Парголово, конец июня 1879
Милая моя Динуша! Сегодня вернулся в Парголово1 с Черной Речки2 и получил твое письмо с поручением. Завтра по окончании урока я еду в город, чтобы его исполнить. Мне невыносимо грустно читать твое письмо в ответ на мои, которые не могли не дышать тою любовью к тебе, которою полно все мое существо. Мне больно упрекать тебя за это, потому что я так верю в глубину и силу твоего чувства, что смогу отличить истинное от задорной шелухи. Но тем не менее это грустно. Грустно мне как-то по-детски безотчетно. Грустно и, пожалуй, потому, что я вижу, как ты не доверяешь мне, как ты можешь уж, наверно, под чьим-нибудь влиянием вообразить, что я хоть на секунду, хоть в каком-нибудь отношении, где-нибудь, в ком-нибудь могу найти замену тебе. Грустно...
Мне грустно, потому что ты не веришь мне --
Мне грустно, потому что нет тебя со мною
И потому что с этой суетою
Я не могу забыться, как во сне.
Забыться, чтоб не знать, что есть на свете время,
Забыться для того, чтобы не вспоминать,
Пока разлуки тягостное бремя Спадет...
И вместе будем мы опять.
И припаду я в сладком упоенье
К тебе на грудь изнывшую твою
И все свои тяжелые мгновенья
Перед тобой в слезах я изолью...
Прости, Дина, ей Богу не хотел утруждать тебя этим Шаблоном 3: так как-то вылилось даже не гладко; я в таком виде никогда в жизни стихотворений не оставлял, и то же самое стихотворение я мог сделать гораздо лучше. Надо тебе сказать, переходя к прозе, что я вот уже второй раз отлучался из Парголова: ученик мой4 жил в городе, где он вместе с братьями и сестрами убирал книги, и я там его учил, но время, свободное от уроков, конечно, проводил или на даче, или у брата5, хотя все эти переходы и переезды занимают столько времени, на них уходят последние деньги, да и неудобно быть между небом и землей. Общество барышень (в городе была одна старшая) я, кажется, подробно тебе описал. Ничего общего у нас не может быть, кроме какой-нибудь увертюры или стихотворения6, да и то я как-то не могу высказываться перед людьми, от которых отделяет целая пропасть убеждений и симпатий, тем более что во мне нет развивательских тенденций, да и не особенно они для этого богатый матерьял. Это девицы, может быть, прекрасные, но вся жизнь их состоит из хозяйственных забот, да различных украшений в роде занятий музыкой, провансальской поэзией, живописью, фотографией.
Из гостей у них почти никого не бывает. Прогулки мы почти не предпринимаем, то есть однажды ездили кататься верхом: два старших брата, я с учеником и две барышни, два раза гуляли по парку всем кагалом. Кажется немного и нечего <...>
Печатается впервые по тексту автографа, сохранившегося в архиве Анненского (РГАЛИ. Ф. 6. Оп. 1. No 277. Л. 29-30об.).
Публикуемый фрагмент -- единственное сохранившееся в архиве И. Ф. Анненского документальное свидетельство наличия эпистолярного общения между ним и его будущей женой. Автограф содержит помету, принадлежащую перу Н. В. Анненской: "Девятое письмо".
Нужно констатировать, что их переписка сохранилась, видимо, в минимальном объеме: не удалось разыскать ни одного письма Н. В. Анненской к мужу, да и из писем Анненского, за исключением двух писем (публикуемого и от 8.06.1909 (см. текст 195)), сохранились лишь имеющие отношение к его итальянской поездке 1890 г. (см. тексты 14, 15, 17-24, 26, 27).
Предполагаемая датировка письма основана на содержании письма и реалиях, упоминаемых в нем, а также на очевидной соотнесенности с сохранившимся в архиве Анненского фрагментом его дневника, воспроизведенном в прим. 4.
Анненская (урожд. Сливицкая, в первом браке Борщевская, еще при жизни мужа ставшая именовать себя сначала Хмара-Борщевской, а впоследствии Хмара-Барщевской (см. ее письмо к H. H. Новикову от 8 января 1867 г.: РО РНБ. Ф. 523. No 949)) Надежда (Дина) Валентиновна (1841-1917) -- дочь отставного генерал-майора, небогатая помещица, жена Анненского с 23 сентября 1879 г.
