Разсказъ.
Когда Цыпка, радостно сморщивъ вѣчно испуганное, старое и милое лицо, объявила своей племянницѣ Еленѣ, что поѣдетъ съ ней на "Мысокъ" къ отцу Илларіону, Елена не почувствовала особеннаго удовольствія, но изъ благовоспитанности улыбнулась и сказала, что это прекрасно.
Въ Петербургѣ она часто видѣла отца Илларіона, нѣсколько разъ въ году говѣла у него, послѣ обѣдни заходила съ Цыпкой къ нему чай пить и долго ждала среди разношерстной публики, объединенной лишь поклоненіемъ "батюшкѣ", пока онъ управится въ церкви, прочтетъ всѣ молитвы, которыя назначилъ себѣ, и придетъ усталый, вдохновенный и могучій. Но на его собственной землѣ, подаренной ему нѣсколько лѣтъ тому назадъ на берегу большого озера, она никогда не была. Цыпка все почему-то не могла собраться. Земли всего клочокъ, но отецъ Илларіонъ уже воздвигъ на ней церковь, дома, богадѣльню. Позволялъ строиться у себя постороннимъ и всѣхъ своихъ духовныхъ дѣтей радушно приглашалъ на "Мысокъ".
Пока Цыпка обсуждала подробности путешествія, Еленѣ вспомнился разсказъ, много разъ слышанный ею отъ знаменитаго батюшки: "Пришелъ къ аввѣ въ пустыню юноша и попросилъ назначить ему подвигъ. Авва воткнулъ въ песокъ десять палокъ и сказалъ: "поливай эти палки каждое утро и каждый вечеръ". Не побрезговалъ юноша назначеннымъ ему подвигомъ, не усомнилась его душа. Съ великимъ усердіемъ сталъ доставать онъ воду и поливалъ ею палки утромъ и вечеромъ, и такъ въ теченіе десяти лѣтъ. Ропота не зналъ онъ. И вотъ, послѣ десяти лѣтъ, вдругъ зазеленѣли палки, пустили ростки, и стали онѣ въ пустынѣ прекрасными миндальными деревьями. Подвигъ послушанія и смиренія получилъ награду, и съ радостнымъ сердцемъ понялъ инокъ, что спасся. Въ день, когда деревья зацвѣли, его душа, не знавшая гордости, отлетѣла къ Богу".
Отецъ Илларіонъ всѣмъ совѣтовалъ послушаніе, которое называлъ "безъ трудовъ спасеніе", но самая легкость этого пути не привлекала, а возмущала Елену. Выходило какъ-то слишкомъ просто: отецъ Илларіонъ будетъ приказывать, а они всѣ, его духовныя дѣти,-- Цыпка, графиня Логонова, классная дама изъ института, богатые гостинодворскіе купцы,-- всѣ будутъ слушаться, и спасутся.
Еленѣ иногда казалось, что ее теперь уже заставляютъ поливать сухія палки, заставляютъ отецъ Илларіонъ и Цыпка, и что болитъ согнутая ея душа. Она рѣшила, что поѣздка на "Мысокъ" ей многое разъяснитъ, дастъ, можетъ быть, то, что она одновременно хотѣла и такъ боялась получить: смиреніе.
Цыпка дождалась Успенскаго поста,-- церковь на Мыскѣ была въ честь Успенія,-- разъ десять повторила тѣ же свои приказанія по имѣнію и отправилась съ Еленой. Утромъ ѣхали часа два по желѣзной дорогѣ, потомъ на пароходѣ, долго, до вечера. На пристани, пока Цыпка ждала парохода, она молилась. Вступила она на пароходъ съ трепетомъ, но вскорѣ ее кольнула легкая досада. Въ единственной каютѣ перваго класса сидѣла, тоже ѣхавшая къ отцу Илларіону, графиня Логонова. Елена знала, что Цыпка, несмотря на всю выказанную ею радость, разочарована. Той почетъ будетъ больше, Цыпка сама поможетъ устроить почетъ,-- графиня съ большими связями и можетъ быть чрезвычайно полезна отцу Илларіону. Цыпка всей душой рада, что и графиня собралась на Мысокъ, но что бы ей пріѣхать попозднѣй? Тогда, при встрѣчѣ, Цыпкѣ не пришлось бы ни съ кѣмъ дѣлить свѣтлой улыбки отца Илларіона. Развѣ съ Еленой? Но Елена не въ счетъ, она при Цыпкѣ. А графиня навѣрное привезла съ собой много денегъ, и даже если она ихъ не дастъ, то всѣ знаютъ, что она богата и могла бы дать очень много. Елена, съ дѣтства привыкшая угадывать цыпкины мысли, пожалѣла ее, тѣмъ болѣе, что придется ей въ этихъ помыслахъ покаяться на духу отцу Илларіону. Но все же Цыпка прелесть, свой грѣхъ уже въ сто кратъ искупила раскаяніемъ, а признается она въ немъ такъ, что душа отца Илларіона нѣжно улыбнется ея душѣ.
Пароходъ не подъѣзжалъ къ самому Мыску. На рѣкѣ были пороги и всѣ пассажиры высаживались на конечной станціи, Городищахъ. Восемь верстъ предстояло ѣхать на лошадяхъ. Какъ только графиня съ Цыпкой и Еленой вышли на пристань, куда пестрыми камешками съ Городища, стоящаго на возвышеніи, скатились дѣти, подошелъ къ нимъ безъ шапки и сталъ низко кланяться какой-то мужчина, не то приказчикъ изъ лавки, не то подрядчикъ.
-- Тарантасъ отца Илларіона здѣсь, батюшка выслалъ.
-- Онъ обо всемъ подумаетъ!-- сказала Цыпка графинѣ.
-- Онъ вѣдь зналъ, что мы сегодня пріѣдемъ,-- отвѣтила графиня.
А Цыпкѣ не хотѣлось помнить, что она извѣстила о своемъ пріѣздѣ; она не вполнѣ вѣрила, что то же сдѣлала графиня, и продолжала удивляться.
Она съ графиней помѣстилась на рессорныхъ подушкахъ, а Елена пренебрегла скамеечкой, привязанной къ передку, и сѣла на козлы рядомъ съ кучеромъ. Цыпка, замѣтивъ должно быть, что графинѣ понравилась живость Елены, улыбнулась и сказала: -- Какъ тебѣ не стыдно, въ восемнадцать лѣтъ!-- но не помѣшала ей.
Тройка у отца Илларіона лихая и кучеръ бойкій. Крикнулъ:-- По правой, по лѣвой, коренника не тронемъ!-- И помчался тарантасъ, громыхая по жесткой, пыльной дорогѣ. А съ обѣихъ сторонъ верескъ, трава сухая да низкія елочки, природа однообразная, скудная... И такъ верста за верстой,-- елочки, верескъ, вдали кое-гдѣ избушки кучкой, а жизни никакой, все замерло, все спитъ.
Цыпка отъ времени до времени спрашивала:
-- Что, далеко еще?
И кучеръ отвѣчалъ:
-- Далече.
Далече, все далече... Елену охватило безпокойство; нѣтъ конца пути, а лошади мчатся быстро. Солнце сѣло давно, темноты еще не было настоящей. Сѣверное небо сіяло кротко, и все казалось мягкимъ и призрачнымъ. Одна дорога была крѣпкая, прямая и подбрасывала тарантасъ. Вдругъ кучеръ указалъ кнутовищемъ на кучку избушекъ чернѣвшихъ вдали:-- Черемышье, откуда батюшка.-- Цыпка вся заволновалась, хотѣлось ей разсмотрѣть деревушку, гдѣ началъ свое служеніе Богу отецъ Илларіонъ. Но ничего нельзя было различить, кромѣ темныхъ крышъ. Самъ кучеръ, подстегивая лошадей, замѣтилъ:-- Не интересно, бѣдность одна.-- Недолго прожилъ въ Черемышьѣ отецъ Илларіонъ. Лѣтъ двадцать пять тому назадъ заинтересовалась молодымъ вдовымъ священникомъ, съ дивнымъ голосомъ и пламенной молитвой, старушка помѣщица, и устроила его въ Петербургѣ, гдѣ онъ быстро пріобрѣлъ огромное вліяніе во всѣхъ слояхъ общества. Деревушка промелькнула: не интересно, бѣдность одна.
У еловаго лѣсочка дорога неожиданно свернула, расширилась, и предстало цѣлое селеніе: бѣлая церковь, длинный бѣлый домъ, зеленыя рѣшетки вокругъ расчищенныхъ садиковъ, опять дома, строящіяся зданія.
-- Мысокъ! Подъѣзжаемъ,-- сказалъ кучеръ и видимо былъ доволенъ произведеннымъ эфектомъ. "Вотъ, молъ, глядите, не чета той деревушкѣ!" говорили его смѣющіеся глаза.
-- И онъ все это создалъ!-- шепнула Цыпка.
-- Да тутъ на нѣсколько милліоновъ настроено!-- сказала графиня серьезно.
Теперь виднѣлись и люди. Была приготовлена встрѣча. У подъѣзда большого дома стоялъ, безъ шляпы, съ развѣвающимися серебряными кудрями на плечахъ, въ лиловой рясѣ, отецъ Илларіонъ. Еще издали можно было разглядѣть его раскинутыя въ красивомъ жестѣ руки. Его окружали женщины въ платкахъ и дѣвушки съ непокрытыми волосами. Были и мужчины, но вся группа исчезала въ сіяніи могучаго человѣка въ лиловомъ одѣяніи. Онъ казался библейскимъ патріархомъ, и лицо его было преисполнено радушіемъ и добротой.
Онъ осѣнилъ широкимъ благословеніемъ пріѣхавшихъ, и скромно, ласково тихій, благодарный Богу, источнику всѣхъ радостей, онъ повелъ ихъ въ домъ и сдалъ на попеченіе женщинамъ.
Елена почти всѣхъ ихъ знала, но у нея при видѣ ихъ было впечатлѣніе маскарада. Неужели эта дама, въ черной кружевной косынкѣ, это Софья Петровна, такъ любившая вспоминать то время, когда съ покойнымъ мужемъ, атташе при посольствѣ, жила въ Парижѣ? Да, она. Тѣ же точеныя руки, и легкій, дѣланный смѣхъ. Но къ чему холщевое платье, простое, какъ у горничной? А это Катя Тучкова, такъ гладко зачесана... Но онѣ не главныя тутъ, важнѣй вотъ эта старушка, Татьяна Ивановна, никогда не знавшая свѣтскихъ тонкостей, вдова-купчиха; она все отдала, избрала себѣ добровольную бѣдность, и ей нуженъ за это почетъ. Толпа сообщницъ-женщинъ подталкивала къ ней пріѣзжихъ, и, поддаваясь невольному внушенію, графиня и Цыпка ей кланялись и разсыпались любезными фразами, которыхъ не смѣли говорить отцу Илларіону, зная, что пустословіе онъ порицалъ.
Елену подхватила Софья Петровна.
-- Я вамъ все-таки сразу покажу комнату, которую вамъ отвели. Вы, вѣрно, очень устали.
Елена взглянула на Цыпку, но та суетилась и какъ-то посвѣжѣла. Усталости не было и слѣда. Она не хотѣла уходить изъ комнаты, гдѣ былъ отецъ Илларіонъ, и на его приглашеніе сѣсть чай пить -- сейчасъ же съ радостью согласилась. Черезъ всю комнату тянулся длинный столъ съ огромнымъ самоваромъ, стаканами, корзинами съ большими кусками нарѣзаннаго бѣлаго хлѣба. Всѣ сѣли. Цыпка -- недалеко отъ батюшки, но все же не рядомъ съ нимъ; по правую его руку сѣла графиня, по лѣвую -- какая-то толстая баба съ брилліантовыми перстнями на растопыренныхъ пальцахъ. Татьяна Ивановна разливала чай. Всего было человѣкъ тридцать.
-- Я сейчасъ вернусь, сниму только шляпу и разложу вещи,-- шепнула Елена Цыпкѣ.
Та заволновалась. Годится ли это? Можетъ быть, не почтительно. Но отецъ Илларіонъ посмотрѣлъ на нихъ и слегка улыбнулся. Разрѣшеніе было дано.
Софья Петровна тянула Елену за руку. Онѣ почти бѣгомъ прошли длинный коридоръ, въ концѣ котораго стоялъ умывальникъ, и поднялись по лѣстницѣ.
