I.

Послѣ голода ждали холеру.

Весна открылась удачная. Озими изъ-подъ снѣга вышли зелеными, бодрыми, легко и сразу двинулись въ ростъ. Яровые тоже шли дружно. Сады отцвѣли богато. Не тревожили ихъ ни морозы, ни помоха. Годъ сулился быть урожайнымъ, а народъ не переложилъ тревоги на радость. Ждали холеру, увѣренно ждали, не допускали и мысли, что холеры можетъ не быть, хоть не знали совсѣмъ, что такое холера.

Простой народъ вездѣ одинаковъ: живетъ только предчувствіями и крѣпче вѣритъ въ бѣду, чѣмъ въ радость.

Старики вспоминали прежніе годы, когда она, лютая, косила людей, какъ траву на займищѣ:

-- Махнетъ полой, и свалишься!

Съ юга шли слухи, что въ Баку и въ Астрахани народъ бунтуетъ.

Собирались и у насъ бунтовать. Народъ въ городѣ безпокоился. По базарамъ, трактирамъ, наемкамъ, по берегу Волги сходились толпы. Говорили съ мрачнымъ укоромъ:

-- Конецъ Рассеѣ: мору напущено...

Боже спаси,-- увидятъ въ толпѣ человѣка, одѣтаго "бариномъ". Такъ и блеснутъ сотни пытающихъ глазъ, такъ и хрустнутъ пальцы, сжимаясь въ кулакъ.

-- Голенастый морило! у -- у!..

Жутко станетъ "барину". Кружитъ, обходитъ толпу, а то извозчика кликнетъ, наутекъ! Надежнѣй такъ.

А вслѣдъ ему злое несется, какъ волку:

-- Улю-лю-лю-у!

Бабы, какъ, всегда, вѣрили въ чудеса; сойдутся и шепнутъ тихенькимъ кроткимъ шепотомъ. Сами стылыя, зенки таращатъ, будто бы дурманомъ сыты.

-- Знаменье было, бабочка, знаменье... живой не сойти съ этого мѣста! Пришелъ старецъ съ Аѳона, изморенный, весь сѣденькій. Зашелъ старецъ въ церкву, помолиться хотѣлъ. Не поспѣлъ сказать: "Господи",-- растворились врата, и одинъ за другимъ вышли три кочета: бѣлый, красный и черный. Испужался старецъ.

-- Господи, что за притча за такая?

И молвитъ бѣлый кочетъ голосомъ человѣчьимъ:

-- "Не бойся, старче, я -- моръ на людей отъ голода!"

И красный молвилъ:

-- "Я моръ на людей отъ холеры!"

Молвилъ и черный кочетъ:

-- "Гнѣвъ я Господній за грѣхи: покайтесь!"

И заплакалъ старецъ слезами:

-- "Господи, Господи! гнѣвенъ ты въ сердцѣ своемъ. Вымретъ Рассея въ три года."

Много другихъ чудесъ знали бабы въ городѣ, и въ каждомъ чудѣ были: пѣтухи, барашки, старцы, холера и голодъ съ грѣхами. Жестокъ и гнѣвенъ былъ Богъ въ бабьихъ понятьяхъ.

О томъ, что есть холера и какъ она убиваетъ людей, говорить не любили. Молчали, будто бы все это было извѣстно:

-- Скрючитъ, и вся не долга!

Поясняли только дѣтишкамъ, когда тѣ надоѣдали съ распросами.

-- Чего это? а? холера-то? Какая?

-- Такая долговязая баба. Костистая вся, испитая, въ саванѣ и съ косой на плечѣ, что вотъ траву въ деревняхъ косятъ... Дыхнетъ однова,-- ну и съ ногъ свалишься!

Такъ отвѣчали одни, другіе -- иначе:

-- Отрава это, вродѣ тараканьяго мору, напущена въ воду: въ рѣчки, въ родники, колодцы...

Третьи:

-- Холера, это -- мгла поднебесная, похожа на помоху, что хлѣба въ полѣ сушитъ, а то -- на сѣрный цвѣтъ... Кого опахнетъ, тотъ съ ногъ долой...

И послѣ того ребятишки всячески играли въ холеру: мутили воду, наряжались въ матернины юбки, становились на ходули, и били другъ друга палками, вродѣ какъ косами подкашивали.

Среди взрослыхъ день это дня тревога росла. Всѣ хотѣли спастись отъ холеры, которая можетъ быть и пришла ужъ, бродитъ гдѣ-нибудь по задворкамъ, стучитъ костякомъ, миткалевой фатой помахиваетъ.

И кромѣ молитвы да покаянья, кромѣ злобы на баръ, не знали ни одного вѣрнаго средства. Любители выпить хвастались, что ихъ не возьметъ никакая холера, и выпивали чаще, чѣмъ прежде, и пили помногу, но сами вѣрили себѣ только тогда, когда пьяны бывали. Потому и пили, чтобъ трезвыми не мучиться.

Тѣ, кого звали въ народѣ "барами", тоже потрухивали. Они хотя звали холеру не "моромъ", не старухой съ клюкой", какъ въ простонародьи, а называли ее "азіатская гостья", "запятая",-- но все же боялись и, можетъ быть, болѣе жгуче боялись, чѣмъ на базарахъ.

Въ тоскѣ и тревогѣ пили коньякъ, кипяченую воду съ мятой, перцовку, соляную кислоту въ растворѣ, прятали подъ ложечкой мѣдные крестики, лапки... молились. Молились почти всѣ: и тѣ, кто въ Бога вѣрилъ, и тѣ, кто не вѣрилъ въ него. Купцы, чиновники, студенты, интеллигентныя барышни, газетные репортеры, мастеровые, чернорабочіе... всѣ молились.

Церкви бывали полны. Подъ росписными куполами, на папертяхъ и въ притворахъ, въ алтаряхъ и на хорахъ, вездѣ витала тоска. Иконостасы горѣли пасхальнымъ блескомъ. Шептались тѣни и сумракъ угловъ. Строго съ укоромъ и местью глядѣли святые съ иконъ, бѣсновались кликуши... а народъ тосковалъ. Все: и чтенье псалмовъ дьячками, и пѣнье стихиръ церковными хорами, и томные возгласы протопоповъ, и густые призывы дьяконовъ, даже колокольчики ктиторовъ, для чего-то собирающихъ деньги,-- все дышало однимъ и тѣмъ же -- тоской. Но не той покаянной великопостной тоской, которая повторяется изъ года въ годъ передъ Пасхой. Тамъ сознанье своей личной грѣховности, привычной, покорной и мирной. Здѣсь же виталъ чей-то чужой грѣхъ, мятежный, стихійный и страшный въ своей безповоротности. Только потому, что не знали иныхъ молитвенныхъ словъ для службъ, молились старыми псалмами, старыми эктиньями, антифонами и прокимнами. На душѣ у всѣхъ было новое, непривычное...

А тысячепудовый гулъ колоколовъ ползалъ по городу еще съ большей тоской, разнося ее по зеленымъ окрестностямъ и по радостно широкой глади Волги, разлившейся въ томъ году не въ примѣръ обильно. И цвѣтущій ликующій май опустился вдругъ ниже покаянныхъ дней великаго поста.

Служили молебны послѣ обѣденъ и всенощныхъ. Ходили по городу съ крестными ходами. Поднимали "Владычицу -- чудотворную", что десятки лѣтъ покоилась нетронутой въ густомъ кіотѣ червоннаго золота за монастырской стѣной. Плакали передъ ней сухимъ тоскующимъ плачемъ, кланялись, шептали молитвы... Холера близилась своимъ чередомъ.

Неизвѣстно откуда, какъ и черезъ кого пришла въ городъ "молитва", небывалая, новая. Разсказывали исторію ея такъ: въ Шотландіи, на горѣ "Моривъ", спасался отшельникъ-пресвитеръ. Однажды, во время бдѣнія, сошелъ къ нему съ неба Христосъ. Подалъ Христосъ бумажку пресвитеру, говоритъ:

-- Вотъ вамъ молитва. Кто хочетъ спастись отъ холеры, тотъ долженъ читать ее утромъ и вечеромъ по три раза подъ рядъ. Кромѣ того каждый долженъ молитву эту переписать на три бумажки и раздать троимъ вѣрующимъ.

Молитва переписывалась и распространялась. Попадались бумажки, написанныя чистымъ писарскимъ почеркомъ, встрѣчались каракули. Слова молитвы были безъ смысла, но людямъ хотѣлось вѣрить въ нее, и они вѣрили. Развѣ въ холерѣ было больше смысла, нежели въ молитвѣ?

Когда же "молитва" попала въ газету, и ее напечатали съ поясненіями, какъ образчикъ народнаго легковѣрія, то газета пошла на расхватъ. "Молитву" вырѣзали со столбцовъ газеты и печатные столбики хранили и распространяли, какъ бы писаніе. Поясненья же газеты никто не читалъ.

Душа людей въ то время была подобна зрачкамъ испуганныхъ глазъ. Отъ страха она расширялась и, расширившись, вмѣщала въ себя все, что сулило надежду. Не простую только надежду, а чудесную съ примѣсью небыли, какъ основаніе страха,-- холера.

По угламъ, по заборамъ, по фонарнымъ столбамъ были расклеены листы отъ губернатора съ печатными правилами: "какъ уберечь себя отъ холеры". Въ этихъ листахъ не было ничего необычнаго, ничего сверхъестественнаго, какой казалась всѣмъ грядущая холера. Совѣтовалось почаще мыть руки, пить кипяченую воду вмѣсто сырой, держать чистоту вокругъ дома, обращаться къ врачу при первой тревогѣ. Словомъ все то, что аккуратные люди и безъ того дѣлали ежедневно. И построили для рабочаго люда досчатые сараи по берегу Волги, гдѣ можно было за дешево пить чай и даромъ получать кипяченую воду.

