— Ну вот, моя крошка, мы и в нашем родном гнезде! — говорила вечером Марья Львовна, укладывая, как в доброе старое время, Ненси в постель.
Ненси спала неспокойно, поутру отправилась в сад, обошла все дорожки; постояла задумчиво в своем любимом бельведере, белые колонны которого еще более потрескались и облупились; машинально потрогала перекинувшуюся через балюстраду ветку старой чахлой сирени, скупо покрытую цветами; зашла и в рощу, но… в обрыву пойти не решилась.
Юрия ждали в 12-му июня. Ненси целые дни проводила в старом саду, в самых заглохших его закоулках, умышленно стараясь избегать встреч с Сусанной и Эспером Михайловичем, видимо чувствовавшими себя превосходно на лоне русской природы.
— Я возрождаюсь здесь, положительным образом возрождаюсь! — восклицал Эспер Михайлович, моложаво пожимая своими худыми плечами.
Сусанна, напротив, имела томный вид и была мечтательно молчалива.
Бабушка сидела за делами, проверяя счета, а по вечерам играла в карты.
Заглянув в библиотеку, Ненси попыталась было читать, но едва одолела и страницу. Совсем что-то необычное творилось в ее душе. Был ли то страх перед свиданием с мужем, или тоска по отсутствующем Войновском? Нет! что-то не вылившееся в ясную, определенную форму мучило ее; какая-то разорванность мыслей и чувств — всего существа. Точно взяли и разорвали ее на тысячу кусков, и от бессильного стремления соединить их вместе, собрать снова в одно целое — испытывала она неприятное, тягучее чувство…
День приезда наступил. Ненси овладел малодушный страх, и на вокзал она не поехала, ссылаясь на нездоровье.
Встреча была неловкая, странная… И они оба смутились.
Но обаяние лета, родной природы, чудных воспоминаний любви — заставили его скоро позабыть неприятное ощущение первой минуты. А она? Она с каждым днем все становилась нежнее и нежнее… и в ласках его старалась найти для себя забвение, уйти от себя самой. Казалось, снова воскресла весна их любви. Они читали, гуляли вместе по деревне, заходили в избы, где он подолгу засиживался, беседуя со старыми приятелями своего детства.
Они возвращались веселые и радостные, строя планы будущего, оглашая рощу молодыми голосами…
Но чем ближе подходил роковой день, назначенный Войновским, тем тревожнее, порывистее становилась Ненси.
Она объявила мужу о своем отъезде накануне этого дня, улыбаясь натянутой, виноватой улыбкой.
— Как же ты поедешь одна? — воспротивился он. — Я поеду с тобой.
— Нет, нет, нет! Меня это только стеснит… Мне нужно… к портнихе… разные неинтересные дела… я буду торопиться, и… все выйдет нехорошо.
Он удивился, но не настаивал.
Ненси уехала одна.
В городе она вела себя невозможно: отравила Войновскому всю сладость ожидаемого с нею свидания, и видя перед собой ее постоянно испуганное лицо и вечные слезы, он поспешил проводить ее, раньше определенного часа, назад в деревню.
Молчаливая, угрюмая, она заставила не на шутку встревожиться Юрия.
— Да что с тобой?.. На тебе лица нет…
— Лицо есть, да только фальшивое, — ответила она резко.
А на утро сама повела его к обрыву.
— Знаешь ли, зачем я повела тебя сюда? — спросила она вызывающим тоном.
Изумленный Юрий молчал.
— А чтобы сказать тебе, что ты можешь меня сейчас сбросить с обрыва и убить, если хочешь.
— Ты с ума сошла! — остановил ее возмущенный Юрий.
— Нет… слушай меня!.. Я тебе хочу сказать… тебе… тебе — слышишь?.. потому что здесь, на этом самом месте, я была другою возле тебя!.. Ты знаешь, что я делала весь этот год? Знаешь?..
И она рассказала ему все… Глаза ее горели сухим блеском, голос был жесткий. Она была беспощадна к себе, и чем больше раскрывала подробностей, тем чувствовала большее удовлетворение.
При первых же словах ужасного покаяния, Юрий хотеть крикнуть: «Не надо! довольно!» — но она так упорно, с такой злобной настойчивостью и нервной силой продолжала свою исповедь, что остановить ее не было возможности. Как поток, прорвавший плотину, речь ее неслась каскадом, ничего не щадя, все сокрушая на пути.
— Видишь, какая я низкая!.. и я не могу иначе… Он позовет, и я опять… пойду к нему, опять! — шептала она с болезненной злобой, дойдя в своем рассказе до истории с матерью и возобновленного сближения с Войновским.
Возле нее раздалось глухое, сдержанное рыдание. Это плакал Юрий, припав головой на тот самый камень, где между ними был заключен союз их молодой любви.
— А-а-а!.. Боже мой! — простонала Ненси. — Не надо!.. возьми, размозжи мою голову… но не надо!..
Юрий поднял заплаканное лицо. Глаза его стали совершенно темными и точно ушли куда-то дальше в глубь…
Наступило томительное, тяжелое молчание.
— Так что же делать? — беззвучно проговорила Ненси.
Ветер шелестил листвой деревьев, а их ветки, сплетаясь, точно сообщали друг другу о только что слышанной, печальной и страшной исповеди, и точно сожалели и оплакивали… и, покачиваясь, недоумевали… Внизу, на дне обрыва, играя мелким щебнем, любовно журчал ручей.
— Что же делать? — повторила Ненси.
Вихрь в эту минуту порывом налетел на деревья и промчался дальше. И снова все смолкло, только по прежнему колебались ветви да тихо-тихо трепетали листья.
— Что же делать? — раздался в третий раз тот же тоскливо-упорный вопрос.
— Не знаю, — едва слышно прошептал Юрий.
Он встал и пошел медленно, не оглядываясь, сам не понимая, зачем, куда идет.
— Не знаешь… — повторила почти бессознательно Ненси.
Она, шатаясь, подошла к краю обрыва. Страшная внезапная мысль, как молния, осветила ее сознание:
— Минута — и всему конец!
Вдруг сильные руки схватили ее сзади… Юрий, по странному предчувствию, обернулся и сразу бросился в обрыву.
Почти бесчувственную перенес он Ненси на камень.
— Ненси, — сказал он ей, когда она очнулась, — все будет хорошо!.. Ты слышишь?.. Не знаю сам я, как… Мне надо разобраться… все это вдруг… Но… будет… хорошо!..
Его голос звучал решительно, хотя речь обрывалась, а левой рукой он держался за грудь, точно боясь, что сердце действительно разорвет ее.