Ненси только что проснулась и, лениво потягиваясь, дернула длинный шнурок сонетки. В дверь постучали.
— Entrez![1]
В комнату вошла белокурая швейцарка-горничная.
— Ce que désire mademoiselle?[2]
Но прежде чем получился ответ, в ту же минуту из большой комнаты, находившейся рядом с той, где спала Ненси, появилась высокая фигура очень пожилой дамы, одетой в черное шелковое платье с длинной пелериной; голову ее прикрывал большой кружевной чепец. Лицо вошедшей носило следы давно уже утраченной строгой красоты. Седые волосы были спереди слегка подвиты, и брови старательно подрисованы. Эти подрисованные брови на совершенно старом, поблекшем лице производили неприятное впечатление и оттеняли еще больше холодный, несколько острый блеск глубоко засевших в своих впадинах, когда-то прекрасных черных глаз; а прямой стан, белые, холенные руки и горделивая, даже несколько высокомерная посадка головы придавали всей фигуре какую-то особую величавость. Это была бабушка Ненси — Марья Львовна Гудаурова.
Она безмолвно рукою махнула горничной, и та вышла.
— Сколько раз я тебе говорила — не зови ее без надобности, — заметила Марья Львовна полустрого Ненси, — я ведь здесь — и помогу тебе встать сама.
— Ах, бабушка, она такая смешная, эта Люси, такая смешная… Она мне нравится….- спешила оправдаться Ненси.
— Ну, хорошо, хорошо. Стань, крошка, — я буду тебя вытирать.
Ненси прыгнула на клеенчатый коврик возле кровати и, дрожа всем телом, терпеливо ожидала конца скучной операции, которую бабушка аккуратно совершала над ней каждое утро. Но Марья Львовна не торопилась. Она медленно, как бы смакуя, проводила губкой, потом — жестким полотенцем по гибким членам еще не вполне сформированного, нежного тела Ненси.
— Ну, одевайся, крошка!
— Ах, слава Богу!.. Ах, как скучно, бабушка, это обтиранье!.. — И Ненси торопливо начала одеваться.
— Зато ты мне скажешь потом спасибо, крошка, когда в сорок лет будешь еще совсем молода.
— Ах, это так долго, долго ждать. Я не доживу… и потом — сорок лет… Ай, какая я буду старуха!..
— А твоя мать?
— О, мама молодая!..
— Но ей сорок лет.
Ненси задумалась.
— Ну, что же ты? Снимай перчатки и одевайся.
— Ах, да…
Ненси стащила с рук широкие замшевые перчатки, в которых всегда спала, по приказанию бабушки, и стала поспешно одеваться.
«Elle а du chien, — думала бабушка, любовно глядя на ловкие движения Ненси и представляя ее себе уже расцветшей красавицей в парадном, пышном туалете декольтэ, дразнящем глаз и воображение, окруженною толпою блестящих поклонников. — Oui, elle а du chien!..»[3]
— А мама встала? — спросила Ненси.
— Elle fait lа toilette…[4] Ах, постой! — испуганно остановила бабушка Ненси, нетерпеливо дергавшую гребнем свои длинные золотистые волосы. — Ты с ума сошла. Дай, я сама расчешу. Ты помнишь, мы читали, почему Сара Бернар сохранила свои волосы: il faut les soigner[5] — надо осторожно с ними… Они требуют особого ухода, если хочешь сохранить их до глубокой старости.
— Ну, бабушка, все сохранять да сохранять — это скучно!
— О, дитя, — загадочно улыбнулась старуха, — наша жизнь прекрасна, пока она молода, и чем дольше сумеешь казаться такою, тем дольше будешь жить и пользоваться счастьем.
— Да как же это, бабушка? Вот ты: видишь — волосы седые, а брови надо чернить… Значит, все бесполезно, — наставительно произнесла Ненси.
Тень легкой не то — скорби, не то — иронии пробежала по полным губам несколько крупно очерченного рта старухи. Держа между пальцами концы прядей золотистых волос Ненси, она осторожно расчесывала их, стараясь не зацепить, не порвать ни одного волоска.
— Вот, бабушка, ты и замолчала, — с торжеством воскликнула Ненси, — вот ты и побеждена, побеждена, побеждена!..
— Совсем нет, — снова улыбнулась старуха, — ты не можешь ничего этого понять. Наступают известные годы. В шестьдесят семь лет, как мне, это уж настоящая старость, и в такие годы стараться быть молодой смешно, да и бесполезно… Но видишь: я все же не хочу быть безобразной, как другие старухи, и, чем могу, достигаю того: мою руку всякий может с удовольствием пожать, даже поцеловать — она мягка, бела, приятна; волос красить я не буду — c'est ridicule[6], но беззубый рот и лицо без бровей не эстетичны. Я не стану рядиться — это смешно, но я всегда одета просто и изящно; глядя на меня, никто не скажет: «какая безобразная, противная старуха»!
