Аппиан

Римская история

Аппиан Александрийский
Л.Ю. Лукомский Римская история Аппиана

Среди выдающихся историков, оставивших фундаментальные труды, в которых освещался процесс возвышения Рима, его превращения из небольшого городка в мировую империю, процесс, сопровождавшийся триумфальным шествием римских идеалов общественной жизни, всемирным распространением основ цивилизации и включением многих народов в сферу всеобщей культурной адаптации, Аппиану, по всеобщему согласию современных ученых, принадлежит весьма скромное место. Отражается это прежде всего в крайне малом количестве посвященных ему серьезных научных исследований и зачастую в уничижительных оценках, даваемых ему в учебниках по античной литературе. Однако при подобном отсутствии интереса парадоксальным кажется тот факт, что постоянно появляются все новые и новые издания текстов и переводов сочинений Аппиана, которые пользуются несомненным интересом у читателей. Вероятно, несмотря на отсутствие у нашего историка фундаментальной энциклопедичности Тита Ливия или глубины изложения и понимания общественных проблем Тацита, в его книгах есть нечто, что привлекает к себе тех, кто стремится глубже познакомиться с историей Рима, и, в частности, разобраться в тех сложнейших отношениях людей, которые возникали в переломную во многих отношениях эпоху I–II вв. до н. э., когда римская государственность претерпевала жесточайший кризис и когда все ее основания фактически обновились. Для этого более всего подходит именно историк типа Аппиана — не увлекающийся ненужными деталями социологического характера, чем весьма часто грешат современные авторы, посвящающие свои труды истории человеческих сообществ, ведущий изложение свободно и ясно, без лишней риторики, без напыщенности и ненужных отступлений. Он стремится быть правдивым и подняться выше предвзятых оценок деятельности отдельных политиков и партий, но, что самое главное, для него стержнем изложения является свободная и творческая человеческая личность, причем именно личность, а не организация.

Впрочем, это — оценка творчества Аппиана с точки зрения современного читателя. Если же мы на мгновение перенесемся в то время, когда он жил, а именно во II в. н. э., то окажется, что влияние его трудов еще значительнее, хотя и в несколько ином смысле. Дело в том, что то время ознаменовалось рядом весьма характерных явлений, которые в своей совокупности позднее получили название «Греческое Возрождение». После длительной эпохи упадка резко повысилось значение греческого языка и греческой культуры, появилось множество блестящих, а вслед за ними и второстепенных, подражательных сочинений, и вся жизнь общества окрасилась в эллинские тона. Провозвестниками возрождения стали историк, философ и моралист Плутарх Херонейский (46-120 гг.), автор знаменитых «Сравнительных жизнеописаний», где была сделана попытка сопоставить величие римского духа с величием греческого, показать, что и в Элладе, в то время пришедшей в упадок и запустение, ставшей своего рода учебным заведением, где обучались отпрыски богатых и знатных родов со всей Римской империи, были не только философы и ученые, но и великие полководцы и государственные деятели, немало способствовавшие формированию общечеловеческих основ для цивилизованной общественной организации. Далее следует упомянуть ритора и философа кинического толка Диона Хризостома (Златоуста, ок. 40-120 гг.), обогатившего новыми тонами исконно эллинские религиозные и общекультурные учения, и, главное, представившего их на суд образованных граждан всей империи, а не только эллинизированного Востока. Распространение греческого языка, греческой культуры и образованности зашло столь далеко, что эллинскую речь стали предпочитать латыни повсюду, в том числе и на Западе. Важным симптомом этого процесса, в дальнейшем ставшего еще более глубоким и всесторонним, является то, что выдающийся философ этого времени римский император Марк Аврелий Антонин (161–180 гг.) свою книгу по стоической философии написал по-гречески, а не по-латыни, и это особенно симптоматично — ведь он не имел в своих жилах ни капли греческой крови, а книгу свою писал как личный дневник, своего рода направленные к самому себе духовные упражнения.

Таким образом, вся культура и духовность империи постепенно переходили на уже чисто греческие образцы. Латынь осталась и продолжала иметь значительное влияние в сфере государственного управления, в армии и у низших слоев населения Запада. Весь же Восток и большая часть Запада говорила по-гречески, однако ни одного полного изложения римской истории от основания города не существовало. Разумеется, были прекрасные и высокоученые труды, к каковым относится, например, «Всеобщая история» Полибия (ок. 200–120 гг. до н. э.), однако изложение в этой книге заканчивается III Пунической войной (149–146 гг. до н. э.) и непосредственно следующими за ней событиями, но дальнейшие три столетия оставались неосвещенными. Между тем грекоязычные читатели хотели ознакомиться с историей последних времен, погрузиться в глубь веков, узнать события времен царей, и все последующее. Конечно были Тит Ливий (59 г. до н. э. — 17 г. н. э.), составивший подробнейшую «Историю Рима от основания города», изложение в которой доходило до смерти Друза, приемного сына императора Августа (27 г. до н. э. — 14 г. н. э.), т. е. до 9 г. до н. э., а также Тацит (ок. 55 — ок 120 гг.), автор знаменитых «Истории» и «Анналов», где излагались события, имевшие место во время правления династии Юлиев-Клавдиев (император Тиберий, Калигула, Клавдий, Нерон), междуцарствия 68–69 гг. (императоры Гальба, Отон и Виттелий) и во времена династии Флавиев (император Веспасиан и его сыновья Тит и Домициан), т. е. вплоть до прихода к власти императора Нервы после убийства в 96 г. Домициана. Но эти труды теперь были мало доступны, в том числе и в силу языкового барьера. Нельзя сказать, что произведения по римской истории на греческом языке отсутствовали совсем — напротив, в середине II в. их было множество, но о качестве их следует говорить особо, и мы рассмотрим их при обсуждении метода Аппиана, которым он пользовался при создании своих сочинений.

Итак, Аппиан взял на себя тяжелую обязанность — написание на греческом языке синтетической, всеобъемлющей истории, которая охватывала бы период от основания Вечного города и до самых последних времен, и справился он с этой задачей достаточно хорошо. Историческое значение предлагаемого труда в том, что он был первым в своем роде. При этом написан он на вполне хорошем греческом языке, хотя современном для II в. и в результате отступающем от канонов высокой классики. В свете этого обвинения в обилии «латинизмов» и «вульгаризмов» у Аппиана, которые предъявляет ему, например, С.А. Жебелев в своем предисловии к изданию «Гражданских войн» (1935 г.), представляются слишком суровым. Историк писал на живом и вполне литературном языке; то, за что с достаточным основанием его можно было бы обсудить, лежит отнюдь не в сфере подбора слов и соединения их в предложения. Напротив, следует оценить большую работу, проделанную им: все названия должностей в римском государстве получили у него соответствующие эквиваленты — в том числе и достаточно устоявшиеся сочетания типа «император» — «автократов» (самодержец), аналогичные трансформации произведены и для числового материала, и в других случаях.

«Римская история» (Rvmak) Аппиана представляет собой, таким образом, выдающееся произведение, написанное в жанре художественной историографии и восполняющее собой значительный пробел, существовавший к моменту его написания.

Историк родился в духовном центре, главной сокровищнице культуры на Востоке, да, пожалуй, и во всей империи — в Александрии. Год рождения Аппиана достоверно не известен, но, вероятно, он относится самое позднее к началу царствования императора Траяна (98-117 гг.). Косвенными свидетельствами служат упоминания в «Гражданских войнах» о том, что «в его время» происходило восстание александрийских евреев, подавленное Траяном в 116 г. (II, 90), а также содержащееся в 19-м фрагменте «Римской истории» упоминание о том, что он, Аппиан пережил это во вполне сознательном возрасте. В правление императора Антонина Пия (138–161 гг.) он был уже пожилым человеком, как явствует из 9-го письма Фронтона к Антонину. Этот Марк Корнелий Фронтон, о дружбе которого с Аппианом известно из одного сохранившегося письма последнего и двух ответов, входил в высшие круги римской знати. Он происходил из Цирты в Нумидии, приобрел большую славу как оратор и адвокат и при Антонине был воспитателем наследников престола упоминавшегося выше Марка Аврелия и его будущего соправителя Луция Вера (161–169 гг.). Марк Аврелий пишет про него в своей книге: «От Фронтона, что я разглядел, какова тиранская алчность, каковы их изощренность и притворство, и как мало тепла в этих наших так называемых патрициях» (II, 11. Пер. А.К. Гаврилова). Таким образом, в зрелые годы Аппиан принадлежал уже к высшим классам общества и занимал достаточно высокое положение. Начинал же он свою служебную карьеру в Александрии, где в молодости занимал одну или несколько административных должностей при курии (городском совете). Затем, в начале правления императора Адриана (117–138 гг.) он получил римское гражданство, был возведен в сословие всадников и удостоился всяких почестей, хотя и непонято, за какие заслуги. Заметим, что во П в. все жители империи еще не пользовались всеми гражданскими правами, ими обладали лишь жители Италии и их потомки даже в случае переселения в другие области государства. Всему населению гражданские права были дарованы лишь по эдикту императора Каракаллы (211–217 гг.) в 212 г. (Constitutio Antoniniana). После получения гражданства Аппиан переезжает в Рим с целью сделать карьеру на высших имперских должностях. Он становится адвокатом фиска, или, как он пишет сам, «состоящим при императоре адвокатом». Его друг Фронтон, как явствует из письма последнего к Антонину, спустя два года хлопотал для него о месте прокуратора, высокой всаднической должности, связанной, как правило, с управлением небольшой провинцией или сбором налогов. В этом письме говорится, что Аппиан, как человек уже пожилой и не имеющий честолюбивых намерений, но зависящий от получаемого жалования, достоин получить повышение в чине. Подобное назначение вскоре последовало, хотя, вероятно, уже при императорах Марке Аврелии и Луции Вере. Последнее предположение основано на том, что в предисловии к «Римской истории» Аппиан называет себя «прокуратором Августов» (procurator Augustorum), что предполагает наличие не одного, а двух императоров. Сделанная карьера весьма льстила самолюбию Аппиана, и он описал ее в отдельном сочинении — в не дошедшей до нас «Автобиографии».

Главный труд своей жизни — «Римскую историю» Аппиан написал уже в преклонном возрасте, находясь при императорском дворе. Ориентировочное время написания — промежуток между 160 и 165 г. Основанием для такой датировки служат следующие факты. В предисловии к книге историк указывает, что время правления императоров, отсчет которого он начинает с Цезаря, составляет 200 лет, а общее время правления римлян исчисляет в 900 лет, начиная исчисление, вероятно, со времени основания Рима (753 г. до н. э.). Далее, в качестве нижней границы написания предисловия к книге можно предположить 161 г., когда императорский престол получили Марк Аврелий и Луций Вер. Ведь об обладателях верховной власти историк, как было указано выше, пишет во множественном числе. Верхним временным пределом оказывается 165 год, поскольку в гл. 2 в качестве границы империи с Парфией называется Евфрат, что для более позднего времени неверно — граница была отодвинута на восток в результате побед римлян в Месопотамии. Основываясь на указании «Гражданских войн» (I,38) можно сделать вывод о том, что это место написано не ранее 163 г. Ведь именно в этом году было отменено введенное императором Адрианом (117–138 гг.) проконсульское управление областями Италии.

Время написания «Римской истории» совпадает с наиболее трагическими и героическими для империи событиями II в. — с Парфянской войной и эпидемией чумы, в результате которых население государства сократилось почти наполовину, а хозяйство огромных областей пришло в упадок, жизнь во многих городах замерла и создались первые предпосылки для грандиозного кризиса имперской государственности, который начался со смертью сына Марка Аврелия Коммода, правившего в 180–192 гг. и приобрел колоссальный размах через сорок лет, когда в 235 г. был убит Александр Север, последний представитель династии Северов, сменившей династию Антонинов.

Война началась в 161 г., когда парфянский царь Вологез III, вступивший на престол в 149 г. и всю свою жизнь боровшийся против римлян, вторгся в Армению, в ту пору обладавшую значительной автономией и имевшую формальный статус «союзного Риму государства»; цари в Армении между тем назначались или по крайней мере утверждались имперской администрацией. Боевые действия начались крайне неудачно для римлян. Их войско под командованием полководца Севериана, наместника Каппадокии, потерпело сокрушительное поражение при Элегейе, а сам главнокомандующий погиб. Парфяне опустошали Восток, а в Сирии возникли сепаратистские настроения. Марк Аврелий поручил ведение войны своему соправителю Луцию Веру, помощником которого (или легатом) стал опытный военачальник Стаций Приск. Еще одним командующим в войне сделался Авидий Кассий, тот самый, который, по преданию, был потомком одного из убийц Цезаря и сторонника республики Кассия; позднее, в 175 г., получив ложное известие о смерти Марка Аврелия, он провозгласит себя императором и погибнет в сражении с верными правительству войсками. Какие-то полномочия по командованию войсками были предоставлены и Марцию Веру. На Восток были переброшены свежие легионы. Между тем император не торопился к театру военных действий: по пути «…он охотился в Апулии; у Коринфа и Афин он катался по морю с музыкой и пением и задерживался в каждом известном своими удовольствиями приморском городе Азии, Памфилии и Киликии» (Авторы жизнеописаний Августов Вер 7.1). Даже прибыв в Антиохию, он предавался радостям жизни, нимало не беспокоясь о происходящем на полях сражения. Некоторое время война велась с переменным успехом, однако затем перевес склонился на сторону римлян. В 164 г. войско под командованием Стация Приска и Авидия Кассия одержало решающую победу над парфянской армией, возглавляемой царем Хосроем (греческий эквивалент этого парфянского имени Оксирой), при Эвропе, причем парфяне понесли колоссальные потери, а войско римлян пострадало сравнительно мало. В 165 г. римская армия перешла Евфрат и вторглась в Месопотамию. Штурмом был взят ряд городов, включая древний Вавилон. Конец войне положил захват резиденции Вологеза Артаксаты. После этого, из-за начавшейся чумы, был заключен поспешный мир, причем несоизмеримый с успехами римского войска. В Риме императоры отпраздновали триумф и наградили себя титулами «Парфянский», «Армянский» и «Величайший».

Между тем вернувшиеся войска принесли с собой чуму, которая распространилась по всей империи и в течение нескольких лет свирепствовала в Италии и на Западе. При этом, по всеобщему мнению населения, она была карой богов за вероломство. «Моровая язва, говорят, появилась сначала в Вавилонии, где в храме Аполлона из золотого ящика, случайно разрубленного одним воином, вырвался тлетворный дух и затем распространился по земле парфян и по всему миру. Это произошло не по вине Луция Вера, а по вине Авидия Кассия, вероломно захватившего Селевкию, которая приняла наших воинов, как своих друзей» (Авторы жизнеописаний Августов. Вер 8.2–3).

Парфянская война и успехи римских войск в Армении и Месопотамии стимулировали в кругах образованных людей империи интерес к историческим исследованиям. События, происходившие на Востоке, описывались многократно самыми разными писателями. Обзор этих исторических исследований преложил Лукиан Самосатский, знаменитый сатирик, один из ключевых деятелей Греческого Возрождения, в своем замечательном трактате «Как следует писать историю». Он рассмотрел существующие исторические сочинения и подчеркнул их очевидную неудовлетворительность. Прежде всего, большинство произведений подобного рода представляли собой явные подражания. Некоторые строились по образцу истории Пелопонесской войны, принадлежащей перу великого историка Фукидида (460–396 гг. до н. э.). Особо подчеркивался при этом аттический дух сочинений, по всякому поводу действующие лица произносили помпезные и бессмысленные речи. Даже начало иногда полностью совпадало с началом труда афинского историка (за исключением имени сочинителя и названия противников в войне): «Креперей Кальпурниан Помпейополит написал историю войны парфян и римлян, как они воевали друг против друга, начавши свой труд тотчас после ее возникновения». Особенно много ассоциаций вызывала чума, возникшая как в ходе Пелопонесской, так и в ходе Парфянской войны. Она описывалась почти такими же словами что и у Фукидида. Другим объектом подражания была «История» Геродота (ок. 484–425 гг. до н. э.). Противостояние империи и парфянского государства напоминало рассказ о борьбе греков с персами в V в. до н. э., при этом эпигоны подражали Геродоту даже в стиле. Произведения, выдержанные в ином духе, представляли собой простой и сухой перечень фактов. Общим для всех историков этой поры Лукиану представлялась неспособность обращаться с фактическим материалом. События, слова и действия исторических персонажей зачастую выглядели искаженными, льстивыми для своих и уничижительными для врагов. Историки-дилетанты измышляли собственные факта, придавали особое значение тем вещам, которые такового не имеют, а с по-настоящему важными сведениями обращались весьма произвольно. Любопытно еще одно наблюдение Лукиана, которое, похоже, можно применить и к Аппиану: «Вследствие своего крайнего аттицизма и в стремлении к строгому и чистому языку он нашел нужным переделывать римские имена и переводить их на греческий язык. Так, Сатурнина он назвал Кронием, Фронтона — Фронтидом, Титана — Титанием, и так далее, часто еще смешнее».

