IV

Она лежала обнаженная на большой кровати. Глубокая тишина наполняла просторную комнату. Свет свечей отражался в зеркалах и слабо озарял стершуюся позолоту панелей. Было поздно, ибо свечи догорали. Простыни в беспорядке свешивались с постели на паркет, а одна из подушек скатилась к ножкам кресла, на которое были брошены серый камзол с красными обшлагами, широкий коричневый плащ, белье и маленькая треуголка с золотыми галунами. Одна из свечей затрещала. Анна-Клавдия сделала легкое движение. Она не чувствовала больше подле себя тела, которое сначала навалилось на нее терзающей и животной тяжестью, а затем лежало вытянувшись рядом с нею. Она была одна в тишине обширной комнаты, простерши на кровати истерзанную свою наготу. Она не видела больше жадно склоненного над нею лица, в котором старалась подглядеть, сквозь опущенные ресницы, лик любви. Она была одна, усталая и нагая…

Теперь она знала, и она вздрогнула всем своим телом, всем этим телом, на котором лежало, навалившись, другое тело, которое чужие руки хватали, щупали, ласкали, ласкали с любопытством, грубо, яростно, с наслаждением. Чужие объятия сжимали его, чужие руки скользили по нем. Жадные губы прижимались к ее грудям, спускаясь и вновь поднимаясь, прилипали к ее губам и сливались с ними.

В тесных объятиях, под тяжестью и в соприкосновении с этой силой и этим желанием, плоть ее задрожала, затрепетала, и покорная, и возмущенная, и замирающая, и напряженная, и что-то жестокое и грубое завладевало ею, увлекая ее в водоворот. Она чувствовала, как горячая волна крови хлынула у нее от сердца к вискам, затем она низвергалась куда-то в глубину, пока то же лицо не склонялось снова над ее лицом, те же любопытные, горячие руки не ласкали снова ее тело, это тело, теперь неподвижное и усталое, вытянувшееся на одинокой постели, откуда свешивались измятые простыни, и где, среди тишины, она, казалось, все еще слышит у своего уха горячее дыхание, прерывистые слова, жгучие и циничные, слова, которые хрипло бормотал ей в любовном экстазе человек, чье волосатое и зверское прикосновение она знала теперь, с истинным лицом которого она была теперь знакома, и который был теперь господином ее тела и ее жизни.

Вдруг он снова предстал перед нею таким, каким она видела его впервые, во время нападения на карету, при свете факелов, обороняющимся от драгун, в пылу схватки, когда она ни на минуту не спускала с него глаз. Этот образ сменился другим – образом всадника, приехавшего в Эспиньоли, волнующего и таинственного, но обворожительного, с изысканными манерами светского человека. Она вновь пережила памятную ночь ожидания, босоногая, в вестибюле, ту томительную ночь, которая была уже ночью любви, когда она поняла, что последует за этим человеком на край света, даже если бы он обагрил себя в эту ночь кровью бедного г-на де Вердло. Какое ей было дело до того, что рука, приказавшая положить в ее комнате кинжал и написавшая таинственную записку, воровала и убивала? Эта рука навсегда утвердилась в ее сердце. С того вечера она не принадлежала больше себе. Она принадлежала атаману и решила отправиться к нему. Но куда? Она закалила свое тело, научилась ездить верхом, обращаться с оружием, ожидая надлежащего момента, чутко прислушиваясь, когда же ей будет подан знак. Затем, однажды, посетивший Эспиньоли г-н де ла Миньер сообщил о возвращении его, о том, что он был здесь, совсем близко. Случай представлялся, нужно было отправляться, и она отправилась. Инстинкт ее лошади помог ей найти его в этой подозрительной харчевне, среди пьянствующих бандитов, в табачном дыму и винном запахе. Как он был прекрасен, как был силен среди этих скотов! Однако, он был не совсем таким, как она воображала себе, не был джентльменом, отваживавшимся на самые рискованные предприятия, о котором она мечтала. Эти люди с рожами висельников, эта харчевня, служившая разбойничьим притоном, грубая фамильярность, сближавшая его с его товарищами, лишала его обаяния. Однако, она не отступила, она подписала договор кровью этого Ко-кильона, хотевшего занести на нее руку. Она тоже была убийцей и позволила увлечь себя ночью в этот пустынный замок, и где лежала теперь, нагая, на растерзанной постели, игрушка наслаждения, падшая женщина, любовница убийцы и вора!

И взял он ее, как вор. Прокрался исподтишка, словно зверь, в то время, как она спала. Он насладился ею, не промолвив ни одного ласкового и нежного слова, не как влюбленный, но как господин, тешащийся игрушкой, которую случай предоставил в его распоряжение. В человеке, который облапил ее и ранил, что оставалось от героя, к которому она пришла, влекомая инстинктом плоти и желанием сердца? Чем для него была она? Теплой, гибкой, покорной, живой вещью, которую трогают, привлекают и отталкивают, с которой не нужно церемониться, которую не нужно любить, к которой возвращаются, когда вновь охватывает желание; в самом деле, он сейчас возвратится к ней, чтобы заставить ее снова почувствовать ее рабство. И она продолжала лежать, неподвижная и обнаженная, и горячие слезы катились по ее пылающим щекам.

