Мундир

Разсказъ Ивана Странника.

Когда Семенъ Антоновичъ, въ два часа, заспанный, сутулый, въ неопрятномъ генеральскомъ сюртукѣ, вышелъ въ столовую, чтобы по обыкновенію начать день питьемъ молока, болонка Брантъ, дремавшая передъ печкой, приподнялась безшумно, съежилась и стала робко, подъ стульями, пробираться къ двери. Она всѣмъ своимъ существомъ, привыкшимъ подчиняться человѣческимъ капризамъ и готовымъ до истерики радоваться малѣйшей ласкѣ, хотѣла уйти незамѣченной. Ласки отъ Семена Антоновича ей не дождаться, какъ бы она ни умоляла его нѣжнымъ, льстивымъ воемъ, тихимъ виляньемъ хвоста: въ лучшемъ случаѣ онъ даже не взглянетъ на нее, а если взглянетъ, то крикнетъ "брысь!" и топнетъ ногой. Этого она выносить не могла, до ужаса боялась. Въ данную минуту она крѣпко надѣялась, что ей удастся благополучно уйти. На столѣ молоко, сухари,-- есть чѣмъ заняться и безъ нея... Она осторожно вышла изъ-подъ стульевъ, которые, впрочемъ, нисколько не скрывали ея, и поползла къ двери. Еще немножко -- и она спасена. Но тутъ-то какъ разъ Семенъ Антоновичъ повернулъ голову въ ея сторону, топнулъ ногой и крикнулъ: "брысь!" Она заскользила когтями по паркету и, перепуганная, взволнованная, шмыгнула въ коридоръ.

Семенъ Антоновичъ усмѣхнулся. Онъ вспомнилъ, какъ въ былое время боялись его молодые офицеры. Рука, приложенная къ козырьку, дрожала, пока ему отдавался рапортъ. И не только молодые робѣли: у сѣдыхъ стариковъ, изъ подчиненныхъ, голосъ обрывался, глаза выпучивались. Боится ли его кто теперь? Собачка Брантъ очень боится, да сестра при немъ живущая, Екатерина Антоновна. А еще кто? Племянница, прислуга? Мало. Дерзкій сталъ теперь народъ... Вотъ онъ вышелъ въ столовую, кашлянулъ, а никто здороваться съ нимъ не идетъ.

-- Хей! Че-о-ѣкъ!

Звонковъ въ своей петербургской квартирѣ, въ которой жилъ пятый годъ, Семенъ Антоновичъ такъ и не рѣшился провести. Отъ прежнихъ жильцовъ не осталось -- и не нужно ихъ, зачѣмъ деньги зря тратить. Человѣкъ его самъ знаетъ, когда приходить, а коли не зналъ, всегда крикнуть можно. Слышно же, лучше всякаго звонка слышно. Что же онъ не является? Болванъ, лѣнтяй!

Онъ повторилъ, раздражаясь:

-- Хей! Че-о-ѣкъ!

Вошелъ высокій, бѣлокурый латышъ съ салфеткой въ рукѣ и, вмѣсто обычнаго "что прикажете",-- сказалъ твердо:

-- Ваше превосходительство, меня зовутъ Петромъ. Если вамъ не запомнить, зовите, какъ угодно: Иваномъ, Николаемъ, все равно какъ, только не "человѣкъ!"

Семенъ Антоновичъ закивалъ головой и началъ преувеличенно любезно улыбаться:

-- Очень благодаренъ, очень, очень благодаренъ за урокъ. Меня, дурака, поучилъ. Радъ стараться!

Онъ хотѣлъ еще много прибавить обиднаго, язвительнаго, хотѣлъ объяснить, какъ смѣшна и неприлична высказанная претензія, но не смогъ. Словъ не находилъ и только трясся отъ дѣланнаго смѣха. Онъ вообще выражался съ крайнимъ трудомъ, бѣдно и путанно. Это его сердило.

Латышъ стоялъ молча. Онъ сказалъ то, что недѣлями, мѣсяцами накипѣло у него на душѣ, и успокоился, вновь сталъ безличнымъ исполнителемъ чужихъ приказаній.

-- Тимоѳей, Титъ, Матвѣй!-- сказалъ Семенъ Антоновичъ, тщетно стараясь припомнить рѣдко встрѣчающіяся имена. И вдругъ прибавилъ радостно:-- Ѳерапонтъ!

-- Что прикажете?

Все лицо Семена Антоновича было красно. Ему показалось, что сердце у него забилось сильно, онъ испугался и прекратилъ свое глумленіе.

Онъ кашлянулъ:

-- Барышня дома?

-- Вышли не надолго-съ, сказали, что сейчасъ вернутся.

-- Куда пошли?

-- Не могу знать. Прикажете спросить? Я Дуню позову.

Семенъ Антоновичъ пошевелилъ бровями, подумалъ и знакомъ отказался отъ предложенія.

-- Въ церковь ходили?-- спросилъ онъ и снисходительно прищурилъ глаза. Хоть онъ и презиралъ своего человѣка, а въ набожности сестры видѣлъ защиту себѣ отъ всякихъ золъ, но на всякій случай хотѣлъ дать понять лютеранину, что бабье ханжество считаетъ слабостью. Потребность заискивать у него была такъ же сильна, какъ и потребность запугивать.

-- Точно такъ-съ, ходили.

"Значитъ, здорова",-- подумалъ Семенъ Антоновичъ.

Онъ ужасно боялся потерять свою старушку-сестру. Онъ не то, чтобы сильно любилъ ее, но нуждался въ ея попеченіи и смерти вообще боялся дико, животно. О своей собственной, когда-нибудь имѣющей случиться, смерти онъ и думать не смѣлъ, почти не вѣрилъ въ возможность ея. Сестра вотъ у него -- дряхлая... Жутко было ему сознаніе, что можетъ войти смерть въ его домъ, схватить у него на глазахъ человѣка близкаго, нужнаго. Кто за нимъ тогда присмотритъ? На прислугу надежда плохая. А вѣдь онъ на службѣ, на дѣйствительной службѣ, не отставной какой-нибудь, за бортъ выкинутый. Его надо беречь.

-- А маленькая барышня?

-- Дома-съ.

"Маленькой барышнѣ", Катѣ, шелъ двадцатый годъ: Она была дочь покойнаго брата Семена Антоновича; мать ея рано умерла, и Катю воспитала тетка. Когда лѣть пять тому назадъ Семенъ Антоновичъ овдовѣлъ и, благодаря своимъ связямъ и хлопотамъ Екатерины Антоновны, перевелся въ Петербургъ, онъ позвалъ къ себѣ жить сестру и племянницу. Онъ давалъ имъ помѣщеніе, такъ какъ счелъ необходимымъ, изъ уваженія къ себѣ и къ своему чину, нанять большую квартиру, но не кормилъ. За общимъ столомъ подавались ему отдѣльныя блюда, обильныя и изысканныя, которыя вмѣстѣ съ нимъ придумывала для него каждый вечеръ Екатерина Антоновна. Она же съ племянницей довольствовалась простымъ меню. Семенъ Антоновичъ былъ радъ, что у обѣихъ одно имя: Екатерина. Онъ все болѣе и болѣе утрачивалъ способность запоминать собственныя имена, особенно если не съ дѣтства привыкъ къ нимъ, и не любилъ, когда немощь памяти его обнаруживалась. Племянницу, въ отличіе отъ сестры, онъ часто называлъ Катей-маленькой, но это была не ласка, а опредѣленіе.

Сестру свою онъ ставилъ не высоко, такъ какъ у нея другихъ средствъ, кромѣ пенсіи, не было. Племянницу онъ ни во что не ставилъ, такъ какъ у нея ни средствъ ни пенсіи не было, и жила она на счетъ тетки. Своимъ состояніемъ, о которомъ никто точныхъ свѣдѣній не имѣлъ, онъ очень гордился и забывалъ, что раздѣломъ имѣній послѣ смерти отца завѣдывалъ онъ, а капиталъ Кати-маленькой послѣ смерти брата самъ, въ качествѣ опекуна, помѣстилъ въ такой банкъ, который черезъ годъ лопнулъ. Онъ презиралъ Катю-маленькую за бѣдность, за молодость, за то, что она не мужчина и никогда генераломъ не сдѣлается, но зналъ, что ее почему-то считаютъ умной, и завелъ привычку, во избѣжаніе насмѣшливаго отвѣта, замѣчанія ей дѣлать черезъ сестру.

Латышъ все еще стоялъ на вытяжкѣ и ждалъ приказаній. Семенъ Антоновичъ подбородкомъ указалъ ему на дверь и грузно сѣлъ за столъ. Молоко ему подавалось въ кувшинѣ. Всего должна была бытъ бутылка полностью. Онъ точно зналъ, сколько это составить чашекъ, и, наливая, провѣрялъ количество. Сегодня, какъ и всегда, вышло по мѣркѣ, до капли. Никто ничего не укралъ.

