто художественной точки зрения. И его начинает притягивать классическое совершенство антика. В таком настроении из-под его пера выливаются "Боги Греции" и "Художники". Ш. стоит теперь на высоте своего поэтического призвания. В том же 1787 г., этом конечном моменте эпохи скитаний, встречает он во время нового посещения Бауербаха и Шарлотту фон Ленгефельд, с которой его знакомит его старый друг, сын г-жи фон Вольцоген. И женитьба на Шарлотте фон Ленгефельд, состоявшаяся годом позже, стала возможна и с точки зрения средств. Вместе с Веймаром в том же году Ш. посетил и Йену, где ему предстояло подвизаться в качестве профессора истории. И Ш. отдался всеми силами этому новому направлению своих занятий. Он окружает себя руководствами по истории и пишет сначала "Историю отпадения Нидерландов", этот глубоко драматический эпизод истории реформационного движения, а позднее он берется и за "Тридцатилетнюю войну", впоследствии послужившую источником его драматического вдохновения. И это время жизни Ш. было уже моментом перелома как его воззрений, так и его положения в обществе. Годы скитаний прекратились в том смысле, что он уже не дезертир и полубездомный поэт. Теперь он уже человек с положением, пользующийся литературной известностью, породнившийся со старым дворянским родом, сам носящий гражданский чин и таким образом как будто занявший место и в бюрократической иерархии. При таком изменении в его судьбе иначе стали смотреть на него и дома, и посещение Ш. вместе с женой Штутгарта, облегченное смертью герцога, было как бы победой гения над буржуазной осмотрительностью и деловитостью, которой пренебрег Ш. в молодости.
Правда, борьба с жизнью ради материальных средств далеко еще не кончилась. Ш. продолжает с большим или меньшим успехом издавать "Альманах Муз", "Исторические календари для дам" и проч. Ему приходится также согласиться на субсидию, предложенную ему герцогом Христианом Шлезвиг-Голштинским и графом Шиммельманом; затеянный им журнал "Horen" уже серьезное литературное предприятие, занимающее важное место в истории немецкой журналистики. Рядом с этим более благоприятным поворотом в жизни начинают изменяться и политические воззрения Ш. Пора отвлеченного республиканизма прошла. Если в 1789 г. он не мог не приветствовать французскую революцию, то с 1790 г. он начинает уже неодобрительно смотреть на события во Франции. Поэтому, когда, будучи йенским профессором, он в 1792 г. получил от министра Роланда предложенный ему французским народом патент на гражданство первой республики, это почетное звание пришло слишком поздно. Ш. уже усвоил себе немного олимпийски спокойное мировоззрение, бывшее в ходу в Веймаре. Он стоит уже на национально-государственной точке зрения. Его привлекает объективно философский взгляд на исторические события. Когда несколькими годами позже выйдет его "Песня о колоколе" (1799), он уже отзовется неодобрительно о почтившей его за его писательское направление французской революции.
Во время своего пребывания в Йене Ш. почти совершенно оставил поэзию, и рядом с историей он начинает заниматься философией и эстетикой. Это время дружбы с Фихте и Вильгельмом Гумбольдтом и усиленной переписки с Кернером о философии Канта. Еще раньше Ш. написал целый ряд трактатов: "О причинах наслаждения, доставляемого трагическими предметами", "О трагическом искусстве", "О патетическом" и проч.: в центре их стоял вопрос об отношениях нравственности и искусства. Теперь, после того как им были усвоены эстетические воззрения Канта, точка зрения Ш. значительно изменилась. В "Письмах об эстетическом воспитании" дело идет уже о положении эстетического сознания в общей системе духовной деятельности человека. Эстетическое сознание как бы заполняет, по мнению Ш., пропасть между миром свободы и миром необходимости, между нравственностью, призывающей свободно направлять не только свои поступки, но и явления жизни, и потребностями, определяемыми необходимостью. "Когда мы предаемся наслаждению истинной красотой, -- пишет Ш., -- мы в одинаковой степени владеем нашими деятельными и страдательными силами". И в этом отношении эстетическая деятельность человека подобна игре. Именно в игре человек осуществляет свою свободу в чувственных действиях, тут, с одной стороны, он свободен от потребностей, а с другой -- не порывает связи с чувственным миром необходимости. Игра ставит человека выше чувственной жизни и в то же время не дает забыть о ней, как это бывает при отвлеченном мышлении. Оттого человек в своем высшем проявлении сказывается именно в игре. И "вот это высокое душевное равновесие и свобода духа, соединенные с силой и бодростью, -- пишет Ш., -- и дают то настроение, которое должно оставлять в нас художественное произведение". Искусство, таким образом, помогает нам справиться с подавляющим влиянием необходимости. В нем человек празднует свою свободу по отношению к природе. Отношение искусства к природе, однако, двоякое. В трактате о "Наивной и сентиментальной поэзии" Ш. предусматривает и потребность слиться с природой, не побеждать ее, а, напротив, быть побежденным. В таком настроении искусство будет наивным. Наивно было искусство греков, сама жизнь которых была эстетичной. Напротив, современное искусство может быть только сентиментально, т. е. в современном искусстве художник всегда противополагает себя природе и играет этим противоположением. Один Гёте сумел своим проникновенным объективизмом достигнуть античной гармонии с природой. И трактат "О наивной и сентиментальной поэзии" собственно и был направлен к тому, чтобы определить различие в понимании искусства обоих поэтов. Субъективизму кантианца Ш. противополагался объективизм Гёте. Оба поэта, хотя им и не случилось еще сблизиться, зорко следили друг за другом и не могли не чувствовать, что они как бы взаимно дополняют друг друга. Оба они бессознательно стремились друг к другу, и когда случай дал им возможность после одного заседания Йенского общества естествоиспытателей разговориться наедине, между ними, естественно, возникло самое живое общение.