Лукиан формулирует свои требования к историческому исследованию. У автора необходимо наличие двух качеств: государственного чутья и умения излагать свои мысли. Первому научиться нельзя — оно дается или не дается человеку от природы. Второе вырабатывается при помощи непрерывных упражнений и подражания классическим авторам. Разумеется, историк должен в совершенстве владеть материалом: если он пишет о военном искусстве, он с необходимостью должен знать основные приемы стратегии и тактики ведения войны. Суждения его должны быть свободны, и ему не следует никого бояться и ни на кого надеяться. Субъективные представления, пристрастим и антипатии следует оставить в стороне и не включать в свое изложение. При этом изящество стиля и языка не имеет особого значения, а от речи требуется в основном ясность и отчетливость, достойная свободного человека. Труд Аппиана во многом отвечает тем требованиям, которые сформулировал его блестящий современник.

«Римская история» по своей композиции и структуре обладает определенным своеобразием, что вынуждает к рассмотрению тех логических оснований, на которых Аппиан строил свой труд. Историк подчеркивает «простоту» и «нетеоретичность» своих взглядов. Он крайне скептически высказывается о философах. По его мнению, философия — не более чем утешение для тех, кто пребывает в бедности и не смог пристроиться к государственной деятельности. Философы «высказывают горькие упреки по адресу богатых и стоящих у власти, заставляя подозревать в них не столько презрение к богатству или власти, сколько проявление зависти» («Митридатовы войны», 28). Таким образом, Аппиан вполне разделял предвзятое отношение людей своего времени к «длинноволосым» бродячим и нищим проповедникам (как правило, киническим или пифагорействующим), считая, что для своего исторического труда он не может почерпнуть у них ничего ценного.

Вместо некоего философского, теоретического осмысления истории он предлагает некоторую чисто механическую, не слишком глубокую схему изложения, ставя перед собой узкопрагматическую цель — удобство для читателя. В «Предисловии» Аппиан признает, что события, которые он собирается описывать, были уже многократно изложены, причем как греками, так и римлянами. Однако, по его мнению, изложения предшественников не вполне удовлетворительны: те, кто придерживался хронологического порядка подачи фактов, не могли добиться целостности при описании событий в том или ином регионе, и повествование постоянно переносит их в разные части света. Тот же упрек может быть отнесен и к тем, кто описывает события как цепь причинно-следственных отношений. Историк предлагает свой способ расположения материала, считая, что для многих читателей будет предпочтительнее узнать, какие события происходили при столкновении римлян с тем или иным народом, какова была выдержка и доблесть противников при этих столкновениях, и какие факторы способствовали окончательному успеху римлян. Аппиан производит и соответствующую разбивку материала на книги. Каждую из этих книг историк планировал привязать к покорению римлянами определенной территории или народа.

Однако, невзирая на такую четкую формулировку своих задач, историку все же не удалось их решить полностью. Например, при описании гражданских войн, т. е. событий, происходивших всецело в рамках собственно римской державы, вести изложение подобным образом было попросту невозможно. Кроме того, такой подход неизбежно приводил к определенным последствиям, искажающим представление о ходе исторического процесса: распадаются цепочки причинно-следственных связей и отдельные действия той или иной исторической личности теряют свою взаимную обусловленность. Например, если мы будем изолированно рассматривать историю галльских войн Гая Юлия Цезаря, может создаться впечатление о последнем, как о преданном республике полководце, единственная цель которого — это расширение и укрепление власти сената и народа на новых варварских землях. Однако на самом деле все обстоит совершенно иначе, и для того, чтобы это понять, необходимо знать всю подоплеку событий начиная с диктатуры Суллы, отдавать себе отчет в том, что активность Цезаря была направлена на установление режима личной власти, а галльские войны — лишь результат деятельности 1-го триумвирата (Цезарь, Помпеи и Красс), следствие принятых им договоренностей и соглашений. Становится очевидным и тайная цель Цезаря — римского проконсула, который ранее никогда не командовал войсками, провел в Галлии 10 лет и в итоге во главе своих победоносных войск вступил в Италию и установил диктатуру, в которой соединил полномочия консула и проконсула. Цель же эта формирование боеспособной, готовой за своего командующего сражаться с кем угодно, в том числе и со своим народом, армии. Этой цели Цезарь и добивался, и в конечном итоге добился, а Галлия была лишь полигоном, где велась подготовка к последующим, куда более жестоким и тяжелым войнам.

Принцип территориально-племенной привязки излагаемых событий в итоге был выдержан лишь в некоторых из 24 известных книг Аппиана по истории Рима. Вот полный перечень этих книг. I — Царская (Basilk<). II — Италийская ('Italik<). III — Самнитская (Samnitik<). VI — Кельтская (Keltik<). V Сицилийская и островная (Sikelik< ka> nhsivtik<). VI — Испанская ('Ibhrik<). VII — Ганнибалова ('Annibaqk<). VIII — Ливийская (Libyk<), или Карфагенская (Karxhdonik< ka> Nomadik<). Х — Македонская и Иллирийская (Makedonik< ka> Illyrik<). ХI — Греческая и Ионийская ('Ellhnik< ka> 'Ivnik<). XII — Сирийская (Syrik<). XIII — Война с Митридатом (Mi[rid[teiow). XIII–XVII- Гражданские войны ('Emfyl>vn a-e. XVIII–XXI Египетские войны (A>gypt>vn a-d, у Фотия именуются 'Emfyl>vn z-[). XXII Столетие ('Ekatontaet>a). XXIII — Дакийская (Dakik<). XXIV — Аравийская ('Ar[bioz). Помимо перечисленных книг Аппиан, как указано в «Гражданских войнах» II.18 и V.65 и Сирийской книге 51, принял решение добавить еще одну книгу Парфянскую (Par[ik<), посвященную победам Траяна в Парфии, а также общий обзор положения империи и провинций (Предисловие, 15).

«Римская история» сохранилась далеко не полностью. Целиком дошли до нас книги VI–VIII и XII–XVII. Утрачены книги XVIII–XXIV. От остальных имеются отдельные отрывки, например в «Библиотеке» константинопольского патриарха Фотия (IX в.). В настоящем издании собраны отрывки, имеющие самостоятельное значение, т. е. не повторяющие известные полностью тексты.

Царская книга посвящена ранней истории Рима, эпохе царской власти (753–510 гг. до н. э.). История этого периода окружена ореолом мифов и достоверно не известна. Традиция неизменно говорит о семи римских царях, называя их одними и теми же именами и в одном и том же порядке. Первым царем был Ромул, легенду о котором подробно излагает Плутарх в его биографии. Отметим только, что Ромул установил основы римского государственного управления, которые просуществовали более тысячи лет. он создал сенат из 100 «отцов», установил знаки отличия верховной власти (12 ликторов), разделил народ на 30 курий и учредил три трибы — Рамнов, Тициев и Люцеров. Вторым царем был Нума Помпилий, избранный сенатом после смерти Ромула за свою набожность и мудрость. Далее правили Тулл Гостилий, Анк Марций, Тарквиний Приск (Древний), Сервий Туллий и Тарквиний Гордый. Последний царь был изгнан из Рима за свою жестокость и издевательства над благороднейшими патрициями, и в Риме установилось республиканское правление, возглавляемое сенатом и двумя избираемыми на 1 год консулами. Кроме этого возникла система магистратур, через которые должен был пройти любой претендент на высшую власть в городе.

Италийская книга повествует о распространении римской власти по Италии. Известные нам отрывки повествуют о войнах с вольсками и этрусским городом Вейями, происходившими в первой половине V в. до н. э. Основным историческим сюжетом этого времени является противостояние нескольких существовавших в Италии в то время военных союзов. В 493 г. до н. э. римляне подписали союзный договор с жителями Лация — латинами против заключивших между собой в свою очередь союз племен вольсков и эквов. В 486 г. в союз с римлянами вступило также племя герников. Благодаря этому союзу был достигнут большой прогресс в отношениях как с союзными, так и с враждебными племенами.

Самнитская и кельтская книги, если рассматривать их в аспекте хронологии, следовало бы переставить местами, поскольку войны с самнитами происходили почти на сто лег позже галльского нашествия на Италию. С другой стороны, хронологические рамки кельтской книги значительно шире, чем самнитской. Здесь излагаются события первой половины IV в. до н. э., когда началась галльская экспансия, захватившая не только Италию, но и многие другие страны: в начале III в. до н. э. галлы, которые получили в этих местах наименование галатов, дошли до Греции, и были остановлены войсками этолийцев, проживавших в гористой местности центральной Греции и в конце IV в. до н. э. объединились в военный союз. После этого галаты повернули на восток, и заняли одну из областей Малой Азии, где и поселились навсегда; в 25 г. до н. э. Галатия стала римской провинцией. Та же часть галлов, которая направилась в Италию, имела численность в несколько десятков тысяч, и возглавлял ее вождь Бренна. Галлы сперва воевали в центральной Этрурии (область Италии к северу от Рима), но после вмешательства Рима в этрусские дела и убийства римскими послами одного из своих вождей, свернули к Риму, в битве при р. Аллии, притоке Тибра в 390 г. разгромили римское войско и захватили Рим, по легенде — кроме Капитолия. Именно тогда возникла легевда о спасении города гусями, которые своим криком разбудили защитников города во время неожиданной ночной вылазки неприятеля. После переговоров был заключен мир, и галлы отступили в свои области. Следующий раздел галльской книги посвящен событиям, имевшим место на 350 лет позже, а именно покорению Галлии Цезарем, подробно описанному последним в книге о галльских войнах.

Самнитская книга описывает события второй половины IV — начала Ш в. до н. э.; в это время была полностью покорена вся Италия. За это время произошли три войны с самнитами, италийским племенем, переселившимся тогда из собственно Самния на р. Лирис и захватившем Кампанию. В ходе экспансии на юг полуострова римляне вступили с ними в соприкосновение и в 354 г. до н. э. заключили союз, который вскоре нарушили, приняв в подданство находившийся в зоне самнитского влияния город Капую. В 343–341 гг. до н. э. произошла первая самнитская война. В 328–304 гг. велись военные действия во второй самнитской войне, когда римляне, захватив Кампанию, вторглись в Самний. Первоначально они терпели поражения, но в 314 г. наступил перелом, и после ряда решительных успехов противника самниты запросили мира. Через шесть лет началась третья самнитская война, которая велась как в Самнии, так и на севере, в Этрурии. В 283 г. все противники были разгромлены, и римляне пришли в соприкосновение с богатыми греческими городами на крайнем юге Италии (Тарент, Кротон, Регий, Локры, Фурии и т. д). Жители Тарента, которому Рим объявил войну в 281 г., пригласили для своей защиты знаменитого полководца — эпирского царя Пирра. Около города Гераклея в 280 г. произошло сражение, в котором римляне потерпели сокрушительное поражение, и Пирр попытался приблизиться к Риму, чтобы захватить его, но из тактических соображений ему пришлось отказаться от этого плана. Через год, после попыток провести мирные переговоры, случилось сражение при Аускуле, известное как «Пиррова победа», где Пирр понес такие потери, что не смог использовать плоды разгрома противника. После экспедиции на Сицилию Пирр вернулся в Италию, но там потерпел поражение от римлян при Беневенте в Самнии в 275 г. и вернулся в Элладу. В результате этой войны Рим покорил всю Италию.

Известные нам фрагменты из первых книг «Римской истории» столь часто совпадают по смыслу и даже текстуально с аналогичными текстами из «Римских древностей» греческого ритора и историка I в. до н. э. Дионисия Галикарнасского, что сочинение последнего можно считать одним из основных источников Аппиана по данному разделу (книга Дионисия заканчивается на I Пунической войне, т. е. временные рамки в данном случае совпадают). С другой стороны, в некоторых местах трактовка нашего историка ближе к пониманию Тита Ливия (см., например, Царская книга 6, Ливий I 23.5 и Дионисий III 7 и далее). Очевидно также использование и иных, не известных нам источников.

Сицилийская и островная книга посвящена покорению Римом островов Сицилия, Сардиния и Корсика. Текст книги совершенно не дошел до нас, однако здесь, очевидно, были описаны события, происходившие во время I Пунической войны (264–241 гг. до н. э.) и, в части покорения Сицилии — II Пунической войны (218–201 гг. до н. э.). Основным источником при изучении истории этого времени является труд Полибия, однако использование его Аппианом сомнительно. Кроме того, о событиях III в. до н. э. писали и другие историки, среди которых необходимо отметить Тита Ливия и Диодора Сицилийского (ок. 90–21 гг. до н. э.), сочинение которого, носившее название «Историческая библиотека» в части, посвященной этому периоду (кн. 22–33), сохранилось лишь в отрывках. Сицилия к началу I Пунической войны находилась в сфере влияния Карфагена, с которым постоянно боролся могущественнейший город на острове — Сиракузы, с тираном которого Гиероном римляне и заключили союз. В результате войны Карфагену пришлось отказаться от своих притязаний на Сицилию, и в 227 г. остров за исключением области Сиракуз получил статус первой римской провинции. Во II Пунической войне Сиракузы примкнули к карфагенянам, и в 212 г. город был взят римским полководцем Марцеллом и присоединен к владениям Рима; он стал резиденцией претора Сицилии. Сардинию римляне захватили в 238 г., нарушив условия мирного договора с Карфагеном в 241 г. Однако воинственные племена, жившие во внутренней части острова еще не были покорены, и известно, что борьбу с ними вел еще во II в. до н. э. Тиберий Семпроний Гракх, отец будущих трибунов и реформаторов братьев Гракхов. Корсика была покорена Луцием Корнелием Сципионом в 259 г.; в 238 г. она вместе с Сардинией стала римской провинцией.

Последующие три книги «Римской истории» Аппиана полностью дошли до нас. В них описываются в основном события II и Ш Пунических войн в Испании (Испанская), приведших к покорению этой страны и превращению ее в римскую провинцию, в Италии (Ганнибалова), в связи со вторжением войск карфагенского полководца Ганнибала, и в Африке (Африканская), когда был полностью уничтожен Карфаген (149–146 гг.) и покорены нумвдийцы.