— Да, правда, правда, бабушка! — звонко захохотала Ненси. — Юлия Поликарповна… у нее один только зуб во рту, и когда она говорит — у нее так смешно и противно высовывается язык с одной стороны… и потом она втягивает губы… фуй, как противно!.. У-у-у, ты моя красавица, красавица, красавица! — Ненси неожиданно бросилась на шею в старухе и стала ее осыпать поцелуями.
— О, моя прелесть!.. Психея!.. — шептала растроганная Марья Львовна, отвечая на поцелуи внучки.
Она посадила в себе на колени девочку.
— А ты, ты посмотри на себя, — как ты прекрасна! — произнесла она с восторгом, приподняв руку Ненси. — Смотри, какие тонкие линии — совсем Психея… Все это создано для радости и счастья. И ты должна все это холить и беречь. Теперь — Психея, потом будешь Афродита… Помнишь… мы смотрели в Лувре?
— Ах, эта безрукая?!.
Бабушка засмеялась и потрепала Ненси по щеке.
— О, глупенькая крошка! Это — красота!
Она спустила Ненси с колен.
— Однако, будет! — поскорей одевайся и пей свой шоколад.
В комнату вошла легкой, моложавой походкой, в нежно-розовом фуляровом капоте, роскошно убранном кружевами, высокая, элегантная брюнетка.
— Bonjour, maman[7], — почтительно наклонила она свою причесанную по последней моде голову, чтобы поцеловать руку Марьи Львовне.
Вошедшая нимало не походила на свою мать. Это была довольно красивая особа средних лет, с мелкими, неправильными чертами лица. Круглые, высоко поднятые брови под низким лбом придавали всей физиономии не то наивное, не то удивленное выражение; а большие синие глаза красноречиво говорили о бессонных ночах… В них жило что-то животное и бесстыдно-разгульное… Едва заметный пушок легкою тенью лежал над верхнею губою ее маленького, пухлого рта, а начинающие уже отцветать щеки были покрыты тонким слоем душистой пудры.
— Здравствуй, — сухо ответила на ее приветствие Марья Львовна. — Ты уже почти готова, а мы, видишь, еще прохлаждаемся.
Сусанна Андреевна — так звали брюнетку — не обратила ни малейшего внимания на холодный прием старухи и порывисто бросилась к Ненси.
— Здравствуй, моя прелесть!
Она крепко расцеловала нежные щечки дочери.
— Ой, да какая же ты вкусная!.. У нее разве нет цветных рубашек, maman? — спросила она Марью Львовну.
— Нет. Я предпочитаю и для ночных, и для денных — белые.
— Ах, нет, c'est si joli… rose pâle…[8] отделать валансьеном, — так шло бы к этой petite blonde[9].
— Я не люблю, — резко ответила старуха.
Ненси была уже в коротеньком корсете «paresseuse»[10] и в белой батистовой юбке.
— Я — злейший враг таких корсетов, — почти с негодованием воскликнула Сусанна Андреевна, — это яд для молодых.
— Пожалуйста, не вмешивайся не в свое дело, — вспылила старуха, — я не хуже тебя знаю, что яд и что полезно.
Сусанна Андреевна уступила и замолчала. Входить в препирательства с матерью, да еще из-за таких пустяков, вовсе не входило в ее планы. Она провела очень веселую зиму в Ницце и, соблазняясь соседством Монако, посетила этот прелестный уголок, где оставила в неделю все свое, полагающееся ей от матери и от мужа, годовое содержание; а теперь, воспользовавшись пребыванием Ненси с бабушкой в Савойе, она прилетела сюда и, разыгрывая роль нежной дочери и мамаши, еще не успела приступить к цели своего приезда. Предмет ее страсти — итальянец из Палермо — ожидал ее в Ницце и бомбардировал письмами, а Марья Львовна, как на зло, держала себя так, что просто не подступись.