-- Лучшія комнаты внизу пришлось отвести графинѣ и Снитковой, купчихѣ изъ Апраксина рынка, но вамъ наверху будетъ въ сущности лучше, гораздо спокойнѣе. Я кое-что сама устроила. Вы знаете, батюшка комфорту не признаетъ,-- занавѣсокъ я не успѣла повѣсить, но есть мягкіе стулья, коврики у кроватей...
-- Намъ будетъ прекрасно,-- сказала Елена.-- Я шляпу сниму, вымою руки...
-- Я предупреждаю васъ, что шляпъ батюшка вообще не любитъ, особенно большихъ. Вы спрячьте свою совсѣмъ, все равно не придется больше носить. Вотъ умывальникъ, здѣсь въ углу, маленькій очень, mais c'est toujours cela, не у всѣхъ въ комнатѣ есть...
-- Вѣдь мыться не грѣхъ?
-- Конечно, но слишкомъ холить тѣло... раньше всѣ мылись внизу, въ одномъ коридорѣ женщины, въ другомъ мужчины... Но намъ здѣсь мѣшкать нельзя. Завтра много причастниковъ. Батюшка не всѣхъ еще исповѣдовалъ. Сидѣть за чаемъ будутъ не долго.
Елена пригладила волосы какъ могла, безъ зеркала, и вымыла руки.
-- Я готова.
Еще на лѣстницѣ онѣ услышали тяжелые торопливые шаги, а въ коридорѣ увидѣли человѣка, быстро несущаго самоваръ, который и двоимъ поднять было бы не легко. Онѣ прижались къ стѣнѣ, чтобы дать ему пройти.
-- Нѣмой! шепнула Софья Петровна.-- Страшный силачъ!
Вслѣдъ за нимъ они вошли въ столовую. Елена скромно сѣла на самый конецъ стола, а Софья Петровна поближе къ отцу Илларіону.
Елена замѣтила, какъ ласково отецъ Илларіонъ улыбнулся нѣмому.
-- Андрей!-- сказалъ онъ, когда нѣмой поставилъ на подносъ огромный самоваръ,-- видишь, часы испортились, опять стали!
Нѣмой сдвинувъ брови, взглянулъ на круглые столовые часы, взялъ стулъ, дѣловито приставилъ его къ стѣнѣ, взлѣзъ на него, открылъ стеклянную крышку, затѣмъ циферблатъ, вынулъ изъ кармана какой-то инструментъ, который Еленѣ показался простымъ гвоздемъ, и началъ ковырять имъ внутри часовъ. Дѣло у него пошло. Онъ закрылъ часы и затѣмъ съ грознымъ видомъ, глядя на Татьяну Ивановну, сталъ стучать по стеклу.
Она подняла голову на шумъ и догадалась, что нѣмой хочетъ что-то объяснить ей.
Тотъ провелъ пальцемъ по циферблату отъ стрѣлки налѣво и съ преувеличенной строгостью погрозилъ Татьянѣ Ивановнѣ; затѣмъ пальцемъ провелъ по кругу направо, улыбнулся и быстро одобрительно закивалъ.
-- Знаю я, знаю, что стрѣлокъ водить назадъ не надо, а только впередъ,-- отвѣтила Татьяна Ивановна.-- Часы не оттого стали.
Нѣмой ей не повѣрилъ, пожалъ плечами и опять пригрозилъ. Онъ соскочилъ со стула, порывисто поставилъ его на мѣсто и убѣжалъ, не обращая вниманія на любопытные взгляды.
Отецъ Илларіонъ еще разъ свѣтло улыбнулся ему.
-- Удивительный парень,-- сказалъ онъ,-- на всѣ руки: и каменщикъ, и столяръ, и инженеръ; неимовѣрной силы, а любить тонкія работы, часы чинить, чертить какіе-то планы...
-- Онъ нѣмой?-- спросила графиня.
-- Да,-- безъ всякаго оттѣнка грусти отвѣтилъ отецъ Илларіонъ.
-- Нѣмой, но не глухой,-- сентенціозно сообщила съ конца стола классная дама.
-- Почему это такъ? онъ навѣрное не родился нѣмымъ, если слышитъ? отчего это съ нимъ случилось?-- спросила Елена классную даму, но та, замѣтивъ, что отецъ Илларіонъ не продолжаетъ разговора о нѣмомъ, пожала плечами на Елену и процѣдила:
-- Какъ это можно знать!
А за столомъ, послѣ представленія съ нѣмымъ, опять воцарилось сосредоточенное молчаніе, приличное въ собраніи людей, гдѣ нѣкоторые только что исповѣдались, а другіе готовились къ исповѣди. Торопливо допивали чай.
Отецъ Илларіонъ всталъ; вся фигура его выражала благоговѣніе, а загорѣлое лицо, обрамленное серебряными волосами, сдѣлалось отечески строго. Своими карими, небольшими, но удивительно ясными глазами онъ обвелъ присутствующихъ, и всѣ почувствовали себя одинаково ничтожными и маленькими передъ нимъ, его дѣтьми.
-- Молитвы для причастниковъ завтра утромъ въ восемь часовъ,-- сказалъ онъ отчетливо.-- А теперь, кто желаетъ исповѣдоваться...
Онъ сдѣлалъ пригласительный жестъ по направленію къ сосѣдней комнатѣ.
-- Онъ развѣ не въ церкви будетъ исповѣдовать?-- шопотомъ спросила Елена классную даму.
-- Да есть же входъ въ церковь черезъ домъ,-- недовольно отвѣтила та.
Отецъ Илларіонъ поклонился, графиню и Цыпку онъ благословилъ, говоря озабоченно, нѣжно:
-- Устали вы, отдохните хорошенько.
Цыпка отчаяннымъ жестомъ призвала Елену, которая и сама торопилась.
Отецъ Илларіонъ благословилъ и ее, быстро, красиво оттянулъ руку, чтобы Елена ее не поцѣловала, и пошелъ къ двери.
Разошлись молча. Цыпка вверху долго молилась, слезно вздыхала, шептала убѣдительно и жалобно, а Елена чутко спала, но до зари проснулась. Предразсвѣтное небо глядѣло въ окно безъ занавѣсокъ и ставень и, казалось, провѣряло, все ли какъ слѣдуетъ, строго и свято, въ отведенной въ святомъ домѣ комнаткѣ для пріѣзжающихъ. И Елена тоже принялась за провѣрку.
Да, строго, все строго: двѣ желѣзныя кроватки по стѣнамъ, два стула, обтянутые ситцемъ, посерединѣ столикъ съ вязаной скатертью, строго свѣтленькое платье Елены, висящее на гвоздикѣ, строго и дѣвичье бѣлье, сложенное на стулѣ, а о цыпкиномъ платьѣ и говорить нечего: оно, сорвавшись съ гвоздя, само собой приняло форму колѣнопреклоненной женщины, смиренно клавшей земной поклонъ. Строго, но свято ли? Цыпка святая, вотъ она лежитъ со скорбнымъ, заостреннымъ лицомъ, и вьются вокругъ него пряди серебристыхъ волосъ. О, эти вьющіеся волосы -- сколько радости и смущенія доставляли они ей! Радости, потому что были красивы, смущенія -- такъ какъ сознаніе ихъ красоты было уже грѣхомъ; а что хуже -- вьющіеся волосы могли въ комъ-нибудь возбудить лукавую мысль, что завиты нарочно. Но они вились отъ природы, и знали это всѣ, зналъ и отецъ Илларіонъ которому сообщила Цыпка о своемъ смущеніи; онъ успокоилъ ее и снялъ съ волосъ ея грѣхъ. И въ Цыпкѣ стало все свято. Помыслы ея чисты, какъ бываютъ только въ раннемъ дѣтствѣ. Они состарились и съежились вмѣстѣ съ ней, но не испачкались отъ жизни. "Въ послушаніи -- безъ трудовъ спасеніе", вспомнила Елена любимое изреченіе отца Илларіона. А Цыпка всю жизнь была въ послушаніи у какого-нибудь отъ Бога даннаго ей начальства: сперва у матери, а когда мать умерла, у братьевъ, и давно уже, полная страстной вѣры, у отца Илларіона. Въ послушаніи воспитала она Елену, которую общій совѣтъ родственниковъ велѣлъ ей взять къ себѣ, когда та, совсѣмъ еще дѣвочкой, осиротѣла. И нѣтъ въ Цыпкѣ никакого грѣха; лежитъ ея тщедушное тѣло безъ нѣги, насторожившись, не грянетъ ли колоколъ, не побѣжитъ ли кто раньше ея на молитву; лежитъ, разбитое отъ частыхъ поклоновъ, и только слабымъ однообразнымъ движеніемъ пальцы ногъ ея шевелятъ одѣяло.
Сѣрое окно посвѣтлѣло, слегка порозовѣло, сдѣлалось голубымъ, и вдругъ въ немъ метнулось что-то и тотчасъ исчезло, а минуту спустя уже ясно обрисовалась, казавшаяся маленькой отъ разстоянія, чайка.
"Да, громадное озеро совсѣмъ близко", подумала Елена, и ей захотѣлось вскочить и осмотрѣть Мысокъ, пробѣжаться одной раннимъ утромъ. Солнце уже навѣрное давно встало, она не увидитъ зари, но свѣжее утро она можетъ привѣтствовать. Она одѣлась безшумно и все время поглядывала на Цыпку. Милый, изнуренный и острый профиль спящей не повернулся на подушкѣ, глубокія морщины на лбу, глубокія, правильно параллельныя и приподнятыя къ виску, не дрогнули. Даже во снѣ лицо сохраняло выраженіе испуга и безпокойства; тонкія вѣки надъ выпуклостью глазъ говорили о душевной скорби.-- "Дорогая,-- мысленно приговаривала Елена, осторожно завязывая юбки,-- думаетъ о своихъ грѣхахъ, о своихъ крошечныхъ, надоѣдливыхъ, какъ комары, грѣхахъ: смущалась въ церкви... мало упованія на милость Божію... осужденіе, страхъ смерти..." Она цыпкинымъ слогомъ придумывала цыпкину исповѣдь и, замѣтивъ, что готова, слегка прикусывая языкъ и косясь на Цыпку, пріотворила дверь и ускользнула. По лѣстницѣ она безъ особенныхъ предосторожностей спустилась, такъ какъ снизу уже долеталъ шумъ хозяйственной возни.
На самой нижней ступенькѣ лѣстницы сидѣла женщина въ платкѣ; она оглянулась на Елену и, не вставая, подвинулась, чтобы дать ей пройти.
-- Раненько встали, барышня,-- сказала она, поднявъ некрасивое добродушное лицо.
Въ лѣвой рукѣ она держала сапожную щетку и энергично терла ботинку, которая торчала у ней на правой рукѣ въ томъ мѣстѣ, гдѣ долженъ быть локоть.
-- Хочется погулять, осмотрѣть Мысокъ,-- отвѣтила Елена, смутившись. Что-то въ этой женщинѣ было странное и непріятное, несмотря на улыбку.
-- Посмотрите, полюбуйтесь, какъ батюшка тутъ настроилъ! А раньше ничего не было,-- елки однѣ да песочекъ.
Ботинка была вычищена, женщина скинула ее на полъ, и тогда Елена увидѣла отвратительный обрубокъ тѣла. Рука послѣ сгиба локтя была длиной вершка въ три и тутъ прекращалась конусообразно, безъ всякаго намека на кисть, и самое ужасное было то, что обрубокъ двигался проворно и ловко. Женщина, не переставая улыбаться и смотрѣть на Елену, схватила другую ботинку, вдѣла ее на изуродованную руку и начала чистить. Она либо не знала, что можетъ вызвать отвращеніе, либо гордилась своимъ убожествомъ: калѣка, молъ, а работаю! казалось, говорили маленькіе, широко разставленные глаза. И рукава ея сѣраго ситцеваго платья были высоко засучены.
Елена быстро отошла. Въ коридорѣ рябая бѣлокурая горничная, петербургская Дуняша, раздувала самоваръ.
-- Чайку желаете, барышня? сейчасъ поспѣетъ...-- спросила она.
-- Нѣтъ. Такъ рано, развѣ уже кто пьетъ?
-- У насъ самоваръ всегда кипитъ; когда хотите, тогда и пейте.
Елена съ радостью смотрѣла на худыя жилистыя руки горничной. Хоть онѣ и безобразны, но все же ихъ двѣ, какъ подобаетъ.
-- Что это за женщина, которая сапоги чиститъ?-- спросила Елена шопотомъ.
-- Паша безрукая,-- не понижая голоса, отвѣтила горничная.-- Она все можетъ, даромъ что калѣка, и тѣсто мѣсить, и салфетки подрубаетъ; привыкла, съ рожденія такая.
