...Степь, степь, степь! Куда ни взглянешь -- одна необъятная безконечная степь. Кое-гдѣ мелькаютъ по ней черными пятнами каменноугольные рудники; кое-гдѣ раскинулась одинокая деревенька. Степь и небо... Ясное безоблачное небо съ палящимъ солнцемъ, безпредѣльная, полусожженная нива. Ужъ больше мѣсяца продолжается засуха: изо дня въ день неутомимо, безпощадно сжигаетъ солнце все, чего ни коснутся его лучи. Рожь, высокая, густая, покачиваетъ своими пожелтѣвшими раньше времени колосьями; сухая пыльная почва растрескалась, кажется больной. Все мучительно жаждетъ дождя, а на небѣ ни тучки, ни облачка.
Каждый день просыпаешься съ мыслью о дождѣ, чаешь и жаждешь его, но на смѣну знойнаго дня наступаетъ такая же знойная, безоблачная, душная, мертвая ночь. Зарождается тоска по дождю, и растетъ и доходитъ до болѣзненныхъ размѣровъ; нервы напрягаются, сердце тоскливо сжимается.
Что-то помимо воли тянетъ въ степь. Бродишь по цѣлымъ днямъ подъ палящимъ солнцемъ безъ устали, безъ мысли, безъ цѣли. Только воображеніе работаетъ: иногда оно рисуетъ небо, покрытое черными "зловѣщими" (какая иронія!) тучами; представляется сильный проливной дождь; жадная земля насытилась и бѣгутъ по ней тонкіе ручейки, какъ бѣжитъ молоко по губамъ ребенка. А солнце все жжетъ и жжетъ!
Что же чувствуетъ теперь "онъ", тотъ, кто вспахалъ эту необъятную ниву, засѣялъ ее, оросилъ своимъ кровавымъ потомъ и цѣлый годъ трепетно ждетъ урожая, который на его глазахъ изо дня въ день умираетъ?..
Мнѣ представляется изнуренное лицо, страдальчески-покорный взглядъ; мнѣ чудится глухой подавленный стонъ -- но я не могу постичь, что кроется въ глубинѣ души страдальца-пахаря. Да и какъ мнѣ понять его тоску, его отчаяніе, его ощущенія? Я здѣсь чужой. Случайно я пришелъ сюда и увидѣлъ съ одной стороны скупую, грозную природу, съ другой -- вѣчный тяжелый трудъ и, какъ обобщеніе, вѣчныя лишенія. Я это видѣлъ, но я этого не пережилъ.
Мысли прерываются. Съ ближайшаго рудника доносится протяжный унылый гудокъ. Полдень.
Я гляжу на черное пятно, откуда идетъ гудокъ, и въ мысляхъ всплываютъ слова: "рабочія руки". Какъ мѣтко: ни головы, ни сердца -- однѣ "руки". Для нихъ и придуманъ гудокъ. Теперь онѣ часъ отдохнутъ, чтобы потомъ опять приняться за свой тяжелый трудъ И воображеніе уноситъ меня туда къ этимъ "рукамъ". Предо мною сырое, мрачное, въ аршинъ вышины подземелье. Въ зеленомъ густомъ воздухѣ, похожемъ на туманъ, слабо мерцаютъ свѣтлыми точками лампочки: раздается глухой стукъ кайлъ въ стѣны. Вырисовываются силуэты лежа работающихъ забойщиковъ. Вотъ ползетъ на четверенькахъ саночникъ, таща за собой тяжелыя санки. Вагонщикъ, согнувшись до пояса, увязая въ грязи, изо всѣхъ силъ толкаетъ вагонъ.
Всю эту картину я вижу поразительно ясно, хотя передъ моими глазами все тотъ же знойный дрожащій воздухъ и море колосьевъ. Одновременно я вижу и степь и подземелье, и верхъ, и низъ. Сверху -- милліарды изнывающихъ отъ жажды колосьевъ, больная земля, блѣдно-синій, почти желтый сводъ неба съ огненнымъ шаромъ. Внизу мрачная яма, въ которой, не видя свѣта, маются въ изнурительномъ трудѣ углекопы. Верхняя картина зловѣще освѣщаетъ нижнюю: нужда согнала русскаго крестьянина съ его земли, бросила его въ это подземелье, обратила его въ батрака-пропойцу...
Уныла и мрачна убогая деревня. Низенькія, въ безпорядкѣ разбросанныя хижины кажутся жалкими, покинутыми. Нѣтъ возлѣ нихъ ни деревца, ни кустика, ни цвѣтка. Широкая улица и пустынна, и мертва: не видно ни души, не слышно ни голоса, ни звука, ни дѣтскаго смѣха,-- точно замерло здѣсь подъ знойнымъ кошмаромъ все живое.