А ей все равно было. Она приближалась медленно и настойчиво поднималась вверхъ по рѣкѣ. Умирали люди въ Царицынѣ, черезъ недѣлю въ Дубовкѣ, еще черезъ недѣлю въ Камышинѣ. Похоже было, что прилипаетъ она не къ люднымъ быстроходнымъ судамъ, таится на рыбницахъ, буксирахъ, баржахъ.

И у насъ говорили ужъ:

-- Умираютъ не спроста! замѣть, сколь много гробовъ встрѣчается на улицахъ...

И дѣйствительно, гробовъ было больше обыкновеннаго, и похоронный перезвонъ никогда не былъ столь ужасенъ, крикливъ и громокъ. Боялись ходить мимо кладбища, сторонились больницъ, противъ врачей росло глухое тревожное чувство.

Когда санитары съ полиціей стали обходить дворы и жилища съ приказомъ: чистить и мыть,-- ихъ возненавидѣли. Не мыли, не чистили. Или ругались имъ вслѣдъ, иль благочестиво вздыхали:

-- Выше Бога хотятъ сдѣлаться...

Охотно платили всякіе штрафы за нарушеніе санитарныхъ правилъ.

Говорили:

-- Все равно два вѣка не жить... съ собой не возьмешь.

Проходя мимо мѣстъ, засыпанныхъ известью, сѣрой, залитыхъ вонью карболки, злобно плевались, ворчали;

-- Вотъ окаянные! воздухъ загадили...

И зажимали носы, кружили, обходили поотдаль, будто бы въ карболкѣ и въ извести таилась холера. Даже тѣ, кто хорошо зналъ, зачѣмъ это сдѣлано, не были въ силахъ подавить брезгливости къ мѣрамъ противузаразнымъ. Охотнѣй шагали черезъ парныя груды навоза, чѣмъ черезъ известь и сѣру.

И не было въ городѣ никого, кому бъ повѣрила темная масса народа...

Такъ городъ, въ которомъ я жилъ въ то время, шелъ навстрѣчу заразѣ, ждалъ ея появленія. И когда дождался -- сталъ бунтовать.

Всѣ, кто могъ выѣзжали изъ города. Уѣхалъ и я въ свое родное село.

II.

Сто верстъ отъ желѣзной дороги, сорокъ отъ уѣзднаго города, пятнадцать отъ базара и почты. Въ селѣ ни школы, ни волостного правленія, только -- церковь да кабакъ. И грамотныхъ людей -- не больше пять-шесть: попъ съ дьячкомъ, кабатчикъ да писарь и пара мужиковъ. Не знали ни книгъ, ни газетъ, ни журналовъ. Печатное слово было: у попа въ "Епархіальныхъ вѣдомостяхъ", да закапанныхъ воскомъ тріодяхъ, у писаря въ "Сельскомъ вѣстникѣ", у мужиковъ въ "податныхъ тетрадяхъ", пожелтѣлыхъ, замусленныхъ, бережно заткнутыхъ за спинки иконъ. Вотъ и вся цивилизація.

О холерѣ совсѣмъ не слыхали. Мирно справлялась деревня съ полевыми работами, радуясь доброму году послѣ перестраданнаго лютаго голода. Я не думалъ тревожить людей своими разсказами: самъ былъ радъ родному покою. Да и могъ ли встревожить? Люди были подъ властью труда: вставали на зорькѣ, работали, наскоро ѣли все еще "голодный" землистый хлѣбъ и опять работали, работали, не разгибая спины.

Приближался покосъ, рожь зацвѣтала. Надо было допахивать паръ. Парину, ее только возьмешь сошникомъ, покудова дождичекъ держитъ. А дожди перепадали, и проса всходили травными: съ пыреемъ да ключевой травой, переплетались вьюнками. Надо было полоть и полоть. Овсы тоже: въ силу вошли, а сами пополамъ съ куколемъ, молочаемъ цвѣтутъ. И яровое кишѣло бабами, дѣвками. Шла горячая полка.

За то озимое добрѣло въ безлюдьи. Рожь цвѣла, ровно бъ окуталась инеемъ, только не хрустскимъ и снѣжнымъ, какъ въ первозимье, а золотистымъ, пахучимъ, шелковымъ. И бѣжитъ поле безъ начала, безъ конца волнуется на вѣтру, шуршитъ соломой, весну догуливаетъ. Ежели бъ каждый годъ такая нива была! ого-о!

На первыхъ порахъ деревенской жизни я каждый день уходилъ ко ржамъ. Это было мое любимое поле. Оно клиномъ подходило къ селу, убѣгая верстъ за семь, взбиралось на изволокъ къ старому синему лѣсу. И поле и лѣсъ зовутъ у насъ Воровскимъ. Когда-то, говорятъ, Пугачевъ стоялъ лагеремъ здѣсь, оттого и названье повелось.

Среди поля ближе къ лѣсу вздыбился широкій одинокій холмъ, Суркомаръ, наполовину распаханный, наполовину зеленый. На него-то и взбирался я. Прежде и Суркомаръ былъ подъ лѣсомъ. Тамъ и сямъ торчатъ по склонамъ полусгнившіе необхватные пни дубовъ и березъ, межъ ними кустится живучая поросль неклена, дубввка, бересклета.

Лягу ничкомъ на траву, гдѣ видъ пошире, откуда даль кажется сказкой, и замечтаюсь, задумаюсь. Порой засну, и вижу во снѣ всѣ пережитые ужасы ожиданья холеры, всю тоску городской неувѣренной жизни. Проснусь потный, измученный, придавленный кошмарными видѣньями, передъ глазами лужекъ, а по лужку брызнуто желтымъ, росисто-сѣдымъ малиновымъ, голубымъ. То смѣются, перемигиваясь съ солнышкомъ, лютики, незабудки, и клеверъ. Пчелы и шмели, коротко подгудывая, бѣгаютъ и прыгаютъ по просвиркамъ цвѣтка, тычутся хоботками въ гнѣздышки, точно считаютъ ихъ. Наверху синее бѣлесое небо, а на небѣ облака сіяютъ: родятся гдѣ-то за лѣсомъ и плывутъ незамѣтно, поднимутся въ самый зенитъ, распадутся по перышку, растаютъ. За облаками ничего нѣтъ, но хочется глядѣть туда: гдѣ-то вѣдь тамъ переливается жаворонокъ и ласково свиреститъ коршунъ.

Внизу на солнцѣ -- село, бѣлая нарядная церковь съ зеркальными крестами, которые ставилъ богомольный мужикъ Ванюга "души для спасенья", и острые огневые блестки рѣки, поля, поля, на поляхъ народъ... До холеры ли тутъ?

Но пришли все-таки слухи, доползло безпокойство и сюда. Пріѣхала изъ города лавочница, за товаромъ ѣздила. Первымъ дѣломъ объявила всѣмъ, что вздорожало все въ тридорого.

-- Нѣтъ привозу! заставы стоятъ вездѣ и всякую всячину духомъ сѣрнымъ обкуриваютъ. И-и-и! цѣны не божьи. А народъ супротивъ того бунтуется.

Лавочницины вѣсти никого по виду не тронули. Говорили:

-- Мелетъ себѣ баба, чтобъ мороки нагнать на людей, да цѣну поднять на все. Ну да вѣдь мы безъ чаевъ-сахаровъ промаемся! Далъ бы Господи хлѣбца въ сласть...

Послѣ этого все-таки стали досужей порой поговаривать о холерѣ. За завтракомъ ли, въ полѣ, дома ли за ужиномъ, иль въ воскресный день по дорогѣ изъ церкви возьмутъ да и вспомнятъ ее.

Потомъ забезпокоились власти. Бумага пришла, чтобы приняты были мѣры... Мѣры! шутка сказать...

Село было большое заурядное, какъ большинство земледѣльческихъ селъ черноземнаго края. Въ глаза бросался навозъ ненужный, лишній совсѣмъ по здѣшнимъ землямъ по трехпольному способу хозяйничанья. И потому навозъ былъ вездѣ. Вдоль села, дѣля его на двѣ половины, вилась и путлялась добрая рѣчка. Изъ нея брали воду. И рѣчка эта похожа была на сплошное свалочное мѣсто.

Въ одномъ мѣстѣ плотина сдерживала напоръ широкаго многоводнаго пруда. Она была вся изъ навоза, пахла стойломъ и посылала внизъ по теченью бурыя струйки пахучаго настоя. И мельникъ, озабоченный тѣмъ, чтобъ плотину не смывало послѣ дождей, всѣми мѣрами заманивалъ мужиковъ, чтобъ везли къ нему подъ мельницу новыя груды отбросовъ. Кому поднесетъ стаканчикъ другой водочки, кого мучкой поманитъ.

Ниже черезъ рѣчку было перекинуто три-четыре моста. Они были сплошь изъ навоза. И такъ какъ ихъ сносило каждую весну полой водой, то каждую жъ весну, по спадѣ воды, мосты настилали вновь, вновь заваливали свѣжимъ навозомъ. И онъ гнилъ, гнилъ безъ передышки. Въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ рѣчка промывала себѣ новые ходы, ее унимали тоже навозомъ, каждый годъ свѣжимъ. Навозомъ ровняли рытвины, ухабы, водомоины по оврагамъ, ямы отъ старыхъ погребовъ и овиновъ... Словомъ вездѣ былъ навозъ. А начальство распорядилось: убрать его!

-- Легко ли?-- жаловался староста, бѣгая по селу.

И было не только не легко, но просто немыслимо исполнить приказъ. Потому самые послушные изъ домохозяевъ, выбравъ подходящее времячко, сдѣлали все, что могли, то есть очистили свои дворы, выкинувъ нечистоты на рѣчку или подъ мельницу.

Потомъ пріѣзжалъ становой съ новымъ приказомъ: "отнюдь не мочить коноплю въ рѣчкахъ, прудахъ и водоемахъ".

