Маша плакала, возвращаясь с матерью домой, но на самом деле она имела очень смутное понятие о той жизни, которая ожидала ее. В течение трех лет, проведенных ею y Светловых, она очень редко бывала y матери, приходила всегда только в большие праздники на несколько часов, и в это время как мать, так и старшая сестра принимали ее, как дорогую гостью, старались и приласкать, и получше угостить ее. После смерти мужа Ирина Матвеевна осталась в страшной бедности. Покойник пропивал не только свои и женины заработки, но даже все платье и белье семьи. При нем Ирина Матвеевна не могла брать к себе в дом чужую работу, так как несчастный пьяница готов был променять на водку все, что попадало ему под руку, не разбирая своего и чужого. Овдовев, Ирина Матвеевна принялась за шитье, но много не могла им зарабатывать: швея она была не очень искусная, за модой не следила, богатых платьев ей не заказывали, она шила, главным образом, для детей, да для прислуги и за работу получала очень мало. Старшая дочь, четырнадцатилетняя Груша, немного помогала матери, a маленькая Маша только мешала им обеим, и мать была от души рада, что нашлись добрые люди, взявшие ее к себе. В три года положение Ирины Матвеевны несколько улучшилось. Груша оказалась очень способной швеей и, поучившись год в магазине, стала гораздо искуснее матери. Благодаря ей, Ирина Матвеевна могла брать работу получше и подороже, число ее заказчиц увеличилось настолько, что ей стало выгодно держать девочек-учениц, и она рассчитала, что теперь Маша будет ей не в тягость.
— Ты не думай, что мы по-прежнему живем в углу, — говорила Ирина Матвеевна, чтобы утешить Машу, которая плелась за ней со своим узелком, — y меня нынче квартира снята, комната чистая, большая, да кухня, и едим мы, слава тебе Господи, хорошо, всякое утро кофе пьем, к обеду горяченького чего-нибудь варю; небось, не умрешь с голода!
Для Ирины Матвеевны, много лет прожившей с мужем и детьми в холодном, сыром, полутемном углу, питаясь хлебом да квасом, настоящая жизнь казалась вполне удовлетворительною. На Машу обстановка родного дома произвела совершенно другое впечатление. По грязной полутемной, крутой лестнице она поднялась вслед за матерью в третий этаж. На стук Ирины Матвеевны черноволосая, босоногая девочка отворила дверь, обитую ободранной черной клеенкой, и они вошли в темную, крошечную переднюю, отгороженную неглухой перегородкой от маленькой кухни, и затем в светлую комнату в два окна, служившую мастерской. Около одной из стен этой комнаты стоял диван, обитый полинявшей шерстяною материей, около другой несколько стульев и сильно потертый комод с зеркалом, в третью были вбиты гвозди с развешанными на них сшитыми и полу сшитыми платьями, на полу валялись лоскутки и обрезки разных материй, середина комнаты была занята большим столом, за которым сидела, усердно работая иголкой, девочка лет четырнадцати, бледная, худощавая, с рябым лицом, подслеповатыми глазами и светлыми волосами, заплетенными в две тоненькие косички. Окинув взглядом эту единственную комнату своей матери, Маша невольно мысленно сравнила ее с нарядно убранной квартирой Светловой, где даже кухня выглядела и чище, и уютнее.
— Ну, вот, девочки, — обратилась Ирина Матвеевна к своим двум ученицам, — привела я свою дочку, она будет работать вместе с вами, я ей также спуску не дам: для меня, что дочка, что чужая, — все равно! Покажите, много ли вы наработали? Что, Пашка, закончила?
— Нет еще, Ирина Матвеевна, где тут кончить, — плаксивым голосом возразила рябая девочка.
— Ишь ты, лентяйка, опять без меня ничего не делала, — сердито заметила Ирина Матвеевна, — ну, смотри, не закончишь к обеду: будешь сидеть не евши! — A ты, Анютка?
— Я карманы шила, Ирина Матвеевна, — скороговоркой заговорила черноволосая девочка, — теперь вот пороть принялась.
— Ну, ладно. Возьми-ка, Машутка, да помоги ей, эта работа спешная, я обещала купчихе к воскресенью беспременно перешить платье, a возни с ним больше, чем с новым. Работайте, не зевайте, a я пойду нам обед стряпать. Смотри, Пашка, поторапливайся!
С этими словами Ирина Матвеевна вышла из комнаты, оставив девочек одних.
Несколько секунд они молча работали, искоса поглядывая друг на друга.
Паша первая прервала молчание.
— Хозяйская дочка! — проговорила она сквозь зубы, далеко неласково поглядывая на Машу, — что, небось, будешь ябедничать на нас своей матери?