Последующие две книги (Македонская и Иллирийская, Греческая и Ионийская) посвящены событиям, происходившим при покорении и присоединении к римской державе Македонии и Греции. Они до нас совершенно не дошли. Вероятно, в них были описаны войны с македонскими царями Филиппом V (род. в 238, царь в 221–179 гг. до н. э.) и его сыном Персеем (царь 179–168 гг., ум. в плену в 165 или 162 г. до н. э.), а также борьба с военными союзами собственно в Греции. I Македонская война началась в 216 г., во время пребывания Ганнибала в Италии; она была вызвана римскими завоеваниями греческих городов, на которые претендовал Филипп, в Иллирии. Царь заключил договор о совместных действиях с Ганнибалом, и добился значительных успехов в Иллирии. Однако римляне стимулировали нападение этолийцев на Македонию, и Филипп оказался в крайне тяжелом положении, будучи окружен врагами со всех сторон. Однако после вторжения Газдрубала в Италию в 207 г. ему удалось справиться с Этолией, и в 205 г. был заключен почетный мир между ним и Римом. Последний сохранил за собой иллирийские города, уступив Филиппу часть земель на материке. II Македонская война разгорелась в 201 г. в результате вмешательства Рима в войну между царями Птолемеем IV Филопатором, Антиохом III Великим и Филиппом. Вовлекли же римлян эти, сначала не касавшиеся их события Родос и Пергам, заинтересованные в могучем союзнике. В Македонию была отправлена армия под командованием Тита Квинкция Фламина, горячего поклонника эллинской культуры. Филипп, окруженный врагами и лишившийся союзников, в 196 г. был принужден к явно невыгодному миру. Греция была выведена из сферы македонского влияния и объявлена независимой. Затем римляне провели войну с Антиохом, разгромив последнего в битве при Магнезии в 189 г. Однако Македония еще не была поставлена на колени. Упорный, талантливый и энергичный Филипп, выступив на стороне Рима в войне с Сирией, заложил основы для возрождения своей военной мощи. Он умер в 179 г., оставив своему сыну Персею достаточно сильную армию, и тот стал готовиться к войне, которую он начал в 171 г., несмотря на отсутствие на своей стороне каких бы то ни было союзников. В III Македонской войне римляне поначалу воевали без особых успехов, однако в 168 г. они разгромили Персея в битве при Пидне, и тем самым македонской монархии пришел конец. Страна была разделена на 4 части и ослаблена. В 149–146 гг. Македония и Греция были окончательно покорены после непродолжительной войны с самозванцем, объявившим себя сыном Персея, Филиппом и с Ахейским союзом. В 146 г. войском римского главнокомандующего Луция Муммия был разрушен особенно упорно противостоявший Риму древний эллинский город Коринф, восстановленный в качестве римской колонии в 27 г. до н. э.

Последующие книги полностью сохранились. Сирийская посвящена завоеваниям Рима на Востоке в борьбе с эллинистическими монархами из династии Селевкидов, начиная с упомянутой выше войны с Антиохом Великим и кончая походами Гнея Помпея Магна (Великого) и исчезновением этой династии. Книга о Митридатовых войнах описывает борьбу с величайшим противником римлян на Востоке — понтийским царем Митридатом VI Евпатором. Последний развернул в Азии территориальную экспансию, захватил Вифинию, Каппадокию и Пафлагонию, вступил в союз с армянским царем Тиграном II Великим. Он воевал с Римом три раза: в 89–84 гг. Митридат захватил римскую провинцию Азия, разграбил Афины и был разбит Суллой в битве при Херонее; в 83–82 гг. ему удалось, благодаря возникшим в Риме неурядицам, защитить от Суллы свои основные владения; в 74–64 гг. он потерпел решающее поражение и покончил с собой в 63 г. Книги о гражданских войнах описывают тот кризис в римском государстве, который начался в I в. до н. э. и окончился установлением принципата Августа. Здесь излагаются события, начиная с выступления братьев Гракхов: Тиберия Семпрония (162–133 гг.), который, будучи народным трибуном, предложил восстановить древний аграрный закон и был убит своими политическими противниками, и Гая Семпрония (153–121 гг.), также народного трибуна, пытавшегося активно проводить реформы и покончившего с собой после поражения в борьбе. Изложение в книгах XIII–XVII, то есть собственно «Гражданских войнах», доходит до окончательного раздела государства II триумвиратом (Октавиан, Марк Антоний и Лепид), или, точнее, до 37 г. до н. э. Книги XVIII–XXI посвящены 37–30 гг., походам Антония на Востоке против парфян и борьбе Октавиана с Антонием, закончившейся поражением последнего в морской битве при Акции. Эти книги, как и последующие, не сохранились.

Книга «Столетие» посвящена истории империи, начиная с Августа и заканчивая приходом к власти Траяна (98-117 гг. н. э.), усыновленного Первой, ставшим императором после убийства Домициана в 96 г. В это время правили Тиберий (14–37 гг.), Калигула (37–41 гг.), Клавдий (41–54 гг.) и Нерон (54–68 гг.). Последний был убит, и императором провозгласили Сервия Сульпиция Гальбу; после его убийства 15 января 69 г. произошла небольшая гражданская война, в ходе которой сменили друг друга узурпаторы Отон и Виттелий В итоге к власти пришел главнокомандующий на Востоке Тит Флавий Веспасиан, который правил до 79 г. Его сменили последовательно сыновья Тит (79–81 гг.) и Домициан (81–96 гг) Последний проводил жесткую самодержавную политику и был убит заговорщиками из числа сенаторов. События I в. описаны Тацитом в сочинениях «Анналы» и «История». Биографии первых римских императоров представлены в труде Гая Светония Транквилла (ок. 70-ок. 140 гг.) «Жизнь двенадцати цезарей» («De vita Caesarum»).

В последних двух книгах описаны деяния императора Траяна, включавшие две дакийские войны (101–102 гг. и 105–106 гг.), которые были ответом на вторжение даков на территорию империи при Домициане, в результате в 107 г. Дакия стала римской провинцией. В 106 г. Набатейское царство было превращено Траяном в провинцию Аравия. В Парфянской книге речь должна была идти о величайших по своему значению деяниях Траяна- о Парфянской войне 114–117 гг. В 116 г. император дошел до Персидского залива и захватил столицу парфян Ктесифон К Риму он присоединил провинции Армения и Месопотамия, а основная часть Армении попала под римский протекторат.

«Римская история» Аппиана имеет большое значение как исторический источник и несомненно интересна для самых широких кругов читателей. В настоящем издании предлагаются сведенные в одном томе все переводы труда Аппиана на русский язык.

Л.Ю. Лукомский

Аппиан. Римская история
ВСТУПЛЕНИЕ

1. Начиная составлять римскую историю, я счел необходимым предварительно указать границы всех тех народов, над которыми властвуют римляне Они следующие: у океана они властвуют над большой частью бреттанов,[1] затем для плывущих через Геракловы столпы в этом море[2] и объезжающих его кругом до этих же самых столпов очевидно, что они властвуют над всеми островами и материками, которые омываются этим морем. Из маврусиев, которые на правой стороне являются первыми, им подчинены все те, которые живут у моря, и различные народы ливийцев вплоть до Карфагена, и выше этих последних номады, которых римляне называют нумидами, а страну Нумидией, затем остальные ливийцы, которые живут вокруг Сиртов вплоть до Кирены, и мармариды, и аммонии, и те, которые живут вокруг озера Марейи (Mareotis),[3] после этого лежит там большой город, который Александр воздвиг в преддверии Египта,[4] наконец, сам Египет вплоть до восточных эфиопов, если плыть вверх по Нилу, и до Пелусия, если плыть по морю.

2. Если же изменить здесь направление плавания и продолжать круговой объезд, то на пути встречается Сирия Палестинская, а выше нее часть Аравии (mo`ra 'Ar[bvn);[5] соседями жителей Палестины являются финикияне у моря, выше финикиян Койле-Сирия, и идет она вверх от моря до реки Евфрата, затем пальмирцы, и пустыня пальмирцев, прилегающая к самому Евфрату; затем земля киликийцев, прилегающих к сирийцам, и соседние с киликийцами каппадокийцы, и часть армениев, страну которых называют малой Арменией;[6] у Эвксинского Понта живут другие понтийские племена, которые являются подданными римлян.[7] Сирийцы и киликийцы граничат с нашим морем, армении же и каппадокийцы граничат с понтийскими племенами, а по направлению к материку — с так называемой Большой Арменией (]p> t<n kaloym]nhn 'Armen>an me>zona), над которой римляне не господствуют и не получают от нее дани, но они [римляне] указывают им (d] a|toiw)[8] желательных для Рима царей. Если же от Каппадокии и Киликии спускаться в Ионию, то там есть большой полуостров, который образуется справа Понтом Эвксинским, Пропонтидой и Геллеспонтом, а также Эгейским морем, слева же Памфилийским, или Египетским, морем (оно называется и так и так). Жители этой земли, обращенные к Египетскому морю, называются памфилами и ликийцами, а за ними идет Кария до Ионии; те же, которые прилегают к Эвксину и к Пропонтиде и к Геллеспонту, называются галатами, вифинами, мисийцами и фригийцами; в центральной же области писидами и лидийцами. Столько и такие народы живут на этом полуострове, и над всеми властвуют римляне.

3. Перейдя и этот рубеж, они властвуют также над другими народами вокруг Понта, над европейскими мисийцами[9] и над фракийцами, которые обитают вокруг Эвксинского моря. За Ионией же находятся Эгейский залив (k\lpow) нашего моря и другой — Ионического ('Ion>oy) моря.[10] За ним идут Сицилийский пролив и Тирренское море вплоть до Геракловых столпов. Такова длина римских владений от Ионии до океана, и вдоль этих берегов вот какие страны и народы подчинены римлянам: вся Эллада, Фессалия, македоняне, все другие прилегающие сюда народы фракийцев, и иллирийцев, и пеонов, наконец, сама Италия, являющаяся самой длинной из всех земель (]unvn),[11] начинающаяся от Ионического моря, проходящая почти по всему берегу Тирренского моря до кельтов, которых они сами (a|to>) называют галатами.[12] Подчинены им и все племена кельтов, которые обращены к этому морю, и другие, которые обращены к Северному океану, а также те, которые живут по реке Рейну, вся Иберия и кельтиберы, простирающиеся до северо-западного океана и до Геракловых столпов. Относительно всех этих стран и о каждой в отдельности я изложу самые точные сведения, когда мое изложение дойдет до каждого народа. Пока мной достаточно сказано, сколь огромны границы, охватываемые державой римлян, если смотреть на них со стороны моря.[13]

4. Если кто захочет пройти по сухопутным границам Римского государства, то первой встречается часть маврусиев, которые живут около западных эфиопов, затем другая часть Ливия, более жаркая и наполненная множеством диких зверей, доходящая до пределов восточной Эфиопии. Таковы границы римлян в Ливии, в Азии же — река Евфрат,[14] гора Кавказ,[15] царство Большой Армении, колхи, живущие у Эвксинского моря, и остальные страны по берегам этого же моря. В Европе границей им служат, главным образом, две реки — Рейн и Истр; из них Рейн впадает в Северный океан, а Истр — в Эвксинский Понт. Переступив же кое-где и эти реки, они властвуют над некоторыми кельтами (Keltvn) за Рейном[16] и над гетами за Истром, которых они называют даками.[17] Таковы их границы по материку, насколько возможно точно их описать.

5. Все же острова, которые находятся во внутреннем[18] море: Киклады, Спорады, Иады, Эхинады, Тирренские, Гимнесии,[19] все остальные, как бы они ни назывались, у берегов Ливии, в Ионическом, в Египетском, в Миртойском, в Сицилийском, или во всех других частях этого моря, какие бы они ни носили имена, а также все те острова, которые в отличие от других называются эллинами «большими», Кипр, Крит, Родос, Лесбос, Эвбея, Сицилия, Сардон,[20] Кирн[21] и если есть еще какой другой остров, больший или меньший, — все это подчинено римлянам. Затем, переправившись через Северный океан на остров Бреттанию, по величине большую, чем любой большой материк, они владеют лучшей ее частью, нисколько не обращая внимания на другую; даже та, которой они владеют, не очень для них выгодна.

6. При наличии стольких и столь значительных по величине народов, находящихся теперь под их властью, они когда-то с трудом в течение пятисот лет утверждали свою власть над самой Италией. Половину этого времени у них были цари, затем, изгнав царей и поклявшись, что никогда они не примут себе никакого царя, они с того времени имели аристократический образ правления, при ежегодно сменяющихся правителях, стоящих во главе государства. В течение, главным образом, следующих двухсот лет после прежних пятисот их могущество достигло высшей степени; они победили бесконечное количество иноземных войск и за этот промежуток времени подчинили себе большинство народов. Затем Гай Цезарь, победив всех своих соперников, взял в свои руки власть и, обеспечив ее надежной охраной, сохранил внешнюю форму и имя республики, но себя поставил монархом над всеми. И доныне эта власть остается в руках одного правителя, но они не называют этих правителей царями, относясь, как я думаю, с уважением к древней клятве, но именуют их императорами;[22] так в прежнее время назывались победоносные вожди, на деле же они во всем являются настоящими царями.

7. Время правления императоров до настоящего времени продолжается почти те же двести лет, в которые и город весьма сильно украсился, и доходы государства значительно возросли и все при длительном и устойчивом мире дошло до процветания и безопасности. И кое-кого в дополнение к бывшим прежде под их управлением народам императоры подчинили своей власти, а некоторые народы, пытавшиеся отпасть, они вновь покорили. Вообще же, владея лучшей частью земли и моря, они по мудрому решению предпочитали сохранять (s_zein)[23] уже приобретенное, чем распространять свою власть до бесконечности на варварские бедные народы, которые не могли бы принести им никакой выгоды, из которых некоторых я видел в Риме прибывавших в качестве послов и отдававших себя в подданство, причем император не принимал их, так как видел, что ни в чем ему они не будут полезны.[24] И другим народам, а таких было много, они сами давали царей, нисколько не нуждаясь в них для своей власти;[25] даже на некоторых из своих подданных они тратили свои средства, считая постыдным для себя отказаться от них, хотя для римлян эти народы были убыточными. По границам своей империи они расположили войска в больших лагерях и охраняют такое огромное пространство земли и моря подобно крепости.

8. Ни одна держава, вплоть до наших дней, никогда нигде не достигала таких размеров и не имела такого длительного существования. Ведь даже владения эллинов, если кто-либо соединил бы воедино владения афинян, лакедемонян и фиванцев, властвовавших одни за другими, начиная с похода Дария, откуда начался особенно блестящий период их деятельности, вплоть до гегемонии Филиппа, сына Аминты, над Элладой, не могли бы показаться столь (]ti) обширными,[26] как владения римлян. Столкновения между ними происходили не столько из-за приобретения обширной державы, сколько из-за взаимного соперничества о чести между собой, и самые прославленные из них боролись за свою свободу против притязаний других империй, нападавших на них. Некоторые же из них, переправившиеся с флотом в Сицилию в надежде захватить власть над другими, потерпели неудачу;[27] некто же перешел в Азию, но, не совершив ничего значительного, вскоре вернулся.[28] И вообще эллинское могущество, хотя они со всей страстью и боролись за гегемонию, нигде не выходило прочно за пределы Эллады, хотя они проявили выдающуюся доблесть, отстаивая независимость своей страны. Со времен же Филиппа, сына Аминты, и Александра, сына Филиппа, как мне кажется, они и вовсе действовали дурно и недостойно самих себя.

9. Что же касается держав Азии, то ни одна из них в отношении подвигов и доблести не может сравниться даже с самыми малыми странами из европейских ввиду изнеженности и трусости их народов. Это докажет в дальнейшем эта моя работа; ведь при помощи битв римляне овладели таким количеством народов Азии, над которыми они властвуют еще и теперь, хотя за эти народы сражались македоняне; тогда как для завоевания Ливии и Европы римляне потратили много труда и сил. Если опять-таки сложить длительность господства ассирийцев, мидян и персов, этих трех величайших империй до Александра, сына Филиппа, то не хватило бы времени до тех девятисот лет, сколько до настоящего времени продолжается власть римлян,[29] а если взять размеры владений этих государств и сопоставить их с величиной владений римлян, я полагаю, что они не составят даже половины их; свидетельством этого служит то, что у римлян власть простирается от крайнего запада и обращенного к западу океана до горы Кавказа и реки Евфрата, а через Египет — до живущих выше эфиопов и через страну арабов — к восточному океану. Таким образом, границей им служит океан и на восходе и на закате солнца; к тому же они господствуют над всем находящимся внутри морем и над всеми находящимися в нем островами, а на океане над бреттанами. У мидян же и персов самым большим морем был Памфилийский залив и один только остров — Кипр или, может быть, какой-либо другой небольшой в море около Ионии; а что касается Персидского залива (ибо владели они и им), то какую малую часть его составляет открытое море?[30]

10. Владения же македонян, какими они были до Филиппа, сына Аминты, были очень небольшие, и к тому же одно время они находились в подчинении. Деяния же самого Филиппа, полные трудов и неприятностей, заслуживают похвалы, но и они касались только Эллады и прилежащих областей. При Александре же Македонское государство стало выдающимся по величине и обширности, удаче и быстроте военных действий и едва не дошло до безграничного и неподражаемого, но по кратковременности своего могущества уподобилось блестящей вспышке молнии; ведь даже тогда, когда оно распалось на многие сатрапии, некоторые его части были весьма блестящи. У моих царей[31] у одних было войско в сто тысяч пеших воинов и сорок тысяч всадников, триста боевых слонов, две тысячи боевых колесниц, и тяжелого вооружения было заготовлено для трехсот тысяч воинов. Вот что у них было для военных действий на суше, для морских же сражений они имели быстроходных судов и всякого рода других меньших — две тысячи, триер же от полуторок до пентер — тысячу пятьсот; снаряжения для военного флота было заготовлено в двойном количестве и таламег[32] с золочеными кормами и носами, на которые садились сами цари, когда плыли куда-нибудь, — восемьсот, денег же в сокровищницах — семьсот сорок тысяч египетских талантов. Такое вот значительное количество снаряжения и войска собрал и такое количество оставил после себя, как это явствует из царских записей ([nagrafvn), второй после Александра царь Египта,[33] который из всех царей был наиболее способным добывать средства, и наиболее блестящим в их расходовании и наиболее деятельным и великолепным в строительстве. Представляется очевидным, что и многое из образа действия других сатрапов (satrapvn)[34] немного уступало этому. Но все пошло прахом при их преемниках, так как они восставали друг на друга: ведь только таким образом гибнут великие державы, когда в них происходят гражданские междоусобия.