Первый ее муж, родившийся в маленьком имении (с. Почипово) в Духовщинском уезде Смоленской губернии, представитель незнатного рода обрусевших польских шляхтичей, малозаметный чиновник Борщевский Петр Петрович (1833-1867) умер, состоя на службе в качестве губернского секретаря, председателя Пружанского уездного мирового съезда Гродненской губернии (см. о нем подробнее: РГИА. Ф. 1343. Оп. 17. No 5682).
Нужно особо оговорить, что признать документально установленными факты биографии жены И. Ф. Анненского позволяет фундаментальное генеалогическое исследование А. В. Орлова, которое он так и не успел опубликовать. Благодаря именно его архивным и библиотечным разысканиям установлены, в частности, добрачная ее фамилия и год рождения, биографические сведения о ее родителях, первом муже и детях от первого брака и многие другие биографические данные. Некоторые фрагменты этого исследования считаю необходимым и возможным ввести в научный оборот, каждый раз делая на его работы ссылку:
"Прожив в первом браке около четырех лет и родив своему первому мужу двоих сыновей, Дина Валентиновна овдовела 1 декабря 1867 г., когда ей было 26 лет отроду, а ее сыновьям: Платону -- 4 года, Эммануилу -- 2 года. Смерть Петра Петровича Борщевского -- первого ее мужа, которого она горячо любила, явилась для Дины Валентиновны тяжелым ударом судьбы. Мы имеем нарративные сведения о бытовавшем у ее потомков семейном предании, что она не хотела верить в смерть первого своего мужа и, потеряв рассудок от горестной внезапной утраты, несколько раз вскрывала его гроб, пока церковные власти не запретили ей этого. Оправившись от этого временного психического расстройства, Дина Валентиновна, ставшая опекуншей своих малолетних сыновей, занялась в 1868 году разделом наследства умершего Петра Петровича Борщевского, а в 1869 году -- оформлением документов о дворянстве для своих сыновей, чтобы закрепить за ними права на отцовское наследство. Вдовствовать ей пришлось долгих 12 лет, занимаясь воспитанием своих детей" (Орлов. I. Л. 89).
Тот же А. В. Орлов обнаружил документы, проливающие свет на причины и обстоятельства знакомства И. Ф. Анненского со своей будущей женой: "Первоначальное их знакомство произошло, если верить сведениям, сообщаемым Валентином Кривичем, при посредстве дальнего родственника Дины Валентиновны К<онстантина> П<латоновича> Энгельгардта -- ее земляка по Вельскому уезду Смоленской губернии, университетского сверстника И. Ф. Анненского. (Впоследствии статский советник К. П. Энгельгардт значился на 1904 год земским начальником 2-го участка указанного уезда,-- А. О.) Сыновьям Дины Валентиновны -- Платону и Эммануилу, учившимся с 1874 года в С.-Петербургской 6-й гимназии, предстояло осенью 1877 года перейти в III класс, а они были "троечниками". Слабые их успехи в усвоении предметов гимназического курса были известны их матери и очень ее заботили, а потому она решила нанять для своих сыновей на время летних каникул репетитора. Жила она зимой в Петербурге, а на лето уезжала с сыновьями в имение своей матери "генеральши" Александры Вениаминовны Сливицкой (урожденной Броневской) -- сельцо Сливицкое Будинской волости Вельского уезда Смоленской губернии. Вероятно, где-то весной 1877 года она и попросила К. П. Энгельгардта подыскать и представить ей подходящего репетитора из числа знакомых ему студентов С.-Петербургского университета. Видимо, в Петербурге же К. П. Энгельгардт представил ей студента 2-го курса историко-филологического факультета И. Ф. Анненского, нуждавшегося в заработке. Соответствующая договоренность между И. Ф. Анненским и его нанимательницей состоялась: он получил от нее приглашение приехать к ней в смоленское имение на лето для занятий с ее сыновьями.