Медленно иду я по деревенской улицѣ домой къ старенькому домику съ полустертой вывѣской "Училище". Я весь разбитъ, мысль пригнетена, хочется отдохнуть:
Отдохнуть,-- но не отдыхается! Дома, въ привычной обстановкѣ, въ тѣсномъ одиночествѣ своихъ холодныхъ четырехъ стѣнъ, выступаютъ иные запросы, иныя сомнѣнія, въ которыхъ мысль, какъ завязнувшая въ тенетахъ птица, бьется, не находя выхода. "Могу ли я, интеллигентъ, служить народу? Есть ли въ народной средѣ почва для культурной дѣятельности?"
"Чужой! чужой!-- звучитъ въ моихъ ушахъ холодны, жестокій голосъ.-- Чужой съ твоей любовью и тоской! Отъ тебя твой "меньшой братъ" не ждетъ ни помощи, ни привѣта. Прося Христовымъ именемъ кусокъ хлѣба у своего сосѣда, крестьянинъ къ тебѣ, интеллигенту, не обратится за помощью. Хуже того: твою помощь онъ встрѣтитъ съ ненавистью, съ проклятіемъ"... Мучительное чувство горькой обиды и отчаянья охватываетъ меня, и я долго сижу неподвижно съ устремленнымъ вдаль безцѣльнымъ взглядомъ.
Вдругъ мнѣ припоминаются отрывки изъ писемъ, въ которыхъ очень живо затронутъ мучающій меня вопросъ.
"Повторяю вамъ,-- читаю я въ одномъ изъ писемъ:-- нельзя служить двумъ богамъ. Или Богу, или мамоннѣ. Или идете смѣло за своей совѣстью, или отбросьте ее такъ же смѣло и откровенно. Отъ компромиссовъ ничего, кромѣ лжи и соблазна, не будетъ. Вы считаете себя солью земли и съ гордымъ сознаніемъ своего превосходства идете наставниками и просвѣтителями къ народу. Но вы забываете, что этотъ народъ стоитъ во всѣхъ отношеніяхъ выше васъ, что онъ не нуждается ни въ вашей сомнительной наукѣ, ни въ вашемъ извращенномъ искусствѣ, ни въ вашей ложной цивилизаціи. Нѣтъ! не гордыми учителями, а скромными учениками должны вы идти къ народу. Чтобы примириться съ своей совѣстью, чтобы выполнить святой завѣтъ, вы должны отказаться отъ вашей хваленой культуры, вы должны взяться за плугъ и косу, вы должны примириться съ мякиннымъ хлѣбомъ, курной избой, вѣчнымъ трудомъ. Все это страшно только издали. Подойдите ближе, подойдите съ неподкупной логикой -- и вы увидите, что иного исхода для васъ, интеллигенціи, нѣтъ и быть не можетъ".
"Если бы вы могли издали посмотрѣть на себя,-- читаю я отрывокъ второго, болѣе поздняго письма,-- вы поняли бы, какую жалкую, смѣшную роль играете вы, интеллигенты, съ вашей грошевой "дѣятельностью", да еще въ крестьянской средѣ. Въ Европѣ уже давно исчезъ сантиментальный интеллигентъ-культурникъ,-- закончена его роль и въ Россіи... Выдвигать интеллигенцію на первый планъ, какъ какую-то силу, признавать за идеей роль въ исторіи, придавать какое-нибудь значеніе культурной дѣятельности -- это значитъ не понимать элементарнѣйшихъ основъ современной исторіи, не понимать значенія классовой борьбы. Если русская деревня въ комъ-нибудь нуждается, то это, во всякомъ случаѣ, не въ интеллигентѣ. Пока крестьянинъ будетъ оставаться въ деревнѣ -- не стряхнуть ему съ себя вѣковой плѣсени татарскихъ устоевъ! Будущее принадлежитъ фабрично-заводскому труду; тамъ зерно новой жизни, туда должно и направиться все жизненное. А мертвыхъ пусть хоронятъ мертвые!.."
Я читаю и перечитываю эти строки, но я не могу ни согласиться, ни примириться съ ними, чувствую только, что въ мою изболѣвшую душу прибавилось еще нѣсколько капель ѣдкой горечи. "Лишній!", "Ненужный!", "Чужой!" -- эти раздающіеся со всѣхъ сторонъ и съ разными варіаціями возгласы падаютъ тяжелымъ камнемъ на душу одинокаго культурнаго дѣятеля, закинутаго въ глушь, гдѣ царитъ безпросвѣтная тьма.
Я выхожу на улицу и быстрыми шагами снова направляюсь въ степь; тамъ, по крайней мѣрѣ, можно созерцать, тамъ мысль не пригнетена. Я иду съ опущенной головой -- и вдругъ прохладный вѣтерокъ заставляетъ меня вздрогнуть и поднять голову... Тучи!!