Въ голосѣ рябой горничной не было ни малѣйшаго состраданія да и сама Паша, если разслышала, что о ней говорили, навѣрное только широко улыбнулась.
-- Парадная дверь еще не открыта; желаете, сейчасъ открою, а то, если не побрезгаете, черезъ кухню пройдите.
-- Отлично, пройду черезъ кухню,-- отвѣтила Елена.
И пошла на шумъ голосовъ.
Въ огромной кухнѣ еще не начали готовить; тамъ собралось много народу, мужчинъ и женщинъ, простыхъ, но не деревенскихъ. "Изъ гостей низшаго разбора", подумала Елена, вспомнивъ, что нѣкоторыхъ изъ нихъ она вчера видѣла за общимъ столомъ. Въ углу перемывала стаканы крошечнаго роста сестра милосердія, съ краснымъ лицомъ и бѣгающими черными глазами.
Елена прошла къ двери, не останавливаясь. Она разслышала среди общаго говора слова: "батюшка такъ приказалъ", "надо спросить батюшку".
До нея никому не было дѣла, и она не рѣшилась ни съ кѣмъ поздороваться и выбѣжала на крыльцо.
Мягкій, свѣжій воздухъ обдалъ ее всю, приласкалъ лицо и непокрытые волосы, приласкалъ плечи сквозь тонкую блузу. Вокругъ все было кротко, мило, чисто. Дорожки, посыпанныя пескомъ, клумбы съ цвѣтами, кое-гдѣ елочки съ крестообразными верхушками. Всюду разсѣяны домики, а напротивъ, гдѣ сѣро-голубой стѣной сливалось съ небомъ озеро, какое-то большое строеніе, недоконченное, растянуло свои прикрытыя лѣсами стѣны. Надъ нимъ вились чайки, тихо пѣли волны свою однообразную, какъ по четкамъ читаемую молитву, пѣсню. И Еленѣ показалось. что въ немъ, этомъ недоконченномъ зданіи, таится весь смыслъ, сокровенное значеніе Мыска.
Она рѣшила все осмотрѣть и обошла сперва домъ, давшій ей и Цыпкѣ пріютъ. Здѣсь жили батюшка и Татьяна Ивановна, здѣсь помѣстили графиню и главныхъ гостей. Обыкновенный помѣщичій, неособенно складный домъ. Она увидѣла съ передняго фасада широкую террасу, ведущую въ столовую, взглянула на окна, за которыми предполагала комнату батюшки, и мимо этихъ оконъ прошла особенно серьезно и чинно. Этой комнатой домъ собственно заканчивался и примыкалъ къ церкви, бѣлой оштукатуренной, съ высокимъ куполомъ. Дверь была еще закрыта. Елена перекрестилась и обошла церковь.
Жизнь начиналась на Мыскѣ. Садовникъ подрѣзывалъ цвѣты, какая-то женщина, босая, въ платочкѣ, стояла посреди дорожки и грызла розовый пряникъ. Елена подошла къ ней.
-- Чей это домъ?-- спросила она, указывая на причудливый деревянный шале.
Женщина подняла на нее кроткій испуганный взглядъ и шопотомъ сказала:
-- Морозъ!
Елена вздрогнула и посмотрѣла на цвѣты и лужайки, на ласковое небо.
-- Какъ морозъ?
Женщина потупилась, отгрызла, кусочекъ пряника, что-то какъ будто сообразила и подала оставшійся, твердый, какъ камень, и кругомъ обглоданный пряникъ Еленѣ:
-- Ты лучше всѣхъ!-- радостно и робко проговорила она.
Ея пустые глаза засвѣтились на мгновеніе и сейчасъ же погасли. Она опустила руку съ пряникомъ, забывъ, что хотѣла его подарить.
Елена попятилась назадъ: она боялась подойти къ садовнику, и стояла въ недоумѣніи около мохнатой елочки, такой низкой, что зеленый крестъ макушки приходился въ уровень съ ея глазами, и даль, въ которую она глядѣла, виднѣлась ей пересѣченная крестомъ, съ приподнятой къ сторонамъ перекладиной.
Но садовникъ самъ заговорилъ съ ней.
-- Съ дурочкой Вѣрой изволили бесѣдовать? Она только и знаетъ, что "морозъ" да "ты лучше всѣхъ".
Онъ добродушно разсмѣялся.
-- Чей это домъ?-- повторила Елена свой вопросъ.
-- Баронессы Бергъ. А вонъ тамъ, домъ генеральши Щегловой, а гдѣ садъ кончается, налѣво, прачечная, просвирня, богадѣльня, больница.
-- Много больныхъ?
-- Да никого; ни больныхъ, ни фельдшера нѣтъ.
-- А въ богадѣльнѣ кто?
-- Было десять старухъ, да онѣ все бѣгутъ. Осталась дурочка Вѣра да еще двѣ какія-то, Харитина и Амфія, въ параличѣ...
Елена отошла. Ея веселое настроеніе испортилось, ей становилось жутко и скучно. Къ чему было такъ рано вставать? наткнулась на калѣку и на сумасшедшую, а тутъ еще этотъ садовникъ, со злой усмѣшкой. Къ баронессѣ Бергъ еще нельзя постучаться. Надо будетъ пойти съ визитомъ, какъ слѣдуетъ, днемъ. Тамъ все лѣто гоститъ съ компаніенкой-англичанкой Катя Тучкова; будетъ, по крайней мѣрѣ, съ кѣмъ поболтать. А покамѣстъ скучно. Старуху Щеглову, мать Софьи Петровны, она давно не видѣла, а дѣвочкой побаивалась и не любила; туда тоже рано, Софья Петровна навѣрно еще спитъ. Она рѣшила осмотрѣть недоконченное зданіе, про которое забыла спросить у садовника, и пошла по прямой, необсаженной дорожкѣ, оказавшейся гораздо длиннѣе, чѣмъ она предполагала.
"Какое тутъ днемъ должно быть солнце", невольно подумали она, замѣтивъ, что высокихъ деревьевъ совсѣмъ не было на Мыскѣ.
Дорожка вдругъ заворачивала къ дому Щегловой; къ недостроенному зданію шла тропинка съ мокрой отъ росы травой.
"Пойти развѣ? желтые башмаки отъ сырости почернѣютъ".
Она замѣтила, что изъ дома Щегловой вышла какая-то женщина, и по сгорбленной фигурѣ узнала Евдокію Аполлоновну, двоюродную сестру Софьи Петровны, жившую пятый годъ зиму и лѣто на Мыскѣ, со старой больной генеральшей Щегловой.
Она пошла ей навстрѣчу. Евдокія Аполлоновна приближалась, щуря близорукіе глаза.
-- Елена, вотъ не ожидала? отчего такъ рано поднялись? Вы такъ шли, или васъ прислали за мной?
-- Никто не присылалъ. А вы куда?
-- Въ церковь. Я заправляю лампады, прибираю.
-- Я вамъ помогу,-- можно? А что это недостроенное?
Евдокія Аполлоновна вздохнула.
-- Достроится, надѣемся всѣ, что скоро. Это церковь, большая будетъ церковь, временно пришлось остановить... но Господь дастъ... А теперь рабочіе разбѣжались...
-- Еще церковь?-- удивленно спросила Елена.-- Вѣдь ужъ есть одна и, кажется, очень большая.
-- Церквей слишкомъ много не бываетъ,-- отвѣтила Евдокія Аполлоновна.-- Ну, я спѣшу, пойдемъ...
-- Я васъ догоню, только посмотрю,-- сказала Елена и побѣжала по травѣ.
Теперь она понимала архитектурный замыселъ зданія. Широкое, какъ корабль, оно лежало на берегу озера, еще не ожившее, низкое, покрытое лѣсами; рядомъ съ нимъ, грудами, возвышались приготовленные кирпичи, балки, доски. Запасъ матеріала былъ большой. Елена, заложивъ руки за спину, отошла на нѣсколько шаговъ въ раздумьи: надъ безглавой широкой церковью -- озеро и небо, необъятныя, равнодушныя; имъ не нужно было распростертое на берегу недоконченное и неуклюжее человѣческое сооруженіе.
По лѣсамъ послышался трескъ тяжелыхъ шаговъ. Человѣкъ пробирался съ огромнымъ грузомъ кирпича на спинѣ. Онъ шелъ медленно и твердо. Наверху онъ снялъ съ плечъ носилки и, стоя на стѣнѣ, выпрямился и потянулся; вѣрно, заломило могучую спину. Онъ повернулся лицомъ къ востоку, и напряженныя черты некрасиваго суроваго лица смягчились, прояснились.
Елена узнала нѣмого.
"Милый, онъ одинъ строитъ!" подумала она.
Нѣмой, вѣрно, почувствовалъ, что человѣкъ видитъ его служеніе Господу. Онъ съ безпокойствомъ оглянулся по сторонамъ, затѣмъ опустилъ взоръ и замѣтилъ одиноко стоящую барышню.
Онъ пронизалъ ее своимъ острымъ, рѣжущимъ взглядомъ,-- это было единственное его оружіе противъ насмѣшки людской, единственная рѣчь его души къ другимъ душамъ. А ему такъ хотѣлось быть понятымъ.
Онъ и Елена безъ улыбки смотрѣли другъ на друга, и недовѣріе исчезло въ напряженномъ взглядѣ нѣмого.
Онъ захотѣлъ объяснить ей, что онъ дѣлаетъ, и широкими жестами рисовалъ въ воздухѣ. Онъ запрокинулъ голову и поднималъ руки: будетъ очень высоко! расширялъ руки и дѣлалъ округленныя движенія: это высокое -- куполъ.
Она кивнула головой. А наверху -- онъ поднялъ насколько могъ правую руку съ вытянутымъ указательнымъ пальцемъ,-- наверху будетъ крестъ. Указательнымъ пальцемъ лѣвой руки онъ пересѣкъ правый.
Крестъ! Въ знакъ того, что она поняла, Елена повторила его жестъ, забывъ, что онъ не глухой.
Онъ улыбнулся и, плавно раскачиваясь, упирался плотно на одну только ногу, а другой двигая, будто она то нажимаетъ на доску, то отпускаетъ ее, зашевелилъ руками, дергая въ воздухѣ невидимыя веревки.
Нѣмой звонилъ въ колокола, онъ звалъ къ молитвѣ. Придутъ, придутъ. Елена напрасно думала, что церковь не нужна. По озеру приплывутъ лодки съ богомольцами, по дорожкамъ запестрѣетъ толпа. Придутъ, нѣмой ихъ созоветъ. И казалось Еленѣ, что она слышитъ мѣрный, серебристый, властный звонъ.
Онъ вдругъ остановился, безъ силъ. Его слишкомъ выразительное лицо калѣки насторожилось. А звонъ продолжался. Нѣмой перекрестился.
"Что это?" подумала Елена, и вдругъ сообразила, что звонятъ въ другой церкви къ часамъ.
Она хотѣла проститься съ нѣмымъ, но онъ не смотрѣлъ на нее, а его окликнуть она не рѣшилась, и медленно отошла.
-----
Послѣ обѣдни и завтрака у о. Илларіона, съ пирогомъ и заливной рыбой, Елену отозвала на террасу Катя Тучкова и жаловалась ей на свою компаньонку.
-- Объясни ей, что совершенно незачѣмъ ей прикладываться къ кресту и къ образамъ: она не православная, это совсѣмъ не нужно.
Елена пожала плечами. Обѣдня продолжалась долго, причастниковъ было много, и столько страннаго случилось, что она чувствовала себя ошеломленной. Двѣ женщины изъ простонародья во время херувимской кричали дикимъ голосомъ, пока ихъ не вывели. Послѣ окончанія службы ихъ вернули, и о. Илларіонъ долго надъ ними читалъ молитвы, во время которыхъ онѣ корчились. И всѣ знали, что эти простыя, обыкновенныя женщины -- бѣсноватыя и что о. Илларіонъ ихъ исцѣлитъ. Сестра милосердія упала передъ образомъ Иверской Божіей Матери; упала, какъ бы легла, маленькая, сухонькая, съ краснымъ лицомъ и устремленными на ликъ иконы черными, неподвижными глазами. Ее не подняли, она и теперь лежитъ въ пустой церкви. Какая-то баба громкимъ шопотомъ поясняла, что, слава Богу, теперь видитъ иконостасъ, а раньше онъ закрывался отъ нея дымкой. Объ этомъ думала Елена, а въ ушахъ ея все звучалъ необыкновенный, нѣсколько носовой теноръ о. Илларіона. Онъ молился сильно все время, безъ минуты отдыха. Когда онъ не произносилъ возгласовъ и молитвъ, онъ изъ алтаря пѣлъ вмѣстѣ съ пѣвчими-любителями, велъ весь хоръ, заглушая его. Лицо его свѣтилось, искренни были всѣ его плавныя, красивыя движенія; онъ Богу справлялъ службу со всѣмъ великолѣпіемъ, какимъ только могъ, старался для него, не щадя себя. Онъ воспринималъ въ себя всю молитву, которую зажегъ въ сердцахъ прихожанъ, и возносилъ ее. Безъ него ихъ молитва была бы безкрылая.