Имея такое приглашение, студент 2-го курса историко-филологического факультета Иннокентий Анненский обратился к Инспектору С.-Петербургского университета с прошением о выдаче ему "отпускного билета для проезда и проживания на летнее время в Вельском уезде Смоленской губернии" (Студенческое личное дело И. Ф. Анненского: ЛГИА <ныне ЦГИА СПб.- А. Ч.>, ф. 14, оп. 3, д. 18333, л. 10. Автограф). Прошение это подателем не датировано, но на полях его слева имеется канцелярская помета, надписанная наискось: "1900 Билет выдан 8 июня 1877 г. No 2103 по 16 августа 77 г.". Вслед за прошением вшит в дело и подлинный Отпускной билет за No 2103 от 8 июня 1877 года, который И. Ф. Анненский вернул инспектору университета по возвращении в Петербург. Этот использованный билет перечеркнут. На обороте означенного Отпускного билета студента Иннокентия Анненского стоит надпись следующего содержания: "Билет сей в Вельском уездном полицейском управлении явлен и в книгу под No 20 записан июня 21 дня 1877 года.
Помощник исправника Якубон... (неразборчиво)" (там же, лл. 11 и 11об.)" (Орлов. I. Л. 85-86).
Нельзя не отметить, что образ жены Анненского в мемуарной и биографической литературе был несколько мифологизирован и наделен весьма противоречивыми чертами, неоднозначность оценок присуща и свидетельствам о характере их семейных отношений. Нужно заметить, впрочем, что воспоминания эти, записанные через значительный временной промежуток и посвященные преимущественно эпохе рубежа веков, когда серьезная разница в возрасте супругов ощущалась наиболее ярко, не столько отражают реальные факты, сколько основаны на слухах и являются выражением симпатии и антипатии мемуариста, давая и массу поводов для кривотолков. Важно учитывать при этом, что и приводимые оценки, и самый характер осмысления конкретной жизненной ситуации напрямую связаны с тем, насколько отстраненно смотрел тот или иной мемуарист на эту не самую обычную семейную пару.
Из насыщенного большим числом неточностей мемуарного повествования племянницы Анненского Т. А. Богданович, в значительной степени основанном на семейном "предании" о нем, явствует, что "в 23 года он страстно влюбился в мать двух своих учеников, бывших немногим моложе своего учителя. Хотя невесте было в то время 46 лет, но она была исключительная красавица, и юноша совершенно потерял голову. Сразу же он и женился на ней, взяв на себя заботу о большой семье, привыкшей к обеспеченной, почти богатой жизни, и считал предметом своего честолюбия, чтобы жена и ее дети ни в чем не ощутили разницы с прежней жизнью" (ЛТ. С. 80). Ср. с современным беллетристическим трюизмом: "В 1879-м, двадцати четырех лет, сдав последний университетский экзамен, тотчас женился (на вдове с двумя детьми, чуть ли не сорокалетней; сентиментальный такой сюжет, провинциальный: помещица и репетитор-студент на летних вакациях; ночной сад, сирени, соловьи, все такое)..." (Лурье Самуил. Дом на дне пруда: О хозяине кипарисового ларца, в котором прошлый век нашел свое фамильное серебро // Первое сентября. 2001. No 16 (998). 3 марта. С. 5; Лурье Самуил. Русалка в сюртуке // Знамя. 2002. No 5. С. 131). См. также текст 6.