— Она ведь в барском доме жила, с барышнями дружбу вела, — лукаво заметила Анюта, — так с нами, пожалуй, и знаться не захочет!
Маша ничего не отвечала на колкости своих новых подруг. Она все как-то еще не могла освоиться с переменою жизни, заставшей ее совершенно врасплох. Впрочем, сидеть долго молча подле черноволосой Анюты было невозможно. Девочка, видимо, сгорала нетерпением поближе познакомиться с новой подругой и быстро задала ей целый ряд вопросов, которые невозможно было оставить без ответа. Мало-помалу между девочками завязался довольно живой разговор, в котором приняла участие и Паша.
— Так-то вы работаете! — раздался вдруг грозный голос Ирины Матвеевны, неслышными шагами вошедшей в комнату. — Что, верно, есть не хотите?
— Мы сию минуточку закончим, Ирина Матвеевна, — поспешила успокоить хозяйку Анюта. — Маше осталось распороть один рукав, a я допарываю юбку.
— Ну, ну, кончайте, без того и обедать не дам.
Через десять минут Анюта с Машей подали хозяйке груду аккуратно сложенных лоскутков, составлявших прежде платье купчихи.
— A ты, Пашка, готова? — спросила Ирина Матвеевна y своей старшей ученицы.
— Да нет, еще не готова, Ирина Матвеевна, — плаксивым голосом говорила Паша, — две оборки нашила, a третью не успела!
— А, не успела! Ну, так и сиди не евши! Я тебя, матушка, от лени вылечу! У меня забудешь, как за работой сидеть, да языком болтать!
— Да что же это такое, Ирина Матвеевна, — жаловалась Паша, — вчера не обедала, сегодня не обедать, этак и с голоду помрешь!
— Либо помрешь, либо работать научишься! — резко ответила Ирина Матвеевна: — я так и матери твоей говорила! Со мной шутки плохи, ты это знай!
Суровая хозяйка повела двух младших девочек обедать в кухню, a голодная Паша, всхлипывая, осталась за работой.
Обед состоял из кислых щей и вареного картофеля с солью. В господском доме Маша привыкла к лучшей пище, но она ничего не ела с утра, далеко прошлась и потому без принуждения принялась за жидкие щи и сухой картофель.
После обеда Ирина Матвеевна поручила ей перемыть и убрать посуду, Анюту послала в лавки за мелочными покупками, a сама пошла в мастерскую. Исполнив данные им поручения, младшие девочки явились туда же, и Ирина Матвеевна засадила их за шитье. При строгой хозяйке в мастерской господствовало полное молчание, девочки не смели ни разговаривать, ни остановиться ни на минуту в работе. Маша не привыкла сидеть так долго на месте, y нее заболела спина и голова, она плохо владела иголкой, беспрестанно то колола себе пальцы, то путала нитку, но строгий оклик матери не давал ей отдохнуть ни минуты.
— Ты чего зеваешь по сторонам? Нечего мух считать!
Так продолжалось до девятого часа вечера. Наконец, Ирина Матвеевна позволила девочкам кончить и велела убирать работу, пока она пойдет готовить ужин. Ослабевшая от голода Паша вяло и медленно складывала работу; Анюта быстро схватила свое и Машино шитье, свернула все в комок, бросила на стул, прикрыла сверху куском коленкора, валявшегося на столе, и принялась бегать из угла в угол по комнате; видно уж очень тяжело было бедной девочке сохранять так долго неподвижность, захотелось сразу вознаградить себя. Маша стояла прислонясь к стене, грустная и усталая. На ужин Ирина Матвеевна дала детям остатки того картофеля, который они ели за обедом, с приправою селедки, да по большому куску хлеба с квасом. Анюта с жадностью пожирала этот скромный ужин, a Маша охотно отдала половину своего хлеба Паше, не утолившей голода своей долей.
После ужина, только что девочки опять вернулись в мастерскую готовиться спать, в дверь раздался стук, и через несколько минут в комнату вошла молодая, стройная девушка, одетая в светлое ситцевое платье. Это была Груша, старшая сестра Маши, возвращавшаяся со своей поденной работы.
— Здравствуй, Машута, — ласково проговорила она, целуя девочку в лоб, — ну что, совсем к нам пришла?
— Совсем, — тихо отвечала Маша.
Пока девочки готовили себе постели на полу в углу мастерской, a Ирина Матвеевна убирала кухню, Груша привлекла Машу к себе и, нежно обняв ее рукой, спросила:
— Рада ли ты, милая, что будешь жить дома, не y чужих людей?
— Не очень-то, — откровенно отвечала Маша, сразу почувствовавшая доверие к старшей сестре.