Елена уныло смотрѣла на подругу, а та, смуглая, нервная, говорила быстро, стараясь доказать свою правоту.
Миссъ Патерсонъ догадалась, что дѣло идетъ о ней и начала защищаться.
-- Я цѣлую картины потому, что всѣ цѣлуютъ ихъ. У меня такой принципъ: дѣлать въ Римѣ то, что дѣлаютъ римляне,-- процитировала она англійскую пословицу.
Доброе лицо ея съ голубыми глазами на выкатѣ и желтыми волосами выражало такую увѣренность, что Елена улыбнулась. Миссъ Патерсонъ была очень молода, всего лѣтъ на пять старше Елены и Кати.
-- Конечно, вы правы, миссъ Патерсонъ,-- сказала Елена.
-- А къ кресту она прикладывается съ какимъ-то реверансомъ,-- продолжала возмущаться Катя.
-- Если бы это не нравилось, ей бы сказали,-- шепнула ей Елена.
-- Не хочетъ по добротѣ,-- отвѣтила Катя, подразумевая о. Илларіона.
Миссъ Патерсонъ считала, что своей пословицей разрѣшила вопросъ, и съ живостью обратилась къ Еленѣ:
-- Вы будете со мной дѣлать прогулки? Мнѣ надо ноги размять. Я не могу такъ жить. Тутъ рѣшетка и заборъ, тамъ озеро. Ходить можно взадъ и впередъ по дорожкамъ. Это невыносимо. Здѣсь очень мило,-- прибавила она,-- но однообразно. Въ тенисъ играть нельзя...
-- Представь себѣ, она разъ посереди бѣлаго дня стала на колѣни около куста жасмина, передъ домомъ баронессы, и простояла четверть часа, читая романъ; и это такъ, просто, для перемѣны, потому что ходить и сидѣть надоѣло.
-- Вы давно тутъ?
-- Десять дней,-- отвѣтила шотландка.
-- Что это?-- спросила Елена, указывая на приближающуюся какую-то странную, большую повозку, которую сзади толкали двѣ бѣгущія дѣвушки.
-- Это Любовь Антоновна Щеглова,-- отвѣтила Катя.
Повозка поровнялась съ террасой и остановилась.
Она походила на кровать, и въ ней лежала старуха въ бѣломъ капотѣ и бѣломъ чепцѣ. Лицо ея было совершенно желтое и страшное, несмотря на слѣды бывшей красоты. Круглыя черныя брови придавали испуганное выраженіе жалкимъ бѣгающимъ глазамъ, длинный носъ съ граненымъ кончикомъ былъ слегка искривленъ. Старуха упирала локти въ тюфякъ, а дрожащія кисти рукъ держала надъ лицомъ. Горничныя, толкавшія повозку, были обѣ красивы и молоды. Одна высокая, бѣлокурая, тонкая; другая толстенькая, яркая, съ темнымъ пушкомъ надъ губой. Раиса и Лукерія, обѣ въ платкахъ, веселыя. Онѣ рады были остановкѣ. Бѣлокурая смѣялась надъ сильно запыхавшейся толстушкой.
Елена, Катя и миссъ Патерсонъ спустились съ террасы, чтобы поздороваться.
Ближе всѣхъ случайно встала Елена, и она не знала, какъ поступить. Поймать одну изъ болтающихся надъ лицомъ страшной старухи руку или просто поклониться?
Генеральша вывела ее изъ затрудненія.
-- Поцѣлуйте меня!-- приказала она капризнымъ, слабымъ голосомъ.
Елена повиновалась и поцѣловала старуху въ лобъ.
Та смотрѣла на нее не моргая, все такъ же жалобно.
"Узнаетъ она меня или нѣтъ?-- недоумѣвала Елена.-- Я была дѣвочкой, когда въ послѣдній разъ ее видѣла".
И самое страшное было то, что старуха взглядомъ не отпускала ея и разглядывала, какъ вещь.
-- Позовите батюшку,-- наконецъ, сказала старуха.
Елена обрадовалась порученію. Она знала, что о. Илларіонъ еще сидѣлъ въ столовой съ гостями, и храбро пошла за нимъ.
Онъ разсказывалъ что-то изъ своего дѣтства, и Елена остановилась у двери, чтобы не мѣшать ему.
-- ...Шло насъ десять мальчиковъ, солнце заходило, а до деревни еще далеко. Рѣшили заночевать въ полѣ. Поставили караульнаго, какъ разъ брата моего, который теперь въ Городищѣ священникомъ. Только мы заснули, и онъ заснулъ. Но безпокойно, видно,-- тотчасъ же и проснулся. Видитъ -- солнце на небѣ. "Вставайте, ребята, свѣтаетъ!" Мы повскакали, побрели, а солнце вмѣсто того, чтобы подняться, совсѣмъ зашло. Вотъ мы и узнали, каковъ нашъ караульщикъ! А вѣдь всѣ сперва повѣрили, что проспали всю ночь!
Батюшка добродушно смѣялся.
Всѣ слушали, съ трудомъ воображая себѣ о. Илларіона маленькимъ, совсѣмъ бѣднымъ мальчикомъ. У Цыпки даже слезы умиленія навернулись на глаза.
-- Времени не понять, когда спишь, много ли, мало ли его прошло,-- робко сказалъ сидѣвшій въ концѣ стола купецъ.
Елена быстро подошла.
-- Любовь Антоновна васъ проситъ, батюшка,-- сказала она почтительно.
Онъ всталъ съ той стремительностью, которая обличала въ немъ очень здороваго и сильнаго человѣка, и лицо его опять сдѣлалось серьезное и сосредоточенное. Пастыремъ добрымъ спустился онъ къ больной и широкимъ крестомъ благословилъ ее.
-- Терпѣніе! терпѣніе!
И быстро вернулся назадъ въ столовую, опять добродушно веселый.
А Елена смотрѣла, какъ дружнымъ напоромъ обѣ дѣвушки покатили по дорожкѣ свою генеральшу.
-- Что мы будемъ весь день дѣлать?-- спросила Елена.
-- То-то и ужасно, что ничего нельзя дѣлать,-- отвѣтила миссъ Патерсонъ.
-- Увидимъ, что прикажутъ,-- сказала Катя.
И, дѣйствительно, приказанія сейчасъ же пришли. Ихъ вынесла Софья Петровна.
-- Вы, Елена, пойдете наверхъ. Катя, васъ ждетъ баронесса у себя на балконѣ, вѣнки плести... Вы тоже поможете, миссъ Патерсонъ. Батюшка желаетъ, чтобы завтра для водосвятія плотъ былъ украшенъ зеленью. Въ пять часовъ онъ самъ покажетъ графинѣ и всѣмъ желающимъ Мысокъ.
"Точно и ясно, всѣ поступки указаны, только съ мыслями своими надо умѣть совладать", подумала Елена, и мысли такъ и кружились въ ея усталой головѣ.
Она побѣжала наверхъ къ Цыпкѣ. Та только за тѣмъ и позвала ее, чтобы хоть сколько-нибудь излить свой восторгъ.
Цыпка не была краснорѣчива и чаще всего говорила вопросами, даже когда утверждала что-нибудь.
-- Нѣтъ, ты скажи мнѣ,-- спросила она, какъ-то побѣдоносно глядя на Елену,-- нѣтъ, скажи, развѣ онъ не удивительный?
-- Конечно,-- отвѣтила Елена.
Цыпка хотѣла еще многое сказать, но слова не очень-то подчинялись ей.
-- Ты завтра пріобщишься?-- спросила ее Елена.
-- Кажется, да,-- смущенно отвѣтила Цыпка, боясь слишкомъ положительнымъ утвержденіемъ сглазить завтрашнее счастье.-- Батюшка разрѣшилъ.
-- И завтра и въ Успеніе,-- сказала Елена и сейчасъ же пожалѣла: не надо было говорить, какъ о вѣрномъ и простомъ, о такихъ большихъ въ цыпкиной жизни событіяхъ.
-- Я не знаю, я еще ничего не знаю,-- взволнованно заговорила Цыпка.-- А тебѣ развѣ не пора пойти къ баронессѣ гирлянды плести?
Елена уже вышла, а Цыпка ее окликнула, что дѣлала она всегда, куда бы ее ни посылала.
-- Не забудь, что въ пять часовъ батюшка намъ покажетъ Мысокъ.
Елена опять вышла, постояла минутку за дверью на случай, если Цыпка позоветъ еще. Но та не позвала, и по легкому вздоху Елена узнала, что Цыпка взяла молитвенникъ и готовится къ исповѣди. Страницы книги были совершенно мягки и вялы отъ частаго перелистыванья и отъ слезъ, которыя онѣ въ себя впитали. Онѣ не шелестѣли, не откидывались; каждую изъ нихъ надо было нѣжно укладывать на предыдущую уже прочитанную страницу.
"О грѣхахъ своихъ вздыхаетъ, милая", подумала Елена.
У баронессы она застала цѣлое женское общество. Лица у всѣхъ были блѣдныя и утомленныя, глаза безъ выраженія. Сидѣли на балконѣ и на ступенькахъ, ведущихъ къ нему. Большой столъ и деревянная лѣстница были завалены мхомъ, зеленью брусники и черники, верескомъ. Чтобы пробраться къ баронессѣ, Еленѣ пришлось осторожно отталкивать ногой зелень. И это вызвало смѣхъ. На Мыскѣ смѣялись всякому пустяку, какъ дѣти.
-- Вотъ еще помощница,-- привѣтливо сказала баронесса, и усадила Елену между Софьей Петровной и Катей.
Миссъ Патерсонъ сидѣла на полу и проворно работала. Длинной зеленой змѣей лежала около нея гирлянда. Шотландка вся оживилась отъ возможности что-нибудь дѣлать и сейчасъ же предложила состязаніе. Кто сплететъ большее количество аршинъ за два часа. Рѣшили раздѣлиться на группы. Елена перебралась къ миссъ Патерсонъ и подавала ей пучочки зелени, которые та, быстро обмотавъ веревочкой вплетала въ начатую гирлянду. Катя и Софья Петровна составили другую артель, а баронесса съ тремя дѣвицами изъ купеческаго званія не принимали участія въ состязаніи и работали самостоятельно. Ихъ гирлянда была очень толста и не гнулась, что нѣсколько смущало баронессу. Еленѣ и миссъ Патерсонъ особенно полюбился свѣтлый мохъ и лакированная зелень брусники съ букетиками ягодъ, гдѣ тѣснились почти бѣлыя, розовыя и темно-красныя бусы. Катя и Софья Петровна предпочли верескъ, а помощницамъ баронессы понравились садовыя, круглыя астры, напоминающія бумажныя розы на куличахъ и пасхахъ, и онѣ старательно, съ правильными промежутками, втыкали ихъ въ зелень черники: розовую астру, затѣмъ на четверть ниже лиловую, потомъ опять розовую. И это не нравилось баронессѣ; она начинала краснѣть, но не рѣшалась помѣшать...
Работали оживленно, когда появилась всѣмъ на Мыскѣ антипатичная пріѣзжая классная дама, съ которой, именно оттого, что ея не любили, изъ христіанской добродѣтели старались обращаться любезно. Она какъ будто это угадывала и подвергала терпѣніе окружающихъ постоянному испытанію.
-- А вотъ и Ольга Павловна!-- вскрикнула баронесса, насколько могла радушно,-- садитесь, пожалуйста.
Ольга Павловна съ минуту постояла; ея угреватое лицо и полная, хорошо сохранившаяся фигура старой дѣвственницы выражали неодобреніе.
-- Да тутъ и пробраться-то невозможно,-- сказала она и покосилась на миссъ Патерсонъ, широко разставившую ноги. Присутствіе иновѣрки ей показалось неумѣстнымъ. А миссъ Патерсонъ не подымала головы и не догадывалась о намѣреніи Ольги Павловны пройти или дѣлала видъ, что не догадывается. Время дорого, когда дѣло идетъ о состязаніи, а тутъ еще ворчливая старуха пришла.