Бабы потужили-потужили,-- нечего дѣлать, безъ конопли не обойдешься. Повытаскали изъ пруда, изъ рѣчки, стали мочить въ родникахъ, откуда брали для питья воду, и жаловались:

-- Пути нѣтъ этому становому! Самъ не носитъ посконное, ну и придирается... И такъ неколи, неколи, до зарѣзу неколи, а тутъ еще безъ времени съ коноплей возись...

Повозились, пока стояло междупарье, а потомъ бросили и со становымъ считаться: пришло новое "неколи", не терпящее никакихъ отсрочекъ -- сѣнокосъ.

Своихъ луговъ было не много, убирались съ ними въ два-три дня. Главный покосъ бывалъ на сторонѣ: кто, ходилъ косить къ сосѣднему барину изъ двухъ пятыхъ долей, кто снималъ луга за деньги.

Мои родные косили въ этомъ году съемную траву въ казенномъ лѣсу за тридцать пять верстъ въ сосѣднемъ лѣсистомъ уѣздѣ.

Большой семьей, веселымъ обозомъ въ пять подводъ выѣхали мы на работу, заранѣе радуясь кочевой трудовой жизни въ палаткахъ подъ тѣнью могучихъ сурскихъ дубовъ и пахучихъ медовыхъ липинъ, цвѣтущихъ какъ разъ въ эту сочную пору года.

И безъ того было весело дорогой, а тутъ еще въ каждомъ селѣ при въѣздѣ и выѣздѣ припасли намъ даровую забаву. Оказывается,-- только мы въ хлопотахъ и сборахъ забыли про грозную бунтующую въ городахъ холеру, а начальство бдило. По околицамъ селъ и деревень возлѣ дорогъ были разставлены караулы. Какъ на войнѣ: по трое-четверо очередныхъ мужиковъ съ дубинами, съ рогатками и со строгимъ приказомъ въ оба глядѣть, не пускать холеру. Насъ останавливали грознымъ окрикомъ:

-- Стой! Что за люди?

Подводы останавливались, всѣ сходили съ телѣгъ, разминали ноги, балагуря и подшучивая надъ строгимъ "карантиномъ".

"Карантинъ" обстоятельно разспрашивалъ: кто мы, откольніе, куда и за какой надобностью ѣдемъ? Потомъ такъ же обстоятельно пересматривали нашу скудную клажу. Къ нашему счастью, съ нами не было ни одной костлявой старухи, ни одной долговязой, мрачнаго вида женщины. Всѣ бабы нашей семьи, хотя не цвѣли, какъ маковъ цвѣтъ отъ прошлогодняго урожая, были молоды, веселы, остры на языкъ, хохотали вмѣстѣ съ дѣвками безъ удержу надъ всякимъ пустякомъ. Про мужиковъ и говорить нечего. Они были кряжисты и жестко-мозолисты, какъ дубы на краю дороги, прожарены солнцемъ и вѣтромъ и настолько выглядѣли землеробами, что казалось вотъ-вотъ передъ тѣмъ только утроба земная разродилась ими, выпихнула ихъ изъ себя вмѣстѣ со всей полевой жизнью, полной солнца, свиста, стрекота, золотаво-зеленыхъ красокъ и крѣпкаго немудраго счастья.

Одинъ я выглядѣлъ подозрительно. Хотя на мнѣ были тѣ же синія съ бѣлой полоской домотканныя штаны, та же рубаха изъ. домашняго красна, лапти съ пѣтушками на ногахъ, какъ и у самихъ же "карантинныхъ", но лицо и руки, а можетъ быть и обликъ весь выдавали во мнѣ горожанина.

-- Э-эхъ, хлопотъ изъ-за тебя, Митька:-- гнѣвался дѣдъ, и начиналъ обстоятельно объяснять старшему изъ "карантинныхъ" всю исторію семьи, чуть ли не съ прапращура. Тутъ было все: и какъ старшій сынъ Васька выучился самоучкой грамотѣ и писалъ на воротахъ мѣломъ задачи, а прадѣдъ покойный, царство небесное, таскалъ его за вихры за это, какъ пошелъ Васька охотой въ солдаты за меньшаго брата Ивана, какъ служилъ, отслужился, опять былъ взятъ при наборѣ и воевалъ съ турками, какъ послѣ войны остался жить въ городѣ, поступилъ на мѣсто и сколько получалъ жалованья... Наконецъ про меня:-- который годъ пошелъ мнѣ съ третьяго дня рождества, въ какомъ училищѣ учился и въ какое могу поступить еще, которое лѣто подъ рядъ пріѣзжаю домой и какія должности могу занять, если кончу всѣ курсы... Долго, безъ конца говоритъ старикъ, а другой его слушаетъ, опершись сивой волнистой бородой о дубинку, и не разберешь: торчатъ ли изъ бороды во всѣ стороны дымчатыя всклокоченныя волосы, или это клочья того самаго сѣна, на которомъ онъ только что спалъ.

Пока старики бесѣдуютъ, мы затѣваемъ шумную веселую игру, закруживъ въ свой хороводъ и молодыхъ "карантинныхъ". Потомъ, доказавъ такимъ способомъ свою холерную благонадежность, ѣдемъ дальше.

Сѣнокосъ проходилъ не менѣе весело, чѣмъ дорога. Трава была вольная, не знавшая никакихъ потравъ, сочно, послушно ложилась въ ряды подъ острой поющей косой, быстро сохла на жаркомъ іюльскомъ солнцѣ, пахла бодрящимъ запахомъ лѣта. Рядомъ билъ лѣсъ, нетронутый, вѣковой съ ровной прохладой для послѣобѣденнаго отдыха, а въ лѣсу -- грибы. Грибы явились такимъ нежданнымъ подаркомъ для всей артели-семьи, что радость не унималась въ теченіе нѣсколькихъ дней. Цѣлый годъ ѣли картофель и просо, во всѣхъ видахъ: и хлѣбъ просяной съ картошкой, и каша пшенная съ картошкой и блины съ картошкой... Изъ всѣхъ хлѣбовъ только и уродились въ прошломъ году эти два. Плохо уродились, но все же кормили народъ. Про настоящій хлѣбъ, про разныя приправы къ ѣдѣ, казалось забыли всѣ, и вдругъ -- грибы, ѣли ихъ и въ кашицѣ и жареными и какъ-то еще по особому съ разными съѣдобными травами. ѣли, хвалили и радовались.

Но отъ грибовъ же пришла и тревога. Однажды, кажется, уже въ концѣ четвертаго дня, послѣ ужина вдругъ почувствовали себя плохо женщины, дѣвки и я. Сначала таились, убѣгали подальше въ глубь лѣса, сами же надъ собой подшучивали, потомъ стало невтерпежъ отъ мучительныхъ болей въ животѣ, и встревожились. Долго не догадывались о причинѣ сразившей насъ болѣзни. Была похожа она на холеру, но никто не зналъ путемъ, какъ холера дѣйствуетъ на человѣка.

Я въ то время кончилъ свое образованіе и считался среди родныхъ и знакомыхъ знающимъ парнемъ. И вправду: я хорошо умѣлъ доказать пиѳагорову теорему, зналъ въ какомъ году происходилъ съѣздъ удѣльныхъ князей въ Любечѣ, о чемъ тужила Пенелопа, подъ какимъ градусомъ сѣверной широты расположенъ Нордъ-Капъ, какъ попадали стѣны Іерихона отъ трубнаго звука, и т. д. и т. д., все это зналъ я, не зналъ только какой болѣзнью захворали мы, поѣвши грибовъ.

Утромъ меня и двухъ ослабшихъ дѣвокъ повезли безъ памяти домой. Повезъ насъ дѣдъ. Опять дорогой останавливали подводу строгіе окрики "карантиновъ", опять дѣдъ устанавливалъ нашу благонадежность путемъ долгихъ разсказовъ о семьѣ. Мы лежали на телѣгѣ больные съ кружащимися слабыми головами и еще болѣе слабыми разстроенными желудками.

"Карантины" жалѣли насъ и не задерживали.

Немудрено, что холера пришла въ наши края, и пришла нежданно негаданно не въ томъ совсѣмъ видѣ, какъ ждали ее "карантины" и бдительное начальство.

Въ двухъ верстахъ отъ нашего села вверхъ по теченію рѣчки надъ самой вершиной красавца пруда стояла деревня Новая. Приходомъ была она къ намъ и на нашемъ же кладбищѣ хоронила своихъ покойниковъ. Однажды утромъ около поздняго завтрака съ колокольни послышался похоронный перезвонъ. Мы сидѣли со старухой Авдотьей, караулившей въ рабочую пору ребятъ со всего курмыша, и пили чай изъ обливного горшочка. Авдотья считалась знахаркой въ округѣ, умѣла заговаривать кровь, превосходно правила вывихнутые въ кулачныхъ бояхъ пальцы, была повитухой, а теперь лѣчила меня отъ грибной отравы разными настоями травъ. И надо сказать, лѣчила удачно.

-- Что это? Покойникъ никакъ?-- встревожилась она, прислушавшись къ перезвону:-- Чтой-то не слыхать было... не хворалъ никто...

Глянули въ окно, увидали обозъ. Лѣнивымъ, медленнымъ шагомъ переступаютъ по наѣзженной пыльной улицѣ лошади, точно идутъ какимъ-то особымъ мертвымъ маршемъ подъ печальную музыку перезвона:

-- Блямъ! бимъ-бы-блямъ! бу-умъ!

Восемь подводъ, и на каждой по новому, играющему на солнышкѣ золотомъ сосновому гробу. Ни духовенства впереди, ни свѣчъ, ни заунывнаго пѣнія "Святый Боже". Идутъ только съ десятокъ угнетенныхъ горемъ бабъ и два-три мужика со злыми, словно не выспавшимися лицами.

-- А вѣдь это изъ Новой народъ!-- догадалась Авдотья.-- Какъ же это не слыхать было? И вѣсточки не дали...