— Верно, мать была очень строга? — с улыбкой спросила Груша. — Не огорчайся этим, — прибавила она успокоительно, проводя рукой по волосам Маши: — мать ведь только с виду такая суровая, a она тебя очень любит. Она так тужила, что ты живешь y чужих, так радовалась, когда могла взять тебя домой. Конечно, — продолжала Груша, видя, что слова ее не разгоняют Машиной грусти, — после жизни в господском доме тебе y нас неприглядно; да это ничего, привыкнешь. Ведь и там тебе было немало горя: тебя и били, и бранили, a толком никто ничему не учил; мать тебя приучит к работе; когда я была девочкой — и мне от нее доставалось, a зато теперь из меня вышла портниха хоть куда! Я и для себя довольно зарабатываю, и матери помогаю, и тебе буду гостинцев приносить, хочешь?
Маша улыбнулась. Не столько обещание сестры, сколько ее приветливость и ласка развеселили девочку.
Ирина Матвеевна и Груша спали обыкновенно в кухне на одной кровати. Маша должна была вместе с двумя другими девочками ночевать на полу в мастерской. Для нее не было припасено ни постели, ни подушки. Ирина Матвеевна подостлала ей на пол свою теплую кацавейку и свои две юбки, дала ей свою подушку и свое одеяло.
По заботливости, с какой мать устраивала для нее постель, Маша ясно почувствовала разницу между чужим домом и своим, почувствовала, что, несмотря на суровое обращение, мать в самом деле любит ее, и тяжесть, давившая ее весь день, исчезла. На прощанье Груша ласково поцеловала ее в лоб, и под впечатлением этой ласки девочка спокойно уснула в родном углу.
На следующее утро, в семь часов, Ирина Матвеевна, совсем одетая, уже будила своих учениц и торопила их скорее одеваться и убирать мастерскую. Вся семья напилась жиденького кофе со снятым молоком и черным хлебом. Груша скроила одно платье, заказанное ее матери, показала, как сделать отделку на другом платье и поспешно ушла на свою работу, a девочки должны были, по вчерашнему, засесть за шитье. Суровость, высказанная Ириной Матвеевной в первый день возвращения Маши, не ослаблялась ни на минуту. Когда она сама сидела в мастерской, она не позволяла своим ученицам поднять головы от работы; уходя же из дому или даже из комнаты, она задавала им уроки и за неисполнение урока оставляла их без обеда или ужина. Если девочка не довольно хорошо и аккуратно шила, она заставляла ее распарывать все сделанное и, кроме того, била ее по щекам и по рукам. Бедные девочки сильно боялись своей строгой хозяйки, тем более, что за них заступиться было некому. Анюта была сирота, и родственники ее упросили Ирину Матвеевну взять ее к себе Христа ради, так как им нечем было кормить ее, a Паша уже прежде училась в двух магазинах и была выгнана оттуда за леность и попытки красть остатки материи. Мать, отдавая ее к Ирине Матвеевне, просила об одном, чтобы та как можно строже обращалась с ней, и, главное, не отсылала ее от себя. С Машей Ирина Матвеевна обращалась несколько мягче, чем с чужими; она выбирала для нее самую легкую работу, почти не била ее, разве так, для виду, хлопнет по руке, и, замечая усталость девочки, часто посылала ее за какими-нибудь покупками, или давала ей легкие хозяйственные поручения.
— Первое время нельзя не побаловать ребенка, — говорила она Груше: — она ведь еще невелика, да главное, и не привыкла к нашей жизни.
Маша вовсе не замечала этого баловства. Несмотря на легкие послабления матери, работа сильно утомляла ее. Часто, вставая с места к обеду, она чувствовала такую тяжесть в голове, что почти ничего не могла есть, a выходя на улицу за какой-нибудь покупкой, несколько минут еле двигала ноги, оцепеневшие от долгого сиденья. Боялась она мать не только не меньше, a даже больше, чем другие девочки; все мысли ее были направлены на то, чтобы избежать брани и наказаний. Когда Ирина Матвеевна выходила за чем-нибудь из комнаты, и Паша с Анютой начинали играть, или бегать, «чтобы отвести душу», как они говорили. Маша редко следовала их примеру, она продолжала свое дело, никогда не осмеливаясь даже пожаловаться на усталость.
— Ну что, Машута, привыкаешь к работе? — спрашивала y нее вечером Груша.
— Ничего, привыкаю, — со вздохом отвечала девочка.
Она и в самом деле понемногу привыкала, иголка ходила послушнее в руке ее, на нитках реже завязывались узелки, стежки ложились мельче и ровнее, голова и спина болели не так сильно, но на душе ее было все-таки тяжело, она думала об одном, как бы аккуратнее сработать, желала одного — избежать строгости матери.