Он, действительно, стоял подле нее; он успел уже одеться и смотрел на нее с насмешливым видом:

– Ну, красавица моя, как твое мнение насчет того, чтобы встать и немножко закусить? Уже поздно, старуха приготовила нам поужинать и вытащила несколько бутылочек знатного вина. Одевайся-ка. Ты найдешь рядом все, что тебе нужно. Затем придется удирать. Мы не можем оставаться здесь. Это кончилось бы плохо, и теперь, когда я отведал тебя, мне было бы досадно лишиться этого удовольствия. Мы отправимся прокатиться. Нравится это тебе, галантный кавалер? В таком случае, поторопись привести себя в порядок. Ты найдешь меня за столом, и мы посмотрим, так же ли хорошо ты ведешь себя там, как в постели!

Анна-Клавдия, действительно, нашла его за столом. Она была очень бледна. Он посмотрел на нее и залпом выпил большой стакан водки. Выражение лица у него было жесткое и злое, брови нахмурены:

– Ах, черт! Какая физиономия! Ты знаешь ведь, что я не люблю жеманниц и недотрог! Садись-ка и пей.

Она взяла рюмку дрожащей рукой. Он злобно расхохотался:

– Ах, вот оно что! Я внушаю тебе страх? Уж не думала ли ты, направляясь ко мне, найти любовника, который будет отвешивать тебе поклоны и говорить любезности? Когда желают этого, не бегут в дебри, чтобы броситься в волчью пасть, овечка моя. Остаются у себя дома, под крылышком доброго дяди, в ожидании искателей руки. Но у нас, видите ли, огонь горел в крови, когда мы жили у старичка, и мы мечтали о любви! Надеюсь, по крайней мере, что он никогда не волочился за тобой, старый дуралей? В противном случае, я обрежу ему уши. Но довольно. Черт с ним! Ты красива, это главное, и из тебя можно сделать кой-что. О, совсем не то, что ты думаешь! Конец смелым предприятиям, засадам, нападениям на кареты и прочим проказам! Времена трудные, и ремесло разбойника становится слишком рискованно. Я предпочитаю путешествовать. И вот, красивая женщина очень способствует тому, чтобы всюду был оказан хороший прием, лишь бы только она была любезна. Тебя научат быть любезной, сердечко мое! Не опускай глазки, пей скорей!

Он осушил свой стакан и поставил его на стол резким движением. Лицо его багровело. Он продолжал:

– Итак, ты красива, и ты любишь меня! Это все верно, но прелести твои не таковы, чтобы я проводил остаток дней в созерцании их, разиня рот. Нужно дать и другим полюбоваться ими; впрочем, женщины для этого и созданы. На кой дьявол хранить их для себя, когда взял от них то наслаждение, какое можно от них взять? Каждому свой черед, не правда ли, да и сами женщины того же мнения. Много их было у меня, ты знаешь, так вот: лишь одну единственную я хотел бы иметь для себя одного, но как раз этой женщине нравилось принадлежать всем! Ах, как ненавижу я ее, и других тоже ненавидел, ибо они не были ею. Тебя тоже не меньше ненавижу. Что ты пришла делать у меня? Почему, едва только увидя меня, ты стала моей? Я почувствовал это, разговаривая с тобой у дверцы твоей кареты, я понял это, когда вновь встретился с тобой у твоего болвана дяди и велел передать тебе через Куафара маленькую памятку о моем посещении… Но почему же, однако, тебе так захотелось поцелуев вора? В конце концов, ты не первая, и дурак я, что удивляюсь этому. Да, это забавно, не правда ли, любиться с человеком, который завтра, может быть, будет колесован? Ты купишь место, чтобы присутствовать на этом прекрасном зрелище. Почему ты так бледна? Пей же, пей!

Он схватил ее за руку. Один из подсвечников опрокинулся, и раздался звон разбитой посуды. Опьянение овладевало им, опьянение глубокое, тяжелое, которое содержало в себе другие опьянения, одни давнишние, другие недавние опьянения, в которых он столько раз черпал отвагу или искал забвения; блуждающие глаза его блестели, лицо пылало. Вдруг он утих и оставался некоторое время безмолвным, затем захохотал:

– Все это пустые разговоры… Напрасно ты не пьешь. Тебе нужно привыкать, вот увидишь. Здорово пили на ужинах у Бергатти, во времена, когда ее делили между собой Шаландр и Шомюзи, толстый Шомюзи… У этой Бергатти черт сидел в теле. Родную мать убила бы из-за какой-нибудь булавки. Ну, а я не люблю убивать, я предпочитаю воровать. Теперь она уже потеряла красоту, Бергатти; она сделалась сводницей и укрывательницей, но она еще способна на опасные выходки. Это по ее наущению был подколот толстый Шомюзи: она хотела украсть у него брильянт, который он отказывался подарить ей и берег для того, чтобы иметь возможность воспитывать в монастыре девочку, прижитую им от этой потаскухи… Но все это тебе неинтересно, не правда ли? Ах, я знаю, о чем ты думаешь, и чего тебе хотелось бы!.. Тебе хотелось бы, чтобы я целовал твой рот, тебе хотелось бы… Но нет, баста! Любви с меня довольно, женщинами я сыт по горло. Я предпочитаю вино… но что с тобой? Ты больна?