11. Держава же римлян величиной и счастьем выделилась из всех благодаря благоразумию и умению учитывать обстоятельства времени, в приобретении этого могущества они превзошли всех своей доблестью, выдержкой и упорством, не увлекаясь при счастливых обстоятельствах, пока твердо не укрепляли своей власти, и не падая духом при несчастьях; в иной день у них гибли двадцать тысяч человек, в другой — сорок, а в иной и пятьдесят. И часто им грозила опасность потерять самый город,[35] и ни голод, ни постоянные болезни, ни внутренние волнения, а иногда и все это вместе взятое не отклонило их от жажды почестей, пока в течение семисот лет, перенося беды и подвергаясь опасности, они мало-помалу не подняли свою власть до теперешнего могущества и приобрели счастье благодаря благоразумию.

12. Эти события описывали многие из эллинов и многие из римлян, и история эта много длиннее, чем история Македонской державы, которая является величайшей из прежних. Но когда я встречался с таким повествованием и хотел точно познакомиться с доблестью римлян при столкновении с каждым отдельным народом, сочинение часто переносило меня из Карфагена к иберам, и от иберов в Сицилию или Македонию, или к посольствам, или к союзам, заключаемым с другими народами, а затем оно опять вело меня в Карфаген или Сицилию, словно заблудившегося странника, и снова переносило оттуда, не окончив еще рассказа о бывших там событиях, в другие страны, пока в конце концов я не свел для себя эти отдельные части в одно целое, подбирая, сколько раз они совершали походы в Сицилию или сколько раз сюда отправляли посольства, или что вообще они совершили [по отношению к Сицилии],[36] пока не привели в тот порядок, в котором она находится теперь, а также сколько раз опять-таки они воевали или заключали договоры с карфагенянами или отправляли к ним посольства, или принимали посольства от них, или совершили что-нибудь по отношению к ним, или претерпели что-нибудь от них, пока не разрушили Карфаген до основания и не присоединили народ ливийцев к своей державе и снова сами не заселили Карфагена и не привели Ливию в нынешнее состояние. То же самое сделано мною относительно каждого народа, так как я желал узнать слабость или выдержку народов и доблесть или счастье победителей, или если произошло какое-либо другое событие, содействовавшее их успеху.

13. Сочтя же, что и другой кто-нибудь захочет узнать таким образом историю римлян в таком порядке, я описываю ее по каждому отдельному народу; все же, что за это время происходило у них по отношению к другим народам, я выбрасываю и переношу в историю тех народов. Хронологические же даты приводить при всяком событии я счел излишним, при наиболее же важных из них я время от времени буду их приводить. Что касается имен (\n\mata) у римлян, то у них так же, как и у всех людей, издревле для каждого было одно имя, после же их стало два; и немного времени прошло, как и третье (triton) начали давать некоторым для того, чтобы было легче их узнавать на основании какого-либо события в их жизни или как отличие его доблести, подобно тому, как и из эллинов некоторым к их именам были прибавлены прозвища (]pikl<seiw). Я же иногда буду упоминать и все имена, притом преимущественно называя наиболее знаменитых, для того чтобы легче было узнать этих мужей; но по большей части и этих и других я буду называть тем именем, которое считается главнейшим.

14. Три из всех моих книг заключают в себе многое, совершенное римлянами в Италии, должно считать, что эти три книги среди прочих римских являются италийскими, разделены же они вследствие множества знаменательных событий, в них излагаемых, и содержат: первая — события при царях, которых было семь, по порядку все, что было при них, как оно произошло; и я называю ее среди римских книг книгой о царях. Следующая книга содержит изложение событий в остальной Италии, кроме той только ее части, которая находится у Ионийского залива;[37] в отличие от первой она носит название: вторая из римских книг — италийская. С последним же народом — самнитами, которые жили у Ионийского залива, племенем большим и сильным, римляне боролись восемь-десять лет, пока не покорили и их, и сколько с этими последними ни воевало в союзе ближайших народов, и эллинов, сколько их ни живет в нижней Италии; и эта книга в отличие от прежних является из римских книг самнитской. В дальнейшем же каждая из моих римских книг обозначена по образцу этих: кельтская, сицилийская, иберийская, ганнибалова, карфагенская (Karhedoniak), македонская (Makedonik) и подобным же образом последовательно о других странах. Расположены же они одна за другой по порядку того времени, как каждая война начиналась одна вслед за другой, даже в том случае, если окончательное подчинение этого племени произошло после многих событий, произошедших у других народов. А то, сколько сами римляне восставали друг на друга и воевали во внутренних (Jmf|lia) войнах, оказавшихся для них самыми страшными, разделено по полководцам отдельных междоусобий: одно — относящееся к Марию и Сулле, другое — к Помпею и Цезарю; третье — к Антонию и другому Цезарю, прозванному Августом, в их войне против убийц первого Цезаря; четвертое же — к ним обоим, самим Антонию и Цезарю, восставшим друг на друга. Благодаря этой войне, которая была последней из внутренних, и Египет оказался под властью римлян и само государство римлян превратилось в монархию.

15. Вот каким образом распределены по книгам каждый из народов или по полководцам — внутренние войны. Последняя же книга покажет и войско их [римлян], сколько они его имеют, и доходы, которые они получают с каждого народа, сколько они тратят на морские силы и остальное тому подобное.[38] Следует, однако, чтобы пишущий о доблести этого народа начал с его происхождения. Кем же будучи, я написал это, знают многие, да и я сам уже раньше указал на это, а чтобы сказать яснее: я — Аппиан Александриец, дошедший до высокого положения у себя в отечестве и выступавший в Риме по судебным делам[39] перед лицом государей (basilJvn), пока они не удостоили меня быть их прокуратором (Jpitropeyein).[40] А если у кого-нибудь есть интерес узнать обо мне и остальное, то у меня есть сочинение и относительно этого.[41]

Книга I Из [книги] о царях

I. [Из Phot., Bibl., стр. 16b 4В].

1. Начинается история с Энея, сына Анхиса, сына Капия, который во время Троянской войны был в расцвете своих сил, после же взятия Трои бежал и после долгого блуждания пристал к одному из берегов Италии, называемому Лаврентом;[42] там показывают до сих пор и его лагерь, и морской берег от него называют Троей.[43] Над аборигинами,[44] жившими здесь италами, властвовал тогда Фавн, сын Арея,[45] который выдал замуж за Энея дочь свою Лавинию[46] и дал ему земли в окружности четыреста стадиев. Эней основал город и по имени жены назвал его Лавинием. Три года спустя, когда скончался Фавн, Эней в силу свойства принял власть над этой страной и аборигинов назвал латинами по имени своего тестя Латина Фавна. Еще три года спустя, когда началась война с рутулами, народом тирренского племени ('Royto|lvn tvn Tyrrhvn)[47] из-за жены Энея Лавинии, которая раньше была сосватана за их царя, Эней в схватке был убит, и власть принял Эврилеонт, переименованный в Аскания, который бьи рожден Энеем от Креусы, дочери Приама, бывшей ему женой в Илионе. Некоторые же говорят, что Асканий родился у него от Лавинии, как преемник власти.

2. Когда же скончался Асканий на четвертый год после заселения (oqkisin) Альбы[48] (ибо и он выстроил город, назвав его Альбой,[49] и переселил туда народ из Лавиния), власть принял Сильвий. Сыном Сильвия был, говорят, Эней Сильвий, сыном же Энея — Латин Сильвий, сыном же последнего — Капий, сыном же Капия был Капет, Капета же — Тиберин, а сыном Тиберина — Агриппа, сыном же последнего Ромул. Он, говорят, был убит молнией; у него был сын Авентин, у Авентина же — Прока. Им всем было прозвище Сильвии. У Проки же родилось два сына, старший Неметор, младший же — Амулий. Когда же старший принял власть от скончавшегося отца, младший преступно и насильственно завладел ею, отняв ее у брата. Эгеста, сына своего брата, он убивает, дочь же его, Рею ('R]an) Сильвию, делает жрицей,[50] чтобы она оставалась бездетной; Неметора же от покушения на его жизнь спасла мягкость его нрава и большая скромность. Но Сильвия противозаконно зачала. Амулий для наказания схватил ее и заключил в темницу, двух же сыновей, рожденных от нее, дал пастухам, чтобы бросить малюток в ближнюю реку; имя реке было Тибр, детям же Ром[51] ('Rvmow) и Ромул, причем вели они свой род с материнской стороны от Энея, так как род отца был неизвестен,[52] относясь с презрением к этому, они всегда более хвалились своим происхождением от Энея.

II. [Там же, стр. 15b22]. Первый том обнимает дела и деяния семи царей: Ромула, Нумы Помпилия, Анка Гостилия[53] и другого Анка, которого звали и Марцием, потомка Нумы, Тарквиния, Сервия Туллия и Тарквиния Луция, сына Тарквиния. Первый из них, основавший и заселивший Рим, хотя и правил скорее патриархально, чем тиранически, однако был убит или, как говорят другие, исчез.[54] Второй, процарствовав ничуть не хуже, чем первый, если даже не лучше, окончил свою жизнь, прожив…[55] Третий же был убит молнией. Четвертый окончил свою жизнь вследствие болезни. Пятый был зарезан пастухами, и шестой равным образом насильственно окончил свою жизнь, будучи убит. Седьмой же за свои беззаконные действия был изгнан из города и лишен царской власти.[56] После этого, по прекращении царской власти, власть была возложена на консулов.[57]

III. [Suid., s. vv. T[tiow и fyl[jasa)]. Она же, выждав момент (fyl[jasa), когда отца (pat]ra) не было, обещает Татию (Tat>c) предать укрепление.

IV. [Suid., s. v. liu[zv]. По приказанию Татия, сабиняне стали бросать в девушку свои золотые вещи, как камни (]l>uazon), до тех пор, пока она, израненная ими, не была под ними погребена.

V. [U., т. е. Urs., Sel. de leg., стр. 334]. Войну Татия с Ромулом примирили жены римлян и дочери сабинян, явившись посредницами. Подойдя к валу укрепления своих родителей, они протягивали к ним руки, показывая своих малюток, которые уже были у них от мужей, и свидетельствовали за них, что те ничем против них не погрешили, поступая с ними насильственно. Они просили сабинян пожалеть самих себя и своих зятьев, своих внуков и дочерей, отказаться от этой преступной войны между родственниками или убить прежде всего их, которые являются виновницами войны. Сабиняне, отчасти вследствие сложившихся в то время для них затруднений, а вместе с тем из жалости к женщинам, сознавая уже, что римляне сделали это не из-за наглости, но в силу необходимости, согласились на переговоры. Ромул и Татий сошлись на дороге (\d\n), которая с тех пор стала называться священной (>er[n),[58] и пришли к следующему: царствовать должны оба, и Татий и Ромул, сабиняне же, участвовавшие тогда в походе с Татием (Tat>c), и если кто захочет, то и из других сабинян переселяются на землю римлян на совершенно равных и одинаковых с римлянами правах.

VI. [Suid., s. v. >di\jenow]. Предводитель же альбанцев Фуфетий, узнав об этом от своих личных друзей и гостей >dioj]nvn), сообщил Гостилию.[59]

VII. [Там же, s. v. bl[sfhmow]. Некоторые же поносили (b]lasf<moyn) его [Гостилия], как безрассудно возложившего все на троих мужей.

VIII. [Там же, s. v. dikaio|n]. Римляне считали, что надо заключить мир на условиях, которые жители Габий сочтут справедливыми (dikaivsin).

IX. [Из анонимного грамматика; Bekk., An., стр. 180, 15]. Он [Тарквиний]покупает три книги за цену девяти.

X. [Suid., s. w. [xrhst>a и 'Or[tiow]. Гораций ('Or[tiow)[60] же имел испорченные ноги и не получал консульства ни во время войны, ни во время мира из-за негодности (oqpnOTiccv) ног.[61]

XI. [Там же, s. v. pros<sesuai]. Консулы принесли клятву и сказали, что они скорее согласятся на все, чем примут (pros<sesuai) назад Тарквиния.

XII. [Из сборника «О доблестях и пороках»;[62] Val., Exc. ex coil. Const. Po rph., стр. 546].[63] Тарквиний возбуждал сабинян против римлян. Но Клавдий,[64] родом сабинянин из города Регилла ([n<r Sabtnow]x 'Rhg>lloy p|levw),[65] человек влиятельный, не допустил сабинян преступить соглашение; судимый впоследствии за то, что он бежал в Рим с родственниками, друзьями и рабами в количестве пяти тысяч. Им всем римляне дали место для поселения и землю для обработки и сделали их гражданами. А Клавдия (Kla\dion), проявившего себя блестящими подвигами в войне против сабинян, они зачислили в сенат; и установили новую филу (fyl<n),[66] названную его именем.

XIII. [Suid., s. vv.]nspondow и p[resiw].[67] Латины, будучи с римлянами в клятвенном союзе ([nspondoi), ополчились на них… Латины же выставляли обвинения против римлян в том, что они, будучи по отношению к ним в клятвенном союзе и родственными им, преступили (p[resin) свою клятву.[68]

XIV. [Из неизвестного грамматика; Bekk., An., стр. 130, 13]. Встретив всех.

XV. [Оттуда же; там же, стр. 146, З]. Так как римляне не хотели слушать ни того, ни другого предложения.

XVI. [Suidё s. v. [fimaxi[, ср. An., стр. 148, 4]. Вначале были ссоры и небольшие драки ([fimax>ai), а затем уже стычки и вторжения в землю противников.

XVII. [Из неизвестного грамматика; An., стр. 170, 28]. Купив за большие деньги.[69]

Книга II Из италийской [книги]

I. (Suid., s. v. klhro|xon]. Вольски же, испуганные поражением соседей, ополчились на римлян и осаждали их клерухов (klhro|xoyw).[70]

II. [Там же, s. v. [pajivn].[71] Народ же не выбрал Марция,[72] искавшего консульства, не потому, чтобы он считал его недостойным ([pajivn), но боясь его гордого высокомерия.