Въ ней, видно, оскорблено было чувство знахарки.

Обозъ съ гробами тихо, медленно проползъ мимо насъ, повернулъ къ церкви. Кромѣ малыхъ ребятъ, глядѣвшихъ на небывалое зрѣлище съ острымъ птичьимъ любопытствомъ, никого не было на улицѣ. Перезвоны затихли, а мы со старухой все еще были подъ впечатлѣніемъ тупого страха, надвинутаго на насъ восемью новыми, обструганными до золотого блеска гробами...

-- Не холера?-- сказалъ, я вслухъ свою догадку.

-- Ну! Господи помилуй!-- открестилась Авдотья, думавшая, должно быть, о другой сторонѣ проплывшаго ужаса.-- Откуда холерѣ быть?.. И слуховъ не было...

Черезъ минуту прибѣжалъ церковный сторожъ Филиппъ, звать къ могилкамъ отпѣвать покойниковъ. Псаломщика не было дома: уѣхалъ на покосъ въ Узинскую пойму, батюшка прислалъ Филиппа за мной.

Покойниковъ не вносили въ церковь, прямо привезли на кладбище, здѣсь отпѣли, не открывая гробовъ, и зарыли въ общей широкой могилѣ. Старикъ-священникъ густо кадилъ ладаномъ, издали обходилъ гробы, стараясь стоять на вѣтру, ни до чего и ни до кого не дотрогивался, даже денегъ не взялъ за требу:

-- Хорошо, хорошо! За вами будетъ, за вами...-- сказалъ мужикамъ и торопливо, слишкомъ торопливо для своихъ старческихъ лѣтъ пошелъ къ дому.

Это была холера.

На другой день, въ ту же самую пору, подъ тотъ же рѣжущій сердце перезвонъ провезли къ намъ на кладбище не восемь, а двѣнадцать гробовъ. Гробы уже не блестѣли на солнцѣ, какъ вчера. Они не были такъ тщательно обструганы и пригнаны и форма ихъ была уродлива.

Все село мучительно встревожилось. Многіе мужики побросали работу, не смотря на горячее время, и безъ пути бѣгали по селу, не зная въ тоскѣ, что дѣлать, куда идти.

И тутъ же на грѣхъ узнали всѣ, какъ дѣйствуетъ на человѣка холера. У многихъ отъ страха схватило животы, стало тошнить безъ причины, сводить судорогой ноги.

Старуха Авдотья разсказала, какъ занесли холеру въ Новую.

Мужикъ изъ Новой былъ въ городѣ, на похоронахъ брата. Привезъ домой осиротѣлую семью и роздалъ на поминъ души все, что оставалось отъ покойника: рубашки, штаны, рукавицы, валенки.

Такая раздача въ обычаѣ у нашихъ крестьянъ, считается она душеспасительнымъ дѣломъ. Всѣ, получившіе подарки, на другой день заболѣли животомъ, а на третій день умерли. Заболѣли другіе, но деревня все еще не догадывалась, что болѣзнь -- холера. Послѣ того только, какъ увидали, какъ брезговалъ батюшка, отпѣвая, призадумались.

III.

Надо было бороться нашему селу, остановить бѣду, пока она не скрутила всѣхъ, и никто не зналъ, что и какъ дѣлать.

Старостой въ селѣ былъ дядя мой, братъ матери. Послѣ вторыхъ похоронъ я пошелъ къ нему. За поставцомъ нашелся номеръ "Губернскихъ Вѣдомостей" съ наставленіемъ: "Какъ уберечь себя отъ холеры" и присланная отъ губернскаго земства брошюрка: "Что такое холера и какъ съ ней бороться". Прочитавъ находку, я со всѣмъ пыломъ молодости предложилъ рядъ рѣшительныхъ мѣръ, но староста не согласился быть "въ отвѣтѣ" одинъ. Сходъ созвать за короткое время, да еще въ горячую пору было немыслимо. Надумали собрать на совѣтъ почетныхъ стариковъ, "каштановъ", какъ у насъ говорили.

Заняли у цѣловальника самоваръ, приготовили чай, угощеніе. Я прочиталъ "каштанамъ" газету, и книжечку. Старики слушали въ тревожномъ молчаніи, и видно было, какъ напрягалась мысль подъ давленіемъ грозной бѣды, какъ наростало въ людяхъ что-то новое, просвѣтленное. Я зналъ, какъ туги обыкновенно старики къ книжному слову, и пытался толковать, что считалъ непонятнымъ.

На этотъ разъ, однако, не нужно было толкованій: умы раскрыла опасность.

-- Вотъ, вотъ!-- перебивалъ меня то одинъ, то другой согласнымъ словомъ.-- И допрежь домекалъ я: отъ нечисти она... нечистью передается...

Предложенныя мѣры были одобрены, и старики пообѣщали старостѣ поддержать его передъ сходомъ, когда будетъ отчитываться въ расходахъ. А мѣры для перваго раза были такія:

1) не пускать больше изъ Новой покойниковъ на свое кладбище и сейчасъ же послать объ этомъ телеграмму губернатору;

2) послать нарочнаго въ земскую больницу съ извѣщеніемъ, что въ Новой холера;

3) поставить караулы на рѣчкѣ, не давать брать изъ нея воду ни для питья, ни для другихъ нуждъ, а посылать всѣхъ за водой въ родники;

4) родники задѣлать досками такъ, чтобы ведра въ нихъ не могли пролазить и затаскивать на уторахъ нечистоту. При каждомъ родникѣ привѣсить ковшъ-черпакъ для этого, и, наконецъ,

5) въ воскресенье послѣ обѣдни собрать народъ около пожарныхъ бочекъ и прочитать ему газету съ книжкой.

Старики разошлись, а мы со старостой принялись за дѣло. Составивъ телеграмму губернатору, я поскакалъ за пятнадцать верстъ на почту. Миновалъ не безъ хлопотъ "карантины", поздно вечеромъ подъѣхалъ къ почтово-телеграфному отдѣленію. Здѣсь пришлось помытарствовать. Сначала почтальонъ пошелъ разыскивать чиновника. Я сидѣлъ на крыльцѣ и ждалъ, держа въ поводу взмыленную отъ бурной скачки лошадь съ потникомъ вмѣсто сѣдла и двумя черезсѣдѣльниками вмѣсто стремянъ.

Долго погодя пришелъ чиновникъ. Должно быть его оторвали отъ очень пріятнаго занятія:-- былъ онъ золъ и раздражителенъ со мной, но на лицѣ свѣтились остатки только что пережитаго удовольствія.

-- Ну, чего тебѣ?

Говорю:

-- Вотъ телеграмма, срочная. Потрудитесь принять...

Взялъ телеграмму, пошелъ въ помѣщеніе. Я привязалъ лошадь къ фонарному столбу и -- за нимъ. Сидитъ чиновникъ за барьеромъ спиной ко мнѣ, что-то дѣлаетъ. Жду-жду-жду...

-- Вы бы квитанцію мнѣ дали.

-- А? Кто тутъ? какую квитанцію? Ахъ да, это ты, братецъ? отъ К--скаго старосты? Твою телеграмму я не могу принять.

-- Какъ такъ?

-- А такъ. Она адресована къ губернатору. Безъ начальника не приму, а начальникъ спитъ.

-- Разбудите!

-- Не кричи!

-- Вы видите, телеграмма срочная!

На мое счастье начальникъ жилъ въ томъ же домѣ и должно быть спалъ въ сосѣдней комнатѣ черезъ стѣнку. Тамъ повозилось что-то, посопѣло, и вылѣзъ крупный старикъ въ неимовѣрно широкомъ бѣломъ балахонѣ, брюхомъ впередъ.

-- Что за шумъ подняли?

Взялъ изъ рукъ чиновника телеграмму, зѣвнулъ въ нее, гукнулъ:

-- Да что вы тамъ, съ ума посходили со своими мордвами? Отъ сельскаго старосты къ губернатору! Не приму!

-- Примите тогда жалобу къ начальнику округа...

-- Что? Да ты изъ какихъ?

-- Изъ тѣхъ самыхъ!

-- Мм... Впрочемъ... Можно будетъ принять -- обратился онъ къ чиновнику,-- пусть только подписку выдастъ: "вслѣдствіе особыхъ настояній подавателя"... и какъ тамъ...

-- А самъ ты не холерный?

-- Какъ видите.

Телеграмма была принята, отправлена, и сдѣлала все, что было нужно. На другое же утро пріѣхалъ въ Новую исправникъ, отвелъ холерное кладбище.

Скорая отзывчивость начальства на нашу дерзкую телеграмму всѣхъ пріободрила. Староста хоть и согласился приложить вчера свою печать къ телеграммѣ, все же въ тайнѣ побаивался. Послѣ же того, какъ я разсказалъ ему про свои мытарства на телеграфѣ, сталъ было потрухивать явно. Теперь миновали всякіе страхи, онъ высоко поднялъ голову, бойко заметался по селу, постукивая должностнымъ подожкомъ.

Всѣ общественные родники очистили, вычерпавъ изъ нихъ илъ до чистой подающей воду песчаной жилы, оправили, задѣлали крышками, привѣсили къ каждому по парѣ новыхъ леекъ. Забота о родникахъ особенно понравилась народу. Здѣсь мы попали не на новшество, а на древній, освященный вѣками обычай. Въ нашихъ мѣстахъ считается хорошимъ, душеспасительнымъ дѣломъ оправлять родники, чистить ихъ, ухаживать за ними. Почти всѣ роднички на поляхъ и водопои были устроены когда-то благочестивыми добровольцами "души гля спасенія".-- Люди эти жили можетъ быть сто, а можетъ быть больше лѣтъ тому, а имя ихъ въ народѣ не забывается и до сего дня.

