Григорій Лобановъ былъ сынъ зажиточнаго сибирскаго крестьянина. Какъ его здоровые и дѣятельные родители, сколачивавшіе помалу, но неуклонно и вѣрно, свой достатокъ, какъ всѣ люди его среды, онъ привыкъ по совѣсти считать, что для каждаго человѣка было единственно важно въ жизни -- имѣть матеріальное благополучіе.
Самъ -- здоровый, хозяйственно-дѣятельный и обезпеченный онъ считалъ хорошими людьми только такихъ же, какъ онъ, людей -- дѣятельныхъ, здоровыхъ богатыхъ. На службѣ Лобановъ былъ послѣдній годъ. Она ему не нравилась однообразіемъ казарменной жизни, монотонностью солдатскихъ занятій и ученій, въ которыхъ на его взглядъ не было никакой понятной ему цѣли. Онъ ждалъ съ удовольствіемъ освобожденія отъ службы и надѣялся дома развернуться въ какомъ-нибудь торговомъ дѣлѣ или, можетъ быть, даже завести рыбный промыселъ въ Обдорскѣ. Въ ожиданіи же конца службы, Лобановъ устраивался на ней возможно лучшимъ образомъ.
Сначала постарался попасть въ учебную команду, чрезъ годъ былъ младшимъ унтеръ-офицеромъ, а послѣдніе два года ему постоянно поручали за страшого конвоировать этапы. Зимою и осенью это было очень тяжело. Но соблазнительно и хорошо было то, что въ этапѣ онъ всегда чувствовалъ себя независимымъ, стоящимъ выше всѣхъ. Нравилось движеніе по деревнямъ, остановки въ нихъ, гдѣ онъ былъ вездѣ въ своей средѣ хорошимъ, желаннымъ гостемъ. Нравилось также хозяйственно и дѣловито устраивать сложное сравнительно движеніе партій. Въ этапѣ ему всегда казалось, что онъ дѣлаетъ какое-то важное для государства дѣло... Главное же, что возвышало его здѣсь, въ собственныхъ глазахъ,-- это привычка быть неограниченнымъ начальникомъ въ этапѣ, имѣвшимъ право, какъ онъ думалъ, даже убить арестанта при всякой попыткѣ къ побѣгу. Это положеніе пріучило Лобанова, молодого, добродушнаго, довольнаго жизнью крестьянина, къ острому наслажденію самовластіемъ, которое онъ привыкъ и любилъ испытывать, начальствуя надъ арестантскими партіями.
Всѣхъ арестантовъ Лобановъ считалъ стоящими ниже себя, плохими людьми, потому что они сидѣли въ острогахъ, потому что были одѣты въ нелѣпую одежду и мучились въ кандалахъ, потому, что были лишними людьми, которые не умѣли устроиться въ жизни, и еще потому, что въ большинствѣ они были хилы, жалки, несчастны.
Не укладывались въ эти прочные и точные взгляды Лобанова только "политическіе" арестанты. "Политики" эти сначала казались ему просто чудаками, которые гдѣ-то, тамъ въ Россіи, взбунтовались не изъ-за своего дѣла и не изъ-за своего интереса и теперь вынуждены были горько расплачиваться за это неволей, ссылкой, ломкой всей жизни, потерей здоровья въ этапахъ, безчисленными страданіяіми. Потомъ, узнавъ ихъ ближе, сжившись и привыкнувъ къ нимъ, онъ сталъ сильно подозрѣвать, что, очевидно, плоха, голодна, холодна, неустроена та жизнь, тамъ въ Россіи, которая выбрасывала ихъ въ Сибирь, въ ссылку или даже въ каторгу. Нѣкоторыхъ изъ нихъ, людей съ образованіемъ, со средствами, и особенно крестьянъ, которые умѣли устраиваться на новыхъ мѣстахъ въ Сибири, Лобановъ, съ теченіемъ времени, даже сталъ уважать, какъ уважалъ, напримѣръ, Черницкаго, но это нисколько не мѣняло его общаго представленія объ арестантахъ, какъ о плохихъ, жалкихъ, негодныхъ и ненужныхъ для жизни людяхъ.
Къ арестантамъ онъ былъ сухъ, такъ какъ они, эти плохіе и жалкіе люди, всегда угрожали ему возможностью побѣговъ, разрушеніемъ въ такомъ случаѣ всего его благополучія и превращеніемъ его, Лобанова, въ такого же, какъ они, жалкаго арестанта. Сильно безпокоясь за возможность побѣговъ, онъ для предупрежденія ихъ грозилъ каждой партіи поголовнымъ избіеніемъ, и былъ убѣжденъ, что онъ можетъ и долженъ, въ случаѣ побѣга, перебить всѣхъ, и что онъ непремѣнно это сдѣлаетъ.
И вотъ, 28 сентября, Лобановъ сдѣлалъ то, что онъ, казалось ему, могъ и долженъ былъ сдѣлать въ случаѣ побѣга.