Онъ вздохнулъ съ чувствомъ нѣкотораго удовлетворенія. Впрочемъ, мелочей у него не крали: запилилъ бы до полусмерти сестру, а она бы всполошила весь домъ. Зато крупная кража въ прошломъ году случилась, и воръ исчезъ безслѣдно. Стыдно и горько было Семену Антоновичу объ этомъ вспоминать. Ничего не могъ онъ тогда сдѣлать. Номера пропавшихъ бумагъ не зналъ, при показаніи началъ бы путать. Онъ мучился долго: и косноязыченъ онъ, и память у него невѣрная, и дѣла свои разсказать не можетъ и не хочетъ. Гдѣ ему уличить мошенника? Все только про него самого разузнаютъ, безъ всякой пользы для него. Начнутъ судачить, осмѣютъ. Ослабѣлъ онъ.

Выпивъ маленькими глотками все молоко, онъ сталъ прислушиваться, нѣтъ ли кого въ коридорѣ. Ему хотѣлось пройти въ комнату сестры, не встрѣтивъ горничной Дуни. Вчера съ нимъ случилась непріятность. Онъ велѣлъ затопить ванну и самъ слѣдилъ, чтобы дровъ лишнихъ не жгли. Съ четырехъ полѣнъ должна была согрѣться ванна. Надо было не прозѣвать и открыть кранъ, когда печка всего горячѣй. Онъ на прислугу не полагался: захотятъ доказать, что нужно больше дровъ класть, и нарочно дадутъ печкѣ остыть. Онъ самъ пошелъ и пустилъ воду. Полилась она не то, чтобы совсѣмъ горячая, но какъ разъ. Открылъ кранъ и торжествовалъ. Отошелъ не надолго, а въ самой ваннѣ забылъ посмотрѣть, закрыта ли дырка для стока воды. Она закрыта не была, и когда онъ крикнулъ: "Хей, че-о-ѣкъ, раздѣваться!" -- ванна была пустая и печка холодная. Очень ему было обидно. А горничная Дуня пробѣжала мимо него, закусивъ губы, и онъ прекрасно слышалъ, какъ она сквозь хохотъ сказала кухаркѣ: "Глядитъ нашъ генералъ на дырку, не вытащить ли изъ нея обратно теплую воду, а въ рукѣ щетка съ четырьмя волосинками, да мочалка изъ пяти волоконъ. Приготовился". Досталось въ тотъ вечеръ Екатеринѣ Антоновнѣ, особенно за безволосую щетку. Клялась старушка, что не она выдала, что и сама не знала, какая у него щетка, а онъ все повторялъ: "Конечно, ты богатая женщина, богатая женщина, пріучила людей своихъ къ роскоши, богатая, конечно, богатая."

Хорошенькой Дунѣ отъ него не попало, но встрѣтить ее съ глазу на глазъ онъ еще не хотѣлъ.

Въ половинѣ сестры комнаты были невзрачныя, и полы не паркетные. Онъ шмыгнулъ въ коридоръ, раскрылъ дверь и попалъ въ простенькую, почти монашески-бѣдную, комнату.

Въ углу большая божница съ древними и новыми иконами, крестами, ладанками. На ризахъ большихъ образовъ висѣли четки. Просвирки окаменѣлыя лежали рядомъ съ засохшими цвѣточками изъ Іерусалима, колечкомъ отъ раки великомученицы Варвары и какой-то шапочкой. Тихой защитой отъ бѣдъ мірскихъ вѣяло здѣсь. Лампадка при дневномъ свѣтѣ безполезно и свято горѣла. Закапанный восковыми слезами крошечный, по канвѣ вышитый, колѣнями изношенный, коврикъ говорилъ о долгихъ смиренныхъ молитвахъ.

Здѣсь вымаливаетъ ему сестра здоровье и благополучіе и почетную службу, вымолитъ и теплое мѣстечко въ Божьемъ раю. Онъ вѣдь много дѣлаетъ для сестры, много всегда дѣлалъ для семьи. Правда, онъ по смерти отца оказался богаче всѣхъ и, благодаря бережливости и усердію по службѣ, все богатѣлъ, но вѣдь онъ раза два выручилъ братьевъ изъ бѣды, сестрѣ есть что представить въ его защиту Богу. Онъ вдругъ похолодѣлъ, поймавъ себя на мысли о смерти. Но остановить думу не могъ. Онъ выручалъ, но какъ?-- съ безконечными упреками, съ жаднымъ желаніемъ унизить и оскорбить. Вздоръ, это для пользы ихъ было, чтобы опять не дурили. Матери иногда помогалъ... Все, глупая, тратила на безпутныхъ дѣтей. А какъ помогалъ? Лицо ея морщинистое слезами обливалось, и рука дрожала, принимая его деньги. И какъ она благодарила его, какими словами, изъ глубины души всплывшими, благодарила его, а обнимала того, негоднаго, безпутнаго, за котораго просила. Вмѣсто образовъ въ божницѣ показалось ему за стекломъ старое, съ голубыми слезящимися глазами, лицо его матери; показалось, лиловыми добрыми губами улыбнулось такъ горько и опять исчезло. Онъ началъ, мелко крестясь, припадать на одно колѣно и быстро подниматься, опять припадать и подниматься. Страхъ былъ въ его сердцѣ и желаніе что-то замолить; каждый день пробирался онъ къ божницѣ украдкой, каждый день молился, но матери своей онъ раньше не видалъ за стекломъ взамѣнъ образовъ. Не зоветъ ли она его? Или просто пришла такъ, опять благодарить, какъ встарь благодарила?

Онъ отошелъ отъ божницы. Въ дверяхъ еще разъ закрестился, опустился колѣномъ на голый полъ, что-то пытался объяснить всѣмъ этимъ судьямъ, святымъ въ золоченыхъ ризахъ, и Богу невидимому, главному Начальнику, передъ Которымъ,-- не скоро еще конечно, о, нѣтъ, не скоро,-- но придется явиться. Поручивъ себя молитвамъ сестры, заступничеству матери,-- такъ горячо любившей своихъ дѣтей, такъ многимъ ему обязанной,-- онъ наконецъ ушелъ.

Въ общей парадной гостиной онъ увидѣлъ Катю-маленькую. Она стояла спиной къ нему и смотрѣла въ окно. Заслышавъ его шаги, она повернулась и поспѣшно, вѣжливо подошла.

Онъ подставилъ ей щетинистую щеку. Что-то милое показалось ему въ этой дѣвушкѣ; только отчего глаза у нея такіе не по годамъ холодные, и губы такъ строго сложились? Ему захотѣлось поговорить съ ней, получить отъ нея похвалу.

-- Катя, Катя-маленькая! Ты, ты вѣдь помнишь ма-ень-ку?

-- Еще бы,-- отвѣтила Катя: -- бабушка умерла, когда мнѣ было двѣнадцать лѣтъ.

-- Святая была женщина,-- да святая?

-- Лучше бабушки никогда никого на свѣтѣ не было и не будетъ.-- отвѣтила Катя. Она вспомнила теплую ласку къ ней старушки, сердечную чуткость, ту любовь, которая навсегда украсила ея сиротскую жизнь, вдохнула въ душу вѣру и бодрость.

-- Ма-ень-ка меня очень любила, да?-- спросилъ Семенъ Антоновичъ.-- Я много для ма-ень-ки дѣлалъ? Говорила она тебѣ?

-- Говорила,-- отвѣтила Катя. И, подумавъ, прибавила:-- да, вы для ея сыновей сдѣлали...-- она запнулась и прибавила:-- много.

-- Братьевъ выручалъ? А? Говорила она тебѣ?

-- Она хвалила васъ за это,-- отвѣтила Катя.

Лучъ самодовольствія зажегся въ глазахъ Семена Антоновича. А Катя улыбалась ему свѣтски любезно. Ей вспомнилось, какъ металась на креслѣ старушка: "Семушка придетъ, начнетъ меня укорять". Вспомнила и промолчала.

Семену Антоновичу захотѣлось воскресить память другой озарившей его жизнь любви.

-- А Евгенію Борисовну помнишь?

Это была его покойница-жена, семь лѣтъ съ нимъ прожившая. Она дѣйствительно влюбилась какъ-то непонятно въ красиваго еще тогда генерала, вышла за него замужъ и никогда не жаловалась. Звала его свѣтикомъ и яснымъ соколомъ. Что любила она въ немъ: его ли самого, или осуществленіе честолюбивой мечты? У него все больше и больше запинался языкъ,-- она подсказывала ему слова; онъ становился все мнительнѣе и скупѣй,-- она для него находила извиненіе. Но она умерла. Что задавило ее, молодую?

-- Помню,-- отвѣтила Катя:-- я ее нѣсколько разъ видѣла.

-- Какая женщина! Красавица была.

Евгенія Борисовна не была хороша, Катя замѣтила это ребенкомъ, но неуловимое очарованіе у нея было несомнѣнно. Неправильныя черты ея освѣщались великолѣпными ласковыми глазами, а улыбка большого рта была прелестна. Катя помнила ея нѣжныя матовыя руки, съ тонкими пальцами, онѣ казались хрупкими и поражали при общей полнотѣ тѣла.

