Так прошла неделя. Ненси старалась избегать Войновского. Он принял относительно ее любезный, но несколько оскорбленный тон. Лишь изредка в его бегло скользящих по ней взглядах загорался самодовольный огонь, а улыбка как бы говорила: «Ничего! перемелется — мука будет».
Не понимая, в чем дело, видя исключительно только нервное состояние Ненси, Марья Львовна совершенно теряла голову, и, наконец, подумав, что Сусанна — все-таки мать обожаемой ею внучки, решилась поделиться с дочерью своею тревогой.
— Нет ничего удивительного!.. — бойко разъясняла Сусанна.- Une jeune femme…[157] а этот… я ведь знаю все, — и, как бы мимоходом, обронила она фразу: — ее герой… он стар для нее…
«Может быть, она и права, эта «каботинка»[158]! — подумала несколько успокоившаяся Марья Львовна, но в итоге не совсем довольная своей откровенностью с Сусанной…
— Родная, я к вам с просьбой, — так начала, влететь, дня два спустя, в гостиную Гудауровой, беспокойная Ласточкина, — представьте, какое несчастие! Эта противная кривляка совсем, наотрез, отказалась играть!.. Положим, она расстроена, даже собралась уехать, для успокоения нервов, но так нельзя же подводить!.. Я просто в отчаянии!.. Я не решаюсь просить сама вашу прелестную внучку, а вся надежда на вас, — умоляла она Марью Львовну, — голубушка, спасите!
— Но как же я вас спасу?.. Я для этой роли, кажется, уже немного устарела, — отшучивалась старуха, — а Ненси слишком молода…
— Нет, нет, не вы… совсем другое!.. и пьеса другая… Спектакль идти должен, но дам интересных у нас нет совсем… Поймите мое положение! Одно спасение, чтобы Елена Сократовна была «гвоздем» спектакля… Бояться ей нечего — я выбрала для нее чудную, подходящую роль молоденькой девушки, и пьеса превеселенькая, ее здесь любят — «Сорванец»… Я уж решилась сама не играть в главной пьесе — поставлю для себя водевиль, в конце… Спасите, родная! Умоляю!..
Она пыхтела и обмахивалась веером.
Марья Львовна пробежала в главных сценах роль девочки-«сорванца» — ей она очень понравилась. Она боялась только, что Ненси, никогда не игравшая, откажется, испугавшись размеров и ответственности роли.
Самой Ненси не было — она каталась.
— Я подожду ее, — объявила неугомонная Ласточкина.
— Ты знаешь, chére enfant, мы тебя атакуем! — встретила ввучку Марья Львовна, когда та, возвратясь, вошла в гостиную. — Мы две союзные державы, — указала она на Ласточкину, глаза которой с мольбой были устремлены на Ненси, — и мы тебя атакуем!
Бабушка рассказала, в чем дело. Ненси попросила дать ей прочесть пьесу.
— Прочтите, прочтите!.. Она коротенькая, а я подожду, пока вы прочтете… я подожду, подожду! — трещала Ласточкина.
Ненси не только не испугалась, а напротив, обрадовалась роли. Она с жадностью ухватилась за мысль, что это даст ей возможность уйти от ее мучительного душевного состояния.
И она сразу всецело окунулась в лихорадочную сутолоку приготовлений к спектаклю: учила роль, заставляла Марью Львовну, чтобы проверить выученное, спрашивать себя по нескольку раз в день, с увлечением ездила на репетиции и по целым часам совещалась с бабушкой о костюмах.
Марья Львовна восхищалась ею и уверяла, что у нее — талант; на репетициях все ее хвалили, и Ласточкина захлебывалась от восторга, хотя тут же прибавляла:
— Боюсь, будут промахи, непременно будут! Но она так молода и красива, и притом играет только в первый раз!..
Бабушка ожила. Она присутствовала на всех репетициях и готовилась поразить город богатством и изяществом туалетов своей «enfant chérie».
Нельман, в качестве директора «Кружка», в помещения которого шли репетиции (спектакль предполагался в городском театре), держал себя очень важно и был начальнически строг, устроивая постоянные баталии с Ласточкиной из-за освещения.
— Однако, cher, — пробовала раз даже вмешаться Марья Львовна, — вы заставляете сидеть всех в темноте — суфлер едва читает.