III. [Там же, s. v. p>mpratai].[73] Марций, пылая гневом (pimpr[menow), на римлян за то, что они приговорили его к изгнанию, и задумывая против них нечто весьма серьезное, обратился к вольскам.[74]

IV.[75][Там же, s. v. [llaj[menow[76] ]. Что он приходит к ним, отказавшись ([llaj[menow) от своего отечества и рода, сочтя все это за ничто и пожелав перейти на сторону вольсков против своего отечества.[77]

V. [U, стр. 335].[78] Когда Марций Кориолан был изгнан и бежал к вольскам и когда он, двинувшись походом против римлян, отстоял от Рима на сорок стадиев[79] и расположился здесь лагерем,[80] народ стал грозить сенату передать укрепления врагам, если они не отправят послов для переговоров с Марцием. Сенат же с трудом согласился отправить к Марцию полномочных послов для заключения достойного римлян мира; они прибыли в лагерь вольсков, предложили Марцию, слушавшему их вместе с вольсками,[81] амнистию и возвращение на родину, если он прекратит войну, напомнили ему о сенате, ничем против него не погрешившем. Он же, обвиняя народ во многих против него и против вольсков провинностях, объявил вместе с тем, что вольски заключат с ними мир, если они отдадут землю вольсков, которой они завладели, и города и сделают их своими согражданами как латинов. Пока же они, побежденные, продолжают владеть тем, что принадлежало победителям, он не видит, каким образом может быть заключен между ними мир. Он отпустил послов, узнавших это, и дал тридцать дней на рассмотрение этого дела. Обратившись же затем против других латинов, он за тридцать дней взял семь их городов и вернулся, чтобы выслушать ответ римлян.

2. Они же ответили, что если он выведет войско из земли римлян, то они пошлют к нему послов, которые заключат с ним договор на достойных условиях. Когда же он вновь отказался это сделать, они послали к нему десять других послов, которые должны были его просить, чтобы он не делал ничего недостойного своего отечества, чтобы соглашение произошло не на основе его предписания, а на добровольных началах, и чтобы он сделал это из уважения к отечеству, чтя высокое достоинство предков, ни в чем перед ним не виноватых. На это он им ответил только, чтобы они пришли через другие три дня, приняв другое, лучшее решение. Они послали к нему и жрецов, облаченных в священные одежды, чтобы просить его о том же; но он и им сказал, что должно или выполнить приказанное, или больше к нему не являться. И вот римляне готовятся к осаде, приносят не стену камни и стрелы, чтобы сверху отражать Марция.

3. Валерия же, дочь Попликолы, ведя за собой многих женщин, пришла к матери Марция Ветурии и к жене его Волумнии;[82] все они, одетые в траурные одежды, неся с собой маленьких детей для умилостивления, убеждали их пойти вместе с ними к Марцию и умолять его пощадить и их самих и отечество. Они вышли с согласия сената, одни женщины, и направились в лагерь врагов. Марций, удивляясь благородной смелости римлян, которая присуща и римским женщинам, встретил приближающихся и, удалив из уважения к матери связки и секиры, подбежал и обнял ее, повел ее на собрание вольсков и предложил сказать, что им нужно.

4. Она же сказала, что будучи матерью, она вместе с ним претерпела несправедливость его изгнания (]jelaynom]nc) из города,[83] но она видит, что римляне уже много претерпели от него, и достаточной карой он их покарал, так как их область, и притом столь значительная, опустошена, утрачено много городов, и так как римляне прибегают к последнему для них средству, заклинают и посылают послами консулов и жрецов и, наконец, его мать и жену, желая несправедливость свою исправить амнистией и правом возвращения на родину. «Ты же не исцеляй зла злом неисцелимым, не пытайся причинять несчастия общие и для себя самого и для терпящих несправедливость. Куда понесешь ты свой огонь? После страны на город? После города на свой очаг? После своего очага на святилища? Окажи милость, сын мой, и мне и отчизне, взывающим к тебе». Так сказала она, Марций же не соглашался называть отчизной государство, изгнавшее его, но сказал, что так должно называть принявшее его; ибо ничто не мило, если оно несправедливо; не может бьпъ чувства вражды к тем, кто делает добро; он предложил ей посмотреть на присутствующих, давших ему слово верности и взявших его от него, сделавших его своим гражданином, назначивших полководцем и поручивших ему свои дела. Он перечислил те почести, которых он был удостоен, и те клятвы, которыми он им поклялся, и предложил матери считать общими с ним врагов и друзей.

5. Когда он это еще говорил, она, исполнившись негодования и подняв руки к небу, призывала свидетелями родовых богов, что было отправлено уже два посольства женщин из Рима во время великих бедствий при царе Татии[84] и при Гае Марции, и из этих двух Татий, бывший иноземцем и поистине врагом, уступил женщинам, оказав им уважение, Марций же презирает посольство стольких женщин, в том числе и супруги своей и матери. «После этого», сказала она, «ни одна другая мать, получив отказ от сына, не придет к необходимости пасть к его ногам, я же иду и на это: я припаду к твоим коленам». Говоря это, она бросилась перед ним на землю. Он же, заплакав, подбежал к ней, поднял ее и взволнованным голосом произнес: «Ты победила, о, мать; но победой, от которой ты потеряешь сына». Сказав это, он увел войско, чтобы дать отчет вольскам и примирить оба народа: была некоторая надежда, что даже при таких условиях он убедит вольсков. Побит же он был камнями ввиду зависти со стороны полководца вольсков Аттия.[85]

V. [Suid., s. v.]dika>oy]. Марций не считал справедливым (]dika>oy) возражать ни на одно из обвинение.

VI. (Suid., s. w.]leein\w] и [pofr[dew <m]rai]. Насколько они[86] заслуживают сожаления ([leeino>) за свою гибель, настолько достойны хвалы за свою доблесть. Для римлян эта потеря была огромной и вследствие многочисленности погибших, и вследствие достоинства этого благородного дома и полной его гибели. И этот день они считают несчастным ([pofr[da).[87]

VII. [Там же, s. v.]uelok[kvw]. Войско не повиновалось своему полководцу[88] из-за недоброй памяти;[89] они намеренно плохо ([uelok[kvw) сражались и бежали, обвязав тела повязками, как раненые, снимали палатки и пытались уйти, упрекая своего полководца в неопытности.[90]

VIII. [Из сборника «О доблестях и пороках»; Val., стр. 546].[91] Так как после взятия Вей[92] от Зевса были посланы неблагоприятные знамения, то прорицатели[93] сказали, что упущено нечто относящееся к благочестию; и тут Камилл[94] сообщил, что он забыл посвятить десятую часть добычи богу, давшему предсказание относительно озера.[95] И вот сенат приказал всем, получившим что-либо из Вей, самим оценить стоимость этого и под клятвой внести десятину; под влиянием богобоязненности сенат не задумался внести десятину и с земли, уже проданной, считая и ее военной добычей. На эти деньги в Дельфах был поставлен золотой кратер на медной подставке, и стоял он в сокровищнице римлян и массалиотов до тех пор, пока во время Фокейской войны Ономарх[96] не переплавил золото; подставка же стоит еще и теперь.

2.[97] Самого Камилла некто обвинил перед народом, будто он является виновником тяжелых для города знамений и чудес, и народ, за многое враждебно относившийся к нему, оштрафовал его на пятьсот тысяч,[98] не тронутый даже тем, что незадолго до суда у него умер сын. Деньги, конечно, за него внесли друзья, чтобы тело Камилла не подверглось бесчестию; сам же он, полный негодования, переселился в город ардеатов, обратившись к богам с Ахиллесовой мольбой, чтобы римляне в свое время в горе вновь вспомнили о Камилле. Так это и случилось с ним и притом лишь немного позже: когда кельты захватили Рим, народ прибег к помощи Камилла и вновь избрал его диктатором, как это написано в книге «О войне с кельтами».

IX. [Оттуда же; Val., стр. 549]. Марк Манлий,[99] патриций, когда кельты произвели нашествие на Рим, спас его и удостоился величайших почестей. Впоследствии, узнав, что кредитор ведет в рабство старика, участвовавшего во многих походах, отдал за него долг и, прославляемый и благословляемый за это, он всем своим должникам отпустил их долги. Заслужив еще большую славу, он стал платить и за других должников. И вот, чувствуя себя превозносимым народным расположением, он предложил[100] уже общее снятие долгов или же считал возможным, чтобы народ отдал кредиторам, продав для этого общественную землю, бывшую еще неразделенной.

X.[101][Из неизвестного грамматика, Bekk., An., стр. 120, 19). Сдал в аренду за самую низкую цену.

XI. [Там же, стр. 146, 7]. Голод и моровая язва одновременно охватили римлян.

XII. [Там же, стр. 146, 24]. Убеждает наказать смертью.

XIII. [Там же, стр. 149, 5). Цветущие счастьем при жизни обоих родителей.

XIV. [Там же, стр. 170, 29]. Чтобы было продано все из того, что он приобрел из тирании.[102]

XV. [Там же, стр. 174, 7]. Вследствие этого он был лишен пищи.

Книга III Из [книги] о войнах с самнитами

I. [Из сборника «О доблестях и пороках»; Val., стр. 549].

1.[103] Консулы римлян Корнелий и Корвин,[104] а также Деций,[105] плебей по происхождению, победив самнитов, оставили кампанцам военную охрану против набегов самнитов. Стражи же эти, общаясь с кампанцами, ведшими распущенную и богатую жизнь, нравственно испортились, сами будучи бедными и страшась долгов ростовщикам в Риме, стали завидовать тем, у кого было много всякого добра. В конце концов они составили заговор против своих хозяев, чтобы, убив каждый своего, захватить их имущество и принудить их жен к браку с ними. И, может быть, они совершили бы столь позорное дело, если бы Мамерк,[106] римский полководец, идя против самнитов, не узнал о замысле стражей и, скрыв, что он это знает, одних из них не обезоружил и отослал, как уже закончивших службу, а худшим из них не приказал под предлогом какой-то необходимости отправиться в Рим и вместе с ними послал трибуна, которому приказал незаметно следить за ними. И те и другие подозревали, что их намерения открыты, и около Таррацины отказались повиноваться трибуну и, освободив тех, кто занят был закованными на полях,[107] и вооружив их, как и чем могли, пошли на Рим, будучи в количестве около двадцати тысяч человек.

2. Когда они отстояли уже на один день пути от города, им навстречу вышел Валерий Корвин, и, став лагерем на Альбанских горах, выжидал спокойно дальнейших событий, обдумывая предстоящее дело и считая трудным сражаться с отчаявшимися людьми. Между тем обе стороны тайно сносились друг с другом, причем стражи жаловались и проливали слезы как это бывает среди домашних и друзей, и сознавались в том, что они погрешили, причиной же выставляли долги, которыми они были обременены в Риме. Корвин, узнав это и колеблясь посягнуть на убийство стольких сограждан, посоветовал сенату снять долги с этих людей; преувеличивая опасность войны с ними, он выражал сомнение, сможет ли он победить стольких людей, с отчаянием вступающих в сражение; ему внушали подозрения их сношения и встречи; он боялся, что и его собственное войско не будет ему во всем верным, так как его воины были их родственниками и не менее их жаловались на долги. Если же его постигнет неудача, то опасность, говорил он, будет еще большей; да и победа, если он победит, будет крайне печальна для государства, так как она будет одержана над столькими соотечественниками. Сенат, убежденный этими доводами, постановил сложение долгов для всех римлян, а для тех, которые тогда восстали, также и прощение. И вот они, сложив оружие, вернулись в Рим.

II. [Оттуда же, там же, стр. 550].[108] Такую же доблесть проявил и консул Манлий Торкват (M[lliow Torkoy[tow).[109] Его отец был скуп и не обращал на него должного внимания. Он держал его в деревне, заставляя работать со слугами и с ними питаться. Когда по многим обвинениям народный трибун Помпоний[110] подал на него жалобу в суд и собирался сказать нечто и о его недостойном обращении с сыном, этот Манлий, еще совсем юный, пришел, скрывая под платьем кинжал, в дом народного трибуна и попросил встретиться с ним наедине, будто бы желая сказать ему нечто важное для процесса. Принятый им, он начал говорить и запер двери, затем извлек кинжал и стал грозить народному трибуну, что убьет его, если тот не поклянется, что откажется от суда над отцом. Трибун поклялся и, изложив народу происшедшее, отказался от обвинения. Манлий же прославился таким поступком, восхваляемый за то, что он поступил таким образом по отношению к такому отцу.

III. [Suid., s. v.]r]uisma]. Он же, насмехаясь над ним, вызывал его на единоборство. Тот некоторое время сдерживался, но затем, не имея сил переносить более его вызовов, поскакал к нему на коне.[111]

IV.[112][Из сборника «О посольствах»; U., стр. 338].

1. Самниты, вторгшись в область фрегелланов,[113] разграбили ее, но римляне взяли восемьдесят одно поселение самнитов и давниев и, убив из них двадцать одну тысячу воинов, отбросили их от Фрегеллы.[114] И вновь самниты стали отправлять послов в Рим; они несли с собой трупы тех людей, которых они, по их словам, казнили, как бывших виновниками этой войны, и деньги, полученные будто бы от продажи их имущества. Ввиду этого сенат, считая, что самниты совершенно пали духом, решил, что терпящие такие бедствия уступят и в вопросе о своем подчинении. Но самниты принимали остальные условия римлян, хотя на некоторые они возражали, относительно же других просили об уменьшении или о снисхождении, или же предлагали передать их на обсуждение своих общин, относительно же подчинения они опять-таки не хотели даже слушать и говорили, что они пришли не для того, чтобы отдавать свои города, но чтобы договориться о дружбе. И вот, выкупив за деньги пленных, они удалились в гневе, уже на опыте убедившись, что дело идет об окончательном подчинении.

2. И римляне постановили не допускать еще посольств от самнитов, но воевать с ними войной непримиримой и без объявления,[115] пока не подчинят их силой;[116] бог, однако, воздал римлянам за такие надменные речи, и позже римляне были побеждены самнитами и проведены под ярмом.[117] Самниты, под начальством Понтия,[118] заперли их в очень узком месте, и, когда римляне были подавлены голодом, их военачальники,[119] отправив посольство, умоляли Понтия оказать римлянам такую милость, какую редко представляют счастливые обстоятельства. Но тот ответил, что не следует к нему больше отправлять послов, если они не выдадут оружия и себя самих. И был тогда плач, как будто при взятии города. Военачальники продержались еще несколько дней, опасаясь сделать что-либо недостойное своего города; но так как не находилось никакого средства для спасения, а голод их подавлял, между тем молодежи было здесь пятьдесят тысяч,[120] и полководцы, опасаясь увидеть их всех погибшими, предали себя Понтию и умоляли его, захочет ли он их всех убить или продать в рабство, или сохранить до выкупа, ни в коем случае не подвергать тела несчастных бесчестию.

3. Понтий стал совещаться с отцом, вызвав его из Кавдия,[121] причем ввиду старости отца доставили на повозке. И старец сказал: «Одно есть, сын мой, лекарство от великой вражды: чрезвычайность благодеяния или наказания. Действительно, наказания поражают ужасом, благодеяния же привлекают людей к оказывающим их. Знай, что эта победа, первая и величайшая, хранит в себе как некий клад будущее счастье, отпусти их всех невредимыми, не издеваясь над ними, не отнимая у них ничего, чтобы всецело оставалось за тобой величие благодеяния. Они, как я слыхал, очень дорожат своей честью. Но побеждаемые одними только благодеяниями, они будут соревноваться с тобой в оказании такой же милости. Ты можешь сделать это благодеяние залогом вечного мира. Если же тебя это не убеждает, убей всех их без исключения, не оставив даже вестника о таком избиении. Первое я предлагаю, что выбрал бы я сам, второе же — в случае крайней необходимости. Ведь римляне, если подвергнутся какому-либо оскорблению, будут всячески мстить тебе; а если они соберутся мстить, нанеси им прежде удар. Но ты не найдешь для этого лучшего случая, как истребив сразу пятьдесят тысяч юношей».[122]

4. Так он сказал, сын же возразил ему: «Что ты, отец, предлагаешь вещи, друг другу совершенно противоположные, я не удивляюсь; ведь сначала ты сказал, что предложишь две крайности. Я не стану убивать стольких мужей, боясь отмщения бога и стыдясь ненависти людей, и не отниму у обоих народов надежды на примирение друг с другом таким непоправимым злодеянием. Что же касается свободного отпуска их, даже мне самому не нравится, после того. как римляне причинили нам так много тяжелого и еще ныне владеют нашими землями и городами, отпустить этих захваченных нами совершенно невредимыми. Я этого не сделаю; ибо безрассудно неразумное человеколюбие. Посмотри же, оставив пока меня в стороне, и на мнение самнитов, дети которых, отцы и братья убиты римлянами и которые, лишенные имущества и денег, требуют удовлетворения; победивший по природе надменен, и все с жадностью смотрят на возможность получить выгоду. Кто, в самом деле, позволит мне не убить их, не продать, не наказать, но как благодетелей отпустить невредимыми; итак, ввиду этого оставим крайности, так как одна не в моей власти, другой же, крайне бесчеловечной, я сам не принимаю; а чтобы и с римлян сбить сколько-нибудь гордости и по отношению к другим избегнуть людских обвинений, я отниму у них оружие, которым они всегда пользовались против нас, равно и деньги (и их ведь они имеют от нас), заставлю их пройти невредимо под ярмом, чем, как некиим актом позора, они и сами пользовались по отношению к другим, и установлю, чтобы был мир между нашими народами, а из всадников я отберу самых знатных заложниками соблюдения договора, пока весь народ не вынесет дополнительного постановления. Делая это, я думаю, что поступлю и как победитель, и как требует человеколюбие, и римляне, я думаю, будут удовлетворены, поскольку они и сами часто совершали это по отношению другим, постоянно говоря, что они могут соперничать в доблести с кем угодно.