-- Перешагните,-- сказала Елена.
-- Я собственно за вами,-- сказала спокойно Ольга Павловна.-- Меня ваша тетя просила васъ позвать.
Елена посмотрѣла на часы. Пять ровно. Цыпка прислала сказать, чтобы она успѣла привести себя въ порядокъ, а вотъ надо бѣжать съ грязными отъ сырыхъ стеблей руками, съ платьемъ, усыпаннымъ мхомъ и листьями.
Она вскочила.
Изъ большого дома вышелъ отецъ Илларіонъ съ цѣлой свитой. Не прилично не итти сейчасъ. Она, вновь пріѣзжая, должна осмотрѣть Мысокъ, когда онъ предлагаетъ свое руководство, и Цыпка уже навѣрное безпокоится.
Баронесса и Софья Петровна встали и отряхнули платья онѣ тоже пойдутъ съ гостями. Елена позвала Катю взглядомъ, и обѣ, сдѣлавъ легкій кругъ, стали, какъ подобало ихъ возрасту, въ задніе ряды шествія.
Началось медленное и какое-то особенное хожденіе по Мыску. Вдругъ все -- каждый домикъ, пустая больница, покинутая богадѣльня, каждая дорожка, каждое деревцо -- стало интересно, значительно или мило. И не отъ того, чтобы отецъ Илларіонъ возвеличилъ свою дѣятельность,-- нѣтъ, промыслъ Божій все такъ устроилъ, ревностныя души помогли, иногда даже кажущаяся неудача обращалась на пользу. Сѣялось что-то, и еще пышнѣе расцвѣтетъ. Отецъ Илларіонъ всюду останавливался, объяснялъ, и ясно было, что то, что есть, хороши, и будущее прекрасно.
"Я утромъ ничего не понимала", думала Елена.
Она осмотрѣла всѣхъ этихъ людей, почти молча, восторженно нѣжно слушающихъ отца Илларіона, и ей казалось, что всѣ внѣшнія различія между ними изгладились: они стали похожи другъ на друга, будто каждый потерялъ свое "я" и взамѣнъ получилъ что-то новое, общее всѣмъ. И тѣ рѣдкія слова, которыя они произносили, были не ихъ слова, а повтореніе какого-нибудь выраженія отца Илларіона. Создался особенный стиль, всѣми ими принятый и никому изъ нихъ не принадлежащій.
"Что это?-- продолжала разсуждать съ тоской Елена,-- они какъ будто выдали ему полную довѣренность мыслить, чувствовать и говорить за себя, а сами живутъ только отблескомъ накопившейся у него огромной силы. Онъ ограбилъ ихъ".
Он а заломила себѣ пальцы.
-- "На святомъ мѣстѣ искушеній больше. Это искушеніе. Они хорошіе, простые, а я дурная".
Ее вначалѣ утѣшало, что графиня совершенно просто и дѣловито ставила вопросы, даже спросила, нѣтъ ли на Мыскѣ школы, на что отецъ Илларіонъ отвѣтилъ кротко: "не ученіе нужно, а молитва", и привелъ удивительные примѣры вѣры и благородства среди простыхъ неученыхъ людей. Впрочемъ, вопросъ графини былъ и потому неумѣстенъ, что на Мыскѣ вообще дѣтей почти не водилось, и извѣстно было, что отецъ Илларіонъ ставитъ дѣвство выше брака.
Графиня сдалась не сразу, что вызвало нѣкоторое едва уловимое охлажденіе къ ней со стороны другихъ; но вскорѣ и она стерлась, обезличилась.
Подошли къ недоконченной церкви. Теперь нѣмой нашелъ себѣ помощника. Онъ не носилъ кирпичей, а стоя наверху стѣны, плотно упершись ногами, одной рукой съ удивительной ловкостью ловилъ кирпичи, которые снизу бросалъ ему высокій коренастый парень. Странно и жутко становилось, глядя на эту работу, похожую на опасную, нарочно придуманную игру. Ошибись коренастый парень, пошли онъ невѣрно кирпичину, онъ могъ попасть въ нѣмого и проломить ему грудь или голову, разбить ногу. Повернись нѣмой неловко, онъ бы слетѣлъ со стѣны на заваленную щебнемъ и бревнами землю. Но кирпичины взлетали въ воздухъ и ловились мѣрно, разъ -- два, разъ -- два, съ правильностью механизма.
И тутъ отецъ Илларіонъ сказалъ только одно слово:
-- Церковь!
Всѣ молча смотрѣли, нѣсколько напряженныхъ минутъ. Отецъ Илларіонъ остановилъ бросавшаго кирпичи парня. Нѣмой взглянулъ удивленно и гнѣвно, но, поймавъ взглядъ отца Илларіона, насторожился, вытянулъ шею. Онъ понялъ, что батюшка съ нимъ заговоритъ.
-- Андрей, плотъ приготовилъ?
Нѣмой быстро закивалъ головой и сбѣжалъ внизъ по лѣсамъ. Поровнявшись съ отцомъ Илларіономъ, онъ начертилъ въ воздухѣ длинный прямоугольникъ и затѣмъ посерединѣ охваченнаго имъ пространства другой прямоугольникъ, меньше. Опять закивалъ головой, протянулъ руку и указалъ на озеро.
Отецъ Илларіонъ понялъ и перевелъ. Въ плоту на озерѣ нѣмой вырубилъ квадратное отверстіе.
-- Покажи,-- сказалъ отецъ Илларіонъ.
Нѣмой побѣжалъ, и за нимъ, но гораздо медленнѣе его, двинулись всѣ остальные. Когда они подошли къ озеру, тихому, сверкающему, смѣющемуся милліонами маленькихъ, имѣющихъ форму губъ волнами, нѣмой стоялъ на колѣняхъ посреди плота и указывалъ на большой люкъ, крышку котораго оттащилъ уже. Плотъ обыкновенно служилъ лодочной пристанью, но лодки были отведены и привязаны къ кольямъ, вбитымъ въ берегъ.
-- Къ чему такой большой?-- спросилъ отецъ Илларіонъ нѣмого, указывая на люкъ.
Лицо нѣмого судорожно заходило. Видно было, что ему предстояло объяснить что-то крайне сложное и важное, что ему тяжело до боли, что, можетъ быть, его ни о чемъ спрашивать не слѣдуетъ. Но отецъ Илларіонъ взглядомъ настаивалъ, и рукой, мягкимъ, но властнымъ жестомъ, указалъ, чтобы его не тѣснили.
Всѣ отошли не торопясь къ лодкамъ, заинтересовались ими и заговорили объ озерѣ, о прекрасномъ видѣ. Такъ слѣдовало поступить, не смотрѣть на отца Илларіона и нѣмого, не слушать, но Елена не могла повиноваться; она сознавала, что нарушаетъ приличіе, но все-таки осталась съ внимательными, широко раскрытыми глазами.
Нѣмой вдругъ рѣшился. Онъ сдѣлалъ видъ, что погружается въ люкъ и объяснялъ, что меньше его нельзя было бы сдѣлать, человѣкъ не помѣстился бы.
-- Кто же бросится въ воду?-- спросилъ отецъ Илларіонъ.
Нѣмой указательнымъ пальцемъ ударилъ себя въ грудь. Онъ весь дрожалъ, казалось, что у него вырывали, выматывали признаніе. Слезы, тяжелыя, крупныя, подступали къ его глазамъ. Надо объяснять дальше; онъ объяснитъ.
Стараясь подражать осанкѣ отца Илларіона, онъ сдѣлалъ видъ, что держитъ большую книгу и читаетъ изъ нея. Потомъ стремительнымъ движеніемъ поднятой къ небу руки изобразилъ полетъ чего-то сверху внизъ и пальцами пошевелилъ воду, потомъ, весь преображенный надеждой, показалъ, что онъ стремглавъ бросится въ воду, выйдетъ и... онъ приложилъ палецъ къ губамъ и зашевелилъ ими преувеличенно, дико.
Елена поняла и воображеніемъ дополнила: чтеніе Евангелія, Силоамская купель. Ангелъ возмущаетъ воду. Первый, кто окунется, исцѣленъ будетъ. Нѣмой вѣрилъ, вмѣсто ангела будетъ отецъ Илларіонъ съ его сильной, всемогущей молитвой; онъ погрузитъ крестъ въ воду, освятитъ ее, и отъ освященной воды нѣмому вернется даръ слова.
Отецъ Илларіонъ тоже понялъ, понялъ гораздо раньше ея. Отъ него нѣмой ждалъ чуда. Что скажетъ ему отецъ Илларіонъ?
Онъ печально взглянулъ на нѣмого.
-- Не искушай Господа Бога твоего!
Нѣмой содрогнулся; у него, какъ бы отъ физической муки, закатились глаза. Это продолжалось секунду. Лицо его посѣрѣло, но опять сдѣлалось обыкновенное, покорное.
-- Неисповѣдимы пути твои, Господи!-- съ силой продолжалъ отецъ Илларіонъ.-- Безъ ропота неси крестъ, данный тебѣ отъ Бога. Твоя нѣмая душа, не оскверненная грѣховными словами, въ раю воспоетъ хвалу Всевышнему. По благости своей, создавшій тебя, отстранилъ на пути твоемъ самый страшный соблазнъ. Не то, что входитъ въ уста оскверняетъ человѣка, но то, что выходитъ изъ устъ его! А ты словами не грѣшилъ. Нѣмой, благодари Господа!
Елена робко, со смиреніемъ, котораго ока не ждала отъ себя, подошла къ отцу Илларіону.
-- Батюшка, мы всѣ будемъ молиться, всѣ какъ умѣемъ, всей душой съ вѣрой. Вѣра двигаетъ горами. Батюшка, позвольте ему.
У ней голосъ оборвался отъ рыданія. Ей казалось, что отецъ Илларіонъ можетъ исцѣлить нѣмого и не хочетъ. Сулитъ райскія пѣсни человѣку, которому просто хочется быть какъ всѣ, заговорить. Или она богохульствуетъ? Развѣ райскія пѣсни могутъ итти въ сравненіе съ радостью человѣческой рѣчи? И гдѣ ея вѣра, когда она такъ разсуждаетъ?
А тѣ, которые стояли у лодокъ, увидѣли, что Елена подошла и говоритъ съ батюшкой, и рѣшили, что могутъ вернуться. Робко они подходили, и батюшка одобрялъ ихъ взглядомъ.
-- Нѣмой,-- сказалъ онъ твердо, упорно называя его не по имени, а по его убожеству,-- принеси доски и сейчасъ же сдѣлай люкъ меньше, оставь только такое мѣсто, чтобы можно было свободно погрузить крестъ.
Онъ сказалъ и ушелъ. Онъ опять былъ радушнымъ хозяиномъ, бесѣдующимъ съ дорогими гостями, и смиреннымъ священникомъ, памятующимъ о служеніи своемъ.
-- Вотъ наша Евдокія Аполлоновна забезпоконлась,-- думаетъ, не пора ди заправлять лампады для всенощной.
-- Правда, батюшка, правда,-- отвѣтила Евдокія Аполлоновна.
Всѣ поняли, что батюшка отпускаетъ ихъ, и незамѣтно разбрелись приготовляться ко всенощной.
Въ церкви зазвонили колокола.
Пропіла всенощная, торжественная, длинная; прочтены были молитвы къ исповѣди; по очереди исповѣдовались, долго и подробно., смиренныя грѣшницы и выходили трепетныя, сваливъ съ души всѣ тяжкіе грѣхи. Теперь ихъ мучилъ страхъ искушенія. А искушенія приходили. Каждая изъ нихъ наблюдала, не дольше ли продержали, на исповѣди о. Илларіонъ другую, чѣмъ ее; не была ли его отпускная молитва для той звучнѣе и прочувствованнѣе. Зависть, осужденіе, гордость. Все, что дѣлалъ о. Илларіонъ, было хорошо, а каждая уходящая послѣ исповѣди женщина уже грѣшила и порицала себя за грѣхъ и всю надежду на спасеніе возлагала на его же молитву. Онѣ падали, спотыкаясь о песчинку, но онъ, поддерживая ихъ, приведетъ къ вѣчному блаженству.
Прошла ночь съ тревожными снами и вздохами покаянія. Наступило кроткое утро. Цыпка проснулась рано.
-- Елена,-- шепнула она съ тоской, видя, что племянница сама не догадывается,-- вставай, надо убрать плотъ гирляндами.