— Нельзя-с, нельзя-с!.. — развел руками Нельман, причем лицо его выражало полную непреклонность. — Я, как директор, защищаю интересы учреждения.
— Но мы вам платим! — заявила Ласточкина.
— Не мне-с — «Кружку»!.. Прошу не забывать!..
И только один раз, и то благодаря неотступной просьбе Ненси, суровый директор смягчился, и любители не бродили в потемках, рискуя разбить себе лоб или нос о кулисы.
Игравший роль генерала и режиссирующий, в то же время, спектаклем, Эспер Михайлович, был необыкновенно горд своим положением.
Кто-то посоветовал было пригласить одного из актеров городского театра, в качестве режиссера.
— Нет, нет, нет! — закипятилась Ласточкина. — Тем и должны отличаться любительские спектакли, чтобы никто не учил, чтобы в них не было ничего актерского… каждый играет, как умеет. Среди нас, наконец, столько опытных… Я сама двадцать лет на сцене!..
Пигмалионов мрачно и неотступно ходил за Ненси.
На генеральную репетицию явилась Сусанна. Ненси боялась приезда Войновского. Однако, он остался верен своему такту — его не было.
Ненси в первой же сцене струсила и, спутавшись сама, сбила всех окружающих.
— Ах, как вы хорошо играете! — повторяла, обнимая ее в уборной, дочь предводителя дворянства, тоненькая, хорошенькая, шепелявая барышня, игравшая одну из сестер. Она жадно ждала провала Ненси, считая роль «сорванца» своей коронной ролью.
— Я говорила — будут промахи! — точно радовалась сбывшемуся предсказанию Ласточкина. — Ну, ничего, ничего! — успокоивала она юную дебютантку. — У нас репетиция бесплатная.
Ненси испытывала горький, самолюбивый стыд и готова была плакать.
В антракте, перед выходом, она увидела возле себя Пигмалионова с большой рюмкой мадеры в руках.
— Советую, — и с своим непоколебимо-мрачным видом он протянул ей рюмку, — успокоит нервы!..
Ненси выпила залпом, подстрекаемая страхом и самолюбием.
От выпитого ли вина, или просто от нервного задора, но Ненси, победив свою трусость, победила и собравшуюся на репетицию публику, преимущественно учеников средних учебных заведений, шумно выразивших свой восторг аплодисментами.
— Вы завтра не будете робеть? — спрашивала у Ненси изнывающая от злости предводительская дочка. — Вы знаете примету: если удается роль на репетиции, — говорят, непременно провалишь на спектакле.
В день спектакля, Ненси с утра не находила себе места от волнения. Ее даже не радовали разложенные в ее спальне и будуаре прелестные платья, над созданием которых так много потрудились они с бабушкой, хотя роль требовала самых простеньких туалетов.
— Я провалюсь, я провалюсь, — твердила она с детским упорством, выводившим из себя Марью Львовну.
— Ты провалиться не можешь — tu es la plus jolie[159] …
— Нет, нет! провалюсь, провалюсь! Вот увидите!..
Она целый день ничего не ела, и к вечеру показалась даже Марье Львовне похудевшею.
— Вы себя положительно портите! — восклицала вечером одевавшаяся с Ненси в одной уборной предводительская дочка. — Вам нужно больше румяниться, как можно больше!.. Позвольте, я вам сделаю… — и она обильно наградила щечки Ненси румянами.
— Это не портит кожи? — с тревогою осведомилась Марья Львовна.
Ее очень беспокоили косметики, в полной безопасности которых уверял парикмахер, а главное, ее возмущали грязь и пыль за кулисами и даже в уборной, принадлежавшей оперной примадонне, и где теперь одевалась Ненси.
— Все это ужасно портит кожу… и пыль везде…
— Позвольте, душечка, вы слишком красны! — затараторила влетевшая в уборную Ласточкина, в светло-сером шелковом платье и с розеткой распорядительницы на правой стороне груди. — У меня рука уж навыкла… на-в-ы-кла… — сжав губы и откидывая ежеминутно голову, чтобы лучше видеть, мазала она белилами по тонким чертам лица Ненси. — Я грим отлично изучила, отлично!