-- У нея были точеныя руки,-- сказала Катя.

-- Какія руки!-- залепеталъ Семенъ Антоновичъ:-- и ноги... Вся, вся!

Онъ заволновался, покраснѣлъ, искоса поглядѣлъ на себя въ зеркало, выпрямился и гордо поднялъ голову. Проснулась въ обрюзгломъ старикѣ съ всклоченными волосами память о минувшихъ побѣдахъ. Онъ выставилъ грудь, и пятна отъ разныхъ соусовъ яснѣе вырисовались на полинявшемъ сюртукѣ. Вѣки его покраснѣли, онъ забѣгалъ мелкими шагами.

"Мучилъ ли онъ Евгенію Борисовну, какъ мучилъ мать, сестру, всѣхъ?" -- спрашивала себя Катя. Она ничего опредѣленнаго не знала про его жизнь. Разсказывали, что онъ изступленно торговался изъ-за всѣхъ подробностей похоронъ жены, и что въ бумагахъ покойницы нашли ея почеркомъ написанный черновикъ телеграммы, извѣщавшей отъ его имени родню о приговорѣ врача: "Евгенія Борисовна безнадежна". Онъ ли просилъ составить черновикъ, она ли сама, зная его недовѣріе къ себѣ, страхъ обнаружить свой умственный упадокъ, умирающей рукой сняла съ него эту заботу? Кто скажетъ?

Катя съ поджатыми губами слѣдила за нимъ.

"Упросилъ!" -- рѣшила она.

Генералъ успокоился, замедлилъ шагъ. Онъ задумался надъ самымъ для него важнымъ: выжилъ онъ, а не жена, значитъ -- онъ крѣпокъ. Выжилъ, въ столицу переѣхалъ, въ отставку не подалъ. Износились всѣ вокругъ него, а онъ крѣпокъ.

Онъ вспомнилъ про сестру. Отчего ея нѣтъ? Онъ успѣлъ незамѣтно помолиться передъ ея кіотомъ, успѣлъ поговорить съ племянницей,-- съ сестрой онъ избѣгалъ разговора о прошломъ,-- теперь бы ей прійти. Мало ли о чемъ надо позаботиться?

-- Куда пошла Катенька?-- спросилъ онъ, остановившись породъ племянницей.

-- Къ Вѣрѣ Ивановнѣ Навроцкой.

-- Сколько ей лѣтъ?

Катя не улыбнулась. О годахъ Вѣры Ивановны разговоръ былъ чуть ли не каждый день.

-- Девяносто три года.

-- Какъ это знаютъ? Кто это сказалъ?

-- Какъ вообще знаютъ, сколько людямъ лѣтъ. Она сама говоритъ, нѣкоторые помнятъ.

-- Можетъ-быть, путаютъ. Сама, можетъ-быть, забыла, вретъ.

-- Не думаю. Она говоритъ, что такихъ-то лѣтъ вышла замужъ, столько-то прожила съ мужемъ, столько-то вдовѣетъ, всѣ цифры подходятъ.

-- Какія цифры,-- ну, скажи!

Терпѣніе Кати начинало изсякать, она рѣшила нанести Семену Антоновичу легкій ударъ.

-- Вѣра Ивановна теперь больна,-- сказала она.

-- Какъ больна?-- воскликнулъ онъ. Девяносто три года, и больна! Все была здорова и вдругъ больна?

Онъ круглыми отъ испуга глазами смотрѣлъ на Катю.

-- Не опасно,-- солгала она.

-- Тогда скажи: нездорова, а то: больна!

Онъ замолчалъ, ушелъ въ какія-то свои мысли. Спрашивалъ себя, все ли у него ладно съ желудкомъ. Не пора ли винограду поѣсть или винныхъ ягодъ? Фрукты онъ держалъ въ буфетѣ и никогда никому не предлагалъ. Доставалъ ихъ самъ и ѣлъ одинъ, изъ корзинки, жадно и грязно. Постороннихъ при этомъ, кромѣ сестры, онъ не терпѣлъ.

Ему захотѣлось отдѣлаться отъ Кати.

-- Я подожду Катеньку,-- сказалъ онъ:-- а ты пойди... занимайся у себя тамъ, у себя...

Катя ушла. Заниматься ей было трудно. Книгъ ей не давали, на курсы не пустили. По хозяйству ей дѣлать было нечего: тетка любила вести хозяйство единолично, считала это дѣломъ огромной важности и трудности, почти фантастически сложнымъ. Катя вышивала по тончайшей канвѣ коверъ, терпѣливо, какъ невольница. Вышивала, упорно думала и ждала.

Едва успѣла она взять иголку въ руку, какъ послышались нервный звонокъ въ передней и бѣгающіе шаги Дуни. Катя воткнула иголку и пошла встрѣчать тетку.

Въ передней Екатерина Антоновна стягивала съ себя платки и косынки. Дуня снимала съ нея шубу. Резиновыя глубокія калоши уже валялись одна подъ столомъ, другая подъ вѣшалкой, съ такой силой смахнула ихъ съ ногъ старушка. Она торопливо освѣдомлялась:

-- Всталъ? Спрашивалъ, гдѣ я? Что теперь дѣлаетъ?

-- Не торопись,-- отвѣтила Катя:-- онъ теперь ѣсть виноградъ. Да, спрашивалъ.

-- Ты говорила, гдѣ я?

-- Говорила.

-- Вѣра Ивановна очень плоха. Ну, какъ я ему скажу, когда она умретъ?

Катя пожала плечами:

-- Догадается и самъ не спроситъ.

Екатерина Антоновна была похожа на брата, но въ уменьшенномъ и смягченномъ до послѣдняго предѣла видѣ. Семенъ Антоновичъ былъ грузенъ и широкоплечъ, она была крошечнаго роста, сморщенная, сгорбленная. У него лицо подолгу оставалось неподвижнымъ и только вдругъ, при сильномъ душевномъ движеніи -- гнѣва, презрѣнія, издѣвательства -- искажалось гримасой. У нея же всѣ черты ходуномъ ходили, глаза искрились безпокойствомъ, любопытствомъ и всегда, по всякому поводу, готовымъ вспыхнуть страхомъ. Оба путались въ словахъ, но онъ изъ осторожности говорилъ очень мало, она же лепетала безпрерывно, при чемъ слова не поспѣвали за скачущей мыслью и самымъ неожиданнымъ образомъ переплетались. Злости и желчи въ ней не было и тѣни, хотя ничего на свѣтѣ такъ судорожно ее не занимало, какъ чужая бѣда или даже легкая неудача.

Съ Катей она видѣлась уже два раза за этотъ день: утромъ -- за чаемъ, и потомъ во время торопливаго завтрака у себя въ ихъ маленькой гостиной. Онѣ не ѣли въ столовой до выхода генерала изъ своей комнаты, чтобы неосторожнымъ стукомъ не разбудить его. Но ни за чаемъ ни за завтракомъ она не успѣла поговорить съ племянницей, такъ какъ раздавала приказанія прислугѣ и по десяти разъ переспрашивала одно и то же у горничной и у кухарки.

-- Не ходить еще къ нему?-- спросила она Катю и, не дождавшись отвѣта, побѣжала въ свою комнату. Катя за нею.

Екатерина Антоновна сѣла на кресло, поджала подъ себя одну ногу, вздохнула и тотчасъ вскочила:

-- Гдѣ мой ключъ?

Ключъ былъ у нея въ карманѣ.

Она опять сѣла:

-- Ну, что скажешь?

Въ коридорѣ громко закашлялъ генералъ.

-- Иду, Семушка,-- сказала Екатерина Антоновна и бочкомъ, придерживая шаль, побѣжала навстрѣчу брату. Она остановилась передъ нимъ въ коридорѣ, загораживая ему дорогу, и вопросительно посмотрѣла ему въ глаза. Видъ у него былъ озабоченный, она это замѣтила и сильнѣе заволновалась. Они поцѣловались.

-- Здравствуй, здравствуй,-- проговорилъ онъ скороговоркой.-- Здравствуй.

И опять кашлянулъ:

-- Какъ зовутъ того?

-- Кого, Сема?

-- Того, капитана.

-- Не знаю, подожди. Ивановъ, Анисимовъ... Право, не знаю.

-- Такъ бы и говорила. А то: Ивановъ, Анисимовъ...

Онъ вдругъ улыбнулся съ дѣланной развязностью:

-- А такая исторія, я самъ забылъ, такъ сказать, совсѣмъ забылъ...

Екатерина Антоновна почувствовала настоящій испугъ. Глаза ея забѣгали быстрѣй. Дѣло ей показалось совсѣмъ не шуточнымъ.

