Когда Эспер Михайлович пришел объявить, что Ненси сейчас придет, только переоденется, Марья Львовна уже была не одна. В гостиной сидело несколько человек гостей: жандармский генерал Нельман — крашенный, в больших бакенбардах и усах; товарищ прокурора Пигмалионов — господин средних лет, очень глубокомысленный и очень рыжий, и служащий в отделении государственного банка, молодой, благообразный блондин Крач с женой, тоже светлой блондинкой, высокой и стройной. Злая иронизирующая улыбка играла на ее крупных бледных губах, а живописно вьющиеся волосы, в связи с мечтательными глазами, придавали ее лицу странное, но поэтическое выражение. Серафима Константиновна — так звали прекрасную блондинку — была талантливой художницей и относилась свысока ко всем, начиная с своего добродушного мужа. Ее гибкую фигуру без корсета облекало черное простое платье, стянутое у пояса широкой лентой с старинной серебряной пряжкой и оттеняло еще больше болезненную прозрачность ее кожи.
Поодаль от других сидел местный поэт Лигус, недавно окончивший курс в правоведении, молодой человек, приехавший в город кандидатом на судебные должности. Его густые, блестящие волосы были аккуратно приглажены, образуя сбоку пробор; от маленькой, коротко остриженной бородки несло духами; темные глаза смотрели рассеянно; обутые же в лакированные сапоги, ноги нетерпеливо постукивали острыми носками. Он был влюблен в Ненси и ждал ее.
— Войновский мне пишет, что будет непременно к балу, — громко заявил Нельман.
Вошла Ненси. Произнесенное имя поразило ее — это была фамилия ее отца.
— Войновский? Как его зовут? — спросила в то же время Марья Львовна.
— Борис Сергеевич.
«Должно быть, однофамилец или дальний родственник», — подумала успокоенная Ненси, обходя всех с любезной улыбкой.
— Кто этот Войновский? — спросила она подсевшего к ней Лигуса.
— Наш городской голова, богатый человек… Разве вы не знаете?.. Я вам романс новый принес — мои слова.
Он протянул ей тоненькую нотную тетрадь.
— Merci. Вы споете?
— Мне музыка не нравится, — Лигус сделал гримасу.
— Авенир Игнатьевич, вы, кажется, хотите нас порадовать? — окликнула его с дивана Марья Львовна:- я вижу, вы нам принесли новые ноты.
— Да, — вспыхнул молодой человек, — мои слова, но музыкой я не доволен.
— А кто писал?
— Тут есть один такой… настройщик Гриль…
— Ах, Гриль? Дрянь! — раздался сердитый бас Нельмана. — Я, как директор музыкального кружка, хотел его поднять, спасти талант… вы понимаете? — обратился он преимущественно к Марье Львовне. — Я призываю его как-то к себе и говорю: послушайте, говорю, Гриль, — я обращаюсь к вашей совести и говорю вам как друг: хотите исправиться?.. Он рассыпается в благодарности, и то, и сё… Я говорю: поймите, вы ведь нищий, у вас ничего нет, но вы талант — хотите, я вас спасу?.. Он, понимаете, в восторге, чуть не плачет. Я ему опять: итак, слово честного человека — вы бросите пить! Затем кружок будет вам выдавать двенадцать рублей ежемесячно… вы понимаете? Это все-таки обеспечение, а вы ведь нищий. Но так как кружок учреждение не благотворительное, то вы с своей стороны будете участвовать безвозмездно во всех его вечерах и отдадите в полную его собственность все, что вы будете писать… Согласны? — «Помилуйте, говорит, вы благодетель!» — В первый же месяц написал несколько пьес — принес, получил двенадцать рублей. Отлично! Затем испортился рояль в кружке. Я говорю Грилю: исправьте. А он, надо вам сказать, великолепнейший настройщик. Но так как в кружке было неудобно чинить — он взял инструмент к себе, на квартиру. Проходит неделя — ни рояля, ни Гриля! Я посылаю. Ответ такой: привезут рояль через три дня. Жду — не шлет. Отправляюсь, наконец, сам. Что ж вы бы думали — застаю этого негодяя — pardon за выражение! — мертвецки пьяным, а тысячерублевый рояль оказался уж проданным. Я не хотел поднимать эту грязную историю, предавать суду этого каналью — pardon за выражение! — я выписал новый рояль, но все это меня страшно расстроило, страшно расстроило!..
И как бы в доказательство своего расстройства он вынул платок и стал поспешно вытирать выступивший на лбу пот.
— О, cher, люди так неблагодарны!.. — успокоила его Марья Львовва.
— Пойдемте петь, — обратилась Ненси к Лигусу.
— Avant dites la poésie.[131]
Лигус поднес в лампе тетрадку и продекламировал с чувством:
Спрошу я мысль: «куда летишь?»
