Первые дни суда завязли допрос подсудимых и перекличка свидетелей. Их было так много, что они были собраны на дворе, толпою тысяч до двух человек.
Затем началось чтение обвинительного акта, объемом в 114 страниц. Оно заняло целиком два судебных заседания и навело на всех томительную и нудную скуку. Едва закончилось чтение, как встал подполковник Филимонов и сделал, как описано уже, заявление о том, что согласно материалу, изложенному в обвинительном акте, выводы последнего должны быть изменены, и произнес целую речь, в которой мотивировал новое обвинение, приведенное нами выше. Теперь вое подсудимые обвинялись огульно, так оказать, вкупе за все революционные события, происходившие не только на Екатерининской ж. д., ню во всем Донецком бассейне. Всем одинаково ставилось в вину участие в Горловшом бою, убийство штабс-капитана Карамышева в Ясиноватой, разбор рельс и проч. И деяния всех одинаково были квалифицированы по 100 ст. Угол. улож. и по 279 ст. XXII кн. Свода военных постановлений.
Хотя все ожидали, по слухам, что обвинение будет изменено, но заявление подполковника Филимонова произвело прямо ошеломляющее впечатление. Это был первый момент в деле, когда все почувствовали ужас надвигавшихся казней. Защита тотчас же заявила самый энергичный и обстоятельно мотивированный протест, который был обосновал настолько бесспорно с точной зрения процессуальных законов, что даже жандармский полковник Шредель, присутствовавший на суде, донес департаменту полиции, что "защита с формальной стороны будет права". Филимонов возражал. Ему снова отвечали защитники. Лопатин слушал Филимонова, можно оказать, с восторгом и после его речи имел вид победителя. Доводы защиты не доходили до его сознания и прямо раздражали его. Он обрывал адвокатов, старался смутить и сбить их своими окри-осами с позиции, но защитники упорствовали и не сдавались. Как судья, Лопатин понимал, что он нарушает закон, и эхо еще больше поднимало его злобу- Наконец он не выдержал и отказал сторонам в новых репликах.
-- Суду все ясно,-- объявил Лопатин и удалился вместе с судьями на совещание.
Когда судьи снова заняли свои места за столом с зерцалом и красным сукном, Лопатин имел злобно радостный, прямо торжествующий вид. Он объявил, что суд принимает новую, формулировку обвинения по 100-й и 279-й статьям и вместе с тем определяет -- заключить всех обвиняемых по этому делу, находившихся на свободе, немедленно под стражу. При этом, чтобы усилить впечатление, Лопатин, повысил голос, и определение прозвучало в суде как военная команда. Этот крик ударил всем по нервам.
Дальше суд перешел к опросу подсудимых о том, признают ли они себя виновными. Лопатин выкликал фамилии, и все по очереди, на разные голоса, отвечали ему:
-- Не признаю.
-- Нет, не признаю.
Некоторые пытались тут же давать объяснения и оправдываться. Лопатин обрывал их и заявлял:
-- Успеете, у вас будет дли этого свое время.
Затем началось так называемое судебное следствие, т. е. допрос свидетелей.
Они все были разделены по станциям, и для каждой группы Лопатин точно определил время явки на допрос. Процесс начался 7 ноября, а допрос свидетелей закончился к 12 декабря. Внешний порядок был налажен, можно сказать, образцово. Все происходило точно по-военному, в указанное время, и Лопатин сердился, если случались какие-нибудь нарушения,-- например, запаздывали к назначенному дню отдельные свидетели. Он распекал их, грозил штрафом и сообщением начальству.
Чтобы было еще больше порядка, Лопатин предложил подсудимым не сидеть в суде все время судебного следствия, а являться группами по тем станциям, допрос свидетелей по которым будет происходить в данном заседании.
-- Это ваше право, -- говорил Лопатин.-- Если хотите, то можете не присутствовать на суде, когда показания вас не касаются.
Но подсудимые не желали воспользоваться этим удобным для суда правом. Защита же использовала этот случай и заявила суду, что, очевидно, суд сам считает деяния подсудимых по отдельным станциям совершенно обособленными, предложив такой порядок заседания.
Предложенный председателем порядок еще раз показывает неправильность предъявления огульного обвинения "сем по 100-й и 279-й статьям.
При этом заявлении защиты Лопатин так вскипел, что не желал ничего слушать, отворачивался ж окнам от говоривших, затем лишил защитников слова по этому вопросу, а при новой попытке пригрозил удалить из заседания.
Самый допрос свидетелей тоже нередко сопровождался инцидентами. Почти (все свидетели, не исключая крупных должностных лиц и даже некоторых чинов наружной полиции, давали показания более или менее объективно и в большинстве случаев в пользу подсудимых, а при щекотливых вопросах обычно отзывались "запамятованием". Ни прокурорам, ни Лопатину и Курочкину никакими напоминаниями не удавалось добыть от некоторых из них нужных им улик против отдельных подсудимых. Когда так вели себя свидетели городовые или околоточные и пристава или жандармские унтер-офицеры и ротмистры железнодорожных отделений, это доводило Лопатина до бешенства.
Сначала он, спокойный на вид, только нервно теребил усы и советовал им вспомнить о долге службы. Потом ехидно читал показания, данные свидетелем на предварительном следствии, и требовал, чтобы тот подтвердил их. Когда случалось, что и после этого свидетель отзывался запамятованием, или, особенно, когда отрицал правильность записанного следователем, то происходили бурные сцены. Председатель багровел, глаза его выкатывались н неподвижно упирались в свидетеля, а рот извергал поток угроз рапортом по начальству, увольнением от службы и даже судом за лжесвидетельство. Но в большинстве случаев свидетели не смущались его криками (вероятно, вообще привычные к крикам начальства) и обычно более или менее ловко уклонялись от дачи показаний, уличающих подсудимых.