Но под искусными руками отлично изучившей грим Ласточкиной хорошенькая Ненси превратилась чуть не в урода: белое, красное лежало лепешками, нос сделался длинным, широкие, черные, как чернила, брови резкими полосами тянулись по белому, как бумага, лбу…
Ласточкина была в восторге от своего произведения.
— Вы не смотрите, что отсюда резко — оттуда будет только-только в меру… театр большой.
Но Марья Львовна прямо испугалась безобразного вида своей любимицы и не знала, что делать, так как в искусстве гримировки была совсем неопытна.
По счастию, в уборную легкой сильфидой впорхнула Серафима Константиновна, тоже участвовавшая в этом спектакле.
Увидя свою прелестную «Весну» в таком ужасном гриме, она иронически усмехнулась и, несмотря на энергичные протесты Ласточкиной, уничтожила всю ее художественную работу. Она сделала Ненси совершенно бледной, сильно увеличив ее глаза, что придало всему лицу несколько странное выражение, но сохранило его красоту.
— Courage, courage![160] - подбадривал Ненси преобразившийся в генерала Эспер Михайлович.
— Советую вам… как вчера… глоточек, другой, — тихо, но многозначительно шепнул точно пришитый к хвосту Ненси Пигмалионов.
Ненси не видела, не слышала, не понимала ничего — она была точно в чаду. Сердце ее прыгало и замирало, ноги дрожали, подкашиваясь…
Большой зал, с уменьшенным, сравнительно со сценой, светом ошеломил ее. Однако, она не сробела, и не по вчерашнему — бойко повела свою роль, мило конфузясь, но не это трусости, а от новизны и непривычки.
Вдруг, среди самой оживленной своей сцены, она внезапно остановилась, устремив в одну точку испуганные глаза. Точка эта была лицо Войновского, скорее угаданное, чем увиденное Ненси в полутьме широкого зала. Но это было одью мгновенье. Какая-то дикая злость охватила все ее существо, а бес самолюбия зажег огнем ее глаза и речи… Она почувствовала себя сильной на этих, стоящих выше всей остальной толпы, подмостках, а главное — выше его.
Ее вызывали, ей хлопали, кричали… Самые разнообразные чувства волновали ей сердце, успех пьянил, исключительность переживаемых минут как бы радовала…
Такое горячечное, полусознательное состояние не покидало ее весь вечер: и тогда, когда выходила она на вызовы публики, и когда подали ей из оркестра — а Эспер Михайлович передал — огромную корзину роз и белых гиацинтов, и когда прикладывались в ее ручкам восторженные поклонники, и когда гордая ее успехом бабушка, целуя ее, шептала ей на ухо:
— Charmeuse et grand talent![161]
Все это пронеслось для Ненси в каком-то смутном сне.
После спектакля решено было ехать ужинать в «Кружок». Ужин затеяла Ласточкина, или, вернее, ее муж.
Марья Львовна отказалась сопровождать Ненси. Она чувствовала себя очень уставшею. Ненси поехала в обществе Пигмалионова. За время репетиций и спектакля, она привыкла к нему, и ее даже стало забавлять его молчаливое, мрачное ухаживание.
Когда они приехали в «Кружок» — все были уже в сборе, и Ласточкин изнывал, ожидая замешкавшуюся Ненси, из-за которой не садились за стол.
Первое, что бросилось в глаза Ненси, было лицо Сусанны, забравшейся тоже на ужин; а когда, после закуски, обносили борщок, в дверях показался Войновский.
Ненси едва не вскрикнула.
— Не пускайте… ко мне никого не пускайте! — прошептала она скороговоркой Пигмалионову.
Он сейчас же занял свой стул. Сусанна сидела наискось от дочери и находилась, по-видимому, в самом веселом расположении духа, с улыбкой устаревшей вакханки.
Войновский занял место далеко на другом конце стола, возле тающей от восторга иметь его своим кавалером предводительской дочки, приехавшей на ужин в сопровождении какой-то замаринованной тетушки. Отец ее был в отъезде, а мать, хронически больная женщина, не покидала своей квартиры.