Для Ш. близость с Гёте послужила новым толчком на жизненном и писательском поприще. Прежде всего, она отразилась возвращением к покинутой с 1789 г. поэзии. Рядом с продолжением журнала "Horen" с 1796 г. он выпускает "Альманах Муз", где появились "Поэзия жизни", "Власть песнопения", "Идеалы", "Идеалы и жизнь", "Гений" и рядом с ними ряд других стихотворений. В перечисленных стихотворениях Ш., однако, еще выражает поэтически те мысли, которые он развивал в своих теоретических трактатах. В "Немецкой Верности", в "Прогулке", в "Помпее и Геркулануме", напротив, чувствуется уже, что мыслитель стал отступать перед художником. И, действительно, в следующем. "Альманахе" на 1797 г. вместе с коротенькими эпиграммами (знаменитые "Ксения"), которыми Ш. отвечал на нападки критики, направленные против "Horen", он печатает свои прославленные баллады "Кубок", "Перчатка", "Ивиковы журавли". Возвращение к поэзии оказалось и последним усилием, достигшим высшего совершенства. Спокойное и счастливое настроение, сказавшееся в скоро появившейся "Песне о колоколе", способствовало новому напряжению энергии. Еще в 1791 г. задумывался Ш. над возможностью драматической обработки судьбы Валленштейна и, когда летом того же года он лечился в Карлсбаде, он собирал материал и посетил места, где сохранились воспоминания о великом полководце. Еще в 1796 г. его брало сомнение, возможна ли драма на подобную тему. Только совет Гёте заставил его решительно приняться за дело, и к осени 1798 г. "Лагерь Валленштейна" уже мог быть разыгран на веймарской сцене. За первой частью трилогии быстро последовали другие. Целиком "Лагерь Валленштейна", "Пикколомини" и "Смерть Валленштейна" были поставлены в апреле 1799 г., после того как "Пикколомини" был в том же году поставлен Ифландом и в Берлине. Так состоялось возвращение Ш. к драматическому искусству, с которого он начал свою писательскую деятельность. И теперь Ш. после долгих занятий философией отнесся более сознательно к своему замыслу. Трилогия о Валленштейне отражает размышления о той же антиномии между свободой и необходимостью, между сферой потребностей и разума, которая служит точкой отправления в "Письмах об эстетическом воспитании". Изучая древнегреческих трагиков, Ш. ясно сознавал, что им было легче вести действие к катастрофе. У них действием управлял рок. Для современного поэта воля героя и детерминизм явлений не так легко могут быть согласованы. Не удалось согласовать их и Ш., невольно прибегшему в своей трилогии к уже отброшенной теории вины героя. Валленштейн в сущности гибнет потому, что восстал на законного монарха. Созданное им самим войско не было свободно. Оно чувствовало свое подданство и императору. В следующих своих драмах: в "Марии Стюарт", поставленной в Веймаре в 1800 г., и в "Орлеанской Деве ", поставленной в Лейпциге в 1801 г., Ш. обращается сначала к чисто психологическому замыслу и мастерски очерчивает столкновение этих двух противоположных натур: Марии Стюарт и королевы Елизаветы, а потом рисует трагическую судьбу героини, полной самоотверженной любви к родине и целиком отдавшейся своему порыву и тому, что ей кажется долгом. Жанна д'Арк истинно поэтическая натура в шиллеровском смысле: она родилась в сказочной пастушеской обстановке, ее влекут видения; она все еще ребенок, ей чужд чувственный мир, она стоит выше его. И когда в ней проснется женщина, тогда исчезнет и очарование. Ш. таким образом вложил и в эту свою героиню свои заветные думы о поэзии. Если "Орлеанская Дева", таким образом, глубоко Шиллеровское произведение, то она была в то же время, однако, и глубоко немецкой, почти национальной драмой, несмотря на то что героиня ее француженка. Увлечение этой драмой совпало с патриотическим воодушевлением, проснувшимся в те трудные времена, которые переживала тогда Германия. И национальное чувство давно было в сознании Ш. Вскоре к подобному же патриотическому мотиву в драматической обработке Ш. вернется и еще раз. Непосредственно вслед за "Орлеанской Девой" -- этой романтической драмой, Ш., однако, ищет вдохновение в классически простом сюжете, в центре которого опять стоит вопрос о судьбе. Античный Эдип вновь дразнит воображение поэта, и он пишет "Мессинскую невесту" с хорами и геометрически правильно расположенным действием. В "Мессинской невесте" Ш. хотел дать чисто поэтическое произведение, как бы вовсе не допускающее интереса к сюжету. Здесь все дело в чисто артистических стремлениях, в самой теории драмы.
