На другой день, в гостинице, где остановилась Наталья Федоровна, состоялось свидание между Юрием и Ненси. Мать оставила их вдвоем.
Они долго сидели молча, с опущенными вниз глазами, боясь поднять их. Им было страшно. Ему казалось, что вот, за этим немного похудевшим, но прекрасным лицом, стоит знакомый призрак высокого, бледного человека, с темными глазами… Вдали, как бы в тумане, большая комната, залитая светом, красного дерева стол, косой сноп солнечных лучей, играющие в нем пыльные точки…
Юрий едва сдержал готовый вырваться из груди стон и крепко стиснул руки, так что хрустнули пальцы.
— Так вот, — минуту спустя, сказал он глухо, — нам надо начинать жизнь снова…
Он остановился, не зная, что говорить дальше. Она его не прерывала, продолжая сидеть с опущенными глазами. Стало тихо. Среди упорной жуткой тишины громко бился маятник о стенки металлического будильника. Они прислушивались к этому назойливому, трепетному звуку, и им казалось, что это их собственные сердца так безнадежно, так тревожно бьются о крепкий металл.
— Так вот, — начал он снова, — у нас есть дочь… так вот я… я предлагаю… если конечно… поселиться в деревне… так можно хорошо… и если… я готов всю жизнь… т.-е. если вы можете простить… забыть…
Это «вы», сказанное им, вызвало краску на его лице, и он добавил уже почти шепотом:
— Конечно, все зависит от вас.
Но он тут же, сейчас же понял, что сам ни забыть, ни простить — не может. Неприязненное чувство против нее и отчасти против себя заставило его злобно сдвинуть густые брови.
Она решилась поднять глаза. Испуганная его недружелюбным взглядом, она тоже вспыхнула. Она почувствовала, что иначе смотреть он не может; ей стало больно невыносимо, почти физически. Не зная, как и почему — точно это были не ее, а чужие слова, — вся внутренно дрожа от волнения, она произнесла тихо и печально:
— Нет. Я очень благодарна… но нельзя…
Он вздрогнул от звука ее голоса, прозвеневшего погребальным звоном среди тяжелой тишины; хотел возразить, убедить, просить — и не мог.
Все, о чем думалось ему в длинные одинокие дни, в темные, тоскливые ночи заключения, — все, что он собирался сказать ей при свидании, мечты о будущей совместной жизни и мягкое любовное, всепрощающее отношение, и надежды вернуть прежнее счастье — все это куда-то исчезло, потонуло в душевной боли, в корне которой лежало злое, мстительное чувство, и он не мог его ни уничтожить, ни победить. Если бы он в силах был разобраться в себе в эту минуту, он понял бы, что в нем говорят: ревность оскорбленного мужчины к прошлому, — и потеря веры в будущем, и страшное, безотчетное сознание своей неправоты. Ему тяжело было присутствие Ненси, тяжело и неприятно. Он знал, что ей тоже больно невыносимо, он знал, что боль эта в нем и в — ней неиссякаемая, неизлечимая, вечная.
«Да что же это? Довольно!» — хотел он крикнуть; а ей хотелось плакать громко, громко, так, чтобы не слышать ничего, кроме собственного плача.
— Относительно ребенка, — едва проговорила она, глотая слезы… — Так относительно ребенка надо решить… Я… после…
— Как угодно: я не насилую, не тороплю…
И оба они сразу почувствовали холод смерти вокруг себя и в себе.
В груди у обоих вдруг образовалась какая-то мучительная пустота, и между ними все выше и выше росла, поднималась невидимая, но ясно ощутимая стена. Она хоронила прошедшее, заслоняла будущее, сокрушала настоящее.
Злое чувство еще больше охватило Юрия. Куда девалась безмерная нежность, что жила в нем до злополучного свидания? И вот она, эта женщина, здесь, перед ним, бледная, ожидающая. Он пытался улыбнуться, взглянуть ласково, и чувствовал, как нехорошая, недобрая улыбка кривит его губы, глаза против воли не могут остановиться на милом когда-то и теперь все еще милом лице, а смотрят в сторону сердито и угрюмо. Но почему? Он сам этого не знал, а побороть себя не мог. Пусть всякое ей счастье, радость, успех в жизни, но только дальше, дальше от нее!.. Ее глаза, лицо, волосы, голос, движения — все раздражало его.