И Цыпка отвернулась, чтобы не говорить лишняго до причастія и сосредоточиться, принарядить по-праздничному, во все бѣлое, смущенную, робкую душу.
Елена быстро встала, одѣлась, приготовила цыпкины вещи, сѣрое простое платье, батистовый бантъ, тонкіе платки для слезъ умиленія и радости. Цыпка угломъ глаза слѣдила за ней, довольная, что все у ней будетъ подъ рукой и что все такъ прилично, и вмѣстѣ съ тѣмъ обезпокоенная тѣмъ, что Елену тамъ у плота, можетъ быть, осуждаютъ за неусердіе.
-- Иди же,-- шепнула она.
На всемъ Мыскѣ, у церкви, по дорожкамъ, на лужайкахъ и у плота были богомольцы. Ихъ число поразило Елену. Они пришли изъ деревень, скрытыхъ за еловыми лѣсками, пріѣхали изъ Городища и другихъ большихъ селъ, приплыли по озеру и разлилось безшумной волной въ ожиданіи службы Божіей.
На плоту отчетливо вырисовывался небольшой четыреугольникъ, подъ которымъ струилась, тихо ударяя о берегъ, вода. Заплатки изъ досокъ были сдѣланы аккуратно. Вокругъ перилъ плота вчерашнія работницы обвивали гирлянды подъ внимательнымъ взоромъ прибывшихъ богомольцевъ.
Старикъ-крестьянинъ съ повязанными, какъ будто для игры въ жмурки, глазами откидывалъ голову, стараясь разглядѣть, что дѣлалось. Калѣки, еще не придавшіе своему лицу заискивающаго выраженія, не выставившіе напоказъ самымъ выгоднымъ образомъ кто съ язвами ногу, кто исковерканную, лишенную пальцевъ, руку, сидѣли или стояли на берегу и смотрѣли на господскія затѣи. "Чѣмъ больше они придаютъ важности своему празднику, тѣмъ щедрѣе будутъ ихъ милостыни", думали они.
Въ сторонѣ, бабы-торговки на дощатыхъ подмосткахъ подъ навѣсами раскладывали баранки, пряники, конфеты круглыми палочками въ красныхъ бумажкахъ, изрѣзанныхъ на концахъ въ видѣ кисточки.
Уже было жарко. Отъ воды прибѣгала легкая свѣжесть, но къ часу, когда совершится водосвятіе, озеро, какъ зеркало, отразитъ безпощадное солнце, и они, оба тихія, прекрасныя и ужасныя, будутъ улыбаться другъ другу подъ звуки людской молитвы.
-- Мы вчера всѣхъ побили,-- сказала Еленѣ миссъ Патерсонъ,-- наша гирлянда и лучше, и длиннѣе другихъ.
-- Не все ли равно?-- отвѣтила Елена.-- Гдѣ Андрей?-- спросила она Катю.
Катя привязывала конецъ гирлянды къ прикрѣпленной на углу плота березкѣ.
-- Не знаю, его сегодня никто не видѣлъ, но онъ все приготовилъ, что нужно... Слушай, Елена, скажи миссъ Патерсонъ, что если она непремѣнно хочетъ во время крестнаго хода нести образъ, то пусть держитъ его какъ слѣдуетъ. Въ прошлый разъ она повѣсила его на пуговицу блузы и шла, размахивая руками.
-- На картинкѣ была петелька, я думала, что можно повѣсить,-- отвѣтила миссъ Патерсонъ.-- Виситъ же въ церкви на стѣнѣ.
Елена не стала заниматься украшеніями плота, тѣмъ болѣе, что почти все было сдѣлано, и сдѣлано не ими. Не онѣ сплели столько вѣнковъ, не онѣ натыкали столько березокъ; другія невидимыя руки работали, пока онѣ молились. Вѣрно, Раису и Лукерью отпрягли вчера вечеромъ отъ повозки генеральши, и Паша помогала своей единственной рукой съ лоснящимся конусообразнымъ обрубкомъ.
У недостроенной церкви не было нѣмого. Елена обошла ее всю. За сваломъ досокъ и бревенъ она замѣтила крошечную избушку, родъ одиноко стоящаго чулана, гдѣ, вѣроятно, хранились инструменты или, быть можетъ, жилъ сторожъ. Но теперь, очевидно, здѣсь никого не было, на старой двери висѣлъ огромный замокъ. Елена подергала его. Заперто. Въ одной досщатой стѣнкѣ для свѣта было продѣлано крошечное продолговатое окошечко, какія бываютъ въ баркахъ, и рама была въ немъ, вѣроятно, оторвана отъ барки, такая же, казалось, побитая бурями. Елена поднялась на цыпочки и заглянула внутрь чулана. Сперва она ничего не разглядѣла, но вдругъ что-то большое зашевелилось. Въ чуланѣ сидѣлъ нѣмой. Онъ замѣтилъ по увеличившейся темнотѣ, что кто-то стоитъ у окна, и отвернулся.
Онъ сидѣлъ на какомъ-то ящикѣ у грубо сколоченнаго столика. Ему было не худо. На столикѣ хлѣбъ, горшокъ съ какой-то снѣдью; вѣеромъ торчалъ хвостъ рыбы. Былъ и кувшинъ съ водой... И все въ крошечномъ пространствѣ внутри чулана было опрятно. Сверкали ярко вычищенныя лопаты, топоры; ведра изъ-подъ известки бѣлѣли, выстроенныя въ рядъ. Вдоль стѣны лежала куча сѣна, прикрытая пестрымъ, сшитымъ изъ клиньевъ и четырехугольниковъ разныхъ ситцевъ, одѣяломъ. Здѣсь обзавелся хозяйствомъ нѣмой.
Елена застучала пальцами по стеклу.
Нѣмой поднялъ голову, медленно закрылъ большую книгу, которую держалъ на колѣняхъ, и положилъ ее на столикъ. По размѣру книги и по ярко-зеленому переплету Елена узнала синодальное изданіе Библіи. Нѣмой подошелъ къ окну и нагнулъ свое лицо на уровень съ лицомъ Елены.
-- Кто тебя заперъ?-- крикнула Елена.
Ни одинъ мускулъ на лицѣ нѣмого не шевельнулся. Онъ подошелъ, потому что она подозвала его, но объяснять ей ничего не хотѣлъ.
-- Батюшка? Кивни головой, если это батюшка.
Онъ остался неподвижнымъ. Не отрицалъ и не соглашался.
-- Хочешь, я выпущу тебя?-- продолжала Елена, какъ будто она могла сейчасъ же безъ всякаго усилія отомкнуть замокъ.
Онъ медленно отрицательно покачалъ головой и, какъ показалось Еленѣ, скорбно и вмѣстѣ съ тѣмъ немного насмѣшливо улыбнулся.
Онъ отошелъ отъ окна и прислонился плечомъ къ двери, показывая, что если надавитъ -- дверь рушится. Елена расхохоталась. Конечно, разлетится старая, тонкая дверь подъ такимъ ударомъ, какой могъ дать онъ.
-- Ну, что же, ломай!-- закричала она.
Но онъ сѣлъ на прежнее мѣсто у стола и больше не смотрѣлъ на нее.
Какъ глупо -- думала Елена -- запереть такого богатыря въ дощатый чуланчикъ, гдѣ у него, вдобавокъ, складъ ломовъ, лопатъ и топоровъ. Это не могъ приказать о. Илларіонъ. Ей опять припомнились слова: "послушаніе -- безъ трудовъ спасеніе". О. Илларіонъ могъ приказать нѣмому не выходить изъ чулана, но запереть въ чуланъ онъ не могъ. Объясненіе съ нѣмымъ его сильно взволновало. Кому о. Илларіонъ довѣрилъ свой страхъ соблазна? Кто сердцемъ угадалъ этотъ страхъ? Кто преданной, глупой рукой повернулъ ключъ?
Всѣ были преданы о. Илларіону, но кому онъ вѣрилъ, кому сказалъ? Кто тихо, желая сдѣлать угодное ему, содрогаясь отъ мысли, что отъ него требуютъ чуда, пробрался къ нѣмому и заперъ его? Женщина, навѣрно. Значитъ, о. Илларіонъ мучился просьбой нѣмого, думалъ надъ ней. Если съ вѣрой сказать горѣ сей: "пойди и ввергнись съ море", она пойдетъ; но такая вѣра сама по себѣ есть чудо, ея нельзя имѣть. Для совершенія видимаго чуда необходимо другое, предварительное, невидимое. А на это первое невидимое чудо у о. Илларіона не было силы. Но вѣдь самъ Христосъ разъ отказался совершить чудо и сказалъ: "не искушай Господа Бога твоего". Повторилъ его слова о. Илларіонъ и объяснилъ, что чудо это было бы безполезно. Онъ исцѣлялъ истеричныхъ женщинъ, но Пашѣ руку не отростилъ своей молитвой...
У Елены застучало въ вискахъ. Развѣ есть степени въ чудесахъ?
"Блаженны не видѣвшіе и вѣровавшіе", отвѣтила она себѣ.
Она незамѣтно для себя дошла до церкви и стала пробираться къ конторкѣ, гдѣ продавала свѣчи Евдокія Аполлоновна. На клиросѣ читалъ часы слабоумный племянникъ баронессы, Костя Тугаринъ, и сіялъ отъ радости, что ему батюшка позволилъ надѣть стихарь.
Елена купила свѣчку и сказала Евдокіи Аполлоновнѣ:
-- Я сегодня нигдѣ не нашла нѣмого. Не знаете ли, гдѣ онъ?
Та простодушно отвѣтила:
-- Не знаю.
И стала столбикомъ укладывать въ ящикъ конторки пятаки и пятіалтынные.
Подошла Татьяна Ивановна, неся на подносѣ груду просфоръ. Она сама пекла ихъ и страшно устала.
-- Берите!-- сказала она почти громко.
Чтеніе Тугарина она не считала за службу и такъ измучилась хлопотами съ ранняго утра, что ей было не до деликатности.
-- Гдѣ нѣмой?-- спросила Елена.
-- Тамъ, гдѣ не помѣшаетъ. Нѣмой да нѣмой, только о немъ и рѣчи,-- огрызнулась Татьяна Ивановна.
И по ея раздраженію и несправедливости Елена угадала, что она именно и заперла нѣмого.
Великая была любовь у этой старухи къ о. Илларіону, слѣпая, материнская любовь и вмѣстѣ съ тѣмъ благоговѣйная. Не одну медвѣжью услугу она оказала ему своимъ усердіемъ не по разуму, но все искупила безпредѣльной любовью. Все отдала, пошла за нимъ.
Елена вышла изъ церкви и черезъ внутреннія комнаты вернулась, чтобы встать напередъ, съ Цыпкой. Она не могла и даже не хотѣла молиться. Страшная духота, запахъ ситцу и сапогъ уже наполнялъ воздухъ. Обильное кажденіе чрезвычайно пахучимъ ладаномъ кружило голову и вмѣстѣ съ тѣмъ помогало выстаивать утомительную службу. Нѣкоторыя части обѣдни, когда она слѣдила за пѣніемъ и возгласами, казались ей очень длинными, другія промелькали незамѣтно. Она впала въ какое-то забытье, но становилась на колѣни, вставала, крестилась, когда слѣдовало, со всѣми. Себя она перестала чувствовать, сдѣлалась частью общаго цѣлаго, охваченнаго молитвой.
Когда пошли крестнымъ ходомъ, она бережно держала передъ собой образокъ, опустивъ вѣки подъ палящимъ солнцемъ, и ей не странно было, что задніе ряды любителей пѣвчихъ пѣли совсѣмъ не то, что передніе, она сознавала только, что всѣ воздаютъ хвалу Богу. Нестройность и общность молитвы умиляли ее, и сама она подтягивала съ тѣми, кто былъ ближе. На образкѣ былъ изображенъ святитель Пантелеймонъ, молодой и кудрявый, одной длинной и узкой рукой указывающій на небо, а другой придерживающій ларчикъ. Но никакихъ грѣховныхъ мыслей о чьемъ-нибудь внезапномъ исцѣленіи у ней не было, жизнь тѣла не существовала для нея, и передъ расплавленнымъ золотомъ озера, подъ сіяніемъ солнца, она молилась вмѣстѣ съ тихо шевелящимися губами волнъ, съ играющими лучами; слилась съ ними такъ же, какъ и съ толпой свѣтскихъ людей, крестьянъ и калѣкъ, которыхъ перестала различать. И огромной радостью было для нея, когда о. Илларіонъ обильно окропилъ ей всю голову только что освященной водой. Озеро, съ которымъ она молилась, дало ей братское цѣлованіе.