Б. В. Варнеке в своих позднейших мемуарах давал волю сарказму, рисуя (не лишенные доли фантазии) картины семейной жизни Анненского: "Чуть не студентом И. Ф. женился на вдове, матери своего товарища по университету, увлеченный ее красотой, о которой догадываться можно было по тем молодым ее портретам, какие висели у него в кабинете. Теперь это была дряхлая, высохшая старуха, по крайней мере на 25 лет старше своего цветущего мужа. В бессильной борьбе с годами она жутко мазалась и одевалась в платья розового цвета, которые надо было преспокойно уступить своим внучкам. Знатная смоленская дворянка, где у нее оставались еще какие-то владения, она была замужем первым браком за каким-то не то губернатором, не то предводителем дворянства, и вот к этому кругу она целиком и принадлежала и по своему облику, и по своим вкусам, вероятно чувствуя себя очень дико среди тех ученых и педагогов, в среду которых поставил ее брак с И. Ф. <...>
Им служили лакеи в дворцовых ливреях, и это, вероятно, хоть немножко мирило ее дворянское сердце с скромной долей жены педагога. От былого богатства при очень широкой жизни остались уже одни крохи, и И. Ф. часто вздыхал, жалуясь на досадную неуступчивость директоров Дворянского банка, к которым прибегала Дина Валентиновна каждую весну, когда они мечтали прокатиться в Париж или Венецию. Вот отсюда-то, вероятно, и пришла у И. Ф. страсть рядиться в платье парижских кавалеров времен молодости его супруги, и вместе с галстухами à la Морни из Парижа же проникло к нему и увлеченье Леконт де Лилем и Рембо. <...>
Портила все впечатление от этих обедов сама хозяйка. Ради торжественного случая она красилась сугубо и одевалась в такие розовые платья, какие ей следовало бы перестать носить по крайней мере на сорок лет раньше. Не все гости умели скрыть свое настроение при виде такой потешной супруги, и, вероятно, И. Ф., как чуткий человек, замечал то глупое положение, в какое она его ставила. И вот однажды в разгар обеда, заметив, что он сидит угрюмо, она своей подпрыгивающей походкой двинулась к нему через всю столовую с противоположного конца стола и, подойдя к нему, нежно сказала:
-- Кенечка! Что ты сидишь грустный? Раскрой ротик, я дам тебе апельсинку!
И с этими словами, гладя рукой по напомаженной голове супруга, действительно положила ему в рот дольку апельсина. <...>
И. Ф. ничего не сказал, покорно проглотил апельсин, но по глазам его видно было, что он с удовольствием растерзал бы ее в эту минуту на части: такая ласка была бы очень мила, если бы была направлена нежной бабушкой на маленького внучка, но когда расписанная как маска старуха так публично ласкала своего супруга, это становилось и смешно и противно" (ЛТ. С. 73-74).
О. С. Бегичева, племянница невестки Анненской, в своем комментарии к письмам Анненского к своей матери, Н. П. Бегичевой, отмечала: "Тяжелая домашняя жизнь была у Ин. Анненского. Его жена не понимала его творчества. В прошлом красивая женщина, в годы 1906-1909 уже старуха. Она мучительно цеплялась за Анненск<ого>, видя в нем главным образом источник материального благополучия. Жила она выше тех средств, которые были <...>" (впервые опубликовано: ЛТ. С. 128). Ср. с оценкой Чуковского: "Я познакомился с его женой, сидевшей в инвалидном кресле. Она была гораздо старше его и держалась с ним надменно. Чувствовалось, что она смотрит на мужа свысока и что он при всей своей светскости все же не может скрыть свою застарелую отчужденность от нее" ([Чуковский К. И.] "Я почувствовал такую горькую вину перед ним...": (Смутные воспоминания об Иннокентии Анненском) / Вступ. заметка, публ. и коммент. И. Подольской // Вопросы литературы. 1979. No 8. С. 304). М. А. Кузмин так передал впечатления от своего воскресного визита к Анненским 9 августа 1909 г.: "Дама тонна, былая красавица, сидела с вышиваньем" (Кузмин М. Дневник 1908-1915 / Предисл., подг. текста и коммент. Н. А. Богомолова и С. В. Шумихина. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, [2005]. С. 158). С этими оценками перекликается суждение, высказанное редактором "Аполлона": "Семейная жизнь Анненского осталась для меня загадкой. Жена его, рожденная Хмара-Барщевская, была совсем странной фигурой. Казалась гораздо старше его, набеленная, жуткая, призрачная, в парике, с наклеенными бровями; раз за чайным столом смотрю -- одна бровь поползла кверху, и все бледное лицо ее с горбатым носом и вялым опущенным ртом перекосилось. При чужих она всегда молчала; Анненский никогда не говорил с ней. Какую роль сыграла она в его жизни? Почему именно ей суждено было сделаться матерью его сына Валентина?" (Маковский Сергей. Портреты современников: Портреты современников; На Парнасе "Серебряного века"; Художественная критика; Стихи / Сост., подгот. текста и коммент. Е. Г. Домогацкой, Ю. Н. Симоненко. М.: Аграф, 2000. С. 144). Записанное Ю. П. Иваском высказывание Г. В. Адамовича о жене Анненского, "у которой отваливались искусственные брови" (цит. по: Проект "Акмеизм" / Вступ. статья, подгот. текста и коммент. Н. А. Богомолова // Новое литературное обозрение. 2002. No 58. С. 164), думается, связано именно с подобными устными оценками Маковского. См. также отзыв о ней, восходящий, очевидно, к оценкам О. П. Хмара-Барщевской, у старшего сына которой мемуарист был репетитором: "...была почти враждебна музам и не понимала мужа, не обретшего еще настоящей славы" (Оцуп Николай. Николай Гумилев: Жизнь и творчество / Пер. с франц. Луи Аллена при участии Сергея Носова. СПб.: Изд-во "Logos", 1995. С. 34. (Судьбы. Оценки. Воспоминания)).