Всѣ полевые роднички, всѣ водопои называются по имени того, кто ихъ оправилъ когда-то въ срубъ, украсилъ колодой. И въ лѣтнюю засуху, во время молебствій о дождѣ на родники эти ходятъ съ иконами, служатъ молебны, поминаютъ добромъ невѣсть когда жившаго устроителя. Вообще, чистая родниковая вода въ нашихъ мѣстахъ пользуется такимъ же стариннымъ почетомъ, какъ и хлѣбъ съ солью. Можетъ быть это -- остатокъ язычества, когда моленія и жертвоприношенія богамъ природы происходили на берегу студеныхъ ключей и полевыхъ родниковъ. Народъ сталъ пить чистую воду, но такъ какъ оправку родниковъ на этотъ разъ связали съ холерой, то вдругъ особенное значеніе получили тѣ изъ слуховъ, которые говорили, что холера отрава, пущенная въ воду. Наша забота о родникахъ какъ будто выдвинула на первое мѣсто эту именно басню изъ ряда другихъ многочисленныхъ басенъ, занесенныхъ въ деревню изъ города. За питьевой водой стали доглядывать, вскорѣ вышелъ случай чуть ли не стоившій жизни прохожему человѣку.

Проходилъ черезъ село старичокъ въ городскомъ платьѣ съ большимъ дождевымъ зонтикомъ подъ мышкой. День былъ душный, и старику захотѣлось пить, но спросить не у кого. Народъ былъ въ полѣ и на гумнѣ: возили сѣно, убирали въ ометы. Подошелъ старичекъ къ роднику, видитъ благоустроенно, чисто. Покачалъ головой, похвалилъ, напился изъ ковшика, пошелъ дальше. Видитъ другой родникъ, также обдѣланъ, подошелъ, осмотрѣлъ. Къ третьему подошелъ,-- все дивуется. А за нимъ слѣдомъ, какъ воробьи за просыпаннымъ пшеномъ, ребятишки: и съ боку забѣгутъ, и сзади посмотрятъ.

Видятъ ребята,-- чужой человѣкъ по родникамъ ходитъ и внутрь заглядываетъ, дѣлаетъ что-то. Слыхали отъ большихъ, что беречь надо воду, быть на сторожѣ, отрядили пословъ къ большимъ на гумна:

-- Баринъ какой-то по родникамъ ходитъ! Въ рукахъ держитъ не знай чего... Самъ въ шляпѣ! Наговариваетъ, нашептываетъ и сыпетъ чего-то... Стра-ашны-ый!..

Встревожились бабы, старухи, стали скликать мужиковъ. Тѣ наспѣхъ повскакали верхомъ, да вдогонку. Старикъ успѣлъ выйти за село только. Его догнали, связали, волокомъ притащили къ расправѣ.

Оказалось, къ счастью, что старика знали многіе изъ мужиковъ лично: онъ служилъ конторщикомъ у одного изъ ближнихъ помѣщиковъ, гдѣ мужики брали испольщину.

Старика отпустили, но родники еще разъ почистили.

IV.

Въ воскресенье я хотѣлъ прочитать на площади книжечку о холерѣ. Чтобы народъ собрался, надо было объявитъ объ этомъ въ церкви за службой. Въ субботу вечеромъ пошелъ за этимъ къ батюшкѣ.

Съ тѣхъ поръ, какъ началась въ приходѣ холера, батюшку трудно было застать: не то онъ прятался, не то уѣзжалъ куда. Только въ субботу и можно было съ нимъ увидаться. Дорогой сошлись мы съ Ванюгой, который тоже шелъ къ попу.

-- Ну вотъ, вмѣстѣ и налягемъ на него!-- сказалъ Ванюга, когда узналъ, зачѣмъ иду я,-- у меня тоже дѣльце вродѣ твоего: хочу благословиться, да иконы ночью поднять... надо!

Ванюга былъ мѣстный "Дядя Власъ". Онъ пѣлъ и читалъ на клиросѣ, его трудами блестѣли на церкви новые зеркальные кресты въ золоченыхъ ободкахъ и самая гордость прихожанъ,-- большой праздничный колоколъ, въ значительной мѣрѣ сооруженъ былъ на собранные имъ мѣдяки.

Я зналъ, что попъ сердится за телеграмму объ отводѣ особаго кладбища въ Новомъ, и не ждалъ ласковой встрѣчи. Компанія Ванюги была мнѣ на руку.

Батюшка вышель къ намъ на крылечко.

-- Ну, что скажешь, баламутъ?-- обратился ко мнѣ.

Я разсказалъ, что было мнѣ надо.

-- О-о! Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! И не проси. Не дамъ благословенья!

-- Но вы же сами знаете, батюшка, какія басни говорятъ о холерѣ...

-- Отъ этихъ басенъ я худого не вижу, а ты со своей прытью у меня половину прихода отъ храма отбилъ. Изъ Новой теперь никто въ церковь не можетъ идти... Нѣтъ, и не проси и не настаивай, хуже будетъ!

-- Очень жаль, батюшка, придется видно и въ этомъ дѣлѣ безъ васъ обойтись...

-- Да, обойдись ужъ! А то прытокъ ты на телеграммы. Нѣтъ зайти, посовѣтоваться... Теперь и ѣздить мнѣ туда на своихъ лошадяхъ? Ты думалъ, на отца духовнаго и холеры нѣтъ?

Началъ было и Ванюгѣ отказывать:

-- Смущаютъ меня всѣ эти затѣи... весьма тревожатъ и не радуютъ. Слова нѣтъ: похвально въ дни испытаній обращеніе въ Богу, да опасны могутъ быть народныя скопища... Завтра помолимся въ храмѣ и достаточно. Господь услышитъ...

-- Нѣтъ ужъ, батюшка, оставьте сумлѣнья!-- уперся Ванюга,-- народу весьма желательно помолиться... И мы васъ не утрудимъ.

За Ванюгой было народное желаніе, потому ему уступили. Моя просьба осталась при мнѣ. Впрочемъ, на обратномъ пути Ванюга пообѣщалъ самъ отъ себя объявить о моемъ желаніи прочитать киижечку. И на этомъ мы распрощались.

Поздно вечеромъ, когда смерклось и вызвѣздило, надъ селомъ пронесся низкій ударъ большого колокола. Одинъ только ударъ. Размашисто, густо и какъ-то по особому тревожно, съ понятной только для страстной пятницы скорбью, проползъ онъ надъ всѣми закоулками и курмышами, будя рано засыпающій по лѣтамъ народъ.

Село ожило. Замелькали вездѣ торопливыя тихія тѣни. У церковной ограды скучилась еле примѣтная издали безгласная толпа. Затеплилась пловучимь краснымъ огонькомъ восковая свѣча, колыхнулись хоругви, и высокій чистый теноръ Ванюги запѣлъ съ заражающимъ чувствомъ:

-- Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, развѣ Тебѣ, Владычице!..

-- Ты намъ помози!-- ухнула масса. И стало какъ будто свѣтлѣе. Заколыхались, пошли вдоль села съ тихимъ рыдающимъ пѣніемъ и глухимъ скребущимъ сердце шуршаніемъ ногъ.

Въ городѣ весной тоже молились. Я видѣлъ, какъ народъ, наполняя церкви до духоты и давки, тосковалъ въ смертельномъ страхѣ, искалъ слова обращенія къ Богу, болѣе близкія страдающей душѣ, чѣмъ написанныя въ книгахъ. Вмѣстѣ со всѣми я чувствовалъ тогда, что словъ такихъ нѣтъ, что только по необходимости народъ прислушивается къ мощнымъ и грубымъ возгласамъ дьяконовъ, не удовлетворяясь ими. Видѣлъ я тамъ же, какъ люди хватались, словно за пловучую пѣну при кораблекрушеніи, за новыя случайныя молитвы, не то хлыстовскія, не то баптистскія. Слышалъ умиленное, стройное до послѣдней тонкости, пѣніе дорого стоющихъ пѣвчихъ. Слышалъ томные съ дѣланной, а можетъ быть и съ настоящей, печалью причитанія архіереевъ. Чувствовалъ всю полноту народной скорби...

Все это было не то, что я видѣлъ, а главное чувствовалъ теперь. Здѣсь нѣтъ съ народомъ священника, нѣтъ дьяконовъ и по чину положенныхъ молитвъ. Здѣсь -- одно глубокое, всѣхъ связавшее чувство. И какъ это ни странно,-- чувство радостное. Вверху всего носился тонкій съ зовущей дрожью голосъ Ванюги:

-- Радуйся, Дѣво! Радуйся-а!

Я стоялъ и двигался среди другихъ, такъ же умиленный, какъ и всѣ, и радовался. Чему радовался? Томной ли тьмѣ лѣтней ночи, торжественной тишинѣ звѣзднаго неба, или вдругъ, ни вѣсть съ чего родившейся любви ко всему живому?

Все равно было, какія слова читаетъ Ванюга. Важны и радостны были не слова, а самый голосъ и всѣ другіе голоса вокругъ. Они жили, дышали любовью и ласкали мой слухъ, какъ самая нѣжная колыбельная пѣсня, пѣсня любящей матери. Если бы, вмѣсто слова "радуйся" стали пѣть: "печалься! печалься"! или: "гнѣвайся! гнѣвайся"!-- все равно, я бы радовался.

Я радовался тому, что рядомъ со мной, плечомъ къ плечу стоитъ Сережка Маркеловъ, у котораго сипатый голосъ и,-- говорятъ,-- французская болѣзнь заразительная, неизлечимая... Мнѣ хочется поцѣловать его, какъ хочется не трогать гнусаваго комара, который подудѣвъ надъ самымъ ухомъ, сѣлъ на високъ и тянетъ мою кровь съ острой зудящей болью.

Пусть его тянетъ! Еще, еще... Я жалѣю тебя!