-- Елена, вамъ дурно!-- испуганно шепнулъ кто-то и обхватилъ ея станъ рукой.
"Нѣтъ, ей хорошо, очень хорошо; только она стоять не можетъ. Зачѣмъ ей не дали упасть, навѣрно и это было бы пріятно, какъ все сегодня пріятно."
Но Софья Петровна отвела ее въ сторону и усадила на траву, раскрывъ надъ ней зонтикъ. Какъ всѣ добры, какъ добра Татьяна Ивановна, что заперла нѣмого. Онъ, пожалуй, испортилъ бы все это благолѣпіе низкой, корыстной молитвой. И къ чему говорить, когда душа поетъ, озеро хвалитъ Бога, чайки, кувыркаясь въ воздухѣ, веселятъ Всевышняго, какъ Давидъ пляшущій передъ скиніей. Вотъ она сейчасъ встанетъ, отыщетъ Татьяну Ивановну и скажетъ ей что-нибудь поласковѣе...
Молебенъ былъ оконченъ. Закачались въ воздухѣ золотыя съ голубымъ хоругви, унося въ церковь частицы неба и солнца, сверкалъ большой крестъ, залогъ спасенія; шелъ въ серебристо-бѣломъ одѣяніи, съ серебряными волосами и свѣтлымъ строгимъ лицомъ о. Илларіонъ. Шелъ и пѣлъ; и пѣли за нимъ вереница молящихся, катилась повозка Щегловой съ поющими Раисой и Лукерьей; шла пестрая толпа съ поднятыми загорѣлыми лицами и широко раскрытыми глазами: плелись, сильно взмахивая костылями, хромые; слѣпые крѣпко держались за плечо провожатыхъ. Елену захватила толпа и кинула въ церковь.
Кончился духовный пиръ, тихо стали на мѣста, встрепенувшись передъ иконостасомъ, хоругви, на налояхъ легли изображенія святыхъ. Разбрелись по Мыску богомольцы-пришельцы, отдохнули, поѣли и потекли по дорогамъ, уплыли по озеру.
А въ большомъ домѣ радость, подкрѣпленная многолюдной молитвой, продолжалась; обѣдали всѣ вмѣстѣ, всѣ равные, братья и сестры, подъ любовнымъ взглядомъ пастыря, духовнаго отца. И онъ еще возросъ, еще посвѣтлѣлъ, вся сила молитвы, которую онъ внушалъ толпѣ, какъ бы сгустилась въ немъ. Его глаза сверкали, а глаза его духовныхъ дѣтей смотрѣли кротко, невинно -- пустыя окна чистыхъ пустыхъ жилищъ.
Елена весь день была въ сладостномъ оцѣпенѣніи. Смѣялась легкимъ глупымъ смѣхомъ, когда смѣялся рядомъ съ ней кто-нибудь, не говорила и не думала. Обѣдъ продолжался долго, было душно и жарко. Еще сидѣли за столомъ, когда пробило четыре часа.
-- Вы очень устали,-- сказала ей черезъ столъ сидѣвшая противъ нея миссъ Патерсонъ,-- ускользните потихоньку.
-- Не знаю, устала ли я,-- отвѣтила Елена.
Она потеряла сознаніе времени, и понимала одно: дѣлать какъ всѣ.
Когда встали и задвигались къ двери, она столкнулась съ Татьяной Ивановной, и вдругъ острая мысль шевельнулась въ ея головѣ.
-- Выпустили нѣмого?-- спросила она.
Татьяна Ивановна пощупала ключъ въ карманѣ и отвѣтила, нисколько не удивляясь, на вопросъ Елены:
-- Нѣтъ еще, не успѣла.
Она чутьемъ угадала, что Елена теперь не мудрствуетъ лукаво. А Елена вполнѣ равнодушно узнала, что нѣмой все еще запертъ.
Дѣла ни у кого не было въ этотъ великій праздникъ, оставалось только ждать всенощной, не торжественной всенощной для толпы молящихся, а смиренной, скромной, для однихъ жителей Мыска, благодарственный вечерній лепетъ тихой радостью наполненныхъ душъ. Предъ самымъ сномъ. Начнется всенощная поздно, въ десятомъ часу, и разойдутся послѣ нея, безъ словъ, безъ грѣха, на мирныя ложа.
А теперь о. Илларіонъ ушелъ къ себѣ, и все на Мыскѣ замерло. Палило безпощадное солнце. Казалось, что вокругъ мохнатыхъ елочекъ съ крестообразными верхушками курился кадильный дымъ.
Ждали сумерекъ. Дремотно переговаривались, дремотно ходили по горячимъ тропинкамъ, дремотно пили чай. Ждали призыва къ молитвѣ; и, наконецъ, легъ на Мысокъ темный покровъ, освѣжилъ поникшія головы, и безъ благовѣста, будто счастье немноголюдной молитвы слѣдовало цѣломудренно скрыть, собрались въ скудно освѣщенную церковь, размѣстились по угламъ и возлѣ стѣнъ; горѣло лишь нѣсколько лампадъ, и тонкія свѣчи передъ ликомъ Спасителя и Богоматери казались огненными цвѣточками на бѣлыхъ стебелькахъ. Очертанія о. Илларіона почти не было видно; спокойное лицо, благовѣщавшія губы, серебряные волосы на плечахъ, верхъ эпитрахили. А темная ряса и темный клобукъ сливались съ окружающей темнотой. Онъ произносилъ слова, какъ всегда, внятно и проникновенно, но не громко и пѣлъ вполголоса. Всенощная должна была закончиться акаѳистомъ Дѣвѣ Маріи, благодареніемъ Матери за безчисленныя милости, оказанныя Сыномъ, и отъ этого съ самаго начала служба была проникнута какой-то нѣжностью. "Къ тебѣ прибѣгаемъ, Владычица Богородица", звучало во всѣхъ сердцахъ; ты какъ-то ближе, доступнѣе, прими негромкую молитву. Въ церкви были почти однѣ женщины, и онѣ ждали съ особеннымъ умиленіемъ акаѳиста къ Дѣвѣ Маріи, не страшной, ласковой.
Всенощная приближалась къ концу.
-- Слава Тебѣ, показавшему намъ свѣтъ!-- съ силой проговорилъ о. Илларіонъ.
И радостный вздохъ пронесся по церкви.
Елена стояла на колѣняхъ у стѣны, и при возгласѣ о. Илларіона ей показалось, что темная середина церкви освѣтилась.
"Что это, заря? Они, какъ древніе христіане, встрѣчали въ церкви восходъ солнца? Нѣтъ, не можетъ быть, до разсвѣта еще далеко; это сверкаетъ зарница послѣ душнаго дня. А свѣтъ былъ, онъ не показался ей, онъ становится сильнѣй, онъ наполнилъ церковь, освѣтилъ фигуры по угламъ и вдоль стѣнъ, уродливо скрючилъ ихъ.
Пожаръ!
Заполошились всѣ, и тѣни отъ крестящихся рукъ вдругъ огромныя сливались какъ бы въ борьбѣ. Затопали въ церкви, стуча, безтолковые шаги, незнаючи кидались тѣла. О. Илларіонъ служилъ, а молящіеся разбѣгались.
-- Гдѣ горитъ? Что горитъ?
Елена схватила за руку Цыпку, но та отдернулась, осталась.
"Пусть, вѣдь горитъ не здѣсь", сообразила Елена, и она бросилась къ двери, толкнула кого-то, сама получила сильный ударъ въ плечо, опять очутилась внутри церкви, ее стиснули какіе-то люди, другіе сзади напирали, и она, держа въ судорожно сжатыхъ пальцахъ чей-то головной платокъ, вылетѣла на паперть. Такъ мало казалось народу въ церкви, и вдругъ такая давка! На ступеняхъ она упала, потомъ поднялась и побѣжала нѣсколько шаговъ. Горѣло не близко, они всѣ были въ безопасности; горѣла у озера новая церковь. Какъ костеръ, пылали сухіе лѣса и груды запасныхъ досокъ и балокъ. Пламя расширялось, присѣдало бѣгая и шаря повсюду, и вдругъ вытягивалось длинными языками, желая оторваться отъ земли; опять присѣдало, опять прыгало, дико, упорно.
-- Слава Богу, не жилье, тамъ никого нѣтъ!
-- Тамъ нѣмой, тамъ онъ запертъ въ лачугѣ, онъ могъ задохнуться раньше, чѣмъ проломилъ дверь!
И рядомъ съ собой она увидѣла сѣрую всклокоченную голову Татьяны Ивановны; это съ нея она стянула платокъ. Елена потрясла ее за плечи, и ужасно закачалась старая голова, съ широкимъ беззубымъ ртомъ.
-- Дайте ключъ, если не поздно!
Она сама шарила въ карманѣ холщеваго платья, вынула четки, швырнула ихъ на землю вмѣстѣ съ платкомъ и ощупала ключъ.
Изъ церкви донесся голосъ о. Илларіона:
-- "Благодарственную восписуемъ ты, Богородице!"
Онѣ съ секунду постояли другъ противъ друга, и Елена отскочила съ ненавистью отъ Татьяны Ивановны и побѣжала, держа ключъ.
-- Откройте ему, откройте,-- прошамкала старуха безпомощно,-- откройте.
Она подняла четки, повязала голову платкомъ и вернулась въ церковь. Она знала, чего стоило о. Илларіону его спокойствіе, знала сердцемъ и гордилась имъ. А онъ зналъ, что она вернется, и что если грозитъ ему опасность, она, старая, маленькая, спасетъ его.
Она стала у самаго иконостаса поправлять фитиль лампады, и когда онъ вышелъ изъ алтаря, шепнула, будто молясь:
-- Горятъ лѣса на новой церкви.
Онъ слышалъ и перекрестился. Кто-то рыдалъ. Самыя вѣрныя, которыя не ушли, застыли въ ужасѣ, думая, что умираютъ съ нимъ. Кто ушелъ, кто остался -- не знали; другъ друга не узнавали. Татьяна Ивановна, тихо шлепая, шла отъ одной къ другой.
-- Господь сохранитъ, Господь спасетъ, горитъ далеко...
Но ужасъ не уходилъ.
-- Горитъ сосѣдняя деревня...
Вздохнули облегченно.
А на Мыскѣ суетились, странно прыгая, хватая и толкая другъ друга, какіе-то люди. Елена во весь духъ мчалась и не переставая кричала, пронзительно кричала, и отъ ея крика дикій страхъ охватывалъ людей. Они было успокоились: горитъ не жилье, горитъ въ сторонѣ стоящая пустая и недоконченная церковь. Вѣтра нѣтъ. Отчего этотъ дикій крикъ, и кто это кричитъ? и многіе, заражаясь, тоже вопили. Какая-то женщина загородила Еленѣ дорогу; Елена рукой сперлась о мягкую грудь и отшатнулась.
-- Ты лучше всѣхъ!-- испуганно шепнула женщина.
-- О, Боже, только бы мнѣ спасти его,-- взмолилась Елена; она перестала кричать, слова безумной ей показались предсказаніемъ. Если спасетъ его, то она, дѣйствительно, лучше другихъ.
Она побѣжала еще. Страшнымъ жаромъ пахнуло на нее, нельзя ближе подойти, жара лижетъ языками все ея тѣло, какъ прыгающее пламя лизало обгорѣвшія стѣны. И къ чему итти? Уже кончено. Бревна и доски всѣ сгорѣли, чулана нѣтъ.
Елена закачалась и упала бы, если бы не поддержала ея Паша, очутившаяся рядомъ съ ней.
-- Багоръ! Тащи багоръ!-- закричалъ страшный ревущій голосъ.
Елена и Паша переглянулись и замерли.
Нечеловѣческій голосъ.
Возились тамъ, съ той стороны, люди. Елена и все еще поддерживающая ее Паша кинулись къ озеру.
Шумно скатилась въ воду огромная пылающая балка и зашипѣла, задымилась. Работали, растаскивая доски, человѣкъ десять. Впереди нѣмой рубилъ топоромъ лѣса и вдругъ выпрямился, обернулся лицомъ къ менѣе отважнымъ помощникамъ.
-- Багоръ!
Паша искалѣченной рукой поправила платокъ на головѣ и такъ и застыла, глядя изъ-подъ обрубка, розоваго и лоснящагося, на Елену. Быстро, лѣвой рукой перекрестилась и зашептала:
-- Великая милость твоя, Господи; нѣмой заговорилъ!