В опубликованном письме О. А. Федотовой, дочери законоучителя Царскосельской мужской гимназии, к своему брату Вс. А. Рождественскому находим куда более сдержанные оценки: "Дину Валентиновну (жену И. Ф.) я знала лучше и ближе. Она часто приходила к нам, и за чайным столом мы вели общий разговор. Я уже была в последних классах гимназии. Моим "гостям" я описала ее наружность, и довольно подробно, т<ак> к<ак> вид у нее был не совсем обычный: очень старая, вся реставрированная, но со следами бывшей красоты. Она с большим уважением относилась к мужу, говорила, что "Кеня" гениальный человек, что много пишет, но его литературные труды нельзя печатать, т<ак> к<ак> они нашей эпохе непонятны, что он, "Кеня", живет "целым веком" вперед" (ЛТ. С. 78).
И даже в словах изначально негативно настроенной по отношению к своей тете Т. А. Богданович ("Единственно, кто мне мало нравился и сильно смущал, это моя тетушка, хоть она и приняла меня очень ласково. В ней я чувствовала что-то чуждое, и мне казалось, что она старается придать жизни семьи иной, не свойственный Анненским тон" (ЛТ. С. 80)) можно обнаружить и понимание ситуации, и признание определенных достоинств супруги Анненского: "Мне казалось, что он слишком подчинился своей красавице-жене и многое в своей жизни устроил в угоду ей, не так, как мне нравилось. Мне не приходило в голову, насколько это для него неважно. Я не понимала, что живет он совсем другим и даже не замечает окружающей обстановки, не понимала, что для него просто немыслимо тратить силы на борьбу с женой и гораздо проще принять ее, как внешний, ни к чему не обязывающий факт, сохраняя неприкосновенной свою внутреннюю свободу" (Богданович Т. А. Повесть моей жизни // НИОР РГБ. Ф. 218. No 383. Л. 118-119).
Совершенно иными красками рисуется образ жены Анненского в воспоминаниях В. С. Срезневской: "Это была когда-то прекрасная, слывшая красавицей светская женщина -- много старше своего мужа <...>, на всю жизнь сделавшаяся нежным и преданным другом поэта, его garde-malade, секретарем и хранителем "кипарисового ларца". Высокая и очень тонкая, чуть-чуть склоняющаяся, чрезвычайно элегантная под густой вуалью -- она приезжала к нам и непременно хотела видеть меня и сестер, -- и нежно протягивала худую и тонкую руку и притягивала меня, целуя в лоб. И какой-то еле уловимый запах незнакомых духов, и тихий мелодичный голос с аристократическими интонациями -- все нравилось мне в ней и надолго оставалось в памяти" (ЛТ. С. 128).
Ср. с записью В. С. Срезневской на экземпляре книги И. Ф. Анненского "Тихие песни" (Пг.: Картонный домик, 1923), на которую мне любезно указал Р. Д. Тименчик: "Дину Валентиновну я помню уже седой, с очень набеленным тонким продолговатым лицом, накрашенными губами и в бледно-зеленом ("фисташковом") весеннем костюме с белыми перчатками выше локтя. Руки у нее были очень худые, почти старческие, походка подпрыгивающая на каждом шаге, волосы гладко зачесаны под бледно-изумрудный с белым кружевом "ток". <...> В руках лорнет и сумочка, шитая стеклярусом. От нее пахло не похожими на мамины духами (мама душилась violette regia), более острыми и пряными, мне очень понравившимися. Говорила тихо, медленно, чуть-чуть в нос, голову часто держала грациозно набок. Вообще, несмотря на то, что тогда считалось "ужасно гримируется", она очень мне понравилась. Была ласково-нежна со мной и сидела довольно долго с мамой вдвоем. Была еще раз вечером в синем шелковом платье и черной с полями плоской шляпке под черной "с мушками" вуалью, опять сидела с мамой, и вызывали меня. Я не хотела читать стихи, меня отпустили. Пила чай с мамой в гостиной, доставали чай и варенье. Звали к подъезду извозчика, и мама, проводив ее в прихожую, вернувшись, сказала <...>: "у нас одна судьба" -- и вздохнула. Больше я Д. В. не видела <...>".