5. Пока Понтий это говорил, старец заплакал и, сев на повозку, отправился в Кавдий. Понтий же, призвав послов, спросил, есть ли с ними кто-либо из поручителей за мир.[123] Но у них не было никого, как у выступивших на войну непримиримую и без объявления. Тогда он приказал, чтобы послы передали консулам и другим начальникам войска и всей массе воинов следующее: „Мы всегда с римлянами заключали договоры о дружбе, которые вы сами нарушали, вступая в союз с нашими врагами — сидицинами.[124] Затем опять, когда снова между нами была установлена дружба, вы стали воевать с неаполитами, нашими соседями. И для нас не было тайной, что это было для вас приготовлением к захвату власти над всей Италией. Достигнув многого в прежних сражениях вследствие неопытности ([peir>an)[125] наших полководцев, вы не выказали себя ни в чем умеренными по отношению к нам, не удовольствовались тем, что грабили страну, держали в своей власти чужие местности и города, посылали в них клерухов,[126] но даже, когда мы дважды посылали к вам послов, многое при этом уступая, вы надменно навязывали нам еще что-либо другое, требуя, чтобы мы полностью отказались от своей власти и подчинились вам не как заключающие договор, но как взятые вами в плен. И сверх этого вы постановили вести с нами эту войну, непримиримую и без объявления, против людей, бывших некогда вашими друзьями, против потомков сабинян, живущих вместе с вами.[127] Поэтому вследствие вашей жажды захватов не следует нам заключать с вами договора. Но я, уважая гнев богов, который вы презираете, и помня о родстве и бывшей некогда дружбе, даю каждому из вас возможность в одном одеянии невредимо пройти под ярмом, если вы поклянетесь отдать нам назад землю и все крепости, увести из городов ваших колонистов и никогда уже не воевать против самнитов“.

6. Когда это было объявлено в лагере, то плач и стенание поднялись еще сильнее; ибо все считали, что хуже смерти этот позор прохождения под ярмом. Когда же они узнали и о всадниках,[128] вновь еще сильнее заплакали. Но вследствие недостатка продовольствия они приняли эти условия и принесли клятву; и сам Понтий, и римские консулы, которых было два — Постумий и Ветурий, а также два казначея,[129] четыре таксиарха,[130] двенадцать военных трибунов, — все, которые остались начальниками после погибших. Когда были принесены клятвы, Понтий, разрушив часть укрепления и положив на два копья, воткнутые в землю, третье копье, предложил каждому из римлян пройти под ним. Он дал им и несколько вьючных животных для больных и пищу, чтобы они могли дойти до Рима. Этот вид отпуска на волю, который здешние жители называют „пропустить под ярмом“, имеет, мне кажется, то значение, чтобы опозорить подвергаемых подобному унижению как взятых в плен на войне.

7. Когда известие об этом несчастии пришло в город, поднялись рыдания и плач, как при всеобщей печали, причем женщины горько оплакивали позорно спасенных как умерших, сенат сложил с себя одежду с пурпурной каймой, торжества, браки и все другое тому подобное были запрещены на целый год, пока это бедствие не будет заглажено. Из выпущенных же одни бежали от стыда в поля, другие же ночью вошли в город; начальники же по необходимости вошли в город днем, и на них были возложены знаки их власти; но с тех пор они больше ничего не делали.[131]

V. [Suid., s. v. z<low].[132] Вследствие восхищения (z<lon) его доблестью за Дентатом[133] всюду следовал отряд отборных юношей в количестве восьмисот, готовых на все. И это было для сената большим затруднением при народных собраниях.

VI. [Из сборника „О посольствах“; U., стр. 343].[134] Большое количество кельтов-сенонов[135] сражались в союзе с тирренами против римлян. Римляне отправили послов в города сенонов и жаловались, что, будучи связаны союзом, они служат как наемники против римлян. Но этих послов с жезлами глашатаев и священным одеянием Бритомарий (Brit\mariw)[136] разрубил на многие куски и разбросал, обвиняя римлян в том, что его отец, когда он воевал в Тиррении,[137] был убит римлянами. Консул Корнелий,[138] узнав в пути об этом преступлении, оставив войну с тирренами и со всей стремительностью пройдя через области сабинян и пицентинов, напал на города сенонов, предал их все огню и мечу, их женщин и детей обращал в рабство, всех же взрослых избивал кроме Бритомария, которого, подвергнув жестоким мучениям, он провел в своем триумфе.

2. Из сенонов же все те, которые были в Тиррении,[139] услыхав, что все сеноны истреблены, повели тирренов на Рим. Между тем произошло много событий: сеноны, не имея уже родных мест, куда бы они могли бежать, раздраженные всем происшедшим, напали на Домития (Domit>c)[140] и погибли в большом количестве. Наконец же, они в безумии уничтожили сами себя. Таково было наказание, понесенное сенонами за противозаконие по отношению к послам.

VII. [Оттуда же; U., стр. 343][141] Корнелий[142] на десяти палубных кораблях осматривал великую Элладу, когда бывший в это время в Таренте некий демагог Филохарид,[143] позорно проживший свою жизнь и за это именовавшийся Таидой,[144] напомнил тарентинцам старинный договор, чтобы римлянам не плавать дальше Лакинийского мыса,[145] и, подстрекнув их, убедил напасть на Корнелия. И вот тарентинцы потопили четыре его корабля, а один захватили вместе с экипажем. Затем, обвиняя туриев, что они, будучи эллинами, прибегли к римлянам против них и что они являются более всего виноватыми в том, что римляне переступили свои границы, тарентинцы изгнали знатнейших из их жителей, город разграбили, а римский гарнизон отпустили, дав обещание неприкосновенности.[146]

2. Узнав об этом, римляне отправили в Тарент послов, требуя, чтобы они вернули пленных, которых захватили не на войне, а когда они ехали для осмотра, и из туриев тех, которых они изгнали, возвратили в город, и то, что они у них разграбили, или цену того, что потеряно, возместили; им же самим выдали виновников этого противозакония, если они хотят быть друзьями римлян. С большим трудом и проволочками, они допустили послов на общее собрание, и, когда они выступили, стали издеваться, что они не всегда хорошо говорили по-гречески; смеялись они и над их одеждой и над пурпурной каймой. А некто Филонид,[147] человек, ведущий себя по-шутовски и любитель поглумиться, подойдя к Постумию, главе посольства, повернулся задом и, наклонившись вперед и подняв свою одежду, сневежничал на одежду посла.[148] И весь театр смеялся, как будто это было смешно. Постумий же, протянув запачканную одежду, сказал: „Большим количеством крови смоете это вы, радующиеся таким веселым зрелищам“. И так как тарентинцы ничего не отвечали, послы удалились. А Постумий, не смыв бесчестия со своей одежды, показал ее римлянам.

3. Негодуя на это, народ приказал Эмилию,[149] воевавшему с самнитами, оставить в настоящее время борьбу с самнитами, вторгнуться в область тарентинцев и пригласить их вступить в переговоры на тех же условиях, которые предлагали послы, если же они не послушаются, воевать с ними всеми силами. И действительно, он предложил это тарентинцам, и они уже не смеялись, видя войско, но разделились почти поровну во мнениях, пока кто-то не сказал им, затруднявшимся и продолжавшим рассуждать, что выдать кого-нибудь — это значит быть уже порабощенным, воевать же одним — опасно. Если же мы захотим и полностью обладать свободой и воевать с равными силами, давайте призовем из Эпира царя Пирра и объявим его полководцем в этой войне. Так они и сделали.[150]

VIII. [Из сборника „О доблестях и пороках“; Val., стр. 553].[151] После кораблекрушения Пирр, царь Эпира, пристал к Таренту, и тарентинцы тогда особенно стали тяготиться приближенными царя, силой вселившимися к ним и открыто насиловавшими их жен и детей. Когда же Пирр прекратил их сисситии и другие сходки и увеселения, как неподобающие военному времени, и заставил их заниматься военными упражнениями, определив смерть тем, кто не будет этим заниматься, тогда, совсем подавленные непривычными трудами и приказами, тарентинцы стали убегать из своего города, как из чужого, в поля. Но царь запер ворота и поставил стражу. Тогда тарентинцы совершенно ясно увидали свое неразумие.

IX. [Оттуда же, там же].[152] Все те из римлян, которые находились в Регии для защиты и охраны города, чтобы он не потерпел чего-либо от врагов, и сами и Деций,[153] их начальник, позавидовав богатствам регинцев и подстерегши их, когда они пировали и веселились на празднике, перебили их и сошлись с их женами против их воли. Поводом к противозаконию они выставляли то, что регинцы якобы хотели предать гарнизон Пирру. И Деций вместо начальника гарнизона стал тираном и заключил дружбу с мамертинцами, которые жили на Сицилийском проливе и которые незадолго перед тем совершили то же самое преступление по отношению к своим хозяевам.

2. Когда же Деций стал страдать глазами и не доверял врачам, бывшим в Регии, его стал лечить вызванный им из Мессены уроженец Регия, задолго до того переселившийся в Мессену, так что никто не знал, что он был регинцем. Этот врач[154] убедил его, Деция, для быстрейшего исцеления решиться вытерпеть горячие лекарства и, намазав его сжигающими и выедающими глаза мазями, велел ему терпеть боль, пока он не вернется, сам же тайно отплыл в Мессену. Деций, долгое время терпя боль, наконец, смыл мазь и нашел, что он потерял зрение.

3. Посланный римлянами для упорядочения тамошних дел, Фабриций отдал город оставшимся еще в живых регинцам, а из гарнизона виновников отпадения послал в Рим,[155] где они были подвергнуты бичеванию посредине площади,[156] головы у них были отрублены и тела выброшены непогребенными. Деций же, так как его, как слепого, стерегли без особого внимания ([melvw),[157] сам на себя наложил руки.

X. [Из сборника „О посольствах“; U., стр. 345].[158] Победив римлян и нуждаясь в пополнении войска после ожесточенного сражения, а также надеясь, что римляне тогда скорее всего склонятся на переговоры, Пирр, царь Эпира, послал в Рим фессалийца Кинея,[159] славившегося своим красноречием настолько, что его сравнивали с Демосфеном. Войдя в помещение сената, Киней говорил много похвального о царе и, в частности, указал на его умеренность и после борьбы, так как он не двинулся тотчас же ни на Рим, ни на лагерь побежденных; он предлагал им от имени Пирра мир, дружбу и союз, если они включат в эти условия тарентинцев, остальных же эллинов, живущих в Италии, оставят свободными и автономными, луканам же, самнитам, давниям и бруттиям отдадут все то, чем они владеют от них, захватив на войне. Когда это совершится, говорил он, Пирр отдаст им пленников без выкупа.

2. Римляне долгое время были в раздумье, удивленные и славой Пирра и понесенным поражением, пока Аппий Клавдий (Kla|diow), по прозвищу Цек (Ka`kow),[160] уже к этому времени ослепший, приказав своим сыновьям привести себя в помещение сената, не сказал: „Я печалился, что не вижу; ныне же печалюсь, что слышу. Никогда не желал я ни видеть, ни слышать подобных мнений от вас, которые из-за одной неудачи так внезапно забыли себя и того, кто причинил вам это бедствие, и его самого и призывавших его хотят сделать друзьями вместо врагов, а приобретения предков отдать луканам и бруттиям. Что это обозначает другое, как не то, что римляне становятся подданными македонян. И это некоторые осмеливаются называть миром вместо рабства?“ Сказав многое другое, подобное этому, и возбудив их гнев, Аппий внес предложение, чтобы Пирр, если он нуждается в дружбе и союзе с римлянами, удалившись из Италии, прислал послов, пока же он находится здесь, не считать его ни другом, ни союзником, ни судьей, ни посредником для римлян.

3. И вот сенат ответил Кинею то же самое, что говорил Аппий. Набиравшие два новых легиона для Левина[161] объявили так: „если кто хочет заменить собой погибших, пусть записывается в войско“. Киней, находившийся еще в Риме и видевший, как они, толкаясь, записывались в войско, сказал, как говорят, вернувшись к Пирру, что им приходится вести войну с гидрой.[162] Другие же говорят, что не Киней, а сам Пирр сказал это слово, видя войско римлян, более многочисленное, чем прежнее; дело в том, что и второй консул Корунканий[163] прибыл к Левину из Тиррении[164] со всеми силами. Говорят, также и другое сказал Киней о Риме на вопрос Пирра, а именно, что весь город (p\liw) состоит из полководцев, и когда Пирр удивился, то Киней, поправляя себя, сказал „скорее из царей (basil]vn), чем из полководцев“.[165] Не встретив со стороны сената никакой склонности к миру, Пирр двинулся на Рим, опустошая все. На пути он успел дойти до города Анагнии, но так как его войско было уже отягощено добычей и большим количеством пленников, он, отложив битву, повернул в Кампанию, послав вперед слонов, и распределил войско на зимовку по городам.

4. Послы римлян просили его отпустить за выкуп римских пленников или взамен взять из тарентинцев и других его союзников тех, которые находятся в их руках. На это Пирр сказал, что, согласно тому, что раньше говорил Киней, если они заключат договор, он даром отпустит пленников, но воюющим не даст против себя таких воинов и в таком количестве. Принял же он их по-царски и, узнав, что глава посольства Фабриций имеет большое влияние в городе, но что он очень беден, он старался сойтись с ним, говоря, что, если он устроит ему мир с римлянами, он возьмет его с собой в Эпир в качестве своего помощника по командованию войском и соучастника всех своих богатств. Он убеждал его уже сейчас взять деньги под предлогом, что он даст их тем, которые будут устраивать мир. Фабриций, засмеявшись, ничего ему не ответил об общественных делах, но сказал: „моей откровенности не вынесет никто из твоих друзей, ни ты сам, о царь; мою же бедность я благословляю более, чем богатство тиранов, связанное со страхом“. Другие же говорят, что он сказал не так, но что „как бы эпироты, усвоив мои нравы, не предпочли меня тебе“.

5. Как бы он, однако, ни ответил, Пирр, удивляясь величию его духа, придумал другой путь для заключения мира и послал пленных на праздник Кронии[166] без охраны с тем условием, что, если город примет то, что предлагает Пирр, они остались бы дома и не считали бы себя пленными если же он этого не примет, чтобы они, отпраздновав) вернулись к нему. Им всем, хотя они усиленно умоляли и побуждали к заключению мира, сенат приказал, отпраздновав, вернуться к Пирру в назначенный день и положил смерть тем, которые задержатся после этого дня. Они же и это все точно исполнили, и Пирр решил, что ему во всяком случае придется опять воевать.[167]

XI. [Оттуда же, там же, стр. 348].[168]

1. Пирра уже беспокоило положение дел с римлянами, смутили его и волнения у молоссов. Как раз в это время умер Агафокл, правитель Сицилии,[169] дочь которого Ланассу[170] Пирр имел среди жен, и потому стал поглядывать вместо Италии на этот остров, который был для него более родным. Но он стыдился оставить призвавших его без какого-либо мира. Обрадовавшись поэтому предлогу, который представился ему благодаря возвращенному ему изменнику-перебежчику,[171] засвидетельствовать консулам свою благодарность, он послал в Рим Кинея,[172] чтобы тот подтвердил признательность царя за спасение и взамен этого отвел пленных без выкупа, а в то же время, всячески постарался заключить мир. Киней нес много подарков и мужчинам и женщинам, зная, что Рим любит деньги и любит подарки и что у римлян издревле женщины имеют большое значение.