Всѣ плакали, не стыдясь своихъ слезъ, не склоняя головъ къ груди. Шли, плотно и твердо ступая лаптями по дорожной пыли. Пѣли. Не знали молитвъ, пѣли то, что знали:

-- Гора Аѳонъ, гора святая, я не видалъ твоихъ чудесъ...

-- Въ пустынѣ старецъ жилъ прекрасный...

Не все ли равно, что пѣть.

Ходили такъ до вторыхъ пѣтуховъ, и когда опять направились къ церкви, чтобъ поставить иконы на мѣсто, на востокѣ зардѣлись бѣлыя съ розовымъ полосы, посвѣтлѣло, наши утомленныя лица осунулись, позеленѣли. Только въ глазахъ игралъ и прыгалъ огнево-небесный радостный блескъ.

Воскресенье на утро было похоже скорѣе на Троицу, чѣмъ на скучный праздникъ рабочей поры. Съ покосами убрались, рожь не зажинали, и народъ былъ дома, праздновалъ. За обѣдней церковь была полна, и батюшка сказалъ проповѣдь, въ которой холеру назвалъ Божьимъ попущеніемъ за наши грѣхи, и просилъ не поддаваться "нѣкоторымъ, обуяннымъ гордыней молодымъ людямъ, которые въ ослѣпленіи своемъ хотятъ ее побороть"... Это былъ камень въ мой огородъ.

Послѣ обѣдни народъ все же собрался около пожарнаго сарая, и я, взобравшись на бочку съ водой, прочиталъ ему книжку. Трудно припомнить сейчасъ, какое вліяніе оказало это чтеніе, но одинъ несомнѣнный слѣдъ отъ него остался: многіе стали пить вмѣсто сырой воды кипяченую съ чаемъ, или просто съ богородской травой.

Вечеромъ Ванюга опять поднялъ иконы, опять ходили по селу съ пѣніемъ молитвъ и духовныхъ пѣсней. Читали акафистъ. Такъ какъ кромѣ Ванюги другихъ чтецовъ не было, а онъ уставалъ, то я тоже принялъ участіе въ чтеніи. Мы чередовались.

Чтеніе акафиста насъ съ Ванюгой такъ сблизило, что ночью послѣ всего, когда иконы были поставлены на мѣсто, мы ни пошли вслѣдъ за другими по домамъ. Разговорившись, прошли за гумна на выгонъ. Ванюга говорилъ, я слушалъ:

-- Э-эхъ, Василичъ!-- открывалъ онъ свою душу,-- мы съ твоимъ тятяшей, молоды были, одну думу думали, вмѣстѣ учились потайно грамотѣ... И росло въ насъ эдакое-такое, что и сказать нельзя! Ровно какъ свѣчки теплились передъ престоломъ Божьимъ... А теперь что? Одинъ я остался, и нѣтъ у меня друзьевъ душевныхъ. Только вотъ стоскуюсь когда, не въ моготу станетъ мнѣ, пойду, встану на крылосѣ и во весь голосъ: "Подъ твою милость"!-- отлягетъ малость... А псаломщикъ сейчасъ: "Зачѣмъ ты, Ванюга, такъ грубо? Ты тону дождись". А онъ, тонъ-то, вотъ у меня гдѣ! Въ сердцѣ... "Грубо"... Скажетъ тоже...

Ночь стояла сонная съ густой тягучей темью и до того тихая, что голосъ дергача изъ дальняго болота казался рядомъ.

Мы присѣли на ярусѣ кривыхъ, плохо оскобленныхъ чернолѣсовыхъ бревенъ. Рядомъ былъ недодѣланный срубъ съ узкими, какъ татарскіе глазки, оконцами, и въ одно изъ оконецъ глядѣлась красноватая, будто ползущая куда-то, звѣздочка. Впереди за чернымъ, совсѣмъ чернымъ, выгономъ стлалось болѣе свѣтлое ржаное поле. Чудилось, какъ оно ширится, ширится и убѣгаетъ за крутецъ, туда, гдѣ высится Суркомаръ и чернѣетъ Воровской страшный лѣсъ, котораго я такъ боялся въ дѣтствѣ.

Было и жутко, и пріятно, клонила дремота. А Ванюга разсказывалъ тоскующимъ тономъ, какъ онъ мечтаетъ всю жизнь встрѣтиться съ такимь образованнымъ человѣкомъ, который зналъ бы все, о чемъ ни спросишь, и былъ бы свой брать мужикъ, и не гнушался бы лаптей, и понялъ бы всю глубину тоскующей крестьянской души, которая отдыхаетъ въ работѣ, а въ бездѣльи мучается. Долго печаловался Ванюга. Я слушалъ, слушалъ и дремалъ. А онъ, должно быть, рѣшилъ уже, что долго жданный образованный человѣкъ нашелся, сидить рядомъ съ нимъ. Вдругъ заговорилъ со мной на "вы" и не прежними мужицкими словами, а другими, которыми надлежитъ говорить съ образованнымъ человѣкомъ:

-- Какъ вы относитесь къ этому, напримѣръ?

-- Къ чему?

-- Вотъ... ну вродѣ: бабы село опахиваютъ...

-- Какъ это село опахиваютъ?

-- Такъ. Очень даже понятно и естественно: отъ холеры тоже! Какъ это на вашъ взглядъ? То есть, какъ вы находите?

Я не зналъ совсѣмъ, что село опахиваютъ отъ холеры.

-- Да неужели же, дескать, эта самая, съ позволенья сказать, волшебница Авдотья ни разу васъ не предувѣдомила? И даже не сообщила ни разу?

-- Бабушка Авдотья?

-- Разумѣется она! Всю эту линію она ведетъ. Да вотъ, не желаете-ль взглянуть? Надо полагать, сей ночью онѣ выѣхали... И мы поднялись съ яруса, пошли крадучись къ тому мѣсту, гдѣ по разсчету Ванюги должны были пахать бабы.

Присѣли въ тѣни крайней половни, стали ждать. Вскорѣ появилась на недалекомъ темномъ горизонтѣ толпа бѣлыхъ привидѣній. Было ихъ около дюжины. Всѣ въ бѣлыхъ рубахахъ до пятъ, всѣ съ распущенными косами. Везли обыкновенную соху-винтовку такъ, какъ мужики возятъ ее на пашню и съ пашни: на волокушахъ, сошниками кверху и впередъ. Сзади, еле поспѣвая за всѣми и путаясь въ черезчуръ долгой рубахѣ, шла, торопилась старуха Авдотья.

-- Главное, не обнаружьте себя чѣмъ ни на есть,-- шепталъ, предупреждая, Ванюга,-- иначе не причемъ возвратятся... Она, эта самая Авдотья, твердо знаетъ примѣту...

Мы притаились, почти не дышали. Привидѣнья прошли совсѣмъ около, обдавая насъ пылью и запахомъ пота. Онѣ неслышно ступали босыми ногами по пыли дороги и видимо захвачены были важностью и строгостью того большого, на ихъ взглядъ, дѣла, которое собирались начать. Соха колыхалась, шуршала, обработанные концы сошниковъ поблескивали, какъ фосфорныя спички во тьмѣ, чуть-чуть дрожала палица. Многихъ изъ привидѣній я успѣлъ разглядѣть и узнать.

-- Бабъ здѣсь, собственно говоря, не имѣется...-- шепнулъ Ванюга,-- всѣ дѣвки... и старуха. Вчерашняго дня здѣсь прекратили пахоту, пойдутъ теперь дальше.

И дѣйствительно толпа привидѣній остановилась, стала къ востоку лицомъ, перевернули соху сошниками въ землю, старуха взялась за ручки, пошли.

Шли быстро, молча, таинственно. Слышно было тяжелое дыханіе, и чудились струйки пахучаго женскаго пота. Соха скрипѣла, подрагивала, еле брала твердый, никогда не паханный дернъ.

Мы съ Ванюгой пошли домой.

-- Я полагаю, что больше ничего, какъ невѣжественные предразсудки?-- спросилъ испытующе Ванюга и самъ же отвѣтилъ:-- Суевѣрія жалкія и больше ничего...

На другой день утромъ я нарочно пошелъ на выгонъ. Легкая извилистая борозда, мѣстами углубляясь, мѣстами обрываясь, тонкой черной лентой опоясала село. Она должна охранить насъ отъ холеры.

-- Кто знаетъ,-- думалось мнѣ,-- можетъ быть это и суевѣрія жалкія, а можетъ быть частица того великаго духа жизни, которая на ряду съ ночными моленіями, съ чтеніемъ книжки у пожарнаго сарая и съ вѣрой въ чистую воду для питья крѣпитъ въ человѣкѣ силу борьбы, родитъ вѣру въ свое благополучье.

V.

Опять опустѣло село и теперь уже наглухо. Жнитво -- самое горячее время въ поляхъ. Цѣлую недѣлю отъ воскресенья до воскресенья народъ не ночуетъ дома. Боятся: вдругъ налетитъ ураганъ и вымолотитъ все зерно до послѣдняго, или градъ на послѣдахъ ударитъ. Нынче день годъ кормитъ. Жнутъ, не разгибая спины, мужики, бабы, подростки со стариками. Ребятишки, тѣ вертятся около становища, грудныхъ караулятъ, зыбки качаютъ. Утромъ жнутъ по зарѣ, покудово росно и влажно. Позавтракаютъ, когда солнышко встанетъ въ дерево вышиной, опять жать, до обѣда. Самое жаркое время, нельзя жать,-- изъ горсти сыплется,-- тогда спать полягутъ. Угомонится малость солнышко,-- опять жать до ужина и послѣ ужина по вечерней зарѣ до самой полуночи.

Тѣ, кто пожнется съ своимъ, ѣдутъ на сторону жать испольное, съемное, или за деньги барину. Такъ идетъ время отъ самой Казанской до Ильина дня. Не знаешь совсѣмъ, кто на селѣ хворый, кто здоровый, есть холера, или нѣтъ ея.