"Капитанъ" управлялъ имѣніемъ Семена Антоновича и раза два въ годъ присылалъ ему денежные отчеты. Генералъ въ большой тайнѣ отъ сестры держалъ эту переписку и никогда не говорилъ, сколько именно получалъ доходу. А вотъ теперь имя "капитана" забыто. Екатеринѣ Антоновнѣ показалось, что отъ этого онъ облекался таинственной властью, какимъ-то безконтрольнымъ всемогуществомъ.

Семенъ Антоновичъ еще подбавилъ ей страху:

-- И я, такъ сказать, адреса тоже не помню.

Онъ все улыбался, стараясь придать своей забывчивости случайный, почти забавный и остроумный характеръ. Но Екатеринѣ Антоновнѣ было не до смѣха. Хотя она ни копейкой отъ брата не пользовалась, но дорожила его богатствомъ, тщеславилась имъ. Она что-то смутно знала о десятилѣтней давности на владѣніе имѣніемъ. Пройдутъ года, капитанъ, отъ котораго никто отчета не будетъ требовать, молчкомъ все заберетъ себѣ.

-- Ты, Сема, когда писалъ ему?

-- Кхе! такъ сказать, въ прошломъ году.

-- Екатерина Антоновна стала искать помощи:

-- Спросимъ Катю, у нея память хорошая. Ты, можетъ-быть, при ней называлъ капитана?

Семенъ Антоновичъ пожалъ плечами:

-- Спроси, такъ сказать, коли хочешь.

Позвали Катю. Она имени капитана не знала, но предложила написать: Г-ну Управляющему имѣніемъ "Тополя".

-- Курской губ. и уѣзда!-- торжественно договорила за нее Екатерина Антоновна и засіяла.

Семенъ Антоновичъ поблѣднѣлъ:

"Онѣ знали! О проныры! Онѣ знали больше, чѣмъ нужно. Онѣ во всякое время могли бы, если захотѣли, навести справки".

Онъ сдѣлалъ видъ, что ошеломленъ дурацкимъ предложеніемъ Кати, и, какъ всегда, прибѣгъ къ издѣвательству:

-- Очень благодаренъ, да, очень благодаренъ! Такъ, безъ фамиліи! Конечно, дойдетъ. А ихъ, можетъ-быть, у меня тамъ сто человѣкъ, управляющихъ-то... Сто человѣкъ!

Онъ то поверхъ Екатерины Антоновны смотрѣлъ на Катю, прислонившуюся къ стѣнѣ, то опускалъ взоръ на Екатерину Антоновну, при чемъ особенно язвительно кривилъ губами.

-- А еще говорила мнѣ,-- онъ подбородкомъ указалъ на племянницу:-- что у нея память хорошая.

-- У меня память обыкновенная,-- сказала Катя.-- А то, что мнѣ никто не сообщалъ, я не могу помнить.

Она повернулась и пошла къ себѣ. Генералъ въ слѣдъ ей крикнулъ:

-- Совѣты даешь, хорошіе совѣты! Очень благодаренъ, очень благодаренъ.

Катя удержалась и не пожала плечами. Въ своей комнатѣ она прямо подошла къ зеркалу и пристально поглядѣла на свое отраженіе. Блѣдное лицо, съ гадливыми мыслями подъ гладкимъ, бѣлымъ лбомъ, ей показалось суровымъ и неискреннимъ.

-- Что они изъ меня дѣлаютъ?-- шепнула она и опустила глаза.

А въ коридорѣ братъ и сестра топтались на мѣстѣ другъ передъ другомъ, не замѣчая этого, и произносили безсвязныя слова, полныя для нихъ обоихъ значенія и вѣса. Они договорились до того, что временно успокоились, и тогда вмѣстѣ пошли въ большую гостиную.

Но тамъ опять Екатерина Антоновна дала промаху. Замѣтивъ, что братъ поглядываетъ на часы, она сказала:

-- Тебѣ пора къ Вадимову. Смотри, опоздаешь.

Генералъ Вадимовъ былъ товарищъ Семена Антоновича по корпусу и затѣмъ по полку. Чинами они и теперь были равны, но по тому положенію, которое онъ занималъ въ Петербургѣ, по той высокой дружбѣ, которой удостоился, Вадимовъ былъ гораздо важнѣе. Теперь, что наступила для него старость, онъ якобы отстранился отъ дѣлъ и заперся въ своей роскошной холостяцкой квартирѣ, гдѣ на всѣхъ стѣнахъ висѣли, на всѣхъ столахъ, столикахъ, консоляхъ и этажеркахъ стояли портреты сильныхъ міра сего. Выходилъ онъ разъ въ день, рано утромъ, и какъ онъ выражался, инкогнито, т.-е. не замѣчая знакомыхъ, если таковые попадались ему, и отправлялся въ крѣпость поклониться обожаемымъ могиламъ. Легкая тѣнь грусти весь день не сходила съ его лица. Онъ самъ крѣпко вѣрилъ въ свое затворничество, что не мѣшало ему за дневнымъ чаемъ неизмѣнно принимать у себя человѣкъ пять-шесть генераловъ. Семенъ Антоновичъ былъ его самымъ постояннымъ посѣтителемъ и считался его другомъ. Онъ, какъ и всѣ остальные гости, признавалъ главенствующее значеніе Вадимова по той особенной, доведенной до художественности, преданности царствующему дому, которой Вадимовъ всецѣло былъ пропитанъ, какъ тонкими духами. Преданностью вѣяло отъ него, преданность лежала на немъ красивой, неизгладимой печатью, преданностью дышалъ онъ. И всѣ это знали и съ затаенной безнадежной завистью вмѣняли въ высокую заслугу.

Каждый день, въ четыре часа, въ тускло освѣщенный богатый кабинетъ, гдѣ позолота рамъ покрывалась траурнымъ флеромъ, тихо позвякивая шпорами, а кто и аксельбантами, входили одинъ за другимъ, мягко шагая по густымъ коврамъ, старики-генералы. Скорбно-радушно встрѣчалъ ихъ хозяинъ, котораго они пришли утѣшать въ томъ, что пережилъ онъ друга-монарха. Сдержанно звучали голоса, привыкшія когда-то выкрикивать команды, нѣжно брались за тонкія чашки нѣкогда мощныя руки. Всѣ генералы вздыхали, когда Вадимовъ устремлялъ свой взоръ на излюбленный портретъ, и мысленно каждый говорилъ себѣ: "Онъ такъ любилъ его". Дамы никогда на эти собранія не приглашались, но Екатерина Антоновна до точности знала все, что на нихъ происходило. Знала, что Семенъ Антоновичъ, менѣе всѣхъ рѣчистый и позволявшій себѣ только вздыхать, кряхтѣть и изрѣдка заявлять: "Да, такъ сказать, измѣнился Петербургъ",-- поѣдалъ слишкомъ много сладкихъ пирожковъ. На его столикъ, какъ только онъ опустошалъ одну тарелку, ставилась другая, а хозяинъ любезно-грустно говорилъ: "Кушай, Семенъ Антоновичъ, эти, кажется, ничего". И Семенъ Антоновичъ ѣлъ, ѣлъ безъ конца. Мучительно сознавала Екатерина Антоновна, что другимъ генераламъ, съ женами и престарѣлыми сестрами которыхъ она была знакома, это казалось страннымъ.

Семенъ Антоновичъ предполагалъ, что дома никому неизвѣстно, гдѣ онъ бываетъ, съ кѣмъ онъ видится, что вообще дѣлаетъ. Подобострастіе къ себѣ окружающихъ онъ думалъ поддержать таинственной важностью своей жизни. Но часто вечеромъ, сообщая съ напускной небрежностью какую-нибудь новость Екатеринѣ Антоновнѣ, онъ проговаривался въ томъ, что узналъ ее отъ Вадимова. Онъ придавалъ огромное значеніе этой своей дружбѣ, суевѣрно боялся сглазить ее, берегъ про черный день, на тотъ случай, равносильный смерти по ужасу, если ему предложатъ выйти въ отставку. Служить онъ рѣшилъ до конца и въ Вадимовѣ видѣлъ оплотъ и спасеніе. Онъ ни за что бы не сознался, что посѣщенія его Вадимова сдѣлались установленной ежедневной привычкой,-- такая увѣренность могла бы навлечь на него бѣду,-- и потому онъ испугался словамъ сестры и тотчасъ замаскировалъ свой страхъ видомъ презрѣнія.

-- Къ Вадимову? Кто тебѣ сказалъ? Ты все знаешь.-- Онъ передразнилъ сестру:-- Къ Вадимову не пора ли? Опоздаешь!

Екатерина Антоновна забарахталась среди неподходящихъ словъ, предлагавшихъ себя съ неразумной поспѣшностью въ ея оправданіе. У нея наконецъ вылетѣла та фраза, которая всего больше могла разсердить генерала:

-- Да ты, Сема, каждый день къ нему ходишь...