Лопатин и судьи приписывали такое поведение свидетелей тому, что они (терроризированы. Надо вспомнить, что полковник Шредель доносил департаменту, что найдены прокламации, в которых содержался призыв уничтожить всех свидетелей по этому делу. Этой прокламации он не приложил к донесению. Вероятнее всего, что ее никогда не было. А если она и была, то, очевидно, исходила из кругов охранки, т. е. носила провокационный характер. В действительности, конечно, свидетелей никто не запугивал, кроме самого Лопатина. Вея их масса была подавлена обстановкой суда, искренно сочувствовала подсудимым и негодовала на суд, поставивший их под угрозу смертной казни. При таком противоположном отношении к делу свидетелей и суда, между ними, конечно, не могло быть общего языка. Каждое слово, каждый жест свидетелей встречали недоверие. Когда свидетель пытался искренно и просто сообщить свой взгляд на дело, то он точно резал ножом уши Лопатина, который или обрывал его или даже сажал на место.
В такой атмосфере велось все судебное следствие, допрашивались сотни свидетелей в течение шести недель, и чем дальше шло дело, тем создавался все больший и больший сумбур вокруг событий, бывших предметом судебного разбирательства. Никакого истинного освещения их установить уже не было возможности. Только время и утомление судей, прокуроров, подсудимых и защиты вносили более спокойную струю. В такие моменты вокруг все замирало. Свидетели что-то бормотали, судьи и Лопатин их не слушали. Прокуроры и защита о чем-то опрашивали свидетелей. Но все их показания протекали мимо, как вода.
Когда защитники, пытаясь оттенить те или другие факты, удостоверенные свидетелями, подчеркивали их и обращали на них внимание суда, Лопатин махал рукой и говорил, что суд все видит и все слышит.
В такие моменты наступала томительная тоска. Судьи зевали и не находили положения в своих креслах, то опираясь на ото л, подпирая голову обеими руками, то откидываясь на спинку кресла и вытягивая ноги, то приваливаясь на подлокотники.
Неутомимым оставался только подполковник Курочкин, который не упускал случая задавать вопросы свидетелям, слушал объяснения обвиняемых ню поводу показаний, данных свидетелями, и все что-то записывал на своих листах бумаги, тогда как у других судей они оставались чистыми или разрисованными карикатурными профилями, чортиками, женскими головками и проч. Таким же неутомимым был и помощник военного прокурора капитан Шевяков. Для каждого подсудимого у него был свой листок с вопросами, которые задавались свидетелям. Он ничего не упускал и все записывал, и очень старательно и точно использовал все это впоследствии в своей обвинительной речи, которая длилась семь часов. А до этого времени не раз, конечно, использовал свои записи против подсудимых в кулуарных беседах с судьями, с которыми вне заседаний находился в постоянном общении. У подполковника Филимонова была, как сказано выше, другая роль. Его не интересовали улики против отдельных лиц. Он старался только во время судебного следствия установить в наиболее ярких и кровавых тонах общую картину восстания на Екатерининской ж. д. и в прилегающих районах Донецкого бассейна, а главное -- объединить все эти хаотически происходившие события одним общим руководительством какого-то оставшегося не обнаруженным единого революционного центра, по плану которого были будто бы инсценированы вое отдельные эпизоды на всей линии Екатерининской ж. д. в период времени о 4-го по 17 декабря. Этот взгляд на дело плохо вязался с предоставлением о нем свидетелей из начальствующих лиц Екатерининской ж. д. и высших чинов железнодорожной полиции. Филимонов спорил с ними, при поддержке Лопатина, и старался добитые я от них согласного со своим взгляда на дело. Удавалось это довольно плохо. Даже когда свидетели соглашались с ним, их показания были тусклы, никакой картины не выходило. После допроса первых свидетелей из начальствовавших лиц Филимонов успокоился, очевидно, решив создать нужную ему картину самостоятельно в обвинительной речи, и большую часть судебного следствия или отсутствовал, куря в коридорах, или что-то читал, шло обращая внимания на то, что происходило в зале.
Сам Лопатин часто скучал, бездушно рассматривая кончики своих пушистых усов и вяло покручивая их. Даже подсудимые часто целыми часами скучали под вялое бормотанье свидетелей, которые сменялись поминутно один за другим, как фигуры в кинематографе. Оживлялись при этом только те из подсудимых, о которых говорил в данный момент тот или другой свидетель. Они вставали и заявляли суду, что хотят дать объяснения. Лопатин предоставлял им слово и, большею частью, так же не слушал подсудимых, как не слушал и свидетелей, заявляя, что у них еще будет время дань свои объяснения суду в последнем слове.
Некоторое оживление наступало только в те моменты, когда Лопатину, Курочкину или Шевякову казалось, что свидетели уличают в чем-то того или другого из подсудимых. Тогда они сами вызывали его на объяснения и со скромным видом спрашивали:
-- А вы ездили в Горловку?
-- У вас был револьвер?
-- Кто снабдил вас оружием?-- и т. д., и т. д. И тотчас что-то записывали.
Потом опять все успокаивалось, опять нависала нудная скука, от которой у всех болели спины и некуда было деться.
Так длилось судебное следствие изо дня в день, с десяти часов утра до сумерек, не внося никакой ясности в дело. И как ни старались его участники установить те или другие события, они, конечно, ничего установить не могли ни в сторону защиты, ни в сторону обвинения, и Фемида с каждым днем становилась все более и более слепой.