Въ Новой за лѣто умерло человѣкъ шестьдесятъ, а потомъ затихать стало. Люди только болѣли холерой, но не умирали.

Однажды черезъ наше село проѣзжала фельдшерица. Не знаю, какъ и отъ кого узнала обо мнѣ, заѣхала. Поговорили обо всемъ, что у насъ было сдѣлано, и она настойчиво пригласила меня пріѣхать въ больницу поговорить съ докторомъ. Было это за восемнадцать верстъ, и я пошелъ пѣшкомъ. По дорогѣ теперь уже не было никакихъ карантиновъ: или куда хочешь, безпрепятственно. Замѣтно только болѣе зоркое приглядываніе къ прохожему человѣку со стороны мужиковъ. Какъ всегда, кланяются при встрѣчѣ, снимаютъ шапку, а острый подозрительный взглядъ исподлобья такъ и щупаетъ со всѣхъ сторонъ незнакомца, такъ и пытаетъ.

Докторъ оказался очень простымъ и ласковымъ человѣкомъ, но былъ такъ занятъ, что мнѣ удалось поговорить съ нимъ урывками десять-пятнадцать минутъ, не больше. Оставилъ ночевать меня, просилъ распорядиться ѣдой и чаемъ, самъ наскоро кончилъ пріемъ больныхъ, вскочилъ на тройку давно ожидавшихъ земскихъ, поскакалъ на сторону.

-- Кажный божій день такъ,-- разсказывалъ служитель, угощая меня докторскимъ чаемъ,-- вскочитъ съ зарей, не протретъ путемъ глазъ,-- скачетъ! Сказываютъ въ Троицкомъ теперь завелась: какъ косой коситъ, въ повалку...

Здѣсь за лѣто впервые я просмотрѣлъ газеты, узналъ объ ужасахъ, какіе были во всемъ Поволжьи. Въ Х-скѣ толпа убила доктора, въ С-въ разгромила холерные бараки и полицію, въ другихъ городахъ тоже бунтовали. И вездѣ умиралъ народъ сотнями въ день.

Изъ земской аптечки выдали мнѣ порошокъ сулемы для приготовленія обеззараживающей жидкости, пузырекъ мятныхъ капель отъ рвоты и другихъ какихъ-то безобидныхъ капель "отъ живота".

-- Все это не дѣйствительно противъ холеры,-- говорилъ фельдшеръ, снабжавшій меня лекарствами,-- но успокаиваетъ... Вѣдь у насъ какъ? Коли боленъ человѣкъ, обязательно лекарство давай, иначе не понимаютъ...

Обогатили меня еще книжками, правилами для санитаровъ, и я вернулся домой съ гордымъ чувствомъ признаннаго борца съ тяжелой бѣдой.

Дома съ первыхъ же дней пришлось невольно выступить въ такой роли, какой я не ждалъ и не думалъ брать на себя. Выданныя изъ больницы лекарства предполагалось тратить только въ случаѣ несомнѣнной холеры. Буде кто захвораетъ съ явными признаками, я долженъ былъ тотчасъ залить сулемнымъ растворомъ всѣ зараженныя мѣста, дать для успокоенія больного капель и гнать скорѣе за докторомъ. Этимъ кончалась моя обязанность.

Но, какъ говорится: Богъ за насъ, а чортъ прямо въ глазъ.

Первой узнала о моихъ лекарствахъ бабушка Авдотья и стала подговариваться къ тому, чтобы добрую половину отлить ей: у нея часто голова кружится, и животъ крутитъ, да и бабы иной разъ пристаютъ... противъ тошноты чтобъ!

Не успѣлъ я отказать бабушкѣ Авдотьѣ, какъ пришелъ сосѣдъ Максимъ, страдавшій давнишней застарѣлой хворью. Этотъ такъ упорно просилъ хоть капельку, хоть понюхать только, что я не зналъ куда дѣться. Всѣ мои доводы, всѣ увѣренія -- какъ объ стѣнку горохъ. Я ему -- о холерѣ, а онъ:

-- Ну что тебѣ стоитъ одну каплю съ чаемъ мні...

-- Да вѣдь не поможетъ!

-- А може, Господь смилостивится... Мнѣ и такъ стало куды легче съ той поры, какъ ты не велѣлъ воду сырую пить... Чай теперича пью -- и свѣтъ увидалъ. Вотъ бы еще капельку этого? Василичъ!-- просилъ онъ чуть не молясь,-- утоли страдающаго!

Не устоялъ, налилъ ему стаканъ крѣпкаго чая и въ чай пустилъ три капли мятной настойки. Самъ я не смѣялся потому только, что не хотѣлось обижать мужика. Онъ же, выпивъ съ жадностью лекарство, такъ просіялъ, такъ пріободрился и пошелъ домой такимъ козыремъ, что я растерялся. Потомъ Максимъ не переставалъ благодарить меня и все увѣрялъ, что капли поставили его на ноги. Вслѣдъ за Максимомъ пришла баба съ годовалымъ парнишкой. Ребенокъ хворалъ разстройствомъ желудка и до того истощился, что не держалъ на плечахъ голову, какъ трехмѣсячный.

-- Третью недѣльку, мотри-ко, такъ-то!-- жаловалась баба,-- и меня измоталъ и самъ извелся... Вишь, что осталось его!

-- Ты ба къ доктору съѣздила.

-- Да-ть ѣздила разъ... Гдѣ его возьмешь доктора? Его, сказываютъ, и не видитъ никто. Все гдѣ-то холеру гоняетъ...

Далъ ребенку три капли. Самому было совѣстно, убѣжать въ пору. А баба въ благодарность пару яицъ вынимаетъ изъ тряпочки. Ребенку тоже полегчало. И съ той поры къ нашей избѣ потянулись всѣ, кому не лѣнь, какъ къ новому источнику: и старухи съ затяжной простудой, и старики съ ревматизмами, и малыхъ ребятъ приводили съ трахомой на глазахъ...

Попалъ я въ то нелѣпое положеніе, отъ котораго даже теперь стыдно. Холеры не было, а были больные съ застарѣлыми, по большей части неизвѣстными мнѣ хворями. Я посылалъ ихъ къ доктору, а они резонно указывали, что доктора теперь не сыщешь нигдѣ, и приставали ко мнѣ до одури съ просьбой удѣлить малую толику капель... Мятныхъ капель отъ ревматизма и чесотки.

Прошелъ Ильинъ день. Народъ пожался, молотилъ на сѣмена рожь. Косили овсы. Въ это время вдругъ заболѣлъ, и заболѣлъ холерой, молодой жизнерадостный и крѣпкій мужикъ Власъ. Скрутило его въ какихъ-нибудь два-три часа. Вышло дѣло такъ.

Косилъ Власъ овесъ у самой грани, прилегавшей къ яровому же полю Новой деревни. Грань шла по потному полевому овражку, полному свѣжихъ, оправленныхъ и не оправленныхъ въ срубъ, родничковъ. Мужику захотѣлось пить, а на горе вода, взятая изъ дома въ лагункѣ, вся вышла. Не стерпѣлъ, спустился въ овражекъ и напился въ первомъ же родничкѣ. Напился и тутъ же почувствовалъ себя плохо. Запрягли наскоро лошадь, привезли домой, и только успѣли уложить на кровать,-- онъ умеръ въ страшныхъ корчахъ и судорогахъ.

Позвали меня.

Въ избѣ на покрытой соломой кровати лежалъ трупъ недавняго красавца Власа съ поднятыми кверху колѣнями и кривыми, точно вывихнутыми руками. Лицо такъ похудало, такъ глубоко ввалились глаза и почернѣло все въ немъ, что нельзя было узнать его. Съ покойникомъ были только отецъ и жена, молодая перепуганная баба. Ни сосѣди, ни родные, уже знавшіе о несчастіи, не пришли. Не было и обычнаго чтенья псалтири.

-- Не пришли! Никто не пришелъ,-- шептала баба, и въ эту минуту для нея было большимъ страданіемъ не то, что умеръ мужъ, а то, что никто не пришелъ къ нимъ раздѣлить горе.

Незадолго передъ этимъ я самъ говорилъ народу о заразительности холеры, совѣтовалъ опасаться заразы отъ больныхъ и покойниковъ, совѣтовалъ не ходить въ холерныя избы на поминки... Словомъ, говорилъ и совѣтовалъ много благоразумнаго, необходимаго для борьбы съ нагрянувшимъ бѣдствіемъ.

Но теперь при видѣ полнаго одиночества несчастной семьи, во мнѣ зашевелилось оскорбленіе. Стыдно стало и за себя и за людей.

-- Не пришли...

Старикъ не поздоровался даже. Прежде онъ любилъ встрѣчаться со мной, душевно и ласково разговаривалъ, разспрашивалъ о городской жизни и всегда удивлялся, что въ городѣ продаютъ воду по копѣйкѣ за два ведра.

Я подошелъ къ нему; а онъ сверкнулъ навстрѣчу сухимъ злымъ взглядомъ глубокихъ глазъ, заговорилъ, кидая словами:

-- Погляди, погляди! Узнаешь что-ль Власа-то? Кто это такой дошлый? Кому надо собачью смерть наслать на парня? Померъ... померъ... безъ покаянья... Ты что пришелъ? Кто звалъ тебя? Попа надо, не тебя!

Старикъ отвернулся, аакрылся, какъ маленькій, рукавомъ, всхлипнулъ, словно заскулила собака:

-- Безъ покаянья... Хрестьянскаго погребенья не даютъ...

Потомъ срыву повернулся къ двери, вышелъ, хлопнулъ ею во всю, такъ что затряслись тонкія чернолѣсовыя стѣны избы, и уже изъ сѣней договорилъ злымъ надсаженнымъ голосомъ:

-- Пр-ровалитесь вы въ таръ-тарары! Анафемы прокляты!