Анна-Клавдия встала, бледная как мертвец. Она закрыла лицо руками. Все ее тело содрогалось. Вдруг она схватила одну из бутылок и принялась пить из горлышка большими глотками.

– Браво, красавица, за нашу любовь!

Он звонко хлопнул в ладоши, затем попытался поднести стакан к губам, но стакан выпал у него из рук. Вино потекло по его камзолу. Он разразился страшным ругательством:

– Я жажду; напои меня.

Она смотрела на него. С заплетающимся языком, с помутившимся взором, он был пьян, как бывал, вероятно, пьян когда-то на ужинах у Бергатти, сидя между г-ном де Шаландр и г-ном де Шомюзи, в час, когда женщины обнажают свою грудь, а мужчины выставляют напоказ свой цинизм и свою похоть, пьян тяжелым опьянением, опьянением, покрывавшим его лицо багровыми пятнами. Он икнул; слюна потекла у него изо рта. Что оставалось в нем от волнующего ночного гостя, изысканного дворянина, посетившего Эспиньоли, что оставалось от бесстрашного атамана, руководившего нападением на карету, и, жестом и осанкой, внушавшего в харчевне почтение своей полупьяной шайке? Перед нею был только пьяница, грузно сидящий в кресле и глухо повторявший:

– Напои меня, напои меня,

Она поднесла стакан к его губам. Он жадно стал пить, затем поперхнулся и оттолкнул рукою полупустой стакан, ударив Анну-Клавдию по щеке. Получив удар, она шатнулась назад, а он вопил:

– Ступай вон, ты неспособна даже напоить меня. Ты пригодна только для… Я буду отдавать тебя всякому, кто захочет твоего тела… Я тебя…

Язык его заплетался, он сделал усилие, чтобы встать, но, потеряв равновесие, тяжело грохнулся на пол.

Анна-Клавдия смотрела на него. Вытянувшись на спине, он спал. Понемногу лицо его успокаивалось, и какое-то подобие красоты вновь проступало на нем. Напряженные черты его разглаживались. Анна-Клавдия стояла в такой позе долго. Вдруг она вздрогнула. В дверь стучали, затем она приоткрылась, и в отверстие просунулась голова старухи. Анна-Клавдия услышала слова:

– Драгуны!

Старуха исчезла. Анна-Клавдия одно мгновение была в нерешительности и направилась к окну. Она раздвинула занавески и стала прислушиваться. Со двора доносились стук копыт, храп лошадей, отрывистая команда. В лунном свете она увидела блеск касок и сверкание сабель и ружейных дул. От-Мот был окружен. Тогда она возвратилась к телу своего любовника, трупом растянувшегося на паркете. На руках его она представляла себе кандалы, на ногах цепи, на шее железное кольцо. Члены эти будут истерзаны пыточными клещами, а затем лошади разорвут их. Нет, человек, которого она любила и ради которого потеряла честь, не погибнет на колесе! Она спасет его от страданий и от позора. Тут она наклонилась, запечатлела поцелуй на его лбу и поразила кинжалом в сердце. Нанеся удар, она закрыла глаза, отшатнулась и прислонилась к деревянной обшивке стен. При этом она едва не упала назад. Под тяжестью ее тела открылась потайная дверь, выходившая на темную лестницу.

Мгновение она оставалась в нерешительности, затем, захлопнув за собою дверь, начала спускаться по ступенькам. Она шла ощупью. Ей казалось, что спуск ее длится бесконечное время, и что она погружается в вечный мрак. Наконец, она почувствовала под ногами гладкую почву и пошла по мощенному плитами коридору. В конце коридора была дверь. Клинком кинжала она вышибла замок. Перед нею тянулась лужайка с несколькими деревьями. К одному из них были привязаны три лошади. Драгуны оставили их здесь, чтобы пешком проникнуть в замок. Анна-Клавдия отвязала одну из этих лошадей, вскочила на нее, пустила галопом и скрылась из виду, в то время как драгуны, с пистолетами в руках, наполняли комнату, где лежало окровавленное тело Жана-Франсуа Дюкордаля, известного под именами кавалера де Бреж и атамана Столикого. И г-н де Шазо, наклонившись над ним, констатировал, что он мертв.