Ответа нет, ответа нет!..
И сердце: «ты зачем молчишь?»
Ответа нет, ответа нет!
Ответа нет! Но отчего,
Когда гляжу в лазурь небес,
Любви я вижу торжество
И жажду песен и чудес?!
Я муки глубину постиг,
Безумной муки многих лет…
На вздох души, на сердца крикъ
Ответа нет! Ответа нет!
— Il а du talent[132], — как бы сообщила всему обществу Марья Львовна, — вы не находите, Платон Иванович? — окликнула она точно заснувшего рыжего прокурора, когда молодые люди вышли в другую комнату, где находился рояль.
— Н-да, не без дарования, — глубокомысленно подтвердил Пигмалионов.
— Платон Иванович дарованья судит с прокурорской точки зрения, — иронизировала Серафима Константиновна.
— Это мне нравится! — захохотал Нельман. — Позвольте, однако… Я крайне заинтересован: мы с Платоном Ивановичем, оба, являемся как бы охранителями общественного спокойствия… значит, и я… значит, и я, в некотором роде должен иметь… как это?.. прокурорскую точку зрения на талант, а я — директор музыкального кружка… Вот вы и объясните нам, милая барыня…
— Мне скучно, это слишком длинно, — проговорила с гримасой Серафима Константиновна.
— Вот, вот, вот так всегда дамы! — хихикал Нельман. — Заденут, заведут, а после и ни с места! Да-с! Хе, хе! Система прекрасного пола… Сирены, сирены!
«Ответа нет, ответа нет!» — доносился из залы несколько носового звука, но приятный тенор Лигуса.
— Ни тут, ни там — ответа нет! — и Нельман захохотал, страшно довольный своей остротой.
— Моя судьба вся в этих словах: «ответа нет!» — проговорил Лигус, окончив романс, — но вы… вы не поймете, все равно.
— Прелестно! — крикнула из гостиной Марья Львовна, и как бы в подтверждение ее слов раздалось несколько ленивых аплодисментов.
— Вы меня считаете глупой? — задорно спросила Ненси.
— Я? Вас?
— Ну да!.. вы говорите… я не могу понять… Я молода, но я все понимаю.
— Нет, вы меня не можете понять.
— Ах, вы такой глубокомысленный?!
— Нет, не хотите.
— А вот вы молодой, а точно старик — такой чувствительный, такой сентиментальный!..
Ненси захлопнула крышку рояля и пошла, посмеиваясь, в гостиную, впереди уныло за нею шагавшего Лигуса.
В гостиной появилось новое лицо — жена директора местной гимназии — Варвара Степановна Ласточкина, полная, средних лет дама, с мелкими чертами на сером, неинтересном лице. Она знала все городские новости; ее языка боялись, как огня, и она поэтому пользовалась большим влиянием в городе.
— Я окончательно могу сообщить, из самых достоверных источников, что Войновский к балу приехать не может, — тараторила она, обмахиваясь веером, с которым никогда не разставалась, — комиссия, где он заседает, продлится еще два месяца, мне это достоверно известно.
— Однако, как это странно! — мягко заметил Нельман. — Он пишет мне, что будет непременно.
— Не будет, не будет, не будет! Мне это достоверно известно. Мне это сказала вчера m-me Ранкевич. Он обещал ей привезти модный газ из Петербурга, и m-me Ранкевич страшно расстроена — приходится ей шить совершенно в другом роде платье.
— Мне кажется, сведения m-me Ранкевич могут быть не особенно основательны: комиссия заканчивает свои действия через неделю, — внушительно произнес прокурор.
— Ах, Платон Иванович, как вы любите спорить! — вспыхнула Ласточкина. — Я говорю вам, что я знаю из достоверных источников!
Прокурор, пожав плечами, подошел в Ненси.
— Вы сегодня необыкновенно интересны! — проговорил он мрачно и повел своими рыжими усами.
— Merci! — ответила Ненси небрежно.
— Бал без него немыслим! — горячился Эспер Михайлович. — Без него тоска и мертвечина!
— Что он — красив, умен? — спросила Марья Львовна.
— C'est une beauté![133] - воскликнул Эспер Михайлович. — Я в него влюблен, положительно влюблен, как женщина!.. Великолепный рост, глаза засыпающего льва… потом умен… ума палата!
— Не нахожу! — возразила Ласточкина, презрительно пожимая плечами.
— Уж извините — умен! Поставил город образцово, по-барски. Все эти купчины наши злятся, а ничего сделать не могут. Он барин настоящий, родовой, и города теперь узнать нельзя.
— Вы вечно спорите, Эспер Михайлович, а я не нахожу, не нахожу, не нахожу!
— Нет, человек он интересный, — проронила точно сквозь зубы Серафима Константиновна.
Ответ Ласточкиной был прерван появлением лакея, объявившего, что чай готов.