Только испытавши себя в изображении чистого трагического конфликта, Ш. вновь обращается к драме романтической. Еще до написания "Мессинской невесты" рассказ Чуди о Вильгельме Телле привлек внимание Ш. Рядом с патриотическим воодушевлением, здесь сказывается и некогда дорогое Ш. свободолюбие. В следующем же году "Вильгельм Телль" был разыгран почти одновременно в Веймаре и в Берлине, и успех его превзошел все ожидания. Последствием его было предложение Ш. переселиться в Берлин. Но этому не было суждено осуществиться. Счастливым исходом и свободолюбивыми речами своего Телля Ш. уже прощался не только с театром, но и с жизнью. Набросанному им плану "Дмитрия Самозванца" предстояло остаться незаконченным. Мы подошли к последнему году жизни великого поэта. Возвращение Ш. к драматическому искусству заставило его охладеть к профессорской деятельности и одновременно с этим не довольствоваться и тихой Йеной, хотя здесь у него был уже собственный дом. Ш. тянуло в Веймар, ближе к своему другу, Гёте. Он несколько раз заговаривал о возможности переехать туда. Первоначально Гёте, однако, отклонял это желание Ш. Только после успеха "Валленштейна" Ш. решился обратиться к герцогу Карлу-Августу с просьбой разрешить ему провести в Веймаре одну зиму. Герцог понял намерение поэта и предложил совершенно перебраться, причем назначил ему и пенсию. В конце 1799 г. Ш. поселяется навсегда в Веймаре. Вскоре после его приезда были учреждены те вторники при дворе, на которые сходился самый интимный кружок друзей. В 1802 г. Ш. купил в Веймаре дом, уступленный ему англичанином Мелдитом, переводчиком "Марии Стюарт". В том же году, по просьбе герцога, Ш. получил и дворянское достоинство. Его уже давно расстроенное здоровье не позволило ему, однако, долго пользоваться этим спокойным образом в жизни в кругу близких и симпатичных ему людей. Через год после посещения Веймара г-жой Сталь 9 мая 1805 г. великого поэта не стало.
Лучшими научными изданиями Ш. являются издания Goedeke в 17 тт. (Штутгарт, 1867--1876); Boxberger'a в 8 тт. (2-е изд., Б., 1882) и новейшее Беллермана. В русском переводе см. изд. Гербеля, 3 т. (СПб., 1893., 7-е изд.) и иллюстрированное, снабженное многими вступительными этюдами и подробными примечаниями издание (под ред. С. А. Венгерова) в 4 т., Брокгауза-Ефрона (СПб., 1902). Переписка Ш. с Кернером издана Гёдеке, 2-е изд. (Лейпциг, 1854); с Гумбольтом, 2-е изд. (Штутгарт, 1876); с Гёте в полном собрании сочинений этого последнего. Семейная и деловая переписка см. изд. Fielitz, 3-е изд. (Штутгарт, 1879); издание (Лейпциг, 1876); изд. Vollmer'a (Штутгарт, 1876). Полное собрание его писем изд. Йонасом (1897 и сл., 7 т.). О нем см. биографии: Th. Carlyle, "The life of S. " (Л., 1825 и сл.); D u ntzer, "S.'s Leben" (Лейпциг, 1881); Kuno Fischer, "S.'s Schriften" (Гейдельберг, 1891; русский перевод, M., 1891); Minor, "Sch." (Б., 1890); Palleske, "Sch.'s Leben und Werke" (Б., 1858); Wichgram, "Sch." (Лейпциг, 1895); Brahm, "Sch." (Б., 1892); Bellerman, "Sch." (Лейпциг, 1901).
Драмы.
Bulthaupt, "Dramaturgie des Schauspiels" (8-е изд., Лейпциг, 1902);
Bellerman, "Sch.'s Dramen" (Б., 1891); K Ж ster, "Sch. als Dramaturg" (Б., 1891); Кеттнер,
"Sch.'s dramatische Entw urfe und Fragmente n" (Штутгарт, 1901).
Эстетические трактаты.
Berger, "Die Entwickelung von Sch.'s Aesth." (Веймар, 1894); K. Fischer, "Sch. als Philosoph" (1858); Ueberweg, "Sch. als historiker und Philosoph" (Лейпциг, 1884); Montargis, "L'esthetic de Sch." (П., 1890); V. Basch, "La poИ tique de Sch." (П., 1902); Каленов. "Учение Ш. о красоте" (в "Вопросах Философии и Психологии", 1891, No 7).