Она смотрела как подстреленная птица. Испуг, надежда, отчаяние горели в ее лучистых глазах. Ей хотелось уловить его взгляд, задержать его хоть на минуту. Ей казалось, что раз это случится — рухнет страшная стена, и какое-то высшее откровение осветит их разум и сделает ясным что-то для них теперь недосягаемое, неизвестное.
Но он упорно продолжал смотреть куда-то мимо, точно в комнате не было еще другого живого лица. Красивые серые глаза его стали почти черными и своим мрачным огнем напоминали глаза безумца. Стена становилась все несокрушимее, пустота — все безнадежнее. Они сидели друг против друга, как два непримиримых врага. Их мертвая любовь была бессильна.
Ненси встала и быстро, бесшумно вышла из комнаты.
Он продолжал сидеть неподвижно. Ни один мускул не дрогнул на лице, только глаза стали будто еще темнее и по бледным, исхудалым щекам тихо скатились две крупные слезы. С болезненным напряжением слушал он упорный тик-так маятника в будильнике. Минуты летели, а с ними все дальше и дальше уносились воспоминания, тревоги, муки, радости, мечты…
Ступив на тротуар освещенной электричеством улицы, Ненси очнулась и опустила вуаль на заплаканное лицо. Она стала подвигаться в дому, выбирая самые безлюдные улицы. Ветер дул ей на встречу, освежая пылающие щеки, и холодил грудь. На душе у нее было так, как бывает, когда возвращаешься с похорон милого, близкого человека, но только еще безотраднее. Ни заколоченного гроба, ни земляной насыпи, ни надгробного пения, ни рыданий! Лишь в глубине души зияла черная, глубокая могила, ни для кого не видимая, но тем еще более страшная.
Ненси потерялась в хаосе чего-то бесформенного и бесконечного: уныние, беспомощность, полная прострация чувств и мыслей и в то же время сознание неизбежного, непреоборимого в этом бесформенном и бесконечном.
— Должно бы так быть, но нет — так не будет! Но почему же так не будет, когда должно? — тоскливо спрашивала Ненси.
— Должно, но не будет! — отвечал неумолимый внутренний голос.
Вернувшись домой, Ненси крикнула под дверьми бабушкиной комнаты:
— Не беспокойся, все устроилось отлично. Я ложусь спать — у меня голова болит. Завтра расскажу все.
Пройдя прямо в себе, она заперлась на ключ. Выдвинув ящик письменного стола, она вынула оттуда пачку перевязанных лентой писем. Медленно и задумчиво перебирала она листы, исписанные широким, размашистым почерком. Медленно скатывались слезы, упадали на бумагу и, смешанные с чернилами, расплывались на бумаге причудливыми узорами. Окончив чтение, Ненси подошла в небольшому камину, бросила письма и подожгла их. Она бросила их с таким ощущением, как бросают землю на крышку поставленного в могилу гроба, чтобы звенящий звук ударившейся земли как бы подтвердил, что кончено все. Когда, судорожно вспыхнув, погас последний язычок синеватого пламени, и от дорогих воспоминаний осталась только маленькая кучка черно-серого пепла, Ненси вернулась к столу и написала:
«Я погубила вашего сына. Вы имеете право ненавидеть меня. Но если бы вы знали, как я сама себя ненавижу и до чего я глубоко несчастна… Я нахожусь теперь как бы на высокой горе, земля подо мною осыпается, и мне, все равно, не удержаться. Я не могу разобраться ни в том, что во мне, ни в том, что вокруг меня. Я знаю, что все это не так, а как надо — не знаю… Все это, впрочем, не важно. Нужно решить вопрос с моею дочерью. Как я могу кого-нибудь воспитывать? Я — сорная трава, которая только может мешать. Зачем мешать здоровому, прекрасному цветку?.. Сегодня ваш сын великодушно предложил мне начать новую совместную жизнь, но мы оба сразу почувствовали, что это невозможно, и я сказала ему — «нет», а он не настаивал… Возьмите мою дочь, — это необходимо, чтобы спасти ее. Я знаю — забыть нельзя горе, какое я посеяла в вашей семье, но неужели ненависть, или отвращение, или презрение во мне могут отразиться на маленькой, ни в чем неповинной девочке, так трагически вступающей в жизнь? Нет, я знаю — вы ее спасете, и облик ее матери не омрачит вашей любви к невинному ребенку. Прощайте и простите. — Ненси».