Онъ ничего не возразилъ, зловѣще затихъ, потемнѣлъ весь. Онъ почувствовалъ, какъ по сердцу ему заскребло что-то медленно и настойчиво. Да, онѣ все знаютъ, слѣдятъ за нимъ шагъ за шагомъ, стерегутъ. Ждутъ -- не дождутся его смерти, а пока караулятъ: куда пошелъ, не соритъ ли деньгами, не завелъ ли интригу?.. Дверь безшумно открылась, и вошла Катя. Она почуяла ссору между стариками и съ брезгливымъ любопытствомъ рѣшила узнать, въ чемъ дѣло. При ней Семенъ Антоновичъ нѣсколько стѣснялся, не такъ жестоко упрекалъ за мелочи сестру. Но въ этотъ разъ появленіе Кати его еще болѣе вывело изъ себя. Онъ усмѣхнулся, закашлялъ и, улыбаясь, изрекъ давно приготовленную на всякій случай угрозу:

-- Я думаю, такъ сказать, жениться...

Екатерина Антоновна поблѣднѣла. Не будетъ, значитъ, у нея большой квартиры на хорошей улицѣ, отымется роль ангела-хранителя, забудутъ ее всѣ. Въ старости придется еще съежиться, смириться. Она испуганно взглянула на племянницу. По замороженному лицу Кати скользнула улыбка.

-- Скоро ли свадьба?-- съ любезнымъ участіемъ спросила она Семена Антоновича.

Онъ по-совиному, круглыми глазами, уставился на нее и молчалъ, думалъ о своемъ смутномъ, важномъ. И понемногу лицо его успокоилось, и взглядъ потускнѣлъ.

Онъ старался сообразить, правильно ли у него бьется сердце. И не могъ рѣшить. Онъ слышалъ стукъ молотковъ и не зналъ, шумитъ ли у него кровь въ ушахъ, или дѣйствительно гдѣ-то недалеко вбиваютъ гвозди въ стѣну. И боялся спросить. Онъ повернулся и, сгорбленный, дрожащій, ушелъ къ себѣ переодѣться.

Екатерина Антоновна и Катя поспѣшили на свою половину, и тамъ ихъ слова зашипѣли, какъ змѣи, а мысли извивались, затягивались узлами, жалили мозгъ, ускользали и ползли назадъ, какъ мелкіе страшные гады.

-- Ты думаешь, онъ правда женится?-- лепетала Екатерина Антоновна.

-- Нѣтъ. Оставитъ насъ при себѣ, будетъ душить и давить. Но дальше хорошаго не жди: сестра при братьяхъ не наслѣдница.

Екатерина Антоновна быстро замигала:

-- Онъ ненавидитъ своихъ братьевъ.

-- Кого же онъ не ненавидитъ, кромѣ чужихъ и вліятельныхъ?

Екатерина Антоновна продолжала свое. Она уже видѣла себя,-- вѣчно забитую, осмѣянную, -- въ роли благодѣтельницы своихъ братьевъ, когда, не дай Богъ, Семушка умретъ.

-- Онъ можетъ написать завѣщаніе,-- шепнула она въ надеждѣ увѣрить Катю, что въ этомъ ихъ общая выгода.

-- Онъ слишкомъ боится смерти, чтобы приготовиться къ ней,-- отвѣтила Катя.

-- Надо попросить Вадимова посовѣтовать ему...

-- Не послушаетъ...

Онѣ вдругъ замолкли, почувствовали, что интересы ихъ враждебны, взаимно противоположны, но что объ этомъ думать нельзя, что осталось одно -- настойчиво, крѣпко другъ друга любить. Екатеринѣ Антоновнѣ существованіе завѣщанія было бы выгодно, такъ какъ она не допускала мысли, чтобы братъ не ее избралъ своей наслѣдницей. Катя же безъ всякаго завѣщанія получила бы законную часть, какъ дочь покойнаго брата генерала. Онѣ другъ передъ другомъ опустили глаза. Первая заговорила Катя:

-- Онъ грабитъ насъ, грабитъ. Онъ крадетъ у меня мою радость, мою честность. Онъ шантажируетъ тебя приманкой наслѣдства и ничего не оставитъ тебѣ. Церковь велитъ выстроить на поминъ души, и ты первая приплетешься въ потертомъ салонѣ и стоптанныхъ калошахъ и будешь за него молиться. Уйдемъ отъ него, уйдемъ. У тебя есть на что жить, жила же ты до него, а я могу работать, хорошо намъ будетъ.

Но порывъ ея угасалъ по мѣрѣ того, какъ она говорила. Она знала, что Екатерина Антоновна не оставитъ брата, знала, что ее самоё старики никогда не отпустятъ.

Брата съ сестрой сковали привычка другъ къ другу, хлопотливая, мелкая любовь, заботливость, обоюдная выгода. Они сплелись, какъ засыхающіе прутья, и нуждались въ взаимной опорѣ. Вздохнула Екатерина Антоновна и сразу, послѣ ненужной, какъ ей теперь казалось, вспышки сомнѣнія отдалась попеченію о немъ.

-- Онъ сегодня не дома обѣдаетъ,-- сказала она.-- Сегодня среда...

Катя молчала, Екатерина Антоновна продолжала ровнымъ, тихимъ голосомъ:

-- Онъ вечеромъ зайдетъ ко мнѣ проститься передъ тѣмъ, какъ лечь...

Ей хотѣлось умилить Катю этой чертой братской нѣжности Семена Антоновича, но Катя не поддалась:

-- Зайдетъ, разбудить тебя, чтобы узнать, ладно ли ты заказала ему обѣдъ на завтра.

Екатерина Антоновна съ укоризной взглянула на племянницу:

-- Онъ никогда не ложится, не пожелавъ мнѣ спокойной ночи...

Катя усмѣхнулась горько:

-- Онъ боится, что смерть застигнетъ его, если онъ разъ пропуститъ что-либо изъ неизмѣнно до сихъ поръ совершавшагося. Онъ надѣется осторожностью зачаровать судьбу...

-- Онъ и теперь, сейчасъ, зайдетъ ко мнѣ проститься...

-- Захочетъ уйти примиреннымъ и бодрымъ.

Екатерина Антоновна не спорила съ племянницей и съ ней не соглашалась. Ей казалось, что душа ея больше знала о братѣ, чѣмъ то думала дѣвушка. Знала что-то неизъяснимое, другимъ непонятное. И безпокойный взглядъ острыхъ глазъ старушки бѣгалъ не для того, чтобы выпытывать, а чтобы себя не выдавать; тупѣющій слухъ напрягался, какъ бы скорѣе поймать шорохъ приближающихся шаговъ, и хлопотливо билось старое несогрѣтое сердце.

"Благополученъ ли Семушка? Какъ онъ завтра во дворцѣ выглядывать будетъ,-- думала она:-- онъ что-то мѣшкаетъ...*'

Угадало сердце старушки: Семену Антоновичу дѣйствительно нездоровилось. Чуть-чуть. Онъ самъ не рѣшился бы сказать, что ему не по себѣ. Просто, погода дурная, сѣрая, мглистая, оттого и бодрости нѣтъ обычной. Завтра онъ поѣдетъ представляться. Надѣнетъ мундиръ со всѣми орденами, регаліями, лентой, брильянтовой шпагой. Представляться, это -- и счастье, и честь, и забота большая. Голова у него стала иногда трястись. Вотъ теперь какъ разъ, мелко-мелко. И удержаться нельзя. Только бы завтра не затряслась... У Вадимова онъ успокоится, тамъ хорошо, всѣ важные, заслуженные, всѣ старые и еще долго проживутъ...

Онъ тщательно вымылъ руки и добился большой чистоты старчески желтыхъ ногтей, несмотря на то, что щетка его была почти безъ волосъ. Латышъ подалъ ему опрятный, прекрасно сшитый сюртукъ.

-- Чтобы съ вечера все было приготовлено, мундиръ того, на стулѣ, и прикрытъ, такъ сказать, простыней. Понялъ?

-- Точно такъ-съ, ваше превосходительство.

Семенъ Антоновичъ крякнулъ, чтобы казаться строже. Да, все будетъ готово, въ самомъ блестящемъ видѣ, вся грудь у него будетъ завѣшана орденами, и черезъ плечо ляжетъ великолѣпная лента. Онъ не такъ худо сохранился, онъ красивый еще генералъ. Но отчего же ему тяжело? Воздуху нехватаетъ.

-- Погода какая?

-- Погода, ваше превосходительство, неважная.

Онъ покраснѣлъ съ досады:

-- Что, значитъ: неважная? Погода, такъ сказать, отвратительная. Дышать, слышишь, дышать вѣдь нечѣмъ!

Латышъ оторопѣлъ, а Семенъ Антоновичъ, вспомнивъ, что сердиться вредно, потеръ себѣ грудь рукой, глубоко вздохнулъ, сунулъ въ карманъ чистый носовой платокъ съ большимъ шитымъ вензелемъ и пошелъ прощаться съ сестрой.

-- До свиданія,-- сказалъ онъ кротко и съ трепетомъ ждалъ, не скажетъ ли она вмѣсто обычнаго: "до свиданія, Сема", зловѣщее: "прощай".

Но она не ошиблась.