2. Но относительно подарков они предостерегали друг друга, и говорят, что никто ничего не взял, ни мужчина, ни женщина. Ответили же они ему так же, как и прошлый раз: пусть Пирр, уйдя из Италии, присылает к ним послов без подарков; ибо они не откажутся ни от каких справедливых его требований. Послов же они и сами принимали великолепно и отослали взамен Пирру пленных из тарентинцев и других его союзников.[173] Пирр после этого отплыл в Сицилию[174] со своими слонами и с восемью тысячами всадников, обещая своим союзникам, что из Сицилии он вернется в Италию. И он вернулся на третий год,[175] так как карфагеняне изгнали его из Сицилии.

XII. [Из сборника „О доблестях и пороках“, V а 1., стр. 554].[176]

1. После битвы и переговоров с римлянами Пирр переплыл в Сицилию, пообещав союзникам из Сицилии вернуться в Италию. И действительно, он вернулся на третий год, так как его изгнали оттуда карфагеняне, да и для сицилийцев он оказался тяжелым бременем благодаря постоям (jen>aiw),[177] хорегиям, поставленным им гарнизонам и наложенным им податям. Став богатым в результате этих поборов, Пирр отплыл в Регий на ста десяти палубных судах и на много большем числе грузовых и быстроходных; но карфагеняне, вступив с ним в морское сражение, потопили у него семьдесят кораблей, а остальные сделали неспособными к плаванию, исключая только двенадцать,[178] с которыми Пирр бежал и наказал локров эпизефирских[179] за то, что они перебили его гарнизон и убили начальника его, чинивших по отношению к ним насилия (|br>santaw).[180] Жестоко и свирепо убивая и грабя их, Пирр не воздержался даже от грабежа посвященных Персефоне даров, с насмешкой сказав, что несвоевременное богопочитание — то же, что суеверный страх, а собрать богатство без труда дело благоразумия.

2. Когда он с награбленным вышел в открытое море, его захватила буря и одни из его кораблей потопила и уничтожила со всеми бывшими на них людьми, другие же выбросила на землю. Все же священные предметы волны пригнали к гавани локров, так что Пирр, хотя и поздно, почувствовав свое нечестие, возвратил эти вещи в святилище Персефоны и умилостивлял гнев богини многими жертвами. Но, когда жертвоприношения оказались неблагоприятными, он еще больше обезумел и перебил дававших ему советы относительно „святотатства“ или соглашавшихся с ним, когда он об этом говорил, или прислуживавших ему в этом деле. Вот какое бедствие постигло Пирра».

Книга V Из [книги] о войнах в Сицилии и на остальных островах

I. [Из сборника «О посольствах»; U., стр. 354].[181] Когда и римляне и карфагеняне стали нуждаться в деньгах, то первые, истощенные военными расходами, не стали больше снаряжать флотов, но, набирая пешее войско, они каждый год посылали его в Ливию и Сицилию,[182] карфагеняне же отправили посольство к Птолемею, сыну Птолемея, сына Лага, царю Египта, желая занять у него две тысячи талантов. У Птолемея, же была дружба и с римлянами и с карфагенянами, поэтому он попытался, примирить их друг с другом. Потерпев неудачу, он сказал, что следует помогать друзьям против врагов, но не против друзей.

II. [Оттуда же, там же]. Карфагеняне, дважды потерпев за это время поражение на суше и дважды на море, где они считали себя намного превосходящими римлян, и уже испытывая недостаток и в деньгах, и в кораблях, и в людях, стали просить у Лутация[183] перемирия и, получив его, отправили в Рим послов для переговоров о мире на умеренных, насколько это возможно, условиях (]pi braxyt]roiw);[184] с послами они отправили и консула Атилия Регула, бывшего у них пленником, чтобы он уговорил своих сограждан заключить мир на этих условиях. Он прибыл как пленник, одетый по-финикийски, и, отстав от послов в помещении сената, объяснил сенаторам, что дела карфагенян находятся в плачевном состоянии, и убедил их или решительно продолжать войну, или заключить мир на более выгодных условиях. Когда он добровольно вернулся в Карфаген, карфагеняне убили его, набивши повсюду железных гвоздей в доски, между которыми он стоял, так, чтобы он не мог нигде прислониться, сами же заключили мир с более значительными уступками с их стороны.

2. Условия, на которых они договорились, были следующие:[185] пленников из числа римлян и перебежчиков, сколько их ни было у карфагенян, тотчас отдать римлянам и отказаться в пользу римлян от Сицилии и других меньших островов, которые находились около Сицилии; карфагеняне не должны начинать войны с сиракузянами или с тираном Сиракуз Гиероном, не должны набирать наемников в Италии, обязаны внести как контрибуцию римлянам за войну две тысячи эвбейских талантов в двадцать лет, привозя в Рим взнос каждого года. Эвбейский же талант имеет семь тысяч александрийских драхм. Этим окончилась первая война римлян и карфагенян из-за Сицилии, продолжавшаяся двадцать четыре года.[186] Во время этой войны у римлян погибло семьсот кораблей, у карфагенян — пятьсот. Таким образом, римляне овладели большей частью Сицилии, которой целиком раньше владели карфагеняне; на жителей острова они наложили подати и, распределив морские повинности между городами, стали посылать в Сицилию на каждый год претора. В вознаграждение за ту помощь, которую сиракузский тиран Гиерон оказал им в этой войне, они сделали его другом и союзником.

3. Когда окончилась эта война, кельты стали требовать от карфагенян платы, полагавшейся им еще со времени войны в Сицилии, и тех подарков, которые обещал им дать Гамилькар. Требовали того же и ливийцы; хотя они были подданными карфагенян, но со времени похода на Сицилию они возгордились, видя к тому же карфагенян слабыми и истощенными; ливийцы были раздражены на них за избиение трех тысяч своих сограждан, которых карфагеняне распяли за то, что они перешли на сторону римлян. Так как карфагеняне отказали и тем и другим, они соединенными силами взяли город Тинет,[187] и Утику, которая является величайшим городом Ливии после Карфагена; двинувшись оттуда, они звали к отпадению остальную Ливию, убедили выступить вместе с ними некоторых из номадов и приняли к себе большое число бежавших рабов, а все владения карфагенян подвергли опустошению. Теснимые отовсюду войной, карфагеняне обратились за помощью против ливийцев к римлянам как к своим союзникам. Римляне им не послали войска, но разрешили получать себе продовольствие из Италии и Сицилии и, только для этой войны, набирать наемников в Италии.[188] Они отправили и послов в Ливию, не смогут ли те прекратить войну; послы возвратились, ничего не достигнув. И карфагеняне всеми силами принялись за эту войну.

III. [Из сборника «О доблестях и пороках»; V а 1., стр. 558, и Suid., s. v. 'Epik|dhw.[189] Два брата, оба военачальники у сиракузян, Гиппократ и Эпикид 'Epik|dhw), с давнего времени недовольные римлянами, так как они никак не могли втянуть Сиракузы в войну, бежали к леонтинцам, враждовавшим с сиракузянами, и обвиняли своих сограждан в том, что в то время как Гиерон заключил мирный договор, касающийся всей) Сицилии, одни сиракузяне хотят заключить лишь для себя новый договор с римлянами. Леонтинцы пришли в негодование, а сиракузяне объявили, что, если кто принесет им голову Гиппократа или Эпикида, они дадут за это ему столько же весом золота; леонтинцы же выбрали у себя Гиппократа военачальником.

IV. [Оттуда же, V а 1., там же].[190] Сикелы, и раньше негодовавшие на жестокость полководца Марцелла,[191] еще более были возбуждены тем обстоятельством, что он ворвался в Сиракузы, воспользовавшись предательством. Сикелы перешли на сторону Гиппократа и дали друг другу клятву не заключать мира[192] друг без друга. Они послали ему и продовольствие и войско в количестве приблизительно до двадцати тысяч пеших и пяти тысяч всадников.

V. [Оттуда же, там же]. Ненавистному для всех[193] Марцеллу не верили без клятв. Поэтому, когда сдавались ему тавромении,[194] он заключил с ними договор и поклялся, что он не поставит в город гарнизона и не будет производить из их среды набор.

VI. [Из сборника «О посольствах»; U., стр. 371]. 1. Считалось, что критяне с самого начала благоприятно относились к Митридату, царствовавшему в Понте, и говорилось, что во время его войны с римлянами они посылали ему наемников. Считалось достоверным также, что критяне из расположения к Митридату содействовали морским разбойникам, наводнявшим тогда моря, и явно помогали им, когда их преследовал Марк Антоний.[195] Когда Антоний отправил к ним послов, критяне не обратили на них внимания и ответили надменно. За это Антоний начал с ними тотчас войну, но действовал не очень удачно, однако был прозван за свои действия «Критским». Этот Антоний был отцом Марка Антония, воевавшего позднее при Акции с Цезарем, названным Августом. Но когда римляне постановили начать войну с критянами, критяне отправили послов в Рим для переговоров о мире.[196] Римляне приказали выдать им Ластена, воевавшего с Антонием, передать все разбойничьи суда и всех пленников из римлян, которых они имели, дать триста заложников и заплатить четыре тысячи талантов серебра.

2. Так как критяне не приняли этих условий, против них был выбран стратегом Метелл.[197] И в битве при Кидонии Метелл победил Ластена, и, когда тот бежал в Кносс, Панарес[198] передал Метеллу Кидонию при условии, что он сам не потерпит ничего плохого. Когда Метелл осаждал Кносс, Ластен поджег свой дом, полный богатствами, и бежал из Кносса. И вот критяне, послав к Помпею Великому, бывшему полководцем в войне с морскими разбойниками и Митридатовой войне,[199] сказали, что, если он придет, они поручат себя ему. Он же, будучи тогда занят, велел Метеллу[200] покинуть остров, так как, по его словам, не должно дальше воевать со сдавшимися; ибо он сам придет и примет этот остров под власть Рима. Но Метелл, не подумав подчиниться, продолжал войну, пока не покорил этот остров, заключив с Ластеном договор на тех же условиях, как и с Панаресом. Он справил триумф[201] и был прозван Критским справедливее Антония, так как он подчинил остров.

VII. [Из сборника «О доблестях и пороках»; Val., стр. 558]. Клодий,[202] родом патриций, прозванный Пульхром, т. е. красавцем, любил жену Гая Цезаря. Будучи еще безбородым, он оделся женщиной с головы до пят и как женщина пришел в дом Гая ночью, когда туда можно было входить одним женщинам, так как справлялись мистерии.[203] Потеряв провожавшую его служанку и будучи открыт другими по голосу, он был оттуда выгнан.

Книга VII Война с Ганнибалом

I.

1. В этом сочинении излагается, что карфагенянин Ганнибал, вторгшись из Иберии в Италию, испытал от римлян в течение шестнадцати лет, которые он там непрерывно воевал, пока карфагеняне, подвергаясь опасности в своем собственном городе, не призвали его в свои владения, а римляне не изгнали его. Какая же у Ганнибала была истинная причина вторжения и какой внешний предлог, в высшей степени точно показано в Иберийском сочинении; однако я опишу это и здесь для напоминания.

2. Гамилькар, который был прозван Баркой, отец этого Ганнибала, был начальником войск карфагенян в Сицилии, когда римляне и карфагеняне сражались друг с другом из-за этого острова.[204] Ввиду распространившегося мнения, что он плохо вел дела, он подвергался преследованиям со стороны врагов и, боясь исхода суда, устроил так, что до сдачи отчета о своих действиях он был выбран полководцем против номадов. Оказавшись же полезным в этой войне и ублаготворив войско грабежами и подарками, он повел его без разрешения общины карфагенян к Гадейрам и переправился через пролив в Иберию,[205] откуда он стал посылать богатую добычу в Карфаген, ублаготворяя народ, чтобы, если возможно, он не сердился на него за командование в Сицилии, а так как он приобрел большую область, слава его была велика, и он внушил карфагенянам желание овладеть всей Иберией, как будто это было легким делом. Закинфяне[206] же и все другие эллины, бывшие в Иберии, прибегают к помощи римлян, и карфагенянам определена граница их владений в Иберии: они не должны переходить реки Ибера; и это было вписано в договор между римлянами и карфагенянами.[207] После же этого, организовав находящуюся под властью карфагенян Иберию, Барка гибнет, пав в каком-то сражении,[208] и полководцем после него становится Гасдрубал, зять Барки. Последнего на охоте убивает[209] какой-то слуга,[210] господина которого Гасдрубал казнил.

3.[211] Третьим после них полководцем в борьбе с иберами провозглашается войском вот этот Ганнибал, считавшийся воинственным и опытным в военных делах; он был сыном Барки и братом жены Гасдрубала; он был очень юным и еще как подросток постоянно находился при отце и зяте. И народ карфагенян постановил вручить ему командование.[212] Таким образом, Ганнибал, о котором я пишу дальше, становится полководцем карфагенян в области иберов; когда же враги Барки и Гасдрубала стали преследовать их друзей и презирали этого Ганнибала, как еще слишком молодого, Ганнибал, полагая, что это начало похода против него, и считая, что лично он будет в безопасности, если его отечество будет испытывать страх, стал приходить к мысли ввергнуть их в какую-либо великую войну. Он предполагал, как зто и оказалось на деле, что война между римлянами и карфагенянами будет длительной, ему же принесет великую славу сама попытка, даже если бы случилось, что он потерпит в ней неудачу; говорили, что когда он был еще мальчиком, отец заставил его поклясться у алтарей, что он никогда не перестанет вредить римлянам. Ввиду всего этого он задумал в нарушение договора перейти Ибер, и для того, чтобы иметь предлог, он подговорил некоторых выступить обвинением против закинфян.[213] Написав об этом тотчас же в Карфаген и прибавив, что римляне тайком возбуждают Иберию к отпадению от них, он получил от карфагенян разрешение действовать, как он найдет нужным. И вот, перейдя Ибер, он до основания разрушил город закинфян, вследствие чего был нарушен договор между римлянами и карфагенянами, заключенный ими после войны в Сицилии.

4.[214] Все, что сделали в Иберии сам Ганнибал и бывшие после него другие полководцы карфагенян и римлян, излагается в книге об Иберийских войнах;[215] навербовав дополнительно как можно больше воинов из кельтиберов, ливийцев и других народов и передав наблюдение за Иберией брату своему Гасдрубалу, он перешел через Пиренейские горы в страну кельтов, ныне называемую Галатией,[216] ведя с собой девяносто тысяч пехотинцев, до двенадцати тысяч всадников и тридцать семь слонов. Из галатов одних подкупив, других уговорив, иных же принудив силой, он прошел через их страну. Подойдя к Альпийским горам и не находя ни одной дороги, по которой он мог бы пройти или подняться на горы (так как они очень отвесны), он все же, исполненный смелости, взобрался и на них; сильно страдая от глубокого снега и холода, рубя и поджигая лес, золу же поливая водой или уксусом и ставшие вследствие этого ломкими скалы разбивая железными колунами, он проложил себе таким образом дорогу, по которой и теперь ходят через горы и которая называется проходом Ганнибала. Поскольку у него уже ощущался недостаток в продовольствии, он стал торопиться, причем ему удавалось скрыть все это от римлян до тех пор, пока он не прибыл в Италию; с трудом лишь на шестой месяц, после того как он двинулся из Иберии, потеряв многих, он спустился с гор на равнину.

II.