Староста нарядилъ четверыхъ мужиковъ. Приготовили гробъ, могилу, обмыли покойника, и, когда смерклось, пронесли его прямо на кладбище, схоронили. Батюшки по обыкновенію не было дома.

Я хотѣлъ было засыпать гробъ и могилу известкой, но старикъ съ такой яростью накинулся на меня, что пришлось оставить это.

За то молодая вдова оказалась куда покладистѣй. Она вскипятила два большихъ чугуна, вымыла сулемнымъ растворомъ всю избу, кровать и лавки, сожгла постилку, одежу, въ которой Власъ захворалъ, и все лишнее тряпье.

Вернувшіеся съ кладбища мужики тоже не побрезговали сулемой.

Зашли на дворъ, гдѣ я приготовилъ для нихъ цѣлую корчагу, и съ удовольствіемъ выполоскались въ ней до послѣдней ниточки.

Смертью Власа началась и кончилась въ нашемъ селѣ холерная эпидемія.

VI.

Лѣто прошло, и мало-по-малу устанавливалась осень. Миновалъ Первый Спасъ -- первый сѣвъ, былъ и прошелъ Фроловъ день -- лошадиный праздникъ. Поля все больше и больше пустѣли, а село оживало. Холера кругомъ затихла. Уже никто не захварывалъ ею.

Изъ Новой народъ опять сталъ ходить къ намъ въ церковь, и батюшкѣ досталось не мало въ этотъ годъ за сорокоусты.

Холеры не было, но долго не могли забыть ее. Вспоминали страхи, говорили, какъ была она по другимъ селамъ, привозили съ базара разсказы о бунтахъ и погромахъ. У насъ въ селѣ она оставила по себѣ особый еле уловимый слѣдъ грусти. Размягчила сердца и сдѣлала всѣхъ другъ къ другу добрѣе, любовнѣе. Можетъ быть кое-что прибавилъ къ тому и хорошій урожай, но видно было внимательному глазу, что люди стали лучше.

Изъ насъ, больше другихъ хлопотавшихъ съ холерой, составился къ осени дружный кружокъ. Здѣсь были: Ванюга, староста, старшина съ сельскимъ писаремъ, наша семья и даже старуха Авдотья. Мы чаще встрѣчались другъ съ другомъ, подолгу разговаривали. Задумывались надъ пережитыми тревогами, и сама собой родилась мысль увѣковѣчить чѣмъ-нибудь минувшее лѣто.

Говорили, что хорошо бы открыть въ селѣ училище, и меня сдѣлать учителемъ. Мысль эта нравилась всѣмъ. Меня поднимала она за облака и радовала, какъ малое дитя. Бродя по селу, я уже чувствовалъ себя на половину учителемъ, болталъ съ ребятишками о ребьячихъ нуждахъ и затѣяхъ, разсказывалъ имъ занимательныя исторіи. Ребята уже льнули ко мнѣ и шепоткомъ говорили:

-- Учитель... учитель...

А я высматривалъ лучшее мѣсто для школы, соображалъ, гдѣ насажу общественный садъ,-- куда поставлю образцовый пчельникъ, гдѣ подходящее мѣсто для... народнаго дома.

Говорили, но никто не рѣшался заикнуться на сходѣ объ училищѣ. Оно потребовало бы не малыхъ расходовъ, общество же наше было не изъ богатыхъ. Нѣсколько лѣтъ тому былъ большой пожаръ. Сгорѣла половина села и церковь и поповы дома. Строились и задолжали. Церковь съ поповыми домами стоила тысячъ подъ тридцать. И не всѣ еще деньги были выплачены. Кромѣ того многихъ подрѣзалъ прошлогодній голодъ. Думать ли объ училищѣ? Духу не хватало.

Однако же мысль, родившаяся въ маломъ кружкѣ, не умирала. Она ширилась и, расползалась по всѣмъ концамъ села, прививалась все къ большему и большему количеству мужиковъ.

Народъ изъ разныхъ концовъ, встрѣчаясь со мной, все чаще и чаще заговаривалъ объ училищѣ.

-- Ну что, Василичъ, какъ дѣлишки?-- спросить иной, привѣтно здороваясь и потрясая кудрями.

-- По немножку. Какъ вы?

-- Богъ носитъ покудово... Скоро въ городъ?

-- Собираюсь. Дай срокъ, уберутся наши, съ просомъ покончить надо.

-- Дѣло такое. А то ба оставался у насъ... Житье не такое, чтобы ужъ, а кормиться можно. Прокормимъ!

-- Да-ть, не въ кормежкѣ дѣло!-- возражаю я, а самъ цвѣту весь отъ радости: знаю, къ чему мужикъ свою рѣчь клонитъ.

-- Оставаться-то не при чемъ...

-- Вона! Чай откроемъ училищу. Дядья у тебя въ силѣ, самъ ты любъ міру, только молви! Слово скажи...

И вотъ однажды такое слово было промолвлено. На большомъ шумномъ сходѣ выступилъ молодой, мало знакомый мнѣ мужикъ изъ дальняго конца, заговорилъ объ училищѣ.

Мнѣ думается, что въ народѣ живетъ общая, вѣками закрѣпленная мѣра признанія вещей. Благодаря ей всѣ знаютъ безъ споровъ, что нужно и должно быть и чего не нужно, что лишне.

Пусть, напримѣръ, соберется сходъ изъ мужиковъ, бывающихъ въ церкви разъ въ годъ, или совсѣмъ небывающихъ въ ней, а проводящихъ всѣ праздники въ кабакѣ. Пусть на этомъ сходѣ выступитъ общественникъ и скажетъ:

-- Братцы, не нужно намъ церкви. Была у насъ старая, мы лѣнились ходить въ нее. Теперь сгорѣла она. Отроить новую денегъ нѣтъ. Шутка ли? тридцать тысячъ рублей! Обойдемся безъ церкви...

Такого общественника, если даже слыветъ онъ умнымъ и дѣльнымъ человѣкомъ, не станутъ слушать. Скажутъ ему:

-- Замолчи! Ты -- сумасшедшій! Какъ можно безъ церкви!

И скажутъ такъ не потому только, что народъ съ испоконъ вѣковъ сживается съ церковью. Она краситъ картину села, даритъ народъ праздниками и т. д. Вѣдь и кабакъ сжился съ народомъ, и онъ тысячу лѣтъ краситъ народные праздники. Однако, если тотъ же общественникъ скажетъ на томъ же сходѣ:

-- Давайте закроемъ кабакъ въ селѣ! Онъ намъ не нуженъ, лишній.

То кабака не закроютъ конечно, а общественника выслушаютъ, похвалятъ и почувствуютъ себя передъ нимъ грѣшниками.

И сдѣлаютъ такъ потому, что прикинуіъ и къ тому и къ другому случаю ту самую мѣру, о которой я говорю. Сами не замѣтятъ, какъ примѣряютъ. Но иногда мѣра эта вдругъ измѣнится. То, что казалось ненужнымъ, лишнимъ,-- до зарѣзу понадобится, или наоборотъ. Чтобы такъ случилось, надо пережить народу какую-нибудь крупную духовную встряску, чтобы онъ поднялся на мигъ выше житейскихъ будней и взглянулъ на свое житье бытье сверху внизъ. Тогда достаточно бываетъ небольшого намека на что-нибудь новое и полезное, и за него ухватятся.

Такой самой встряской для нашего села было холерное время. Оно измѣнило народный взглядъ на школу и грамотность. Какъ вышло все, трудно прослѣдить. Но если бы тотъ же молодой мужикъ заговорилъ о необходимости для нашего села училища въ прошломъ году, то на него закричали бы всѣ и "каштаны" первые:

-- Это еще что за выдумки? На что намъ училищу, аль голоштанниковъ разводить? Вонъ они учены те: отцу-матери не почетчики! Только и норовятъ, ка-бы домъ бросить, да на сторону! Дѣды-прадѣды жили, не знали грамотѣ, да лучше насъ справлялись! Не надо училища! Не желаемъ...

И провалили бы единогласно училище.

Теперь, послѣ холеры, вышло не такъ. Молодого мужика выслушали съ большимъ почтеніемъ. Согласились не сразу, разумѣется, но говорили не о томъ, что не нужно училища. Ссылались на бѣдность, на долги, которые сдѣлало общество при постройкѣ церкви, на прошлогодній голодъ. "Каштаны" совѣтовали обождать съ этимъ дѣломъ годъ или два, когда общество оправится.

Такія рѣчи для насъ уже были побѣдой. Мы разсчитали, что деньги на постройку будемъ просить изъ губернскаго земства, рублей хотя бы тысячу, въ ссуду, а лѣсъ начнемъ хлопотать изъ казенной дачи: даромъ, или на льготныхъ условіяхъ. Если приговоръ составить теперь же, то съ годъ протянутся хлопоты, да годъ уйдетъ на постройку дома. Значитъ обществу придется начать свои траты какъ разъ черезъ два года.

Все это сказали сходу старшина съ сельскимъ писаремъ. Старики согласились единогласно.

Въ концѣ августа я уѣхалъ обратно въ городъ. Уѣзжалъ съ надеждой черезъ годъ, черезъ два поселиться окончательно въ родномъ селѣ и, не покладая рукъ, осуществлять свои молодыя мечты. Но мечты такъ и остались мечтами до настоящаго дня.

И сбудутся ли когда?

Благодаря холерному году, я дѣйствительно сталъ народнымъ учителемъ, но только не тамъ, гдѣ хотѣлось сердцу. Выше меня оказалось "благоусмотрѣніе начальства" и то, что называютъ словомъ: "обстоятельства". Они кидали и продолжаютъ кидать меня по слову Христа: "Имъ тя препояшетъ и поведетъ, амо же не хощеши".

Какіе слѣды оставила холера въ городѣ? Не знаю. Кажется только четыре смертныхъ казни и множество тюремныхъ заключеній за холерный бунтъ.

"Вѣстникъ Европы", No 1, 1913