-- До свиданія, Сема!-- сказала она и перекрестила его.

Семенъ Антоновичъ покряхтѣлъ и ушелъ.

Катя забѣгала по комнатамъ. Уйти ей нельзя было, но хоть походить свободно взадъ и впередъ по всѣмъ комнатамъ. Она пробѣжала гостиную, столовую, зашла въ кабинетъ генерала. Тамъ былъ письменный столъ, голый, безъ всякихъ вещей, даже безъ перьевъ и чернильницы, и съ запертыми ящиками. Въ одномъ, Катя знала, были эполеты, случайно туда попавшія, въ другихъ ничего не было. Бумаги генералъ держалъ въ своей спальнѣ. У стѣны въ кабинетѣ стояли два стула, къ углу одно кресло; и никто не сидѣлъ здѣсь никогда. Генералъ также, какъ и она теперь, заходилъ сюда, когда дѣлалъ моціонъ, взадъ и впередъ сѣменилъ по квартирѣ, считая про себя шаги. Зайдетъ, повернется и уйдетъ. Нѣтъ у него дорогихъ ему вещей; есть цѣнныя вещи въ гостиной, есть и въ заколоченныхъ ящикахъ. Друзей, сообщниковъ, нѣтъ. Все мертво и бездушно. Весь смыслъ его жизни, весь ея интересъ въ немъ самомъ, въ бумагахъ, въ орденахъ и въ мундирѣ.

Задребезжалъ звонокъ, еще и еще. То фамильярно нѣжно, то съ благовоспитанной игривостью. Катя улыбнулась,-- она знала, въ чемъ было дѣло. Упрямая Екатерина Антоновна, несмотря на запретъ брата, позвала гостей. Къ ней приплелись старушки. Будутъ сидѣть въ гостиной, въ большой, гдѣ ковры добротные, мебель шелковая, много позолоты, и чай имъ подастъ латышъ во фракѣ, который Семенъ Антоновичъ такъ приказалъ беречь. Будетъ у Екатерины Антоновны иллюзія роскоши. Она знаетъ, что Семенъ Антоновичъ, если провѣдаетъ, жестоко побранитъ ее, закричитъ, станетъ укорятъ, тончатъ,-- молъ, его ковры старухи, обивку мебели изнашиваютъ. Что оскорбитъ онъ ее, уязвитъ: "Ты богатая женщина, такъ сказать, принимаешь гостей". И горько заплачетъ Екатерина Антоновна, но въ данную минуту ей все равно, старенькой, милой, тщеславной, она на все идетъ, лишь бы гостей набралось побольше, лишь бы вѣсти онѣ разсказали поинтереснѣе. Ей даже жутко весело, что игра ея небезопасна.

Гостей собралось съ полдюжины, столько же пожалуй, сколько у Вадимова важныхъ генераловъ, и не хуже ихъ. Разумѣется, все дамы, но самаго лучшаго общества: вдовы и жены извѣстныхъ сановниковъ, престарѣлыя дочери давно умершихъ государственныхъ дѣятелей. Екатерина Антоновна разскажетъ имъ про себя не то, что есть на самомъ дѣлѣ, а то, что ей кажется правдой: какъ нѣжно любитъ ее брать, какъ онъ о ней заботится, и какъ имъ вдвоемъ хорошо. И если кто-нибудь похвалитъ ея обстановку, вздохнетъ съ завистью, особенная радость и благодарность Богу освѣтитъ ея душу. Она и Катю позоветъ, чтобы полюбовались вмѣстѣ съ нею пріятельницы, какъ прекрасно воспитана сирота-безприданница.

Добрая Екатерина Антоновна, и любить находить во всемъ пріятное. Она между собой и Катей не дѣлаетъ разности и вѣритъ, что, въ сущности, хорошо имъ обѣимъ. Только жаль ей одно: не цѣнитъ какъ слѣдуетъ строптивая дѣвушка Богомъ даннаго ей счастья...

Поболтали старухи о цѣнахъ на мясо, о скандалѣ на посольскомъ балу, о томъ, кого прочатъ въ министры. Общественныхъ вопросовъ коснулись, рѣшили, что курсистокъ надо отдать въ портнихи, а студентовъ посѣчь. Не обошли онѣ и литературы: одна изъ нихъ, много читавшая, простила Льву Толстому и ересь и дерзость пера за то, что Князя Серебрянаго хорошо написалъ. Гостей разогналъ обѣденный часъ. Ушли онѣ самодовольныя, ласковыя, и не одна изъ нихъ не догадалась о томъ, что, любезно удерживая ихъ, долго благодаря за любезное посѣщеніе, Екатерина Антоновна все время трепетала, что вернется нежданно-негаданно братъ.

Вѣдь разъ это случилось: застигъ ее въ расплохъ, окруженную гостями, и, на ея бѣду -- самыми почетными. Онъ разогналъ ихъ всѣхъ, кричалъ въ коридорѣ. Долго послѣ того пришлось Екатеринѣ Антоновнѣ бѣгать по всѣмъ знакомымъ и разсказывать, какъ удивило ее, что Семушка, всегда такой предупредительный, изысканно-вѣжливый, былъ какъ-то немного не въ духѣ, озабоченъ дѣлами. И старушки повѣрили ей, кивали ей сочувственно сѣдыми головами, но пріучились поглядывать въ генеральской гостиной на бронзовые, никогда не сбивавшіеся, часы и засиживаться избѣгали.

Какъ и всегда, въ эту среду, тетка и племянница обѣдали вдвоемъ, а Семенъ Антоновичъ -- въ клубѣ. Онѣ сѣли за столъ въ седьмомъ часу. Было уютно и тихо. Лампа горѣла свѣтло не на одинъ, а на оба рожка -- въ отсутствіе генерала Екатерина Антоновна, вѣчно, даже зимой, боявшаяся проглотить муху, разрѣшала себѣ эту роскошь; латышъ подавалъ безшумно, серебро блестѣло, ножи были остро отточены, скромныя блюда вкусно приготовлены.

Тетка сказала въ угоду племянницѣ:

-- Хорошо, когда его нѣтъ.

И тотчасъ же испугалась своихъ словъ.

А племянница въ угоду теткѣ отвѣтила:

-- И при немъ ничего,-- мы привыкли.

Обѣ вздохнули и молча продолжали обѣдъ, только Екатерина Антоновна порадовалась какой-то понравившейся ей приправѣ и, хитро улыбаясь, заявила, что, вѣрно, кухарка Мина подлила нѣсколько капель мадеры.

Катя съ нею согласилась. Она поймала себя на томъ, что точно такъ же, какъ Екатерина Антоновна, мяла и мелко дробила вилкой овощи, а воду пила крошечными глотками. "Я совсѣмъ становлюсь похожей на нее и скоро буду всего пугаться, путаться въ словахъ. Пропадаю я, обезличилась!" -- думала она.

Просился въ ея мозгъ вопросъ: "какъ я заживу, когда онъ умретъ, и доживу, выдержу ли?" И она не рѣшалась отвѣчать, не давала доступа, отгоняла быстро складывающіяся мечты. А онѣ витали вокругъ нея, легкимъ вѣнкомъ окружали, улыбались ей. "Только бы скорѣй свободу, и счастье само придетъ".

"Я смерти ему желаю",-- сообразила она и поблѣднѣла, вскинула глазами на тетку.

Сморщенное лицо Екатерины Антоновны тоже было измученное.

-- Я какъ-то сегодня боюсь за него,-- сказала старушка.-- На душѣ не спокойно. Онъ завтра долженъ представляться, какъ еще сойдетъ...

-- Сойдетъ хорошо,-- отвѣтила Катя.

Время шло, со стола уже было убрано, а онѣ все сидѣли другъ передъ другомъ, праздныя, усталыя.

-- Я пойду прикорну,-- сказала Екатерина Антоновна.-- Потомъ надо будетъ придумать, какой обѣдъ назавтра заказать...

Она какъ-будто извинялась передъ Катей и вмѣстѣ съ тѣмъ гордилась, что предоставляла дѣвушкѣ заняться, чѣмъ она хотѣла.

-- А ты одна посидишь, почитаешь?

И ушла бочкомъ, придерживая сѣрую шаль, которая съ одного плеча сползла и концомъ волочилась по полу.

Катя встала, поправила ей шаль. Въ дверяхъ Екатерина Антоновна остановилась и сказала:

-- Смущаюсь я,-- и безпомощно, жалко взглянула на племянницу.

-- Отчего смущаться?-- отвѣтила Катя и прибавила, чтобы ее утѣшить:-- ты такая хорошая.

Но холодъ пробѣжалъ по ея спинѣ. Мысли,-- мысли озлобленныя, темныя были здѣсь въ комнатѣ. Не свѣтлыя мечты, а дурныя желанія. Екатерина Антоновна ихъ почувствовала, эти чужія, Катины мысли...

-- Иди, дорогая, поспи,-- сказала Катя и поцѣловала старушку.