См. также сводку других свидетельств о Н. В. Анненской: Федоров. С. 64-66.
Во всяком случае, несмотря на всю эту разноголосицу, не вызывает сомнений, что отношения супругов, переживавшие на протяжении тридцатилетней их "безразлучной", по словам сына, жизни различные времена, оставались по-своему теплыми и близкими до последних дней Анненского, и приглаженным, по общему мнению, воспоминаниям сына (см.: ВК. С. 224-225) в этой части можно верить.
Эмоциональное же состояние Анненского периода его любовных страданий и "уверений" (1878-1879 гг.), отразившееся в публикуемом письме, ярко характеризует и его недавно опубликованный (ИФА. П. С. 146-147) недатированный стихотворный цикл:
Noctumo
(Посвящено Н. В. Хмара-Барщевской)
I
Не в силах я заснуть... Мне душно...
Лежу усталый и больной...
О, если б вдруг толпой воздушной
Спустились грезы надо мной.
Ночь, ночь, пошли мне сновиденья,
Отдай мне небо и цветы,
Страны волшебной трепетанья,
Мои мечты... мои мечты.
Нет песен... Улетели грезы.
О, ночь мне их не возвратит.
Сна нет... Мне страшно... Душат слезы,
И бьется сердце и дрожит...
II
Мне снился сон прекрасный:
Мне снилось -- надо мной --
Сияет небо ясной
Лазурной пеленой.
Мне снилось, что в сиянье
И рощи, и поля...
Мне снилось, что страданье
Далеко от меня...
Мне снилось -- ты со мною,
И плакал я во сне,
И жаркою струею
Текла слеза по мне.
Мне снилось: ты ласкала
С улыбкою меня
И нежные шептала
Мне на ухо слова...
Во сне хотел я страстно,
Чтоб вечно надо мной
Склонялся образ ясный,
Звучал мне голос твой...
Проснулся... Где же грезы?...
Не слышу речь твою;
И страх, укоры, слезы
Теснятся в грудь мою...
Чернеет ночь немая
Сквозь мерзлое стекло,
И ветер, завывая,
Стучит ко мне в окно.
Исчез твой образ милый,
И ласки, и цветы,
И душная могила
Встает из темноты.
Вероятно, к этому же времени можно отнести и сохранившееся в архиве стихотворение Анненского (РГАЛИ. Ф. 6. Оп. 1. No 59. Л. 10), впервые публикуемое в настоящем издании:
Суди меня как хочешь строго --
Душа моя тебе верна:
Надежд в ней даже слишком много,
Но Дина в ней всегда одна.
1 Парголово в конце XIX в. (с середины 70-х гг., когда значительная часть парголовских земель графов Шуваловых была выкуплена товариществом на паях, которое разбило имение на участки, настроило дач, а многие участки сдало в аренду для постройки собственных дач) -- дачное место (не самое модное и аристократическое) в 16 км от С.-Петербурга по Финляндской железной дороге, ныне посёлок, административно относящийся к Выборгскому району С.-Петербурга.
2 Вероятно, речь идет об упомянутой в письме к И. И. Срезневскому (текст 1) даче по Сердобольской ул., находящейся в районе Черной речки. Не исключено, впрочем, что имеется в виду другой адрес: "в 1877-1878 годах пребывание студента Иннокентия Анненского во время летних каникул на дачных квартирах по Головинской улице (ныне Лисичанская ул.), в прилежащем к Лесному 2-м участке Выборгской части Петербурга, зарегистрировано штампами полицейской прописки на ежегодных "Свидетельствах", удостоверяющих личность студента и право его проживания в Петербурге" (Орлов. РЛ. С. 174).