С самого раннего детства Сусанна Андреевна находилась в странном положении относительно матери. Блестящая красавица, какою была Марья Львовна в молодости, к крайнему своему удовольствию, она долго не имела детей. Она выезжала, принимала поклонников, задавала пышные рауты и обеды, поражала своими туалетами заграничные модные курорты и, беззаботно кружась в вихре светской жизни, жгла миллионное состояние своего мужа, как вдруг, совершенно неожиданно, на двадцать седьмом году жизни, с ужасом убедилась, что должна сделаться матерью. Не желая, чтобы ее видели в «таком положении» ее поклонники, Марья Львовна уехала в одно из отдаленных поместий; проклиная судьбу, прожила она там девять болезненных месяцев беременности; проклиная, родила дочь, которой, тем не менее, пожелала дать красивое имя Сусанны. После чего, в сопровождении прелестной «беби» и рослой кормилицы, снова возвратилась в Петербург, в круг своих обожателей, по прежнему стройная и обаятельная. Беби с кормилицей поместили подальше, во внутренние комнаты, и каждый день мамка, нарядив ее во все лучшее и нарядившись сама, преподносила ее «мамашеньке» в будуар, где Марья Львовна, в утреннем дезабилье, обыкновенно принимала, перед завтраком, своих интимных друзей. Она полулежала на кушетке, перед ней стояли цветы и корзины с самыми редкими, по сезону, фруктами. Она подносила к глазам беби персик или пунцовые вишни и смеялась, когда не умеющий владеть своими движениями ребенок тянул ручонки вправо, желая поймать находящийся от него влево предмет. Интимные друзья приходили в восторг и бросались целовать беби. Ребенок подрос — понадобилось кормилицу заменить нянькой. Выписали старушку, сестру одного из управляющих имениями, а для надзора за нею привезли из Парижа француженку. Mademoiselle Тереза, или Тиз а ́, как ее сокращенно именовали, интересовавшаяся в новой для нее обстановке положительно всем, кроме вверенного ее попечению ребенка, решила с истинно парижской ловкостью воспользоваться своим пребыванием в богатом русском семействе, чтобы собрать тот мед, который ее соотечественники в таком обилии привозят с «дикого» севера. Для этой цели она подружилась с интимными и неинтимными друзьями Марьи Львовны, устроивала свиданья, сплетничала, наушничала; она выучилась с изумительным искусством направлять в ту или другую сторону симпатии и антипатии обольстительной прелестницы — своей патронессы. Боже сохрани было заслужить нерасположение Тиза! Это знали все «друзья дома» и наперерыв, один за другим, осыпали ее подарками и деньгами. Муж Марьи Львовны — человек ограниченный и смирный, обожая свою красавицу-жену и всецело будучи ее рабом, считая для себя священной обязанностью удовлетворение самого малейшего ее желания — беспрекословно исполнял все прихоти и затеи Марьи Львовны. А причудам ее не было конца. Таким образом, несмотря на свое огромное состояние, он был вечно в тревоге, вечно озабочен, постоянно разъезжая из одной губернии в другую для проверки управляющих и доходности своих обширных поместий. Сусанне минуло десять лет, и теперь, кроме неизменной Тиз а, штат ее воспитателей увеличился еще целым синклитом учителей. Сусанна училась небрежно и лениво. Ее гораздо больше интересовали роскошные туалеты матери, чем книги. Она засматривалась на них, любовалась, и потом мечтала о них целыми днями. Часто из своей далекой «классной» она с завистью прислушивалась к шуму парадных комнат, где царило вечное безумное веселье и где средоточием этого веселья, богиней его была, казалось, неуязвимая временем, ее красавица-мать. Марья Львовна, накануне своих сорока лет, оставалась по прежнему обаятельной, по прежнему неизменной властительницей сердец, и Тиза могла также по прежнему собирать обильную жатву даров с «интимных» и «неинтимных» друзей. Но годы шли, Сусанна подрастала. Вот, наконец, настал тот день, когда она, конфузясь, но с тайной радостью в сердце, появилась в наполненном мужчинами будуаре матери. Все были поражены, начиная с самой Марьи Львовны, юной прелестью этого распускающегося цветка. Около того времени умер муж Марьи Львовны. Волей-неволей приходилось самой заняться делами. Прошел добрый год, пока они постигла, наконец, кое-как те тайны мелочных забот практической жизни, которых всегда чуждалась, считала чем-то низменным и которые ей были противны до отвращения. Между тем Сусанне минуло семнадцать лет. Марья Львовна испугалась. Вертясь среди вечного праздника жизни, она не замечала существования дочери. Но как же теперь?
Вернувшись к прежней обстановке и «друзьям», она принуждена была, скрепя сердце, всюду и везде появляться с дочерью. Сусанна обращала на себя всеобщее внимание. Как в шампанском, в ней играла жизнь, била ключом, опьяняя и ее самоё, и всех окружающих. Искусство опытной кокетки, умевшей годами поддерживать привязанности к себе, меркло перед возникающей силой этой будущей вакханки. Марья Львовна возненавидела дочь и задумала выдать ее замуж по возможности скорее, без проволочек, без раздумья, только скорее. Случай не заставил себя ждать. Выбор пал на прокутившегося кассира, забулдыгу и пьяницу. Приданое дано хорошее и дело слажено. К тому же Сусанна сама стремилась выйти замуж, — в этом она видела настоящую свободу и зарю новой, веселой жизни, о которой мечтала еще в детстве, завидуя матери. Выйдя замуж, Сусанна не теряла драгоценного времени. Муж был очень доволен ее взглядами на жизнь, без излишней сантиментальности и предрассудков, — и оба превесело проводили дни, не мешая нисколько один другому. Вскоре появилась у них за свет Ненси.