А сама опять заходила по комнатамъ, по большой гостиной, едва освѣщенной улицей, по столовой, гдѣ горѣла лампа, по пустому кабинету генерала. Ходила и не думала. Чего-то смутно ждала, и сколько времени прошло, она не знала.

Звякнулъ колокольчикъ въ передней.

"Генералъ",-- подумала Катя и взглянула на часы.

Половина десятаго. Такъ рано онъ никогда не возвращался изъ клуба. Можетъ-быть, чужой, можетъ-быть, кто-нибудь милый, кто ласково взглянетъ, разсѣетъ, оживитъ?..

Но въ передней она услышала знакомый кашель, надоѣвшій, противный; знакомый, но какъ-будто новый, особенно зловѣщій. И шаги, тяжелѣе, чѣмъ всегда, направились но коридору къ комнатѣ Екатерины Антоновны.

Катя пошла туда же, не дыша, придерживая юбку, чтобы не шумѣть.

Она видѣла широкую, сгорбленную спину генерала, его трясущуюся голову. Онъ шелъ спотыкаясь, отворилъ дверь къ Екатеринѣ Антоновнѣ и остановился, держась за ручку, которую невольно дергалъ. Мѣдная ручка дробно, жалостливо зазвенѣла.

Екатерина Антоновна вскочила съ диванчика, гдѣ лежала, свернувшись.

-- Я, Семушка, прикорнула, я сейчасъ. Что тебѣ? Что мы завтра закажемъ?

Онъ ничего не отвѣтилъ.

Екатерина Антоновна успѣла сообразить, что часъ его прихода не обычный:

-- Что, Семушка? Зачѣмъ такъ рано?

Онъ выпустилъ ручку двери, сдѣлалъ два невѣрныхъ шага впередъ и опять остановился.

-- Я, кажется, того, немного усталъ, нездоровится, такъ сказать.-- Онъ тяжело перевелъ духъ.-- Да, завтра представляться...

Комната освѣщалась одной лампадой, которая тихо и кротко горѣла. Огромная тѣнь Семена Антоновича качалась на полу и на стѣнѣ, пропадала въ темныхъ углахъ; и казалось, все колышется, одно короткое, ясное пламя стоитъ неподвижно.

Катя отвернула электричество.

Семенъ Антоновичъ удивленно оглянулся, поднялъ плечи, и глаза его сдѣлались круглыми и неподвижными.

"Сычъ",-- подумала Катя.

Она пугалась его, обѣими руками искала за собой стѣны, чтобы упереться. А онъ смотрѣлъ на нее, не видя, и плечи его все больше подымались.

Екатерина Антоновна, еще полусонная, куталась въ шаль.

-- Иди, отдохни! Да, завтра представляться.

Она очнулась отъ собственныхъ, словъ.

-- Семушка,-- залепетала она:-- Семушка, прими валеріану.

Но онъ внезапно повернулся и ушелъ къ себѣ, почти бодро.

Тетка съ племянницей остались однѣ.

Катя замѣтила, что Екатерину Антоновну безпокойство только коснулось и не охватило, и что ее опять клонитъ ко сну. Она уложила тетку и проскользнула въ свою комнату, оставивъ дверь открытой.

Старушка не заснула. Электричество, которое забыла завернуть Катя, слова Семена Антоновича, медленно проникшія въ ея сознаніе, разбудили ее.

Она приподнялась на локтѣ, всклокоченная, блѣдная. Катя хотѣла броситься къ ней, но опять пришелъ генералъ, быстро и грузно, торопясь черезъ силу. Пришелъ и сѣлъ у самой двери на стулъ.

Онъ рукой указалъ на божницу и таинственнымъ шепотомъ сказалъ, какъ бы довѣряя веселую тайну:

-- Тамъ ма-ень-ка за стекломъ, глядитъ на меня!...

Сказалъ и закрылъ лидо руками. Катѣ показалось, что онъ заплакалъ.

Екатерина Антоновна подошла къ нему, шаркая стоптанными туфлями, и спросила не своимъ голосомъ:

-- Ты боленъ, Семушка? Хочешь валеріану?

Она совсѣмъ близко придвинула свое лицо къ нему и вдругъ закричала:

-- Доктора надо, доктора!

Онъ опустилъ руки и, глядя на полъ, съ напряженіемъ что-то вспоминалъ.

-- Катя-маленькая знаетъ, что мнѣ, такъ сказать, нехорошо?-- спросилъ онъ строго, скороговоркой.

-- Знаю, знаю,-- отвѣтила Катя и подбѣжала къ нему.-- Встаньте, я васъ поведу.

Онъ посмотрѣлъ на нее и не двинулся.

Екатерина Антоновна трясущимися руками доставала изъ божницы склянки. Онъ угадалъ ея намѣреніе и сказалъ:

-- На святой водѣ?

-- Да, Семушка, на крещенской. Поможетъ.

Она надѣла огромное пенснэ, сосчитала капли и подала ему рюмку. Онъ ея не взялъ, а раскрылъ ротъ, забывъ закинуть голову. Екатерина Антоновна разлила лѣкарство но бородѣ и по сюртуку. Онъ этого не замѣтилъ.

-- Ма-ен-ка тамъ,-- повторилъ онъ, указывая на божницу.

-- Она велитъ вамъ итти,-- съ тоской сказала Катя.

Онъ повѣрилъ, поспѣшно всталъ и пошелъ. Съ одной стороны поддерживала его Катя, съ другой -- поджидавшій въ коридорѣ латышъ.

Екатерина Антоновна, плача и ломая себѣ руки, посылала Дуню за докторомъ:

-- Швейцара пошли; по телефону, у сосѣдей есть, вызови... дворника позови...

А Катя едва поспѣвала за Семеномъ Антоновичемъ: онъ мелкими шагами бѣжалъ, покачиваясь такъ сильно, что минутами толкалъ ее объ стѣну и мебель. На порогѣ своей спальни онъ круто остановился, какъ лошадь, испугавшаяся канавы.

Въ первый разъ Катя видѣла его спальню. Огромная, почти пустая комната, съ походной, узкой кроватью. Низкій, почти дѣтскій умывальникъ, комодъ, столъ съ раскрытымъ старенькимъ приборомъ для ногтей и для волосъ, зеркальце на стѣнѣ, и посреди комнаты одинъ стулъ съ надѣтымъ на него мундиромъ, уже увѣшаннымъ орденами.

Этотъ-то блестящій, разукрашенный крестами, мундиръ приковалъ къ себѣ взглядъ генерала.

-- Не всѣ!-- хрипло сказалъ онъ и замеръ на мѣстѣ съ протянутой рукой. Нижняя челюсть его отвисла, и глаза дико раскрылись. Онъ что-то хотѣлъ объяснить большой для него важности и не могъ.

Но латышъ догадался:

-- Ваше превосходительство, не безпокойтесь, будетъ исправно. Послѣдній орденъ нацѣплю,-- вотъ онъ въ футлярѣ,-- и все прикрою простыней, не запылится. А вы, барышня, уходите,-- прибавилъ онъ шопотомъ, мрачно: -- я лучше одинъ...

Екатерина Антоновна, Катя и прибѣжавшая на суматоху кухарка Мина покорно вышли. Онѣ притаились за неплотно запертой дверью и жадно прислушивались. Въ комнатѣ генерала происходила возня. Латышъ пытался сдвинуть съ мѣста Семена Антоновича, подвести его къ постели, убѣждалъ его раздѣться, но тотъ упирался. Тогда латышъ забѣгалъ по комнатѣ.

-- Довѣшиваетъ ордена,-- шепнула Катя Екатеринѣ Антоновнѣ.

Затѣмъ генералъ сдѣлалъ нѣсколько тяжелыхъ шаговъ впередъ.

Екатерина Антоновна тихо, настойчиво толкала дверь лѣвой рукой, а правой быстро крестилась. Она шептала молитву, и слова ея то жужжали, то звенѣли, какъ пойманныя мухи въ стаканѣ. Когда дверь совсѣмъ распахнулась, Екатерина Антоновна прикусила себѣ губы и зарыдала.

Семенъ Антоновичъ, стоявшій спиной, неожиданно повернулся къ дверямъ липомъ, громко икнулъ и безсмысленно улыбнулся. Онъ былъ гадокъ, но еще болѣе того жалокъ и безпомощенъ. Женщины осмѣлились, хотѣли подойти къ нему, какъ-нибудь помочь, но онъ ихъ не допустилъ. Круглые глаза его зажглись, трясущаяся голова его поднялась. Онъ яростно крикнулъ:

-- Вонъ!

Онѣ, не помня себя, разбѣжались. Катя тащила за руку Екатерину Антоновну; кухарка Мина на бѣгу засучивала рукава и предлагала сдѣлать припарку, на что Екатерина Антоновна отвѣчала: -- Да, да скорѣй,-- но цѣплялась за нее и не отпускала. Ихъ вдругъ приковалъ къ мѣсту глухой шумъ паденія чего-то тяжелаго и мягкаго, и сейчасъ же затѣмъ одинъ отчетливый стукъ.