-----
Елена два дня пролежала въ сильномъ бреду. Ее лѣчила настойками изъ травъ Евдокія Аполлоновна. На Мыскѣ не было доктора. И Цыпка, всегда такая мнительная, не рѣшилась просить, чтобы послали въ городъ. Евдокія Аполлоновна ставила градусникъ Еленѣ и, передъ тѣмъ, какъ показать его встревоженной Цыпкѣ, встряхивала его. Маленькій жаръ. Совсѣмъ безпокоиться незачѣмъ. Всѣ знали на Мыскѣ, что Елена скоро поправится, и, дѣйствительно, на третій день она проснулась здоровая.
На креслѣ у ея постели сидѣла Цыпка, худенькая, легонькая, сморщенная. И, втянувъ подбородокъ, поверхъ слишкомъ большихъ очковъ, смотрѣла на Елену.
"Читала, должно быть, въ сотый разъ Авву Варсонофія", подумала Елена,-- и вдругъ припомнила пожаръ и все что было.
-- Цыпка,-- вскрикнула она,-- вѣдь правда, вѣдь это не показалось мнѣ, нѣмой заговорилъ?
Цыпка встала и нагнулась надъ Еленой:
-- Ты теперь здорова, ничего не болитъ?
-- Здорова,-- отвѣть мнѣ.
Цыпка засіяла, но смутилась.
-- Да, Елена, нѣмой исцѣлился. Пока въ церкви молился о. Илларіонъ, совершилось великое чудо. Но,-- она понизила голосъ,-- онъ запретилъ объ этомъ говорить. И онъ все такой же ласковый, снисходительный, заботится о всѣхъ. И когда упоминаютъ о чудѣ, онъ только крестится и говоритъ: надо благодарить Господа.
-- Но кто же напоминаетъ, если онъ запретилъ?
Цыпка хитро улыбнулась.
-- Ты представить себѣ не можешь, сколько народу здѣсь перебывало. И ждутъ много знатныхъ гостей. Я боюсь даже,-- продолжала она печально,-- что намъ нельзя будетъ долго оставаться. Понадобится наша комната. Баронесса предлагаетъ переѣхать къ ней, но батюшка этого не допуститъ; онъ такой добрый, будетъ настаивать, чтобы мы остались, да и къ баронессѣ пріѣдутъ... И пожертвованія будутъ большія, новая церковь скоро отстроится...
-- А нѣмой гдѣ?
-- Да не говори же о немъ,-- испуганно зашептала Цыпка и тотчасъ прибавила:-- его здѣсь нѣтъ. Батюшка послалъ его, кажется, въ монастырь на нѣсколько недѣль, чтобы онъ никого не смущалъ и не возгордился бы... Да, великое совершилось чудо.
Елена откинулась на подушку. Въ ея пустой головѣ звенѣло.
-- Великое чудо...
Пришла Евдокія Аполлоновна, прищурила добрые близорукіе глаза, потрогала лобъ и руки Елены.
-- Что я вамъ говорила! Здорова, совсѣмъ здорова!
-- Я ужасно ѣсть хочу,-- сказала Елена.-- Одѣнусь и пойду внизъ чай пить.
-- Ну, это, пожалуй, слишкомъ скоро. Днемъ можно встать, а теперь полежите. А молока кипяченаго вамъ сейчасъ принесутъ. Ну, а я въ церковь. Сегодня у насъ о. діаконъ именинникъ.
Старушки ушли. Еленѣ ѣсть хотѣлось. Мысль о чудѣ постоянно вертѣлась въ ея мозгу, но какъ-то глухо. Она думала о кипяченомъ молокѣ. Принесутъ ли кувшинъ, или одинъ стаканъ только, не полный, чтобы не разлилось, и дадутъ ли къ молоку сухарей? О. діаконъ именинникъ. Вотъ, должно быть, пекутъ и варятъ у него.
Тихо постучали въ дверь. Вошла съ подносомъ въ рукахъ миссъ Патерсонъ. И такъ все мило было устроено на подносѣ. Красный кувшинчикъ съ молокомъ, высокій граненый стаканъ, ломтики поджареннаго бѣлаго хлѣба, салфеточка съ хорошо распутаной бахромой. Елена пришла въ умиленіе.
Миссъ Патерсонъ ловко поправила ей подушки, взяла другую подушку съ цыпкиной кровати, засунула ее Еленѣ за плечи и устроила подносъ на ея колѣняхъ.
Елена съ наслажденіемъ ѣла.
-- Ваши нервы были очень потрясены. Пожаръ и удивительный случай съ нѣмымъ. Тутъ, конечно, никто ничего не изслѣдовалъ, но я думаю, что онъ въ дѣтствѣ, отъ сильнаго испуга, очень вѣроятно во время пожара, потерялъ способность говорить, и что подобный испугъ вылѣчилъ его. Я такъ за него рада, такой смышленый ловкій человѣкъ.
-- А знаютъ ли, отчего произошелъ пожаръ?-- спросила Елена. Ея первый голодъ былъ утоленъ, и она опять стала мыслить.
-- Какой-то мужикъ легъ на стружкахъ у самаго чулана и заснулъ съ папиросой въ рукѣ. Я часто говорила Катѣ, что надо кому-нибудь, распорядиться убрать эти стружки; къ счастью, меня не послушались.
-- Да, къ счастью,-- повторила Елена.-- Итакъ, причина пожара совершенно достовѣрна?
Она чувствовала, какъ сильно колотилось ея сердце.
-- Кажется, нѣтъ сомнѣній,-- отвѣтила миссъ Патерсонъ.
И замѣтивъ, что Елена глубоко съ облегченіемъ вздохнула, она разсмѣялась.
-- Какая вы впечатлительная! Вотъ Катя запрещаетъ мнѣ говорить съ ней о пожарѣ и о нѣмомъ; но я думала, что васъ это интересуетъ. И баронесса машетъ на меня руками, чтобы я молчала. А ни съ кѣмъ другимъ я не могу говорить; съ ними я сама, какъ еще недавно Андрей, могу объясняться только пантомимой, но я не владѣю этимъ искусствомъ, какъ онъ. Помните, какъ онъ выразительно жестикулировалъ; онъ навѣрное еще не скоро разучится.
-- А гдѣ онъ теперь?
-- Я не знаю; я же вамъ сказала, что со мной о немъ ни Катя, ни баронесса не говорятъ. Смѣшныя такія, но очень, очень милыя!
"Нѣтъ не смѣшныя,-- подумала Елена,-- а послушныя, чистыя. А вотъ она не послушалась, не остановила миссъ Патерсонъ, хотя знала о запрещеніи о. Илларіона.
Она отдала подносъ миссъ Патерсонъ.
-- Вы устали, дорогая,-- сказала шотландка,-- я уйду. Поспите.
Сомнѣнія? Полно, теперь ли только они подкрались? не было ли у ней всегда, во всемъ сомнѣнія, тамъ, гдѣ нужна вѣра, не было ли ужасныхъ, темныхъ мыслей? Даже когда ей привелось видѣть чудо, она не увѣровала. Есть зачерствѣлыя души, которыхъ ничто не можетъ тронуть. "Даже если кто изъ мертвыхъ воскреснетъ, не увѣруютъ", припоминала она слова Писанія; это о ней сказано, къ ней относится.
Милая, ясная миссъ Патерсонъ не усмотрѣла въ исцѣленіи нѣмого чуда, и это невѣріе было ни грѣхомъ, ни несчастіемъ; а для нея, Елены, невѣріе было грѣхомъ и несчастіемъ, ставило ее въ разрядъ людей, которые очами не видѣли и ушами не слышали. Отстраняло ее отъ чего-то великаго и радостнаго. Она была негодной кирпичинкой въ строившемся какомъ-то высокомъ зданіи. Валялась въ сторонѣ, выброшенная, одна.
Но кому строился храмъ изъ послушныхъ душъ? Богу или о. Илларіону?
Она до боли сжала себѣ голову.-- Какія приходятъ мнѣ мысли!
Она не могла оставаться въ своей комнатѣ, физически страдала отъ одиночества; медленно съ большими роздыхами одѣлась и спустилась на террасу. Обѣдня кончилась, и много было тамъ народу, знакомаго и незнакомаго ей. И новыя лица уже походили на старыя, внѣшнія отличія исчезали за общностью и мысли и интересовъ.
Софья Петровна усадила Елену, всѣ обращались съ ней привѣтливо, не знали, что она одна, далекая и безпокойная.
О. Илларіонъ благословилъ ее и радовался ея выздоровленію. И тихо за обычнымъ бездѣльемъ, прерваннымъ только ѣдой, протекали часы. Въ сумерки опять сидѣли на террасѣ. Всенощной не было, и легкое недоумѣніе легло на всѣхъ.
О. Илларіонъ, всегда любящій толпу хоть бы безмолвную, но внимательно слѣдящую за нимъ, подбодренную его взглядами и рѣдкой дивной улыбкой, ходилъ одинъ взадъ и впередъ по дорожкѣ. И всѣ почувствовали, что подходить къ нему нельзя. И только, по мѣрѣ того какъ онъ удалялся, о немъ заговаривали самые близкіе.
-- Ему, можетъ быть, холодно? ряса у него тонкая.
-- Онъ не боится холода.
И замолкали, когда онъ проходилъ мимо.
-- Принести ему другую рясу?
-- Оставьте, его нельзя тревожить.
Нельзя тревожить! Елена это слышала, но встала и пошла за нимъ.
Онъ услыхалъ ея шаги и, отходя отъ террасы, остановился, чтобы дать ей поровняться съ нимъ, и затѣмъ медленно, примѣняясь къ ея шагу, продолжалъ ходить взадъ и впередъ по длинной дорожкѣ. Было такъ тихо и такъ прекрасно сіяло вечернее небо, что у Елены на душѣ все смолкло въ торжественномъ молчаніи. Она смотрѣла передъ собой и боялась о чемъ-нибудь подумать, чтобы не разсѣять своего вниманія отъ того, что ей сейчасъ откроется. Все ей казалось не настоящимъ, не существующимъ, но какъ завѣса передъ чѣмъ-то, и вотъ завѣса раздвинется, и она узнаетъ. Но прошло, пролетѣло мимо ожидаемое откровеніе или посѣтило кого-нибудь другого. Торжественная минута пронеслась, а Елена все молча шла по дорожкѣ съ о. Илларіономъ. И вдругъ на дальнемъ поворотѣ дорожки онъ ей сказалъ:
-- Вѣрую, Господи, помози моему невѣрію!
Да, онъ читалъ въ ея душѣ и говорилъ ей, что, даже охваченной сомнѣніями, ей отходить не надо.
У ней горло сжалось отъ волненія, и она взглянула на него снизу вверхъ, умоляюще, и тутъ она замѣтила, что онъ тоже похудѣлъ за эти два дня, и ей стало его жалко.
"Помози моему сомнѣнію, если вѣрую, и если не вѣрую", съ тоской подумала Елена. И онъ опять угадалъ ея мысли.
-- Вѣра есть даръ.
-- Даръ свободно дается,-- отвѣтила Елена.-- Что же мнѣ дѣлать, если я не получила его?
-- Молитесь,-- отвѣтилъ о. Илларіонъ,-- просящему дастся.
Елена опустила голову. Просить. Всю жизнь безъ вѣры просить о вѣрѣ? О Боже, онъ велитъ ей палки поливать, чтобы онѣ передъ ея смертью расцвѣли въ миндальныя деревья. Но расцвѣтутъ ли?
Они опять были на самомъ концѣ дорожки, и вдругъ о. Илларіонъ неожиданно кротко, по-человѣчески просто и грустно, сказалъ ей:
-- Помолитесь обо мнѣ, Елена.
Она поняла, что онъ прощается съ ней, отпускаетъ ее одну и проситъ не поминать его лихомъ. Даже если она еще долго пробудетъ на Мыскѣ, то все-таки съ о. Илларіономъ она разсталась.
Глубокое горе и вмѣстѣ съ тѣмъ какое-то опустошающее обличеніе потрясло ее всю. Она сложила руки для принятія благословенія и съ любовью поцѣловала осѣнившую ее широкимъ крестомъ руку о. Илларіона и вернулась на террасу, сѣла на ступеньку у ногъ Цыпки.
Цыпка склонилась надъ ней, радуясь, что видитъ ее такой взволнованной, гордясь тѣмъ, что батюшка такъ долго говорилъ съ ней.
-- Не правда ли, удивительный человѣкъ, о. Илларіонъ?-- шепнула она.
-- Да,-- отвѣтила Елена,-- удивительный человѣкъ!
Иванъ Странникъ.
"Русская Мысль", No 1, 1911