3 Ср. со стихотворением М. Ю. Лермонтова 1840 г. "Отчего" ("Мне грустно, потому что я тебя люблю...").
4 Учеником Анненского был восьмой, младший ребенок Срезневского Всеволод Измаилович Срезневский (1867-1936), впоследствии окончивший юридический факультет С.-Петербургского университета, но получивший известность как библиотечный деятель, библиограф, филолог, археограф, с 1906 г. член-корреспондент ИАН.
Говоря о его сестрах, Анненский имел в виду Срезневских Ольгу Измаиловну (1845-1930), Людмилу Измаиловну (1852-1937), Надежду Измаиловну (1854-1935) и Веру Измаиловну (1861-1934).
Старшими его братьями были Владимир Измаилович (1848--1920), Вячеслав Измаилович (1849-1930) и Борис Измаилович (1857-1934) Срезневские, каждый из которых также оставил заметный след в истории отечественной культуры, науки и образования.
Вполне определенно констатировать, в какой именно семье репетиторствовал Анненский, позволяет уже упоминавшийся фрагмент дневника (архивное наименование "Автограф юношеского дневника", впервые процитирован в статье И. И. Подольской "Иннокентий Анненский -- критик" (КО. С. 532)), в котором отразились и любовные переживания Анненского, и его воспоминания о лете 1877 г., проведенном в Сливицком, и народническая "интеллектуальная родословная" Анненского, и обстоятельства парголовской жизни летом 1879 г.
Очевидно, именно содержательное пересечение с публикуемым письмом и обусловило то, что отрывок дневника был сохранен (цит. по: РГАЛИ. Ф. 6. No 268. Л. 1-4):
<...> пройтись, причем я солидно держался в арриергарде и беседовал с О<льгой> И<змайловной>. Вернувшись<,> мы с Б<орисом> И<змайловичем> и моим учеником пошли еще на кладбище.
21 Июня
Весь день я провел в Парголове. Господи<,> сколь еще таких дней, покуда не увидимся?.. Уроки Всеволоду мне интересны<,> потому что его интересует то<,> что я ему говорю<,> и я чувствую<,> что не стеснен ни временем, ни программой. Еще мне нравится, что И<змаил> И<ванович> не мешается в занятия, предоставляя мне полную свободу. За первым уроком (до завтрака)<,> когда мы заняты греческим языком<,> неизменно присутствует Н<адежда> И<змайловна> за своим столиком, рисуя; очевидно<,> она хочет несколько пользоваться уроками, по крайней мере однажды она мне сказала, что давно уже не занималась этим языком и жалеет об этом. Кстати сказать о барышнях: они все очень простенькие; старшая мне кажется всех умнее и хитрее; младшая всех добрее и наиболее дружна с братом. Со мною их отношения сразу установились и<,> полагаю, никогда не изменятся: условная простота, без тени фамильярности, вежливость и... полное отсутствие общих интересов кроме самых элементарных.
Под конец 2-го урока приехал старший брат, секретарь Географ<ического> Общества, и начались толки о поездке верхом. Часов около 7 собрались ехать в 6 две барышни (средних)<,> В<ладимир> И<змайлович>, Б<орис> И<змайлович>, мой ученик и я. Мы проехали до 22 верст (взад и вперед) в деревню Дыбун, где напились молока. Местность в окрестности довольно жалкая, хотя все-таки природа<,> среди к<ото>рой я уже давно не бывал<,> меня несколько освежила. Вспомнилось<,> как в третьем году я ехал с высокой стройной амазонкой, которую я<,> мне кажется<,> и тогда любил... Вообще<,> мне вспомнилось Сливицкое<,> и так живо<,> так ясно отпечатлелся в моей душе чудный мой Котя<,> и так захотелось обнять ее крошку славненького мальчика. Коток мой маленький. Думаешь ли ты обо мне?
22 Июня
Ноги сегодня болят ужасно. Поездил вчера в летних панталонах и натер себе ноги, чуть ли не до крови об эти поганые чухонские седла. Утро прошло<,> как и остальные утра. Уроки и игры.