-- Это онъ упалъ!-- крикнула Катя.

-- И затылкомъ объ полъ, не сразу, а какъ бы задѣвъ что-то,-- оживленно пояснила Мина.

Екатерина Антоновна и Катя болѣзненно сморщились.

-- Вѣрно, умеръ!-- жутко-спокойно рѣшила Мина.

Онѣ на цыпочкахъ подкрались къ двери, вошли, держась другъ за друга. На полу, распростершись, лежалъ Семенъ Антоновичъ, темный, неузнаваемый, со вздувшимися жилами на вискахъ. Онъ не былъ мертвъ, дыханіе его свистѣло на всю комнату. Латышъ съ помощью Мины поднялъ его и уложилъ на кровать.

-- Какъ трудно дышитъ,-- громко сказала кухарка. Она перестала его бояться и съ любопытствомъ наблюдала за нимъ.

-- Тише! ради Бога!-- шепнула Екатерина Антоновна и склонилась надъ братомъ.-- Семушка, не хочешь ли причаститься? Это всегда помогаетъ! Семушка, сейчасъ батюшка придетъ, онъ такой хорошій, умный...

А Семенъ Антоновичъ съ медленнымъ свистомъ, съ неимовѣрнымъ усиліемъ дышалъ. Лицо его то расширялось, то удлинялось. Воздухъ не попадалъ въ его легкія, и онъ ловилъ его, какъ могъ, мучась и не понимая своихъ мученій.

-- Священника скорѣй,-- умоляла Екатерина Антоновна.-- И что же докторъ? Еще кого-нибудь послать. Гдѣ же, Дуня? Ты, Мина, бѣги, а ты, Петръ, батюшку.

-- Нельзя мнѣ ихъ оставить,-- сурово отвѣтилъ латышъ. Онъ быстро разстегивалъ сюртукъ генерала и воротъ его рубашки, обнажая его шею и часть волосатой груди.

Семенъ Антоновичъ, нѣмой, безсильный, скованный, боролся за свою жизнь. Смерть была близка, надвигалась, но онъ ея не призналъ, и она какъ-будто остановилась въ своемъ приближеніи, притаилась, рѣшила подождать. Тогда Семенъ Антоновичъ сталъ тихо и сознательно вертѣть головой, и наконецъ взглядъ его нашелъ парадный мундиръ. Вокругъ его постели всѣ разступились ненужно далеко, чтобы не мѣшать ему смотрѣть. И легче стало ему, свистъ въ груди затихъ.

"Выздоровѣетъ",-- подумала Катя, и не знала, что будетъ страшнѣй: его смерть или его выздоровленіе?

Вбѣжала Дуня и объявила, что докторъ сейчасъ придетъ.

-- Священника съ Дарами, со Святыми Дарами!-- молитвенно шептала Екатерина Антоновна и щупала деньги въ кошелькѣ, есть ли чѣмъ заплатить.

Дуня опять вышла.

Медленно, какъ капли свинца, падали въ вѣчность минуты.

Очертаніе лица Семена Антоновича все мѣнялось, какъ гуттаперчевая маска, которую давятъ пальцами; только направленіе взора его оставалось прежнимъ. Мундиръ стоялъ между нимъ и той, страшной, неумолимой, которая отнимала у него воздухъ. И онъ отрицалъ ее, не хотѣлъ увидѣть, глядѣлъ на мундиръ. Онъ завтра долженъ представляться. Всѣ эти кресты, онъ ихъ заслужилъ, заслужилъ и брильянтовую саблю. Вся жизнь его прошла въ добываніи орденовъ и чиновъ. Онъ долженъ завтра за нихъ получить почетный доступъ во дворецъ.

И смерть какъ-будто понимала это, удалялась въ самый дальній уголъ комнаты, предоставляла любоваться мундиромъ. Безстрастно ждала:

-- Вотъ твоя защита. Поможетъ ли, я про это знаю.

У женщинъ, испуганныхъ, замученныхъ, носились въ головѣ несвязныя обрывки мыслей. И онѣ тоже ждали. Ползло послѣднее время, сосчитанныя точно минуты, и никто не могъ знать, сколько ихъ будетъ отпущено. Казалось, ужъ наступила вѣчность, настигло всѣхъ забытье.

Но женщины очнулись, принялись за дѣло, все приготовили къ приходу священника: столикъ съ бѣлой скатертью, икону, восковую свѣчу. Вносили безъ шума нужныя вещи, пробирались вдоль стѣнъ. И опять Екатерина Антоновна отсчитала деньги изъ жалкаго кошелька; взглянула на толстый бумажникъ, лежавшій на столѣ, и отвернулась, крестясь.

Докторъ и священникъ вмѣстѣ явились, и докторъ, понявъ съ съ перваго взгляда положеніе больного, уступилъ очередь священнику.

-- Онъ вѣрующій! онъ христіанинъ!.. причастите его, помолитесь за него, батюшка!..-- срывающимся голосомъ говорила Екатерина Антоновна.

Священникъ кивнулъ головой, пошептался съ псаломщикомъ, и всѣмъ показалось, что придвинулась смерть.

Больной въ тоскѣ застоналъ.

-- Такъ, батюшка, встаньте,-- поправила Дуня священника, чтобы онъ не закрывалъ собою мундира.

Всѣ присутствующіе сознавали, какъ важна эта просьба; одинъ священникъ не зналъ, но молча подчинился.

Глухая исповѣдь, отпущеніе грѣховъ, волею или неволею содѣянныхъ, причащеніе. Душа Семена Антоновича была теперь готова, обѣлена, очищена.

Екатерина Антоновна поняла, что настало время просить за брата, склонять въ его пользу, умолять за него. Не сильныхъ міра сего, а Неподкупнаго Судію. Она съ упованіемъ, съ вѣрой доказывала права Семена Антоновича на вѣчное блаженство, на мѣсто въ Божьемъ раю. Вѣдь причастился же онъ и вѣрилъ, вѣрилъ всю жизнь! Она изнемогала отъ молитвы, исходила слезами, боялась пропустить, не упомянуть какой-нибудь аргументъ, забыть какую-нибудь мелочь.

Дрожащей рукой онъ сунула деньги священнику и продолжала шептать:

-- Молитесь за него, онъ вѣрующій, онъ христіанинъ!

И не смѣла взглянуть на брата. Докторъ стоялъ у постели, что-то приказывалъ Дунѣ, но вдругъ опустилъ руки. Семенъ Антоновичъ началъ громко хрипѣть, ровно и безстыдно. Пальцы его тихо пытались что-то на себя натянуть и только скользили по одѣялу съ безпомощнымъ, тупымъ постоянствомъ. А дикій хрипъ возрасталъ, и съ нимъ росъ страхъ у всѣхъ присутствующихъ. Катя, не встававшая съ колѣнъ, разсчитывала напередъ, когда онъ раздастся опять, и вдругъ склонилась лицомъ къ полу, прижалась къ нему съ отчаяніемъ и ужасомъ. Она чувствовала, что запрещено ей глядѣть, что грѣшно ей теперь поднять голову, такъ же, какъ если бы въ церкви, за преосвященной обѣдней, священникъ молча пронесъ Святые Дары. Она знала, что свершается нѣчто непостижимое, и чувствовала, что если не скоро, не сейчасъ -- сердце ея не выдержитъ.

Случилось то, что храпъ не повторился, что наступило полное молчаніе.

Тихо-тихо подняла голову Катя.

"Пора ли,-- подумала она:-- позволено ли?"

И узнала, что пора. Никто не выходилъ, но въ комнатѣ стало болѣе пусто, все сдѣлалось обыденнѣе. То страшное, что тутъ было, уже разсѣялось, исчезло.

Докторъ сказалъ:

-- Онъ отошелъ.

И протянулъ руку, чтобы закрыть Семену Антоновичу вѣки.

Екатерина Антоновна, все еще не допускавшая, что конецъ наступилъ, съ рыданіемъ остановила доктора.

Онъ, чтобы убѣдить ее, помахалъ рукой передъ глазами генерала: вѣки не дрогнули. Онъ тогда приблизилъ къ его лицу сильную электрическую лампу.

-- Зрачокъ не суживается,-- сказалъ онъ.

Екатерина Антоновна и Катя обѣ нагнулись и заглянули въ неподвижные глаза покойника. Въ нихъ, съ отчетливостью самой дивной миніатюры, запечатлѣлся парадный мундиръ. Онъ остался въ расширенныхъ зрачкахъ, съ лентой, крестами и орденами, завѣтнымъ, въ гробъ уносимымъ образомъ.

Уставились на вѣчность застывшіе глаза и свидѣтельствуютъ передъ нею, что онъ служилъ.

Докторъ легкими пальцами закрылъ неподатливыя вѣки.

Въ то же время латышъ съ привычной аккуратностью закутывалъ въ тонкую простыню мундиръ.

КОНЕЦЪ.

"Нива", NoNo 7--8, 1912