Вся западная часть неба покрыта тучами, багровыми, въ нѣсколько слоевъ, съ сѣрыми, вспухшими краями. Быстро, мрачно и рѣшительно надвигаются онѣ своей тяжелой массой на солнце, которое, какъ бы чуя ихъ приближеніе, ужъ не печетъ, а только разбрасываетъ съ силой свои послѣдніе лучи. А тучи надвигаются и надвигаются, края ихъ ужъ близко подошли къ солнцу, жадно впитываютъ въ себя разбросанные лучи и зловѣще просвѣчиваются.
Вся эта неожиданная картина производитъ на меня въ первое мгновеніе впечатлѣніе испуга, недоумѣнія, а черезъ минуту меня ужъ охватываетъ глубокая радость. Я иду, я почти бѣгу въ степь, точно спѣшу принести туда добрую вѣсть. Я жадно вдыхаю свѣжій, опьяняющій воздухъ. Я теперь ни о чемъ не думаю: ни о пахарѣ, ни о подземномъ труженикѣ, ни о своихъ сомнѣніяхъ,-- чувствую одну только трепетную радость, которая наполняетъ мою душу новыми силами; чувствую, что съ меня спалъ угнетавшій меня кошмаръ. Утомленный и счастливый, опускаюсь я на камень и съ радостнымъ любопытствомъ гляжу вокругъ себя.
А тучи все надвигаются. Онѣ уже совершенно закрыли собою солнце и продолжаютъ невозмутимо, спокойно, рѣшительно задвигаться своей свинцовой массой. Остальная часть чистаго неба какъ бы молитъ о пощадѣ у грознаго врага. Становится темнѣй, тише. Легкіе порывы вѣтерка торопливо перебѣгаютъ, какъ бы спѣша очистить дорогу желанному гостю. Какое-то страстное волненіе охватываетъ всю степь; таинственный шепотъ быстро проносится по колосьямъ вдаль, вдаль... И все вокругъ затихаетъ въ трепетно-страстномъ ожиданіи.
Яркій зигзагъ молніи, глухой, долгій раскатъ грома -- и опять минута томительной тишины. Вотъ упала первая крупная тяжелая капля, вторая, третья... и сразу начинается проливной дождь.
Я иду спокойно домой и по моему мокрому отъ дождя лицу катятся тихія, благодатныя слезы.
Деревенская улица какъ-то сразу измѣнилась. Точно дождь смылъ съ нея отпечатокъ гнетущаго зноя. Она выглядитъ живѣе, веселѣе. По дворамъ, тамъ и здѣсь, мелькаютъ фигуры крестьянъ и крестьянокъ, врасплохъ застигнутыхъ желаннымъ гостемъ. Вотъ въ сѣняхъ стоитъ старуха, глядитъ спокойно и радостно на небо и истово крестится.
-- Акимовичъ! Скорѣича къ намъ у синцы биги -- измокнешь!-- слышу я знакомый звонкій голосокъ и вижу въ одномъ оконцѣ дѣтскую бѣлокурую головку и оживленное личико съ свѣтящимися радостью глазками. Что-то бодрящее проходитъ по душѣ; я молча улыбаюсь моему ученику и прохожу домой.
Я сижу у открытаго окна, смотрю на густую сѣтку дождя, вслушиваюсь въ его музыкальный шумъ и ощущаю такое спокойствіе, какъ будто всѣ сомнѣнія исчезли, всѣ вопросы рѣшены.
На столѣ лежатъ оставленныя раньше письма. Машинально беру я ихъ, прочитываю и кладу обратно спокойно на столъ. Чего они меня такъ смутили раньше? Пусть! Пусть себѣ безпочвенные теоретики, съ мрачнымъ аскетизмомъ сектантовъ-мистиковъ или съ хлесткимъ задоромъ недорослей, отрекаются отъ себя, отказываются отъ своего долга. Рѣшающее слово принадлежитъ не имъ, а жизни. Неужели она оправдаетъ тѣхъ, которые осуждаютъ живое человѣчество на вѣчный застой или тѣхъ, которые силятся уложить сто-милліонную народную массу на прокрустово ложе, а сложныя задачи исторіи предоставляютъ "котлу цивилизатору?"
Нѣтъ! Тысячу разъ нѣтъ! Живъ народъ и "широкою" ясною грудью дорогу проложитъ себѣ". Побольше бы только безкорыстной интеллигенціи! Ея дѣятельность уже дала плоды. Недавнее прошлое показало, насколько необходима интеллигенція и какое обширное поле дѣятельности предстоитъ ей.
Долго хожу я взадъ и впередъ по комнатѣ бодрый, счастливый, а мысленно повторяю слова поэта:
Лишь Богъ помогъ бы русской груди
Вздохнуть пошире, повольнѣй,--
Покажетъ Русь, что есть въ ней люди,
Что есть грядущее у ней...
А благодатный дождь все льетъ и льетъ...
1886