Пигмалионов усердно подливал вино в стакан Ненси, и она не отказывалась — пила с удовольствием. Ей почему-то вспомнились слова Войновского, сказанные в их первое, роковое свидание: «Ты не любишь вина — я научу тебя любит его»… И Ненси сегодня любила вино и даже понимала, что можно его пить, пить до тех пор, пока не станет «все равно». Да, «все равно» — жить, умереть, страдать, блаженствовать, любить и ненавидеть!..
Под общий шум и говор, Сусанна что-то говорила ей, через стол, потом засмеялась и, до половины прикрыв веером лицо, подмигнула лукаво в сторону Пигмалионова.
— Мне душно здесь, — сказала Ненси, встав с места.
За нею сейчас же последовал ее кавалер. Минуя маленькую голубую гостиную, обставленную совсем по казенному, Ненси вошла в темный зал, освещенный только светом, проникавшим из гостиной. Ненси опустилась на длинный, простеночный диван, откинув голову назад, и закрыла глаза.
— Не обращайте на меня внимания, — мне надо успокоиться.
Когда она вернулась в столовую, там было еще шумнее и оживленнее. Ужин приходил к концу и наступало самое веселое, непринужденное время…
Ненси встретила задорный, точно поощряющий взгляд матери, и вся затрепетала.
Между тем тосты сыпались за тостами, и больше всего пили за ее здоровье, прославляли ее талант, красоту, молодость…
Когда же внимание было от нее отвлечено тостами, направленными по адресу действующих лиц спектакля, к ней подошел, с загадочной, несколько робкой улыбкой и с бокалом в руке — Войновский.
— Позвольте мне тоже выпить за ваше здоровье, — проговорил он почтительно. — Вы были сегодня прелестны, я искренно любовался вами.
Притронувшись слегка своим бокалом к ее бокалу, он отошел. И Ненси стало так страшно, как страшно бывает маленьким детям, когда нянька, среди чужих незнакомых лиц, оставит их одних.
Да, все это чужое, страшное: и длинный стол с смятыми салфетками, опустошенными бутылками, с остатками мороженого на тарелках, и красный Ласточкин, с сияющим лицом наевшегося обжоры, и Серафима Константиновна, снизошедшая до внимания к полковнику Эрастову, и Ласточкина, и Сильфидов, и Сусанна, и Пигмалионов, и… О, все это страшное, лишнее, ненужное, чужое!..
И она стала ждать, чтобы он снова скорее подошел к ней.
Он угадал ее желание. При первой удобной минуте он был уже около нее.
— Ты очаровательна сегодня, — проговорил он тихо, сразу переходя на «ты». — Довольно упрямиться, довольно сердиться!..
— Зачем вы меня мучаете? — проговорила она едва слышно.
Они продолжали разговор вполголоса.
— Я мучаю? Я?.. Это мило!.. Ты мучаешь… ты!.. Ты извела меня, я места не нахожу — и я же, по твоему, виноват?!.. Когда я люблю тебя больше жизни!..
Она слушала его страстный полушепот, и ей казалось, что все окружающее уходит от нее куда-то далеко-далеко, и ничего нет, кроме этих больших, черных, полузакрытых, сжигающих ее глаз и этого ласкающего слух полушепота…
— Так решено — сейчас я выйду, а ты, незаметно, уйди через десять минут.
Она ничего не ответила; однако, едва прошли десять минут — она уже была на подъезде, где ее ожидал Войновский.
…И вот опять очутилась Ненси в причудливых, красивых стенах приюта. Но только это была другая Ненси. Та — прежняя — в полном незнании боялась и радовалась страсти, а эта — ничего не боялась и ничему не радовалась… Зачем она пришла сюда?.. Она пришла, как жалкий нищий в свою убогую лачугу, где все-таки было лучше, чем на холодной мостовой…
Но чем веселее и беспечнее смотрел Войновский, тем задумчивее становилась Ненси, и между ее тонкими бровями на беломраморном лбу залегла продольная морщинка.
Злоба преступника к виновнику своего падения, ненависть раба грызли ее душу, и к этому примешивался малодушный, ребяческий страх: она и ненавидела, и боялась утратить этого человека, безотчетно торжествуя свою победу над ним.
— Ты делаешься женщиной… Из ребенка становишься львицей, — сказал ей Войновский.
— А это разве хорошо? — спросила Ненси равнодушно.
— Еще бы!.. Мы с тобой делаемся взрослыми. Мы начинаем входить в жизнь!..