Вот и обед, чай... Затем я отправился в город с В<ладимиром> И<змайловичем>. Всю дорогу мы беседовали: сначала об уроках<,> которые он давал прежде<,> и о затруднениях<,> которые испытывает магистрант в педагогич<еской> карьере. Затем разговор перешел на народное образование, на нужды России. Наряду с мыслями здравыми, насчет неудовлетворительности нашего Мини<стерства> Нар<одного> Просв<ещения> (впрочем<,> это обусловливалось тем, что ему там не повезло)<,> встречались и такие штуки, что мужика не надо учить ничему<,> кроме грамоты и счета, п<отому> ч<то> иначе Россия будет терять рабочие руки, или что русская наука должна быть изолирована от других<,> что в этом залог ее лучшего будущего, а иначе иностранцы нам подгадят. Скажите! Очень много наши "собственные Платоны, да быстры разумом Ньютоны" поделают. И это человек 32-33 лет проводит такие мысли. Нет, положительно, нет воздуху вне нигилистической среды...
Урок дал и без всяких сторонних разговоров вернулся, купив бумаги<,> на вокзал. Здесь встретил Фортунатова. Вот уж истинно дуракам счастье. С 1-го Августа утверждается на месте<,> а до тех пор имеет уроки по 4 р. за 1 1/2 ч. ежедневно!!
Приехав<,> пил чай, после читал
A. Ч.> под музыку: играли Аррагонскую хоту и Дм<итрия> Холмского -- Глинки, Жирондистов Литтольфа, Ungarische Rhapsodie Liszt и Ungar Marsch Schubert'a. Последний по моей просьбе.
Некоторые имена и реалии, упомянутые в публикуемом фрагменте, нуждаются в комментарии.
Владимир Измаилович Срезневский, более всего известный как один из виднейших судебных российских статистиков, после окончания С.-Петербургского университета по историко-филологическому факультету был преподавателем русской словесности в одной из столичных мужских гимназий и в Смольном институте, а с 1876 по 1883-г. служил секретарем Императорского Русского Географического общества; редактировал "Известия" этого общества, где им было напечатано немало собственных работ.
Фортунатов Иван Васильевич (1854-?), окончив в 1874 г. 6-ю С.-Петербургскую гимназию, в том же году поступил на историко-филологический факультет Императорского С.-Петербургского университета и в 1879 г. получил "Свидетельство", датированное 24 апреля и удостоверяющее, что он "выслушал полный курс по Историко-филологическому факультету и показал на испытаниях следующие познания: в Греческой Словесности, Русской Словесности, Сравнительной Грамматике и Истории Всеобщей Литературы -- отличные, в Философии, Римской Словесности, Славянской Филологии и Немецком Языке -- хорошие, в Богословии, Русской Истории, Всеобщей Истории -- достаточные, за которые Историко-филологическим Факультетом признан достойным звания Действительного Студента и на основании 4 пункта § 42 общего устава Российских университетов, утвержден в этом звании Советом Университета 22 Января 1879 года" (см. его личное университетское дело: ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3. No 18294. Л. 1, 3, 31).
Из произведений основоположника русской классической музыки Михаила Ивановича Глинки (1804-1857) Анненским упомянуты переложение для фортепиано в четыре руки "Арагонская хота" (1845 г.) и музыка к драме Н. Кукольника "Князь Холмский" (1842 г.).
"Жирондисты" -- популярная увертюра известного французского композитора и пианиста Анри Литольфа (Litolff) (1818-1891), написанная в конце 1840-х гг.
"Венгерские рапсодии" венгерского композитора и пианиста Ференца Листа (Liszt) (1811-1886) -- один из самых известных циклов в истории фортепианной музыки, состоящий из 19 пьес.
Является ли исполненный по просьбе Анненского "Венгерский марш" австрийского композитора Франца-Петера Шуберта (Schubert) (1797-1828) одной из частей его сочинения "Венгерский дивертисмент" ("Divertissement a La Hongroise g-moll" (op. 54)), или частью его первой редакции, озаглавленной "Mélodie Hongroise", определенно установить невозможно. Не исключено, впрочем, что "Венгерский марш" Шуберта звучал в транскрипции Ф. Листа.
5 См. прим. 2 к тексту 1.
6 Характерное самопризнание о круге собственных предпочтений молодого И. Ф. Анненского.