5. Передохнув немного, он напал на Таврасию, город кельтов. Взяв его штурмом, он для устрашения остальных кельтов перебил пленных и, придя к реке Эридану, ныне называемому Падом, где римляне воевали с кельтами, именовавшимися бойями,[217] стал лагерем. Римский консул Публий Корнелий Сципион,[218] воевавший с карфагенянами в Иберии, узнав о вторжении Ганнибала в Италию, тоже[219] оставив своего брата Гнея Корнелия Сципиона для устройства дел в Иберии, переплыл в Тиррению; двинувшись оттуда и собирая по дороге сколько мог союзников, он успел раньше Ганнибала подойти к Паду.[220] Он отправил в Рим Манлия[221] и Атилия,[222] которые воевали с бойями, так как в присутствии консула им уже не полагалось командовать; сам же, взяв от них войско, стал выстраивать его для сражения с Ганнибалом. Когда произошел бой[223] легковооруженных и всадников, римляне, окруженные ливийцами, бежали в лагерь и с наступлением ночи удалились в сильно укрепленную Плаценцию, перейдя Пад по мостам и разрушив их за собой. В свою очередь и Ганнибал, перекинув мосты через реку, перешел ее.

6. Это дело, совершившееся почти непосредственно после перехода Альпийских гор, сразу подняло у живущих там кельтов славу Ганнибала как непобедимого полководца и человека, пользующегося блестящим счастьем. Так как это были варвары, а кроме того исполненные к нему благоговейным страхом, Ганнибал, считая, что их можно обмануть по этим двум причинам, каждый день менял одеяние и прическу волос, постоянно прибегая все к новым и новым[224] выдумкам; когда он проходил среди народов, кельты, видя его то стариком, то юношей, то человеком средних лет, постоянно меняющим свой облик, удивляясь, считали, что он причастен божественной природе.

Второй консул Семпроний,[225] будучи в это время в Сицилии и узнав о происшествии, прибыл на кораблях к Сципиону и стал лагерем на расстоянии сорока стадиев[226] от него. Они намеревались на следующий день вступить в сражение. Между противниками протекала река Требия, которую римляне перешли до рассвета, погрузившись по грудь, а это было время зимнего солнцестояния, шел дождь и было холодно. Ганнибал же велел войску отдыхать до второго часа дня[227] и только тогда вывел его в сражение.

7. Боевой строй обоих войск был следующий: конница и того и другого консула[228] занимала крылья по обе стороны фаланги пехотинцев. Ганнибал против всадников поставил слонов, а против фаланги (r< de f[laggi)[229] пехотинцев; всадникам же он велел держаться спокойно позади слонов, пока он сам не даст им какого-либо приказа. Когда все вступили в бой, кони римлян бросились прочь от слонов, не вынося ни вида их, ни запаха. Пехотинцы же, хотя они и были измучены и вялы от холода, перехода через реку и бессонницы, однако смело напали на зверей, стали наносить им раны, а некоторым даже подрезали жилы и уже заставили вражеских пехотинцев отступать. Увидев это, Ганнибал дал коннице приказ зайти врагам в тыл. Так как римские всадники только что были рассеяны слонами и пехотинцы остались одни, причем попали в тяжелое положение и боялись окружения, отовсюду началось бегство в лагери. И некоторые римские воины погибли, настигнутые, как пехотинцы, всадниками, другие — вследствие поднявшихся вод реки: так как солнце растопило снег, река текла громадным потоком и нельзя было ни стать вследствие глубины, ни плыть вследствие тяжести оружия. Следуя за ними и заклиная их остановиться, будучи сам ранен,[230] Сципион едва не погиб и с трудом спасся в Кремону, унесенный туда на руках. Недалеко от Плаценции была небольшая стоянка для кораблей, напав на которую Ганнибал потерял четыреста воинов и сам был ранен.[231] С этого времени все стали на зимние квартиры: Сципион в Кремоне и Плаценции, Ганнибал — около Пада.

8. Римляне, находившиеся в городе, узнав о происшедшем и в третий раз уже потерпев поражение около Пада (ведь еще до Ганнибала они были побеждены бойями), стали собирать другое войско из своей среды с тем, чтобы с находящимися около Пада было тринадцать легионов, и от союзников потребовали вновь воинов в двойном количестве. Уже тогда легион у них имел пять тысяч пехотинцев и триста всадников.[232] Из этих одних они послали в Иберию, других — в Сардинию, так как и там шла война, третьих — в Сицилию. Но большинство вели против Ганнибала выбранные после Сципиона и Семпрония консулами Гней Сервилий и Гай Фламиний.[233] Из них Сервилий, поспешивший к Паду, принял командование от Сципиона (Сципион, назначенный проконсулом, отплыл в Иберию),[234] Фламиний же с тридцатью тысячами пехотинцев и тремя тысячами всадников[235] охранял Италию, расположенную внутри Апеннинских гор, которую одну и следовало бы назвать собственно Италией. Апеннины выходят из середины Альп по направлению к морю, и все то, что лежит направо от них, является настоящей Италией, то же, что налево и склоняется к Ионийскому[236] морю, теперь и это — Италия, потому что и Тиррения[237] стала теперь Италией, но одни из ее областей, по обе стороны Ионийского полуострова, населены эллинами, а остальные — кельтами, теми, которые впервые напав на Рим, сожгли город. Когда же, изгоняя их, Камилл преследовал кельтов до Апеннинских гор, они, как мне кажется, перевалив через эти горы, вместо своей родины поселились у Ионийского моря; и эту часть страны еще и теперь так называют — Галатская Италия.[238]

9. Итак, римляне разделили значительные свои военные силы на много частей и вели одновременно войну в разных местах; заметив это, Ганнибал с началом весны, ускользнув от противников ([lloyw),[239] стал опустошать Тиррению и постепенно приближался к Риму. Когда он стал подходить ближе, римлян охватил страх, так как у них не было боеспособного войска. Однако из оставшихся граждан они вооружили восемь тысяч, во главе их поставили Центения, одного из выдающихся частных лиц, так как никакого начальства не было налицо, и послали его в страну омбриков[240] к Плейстинскому[241] озеру, чтобы он занял узкие проходы, которые представляют собой ближайшую дорогу к Риму. В то же время и Фламиний, охранявший с тридцатью тысячами войск внутреннюю Италию, заметив быстроту Ганнибала, быстро, не давая отдыха войску, переменил свою позицию. Отчасти боясь за город, да и сам будучи неопытным в военном деле, избранный на эту высокую должность[242] благодаря заискиваниям перед народом, он торопился вступить в сражение с Ганнибалом.

10. Последний, заметив его поспешность и неопытность, укрылся за некоей горой и озером[243] и, скрыв легковооруженных и всадников в горном проходе, разбил лагерь. Фламиний, увидя его на рассвете, немного приостановился, давая войску отдохнуть от марша, пока он укрепит лагерь, после же этого тотчас повел их, страдавших от бессонницы и тяжелого труда, в битву. Но когда появились из засады враги, Фламиний, оказавшись в середине между горой, озером и врагами, погиб и сам, и с ним двадцать тысяч воинов. Остальных в числе десяти тысяч, бежавших вместе в какое-то укрепленное местечко, помощник Ганнибала Магарбал, тоже имевший величайшую славу как полководец, не имея возможности легко захватить их силой и не считая нужным сражаться с отчаявшимися, убедил сложить оружие, обещав отпустить, куда они хотят. Когда они сложили оружие, он, взяв их, безоружными привел к Ганнибалу. Тот же, сказав, что Магарбал не был уполномочен без него заключать такой договор, тех из пленных, которые были из числа союзников, проявив чрезвычайную доброту, отпустил домой, стремясь таким человеколюбием привлечь их города, тех же, которые были из римлян, стал содержать в оковах.[244] Отдав добычу участвовавшим вместе с ним в походе кельтам, чтобы и их привлечь этой выгодой, он двинулся дальше, в то время как стоявший в области Пада полководец Сервилий, узнав уже о произошедшем, с сорока тысячами поспешил в Тиррению,[245] а Центений с восемью тысячами занял уже ущелье.

11. Ганнибал, увидев перед собой Плейстинское озеро и над ним гору и Центения, овладевшего горным проходом между ними, стал старательно расспрашивать проводников, нет ли какого-либо обходного пути. Когда они сказали, что торной дороги никакой нет, но все только кручи и ущелья, он все же послал этим путем легковооруженных и с ними Магарбала, чтобы ночью обойти гору. Прикинув, что они могли уже обойти гору, Ганнибал напал на Центения с фронта.[246] Когда с обеих сторон начался бой,[247] Магарбал, проявив особое рвение (p[ny prou|mvw), показался на вершине горы над ними и поднял боевой клич. Тотчас же началось бегство римлян и избиение попавших в окружение: три тысячи пало, восемьсот попало в плен; остальным с трудом удалось бежать. Бывшие в городе, узнав о случившемся и испугавшись, как бы Ганнибал немедленно не подошел к городу, стали сносить камни на стену и вооружать стариков; испытывая же недостаток в оружии, они стали брать из святилищ взятое как добычу в прежних войнах оружие, висевшее в них как украшение; и, как это бывало в минуты крайней опасности, они выбрали диктатором Фабия Максима.[248]

III.

12. Но Ганнибал, которого бог отвратил от этого намерения, повернул опять к Ионийскому морю и, идя по побережью, все предавал опустошению, забирая большую добычу. Консул Сервилий, следуя параллельно за ним, прибыл в Аримин, находясь на один день пути от Ганнибала; там он задержал свое войско и ободрил дружественных еще кельтов, пока диктатор Фабий Максим,[249] прибыв туда, не отослал Сервилия в Рим, так как по избрании диктатора тот не был уже ни консулом, ни полководцем, сам же, следуя по пятам за Ганнибалом, не вступал с ним в сражение, хотя тот часто его вызывал на это, но не позволял Ганнибалу осаждать какой бы то ни было город, сторожа и мешая ему. Так как страна была опустошена, то Ганнибал стал испытывать недостаток в продовольствии, и, опять обходя ее, каждый день выстраивал войско в боевом порядке, вызывая на бой противника. Но Фабий не вступал с ним в сражение, хотя Минуций Руф, который был у него начальником конницы, порицал его и даже писал в Рим друзьям, что Фабий медлит со сражением вследствие своей трусости. Когда Фабий временно отлучился в Рим ради каких-то жертвоприношений, Минуций, начальствуя над войском, завязал как-то битву с Ганнибалом и, считая, что он победил, тем решительнее написал донесение в Рим сенату, обвиняя Фабия, что он не хочет победить. И сенат постановил, когда Фабий уже вернулся в лагерь, чтобы начальник конницы имел с ним одинаковую власть.[250]

13. И вот они, поделив войско, располагались лагерями близко друг от друга, причем каждый оставался при своем мнении: Фабий считал, что Ганнибала надо истощить промедлением и попытаться не испытывать от него никаких поражений, Минуций — что надо решить дело битвой. Когда Минуций вступил в битву, Фабий, предвидя, что случится, поставил свое войско неподвижно поблизости и воинов Минуция, обращенных в бегство, принимал под свою защиту, воинов же Ганнибала, преследовавших бегущих, оттеснил. Фабий этим облегчил для Минуция постигшее его несчастье, нисколько не питая на него зла за клевету.[251] Минуций же, сознав свою неопытность, сложил власть и свою часть войска передал Фабию,[252] который считал, что для вступления в битву с человеком, который является мастером военного дела, есть одно только обстоятельство: необходимость. Об этом впоследствии часто вспоминал Август, который и сам не любил быстро решаться на сражения, предпочитая пользоваться скорее искусством, чем смелостью. Фабий опять, как и прежде, сторожил Ганнибала и мешал ему опустошать страну, не вступая с ним в сражение всем войском, но нападая только на рассеявшихся отдельными отрядами фуражиров и вполне определенно зная, что скоро Ганнибал будет испытывать недостаток продовольствия.

14. Когда оба войска приблизились к узкому горному проходу,[253] которого Ганнибал не предвидел, Фабий, послав вперед четыре тысячи воинов, занял его, а сам с остальными стал лагерем на укрепленном холме с другой стороны. Ганнибал же, когда заметил, что он попал в середину между Фабием и теми, которые стерегли теснины, почувствовал страх, как никогда раньше: он не видел никакого другого прохода — все состояло из отвесных и непроходимых скал, и он не надеялся победить Фабия или стоящих у теснин ввиду укрепленности их позиций. Находясь в таком безвыходном положении, Ганнибал перерезал бывших у него числом до пяти тысяч пленных, чтобы они в момент опасности не подняли восстания, быкам же, которые у него были в лагере (а их было большое количество), к их рогам он привязал факелы и, с наступлением ночи зажегши эти факелы, другие огни в лагере потушил и велел хранить глубокое молчание, самым же смелым из юношей приказал гнать быков со всей поспешностью вверх на те крутизны, которые были посередине между лагерем Фабия и ущельем. Быки, подгоняемые гнавшими их, а также из-за огня, который их жег, обезумев, изо всех сил лезли на крутизны, потом падали и снова лезли.

15. Римляне и с той и с другой стороны, видя, что в лагере Ганнибала темно и тихо, а в горах много всяких огней, не могли, как это бывает ночью, точно понять, что происходит. Фабий подозревал здесь какую-то хитрость Ганнибала, но не мог разгадать ее, держал войско неподвижно, считая, что ночью все подозрительно, стоявшие же в теснинах предположили, чего и хотел Ганнибал, а именно что он, попав в затруднительное положение, бежит, пробиваясь вверх по кручам; поэтому они покинули свои места и бросились туда, где появлялся огонь, рассчитывая захватить там Ганнибала, которому приходилось плохо. Как только Ганнибал увидел, что они спустились из теснин, он быстро бросился в эти теснины с самыми быстрыми из своих воинов, без света в полном молчании, чтобы остаться незамеченным; захватив их и укрепившись там, он дал знак трубой, и лагерь ответил ему громким криком, и внезапно всюду появился огонь. Только тогда римляне заметили обман; остальное же войско Ганнибала и те, которые гнали быков, безболезненно прошли к теснинам. Собрав их, он двинулся дальше. Так, сверх ожидания, Ганнибал тогда уцелел и сам и спас свое войско, и, двинувшись в Геронию,[254] находившуюся в Япигии, которая была полна хлебом, взял ее и, имея всего в изобилии, спокойно зимовал.

16. Фабий, и после этого продолжая придерживаться своей тактики, следовал за ним и стал лагерем на расстоянии десяти стадий от Геронии, имея между собой и Ганнибалом реку Ауфид.[255] Так как окончились шесть месяцев, на которые римляне выбирают диктаторов, то консулы Сервилий и Атилий[256] вернулись к исполнению своих обязанностей и прибыли в лагерь, а Фабий отбыл в Рим.[257] В течение этой зимы у Ганнибала и у римлян были постоянные стычки между легковооруженными; и в них римляне оказывались более счастливыми, более храбрыми. Ганнибал всегда сообщал карфагенянам о происходящем, преувеличивая свои успехи, но тогда, так как у него погибло много воинов, он почувствовал недостаток в людях и просил войска и денег. Но враги, преследовавшие злыми насмешками все начинания Ганнибала, и тогда язвительно ответили, что они не понимают, в чем дело, ведь побеждающие не просят денег, но посылают их на родину, а Ганнибал просит, говоря в то же время, что побеждает. Под их влиянием карфагеняне не посылали ему ни войска, ни денег, и Ганнибал, оплакивая это, писал в Иберию своему брату Гасдрубалу, убеждая его в начале лета с войсками, какие только он может набрать, и деньгами вторгнуться в Италию и опустошить северные ее части, чтобы вся она была предана разграблению и римляне были ими поставлены в тяжелое положение с обеих сторон.

17. В таком положении были дела Ганнибала, римляне же, глубоко уязвленные размерами поражения Фламиния и Центения,[258] как претерпевшие нечто недостойное их и противное разуму и ужасное, и вообще не желая переносить войну, которая велась на их территории, полные гнева против Ганнибала, набрали в Риме четыре легиона воинов и отовсюду собирали союзников, направляя их в Япигию.[259] Они выбрали консулами за военную славу Луция Эмилия, перед тем воевавшего с иллирийцами, а за заискивание перед народом — Теренция Варрона, который с обычным для него тщеславием давал им много обещаний. А когда консулов провожали на войну, их просили решить войну битвой и не истощать государство долго затянувшейся войной, непрерывной военной службой, денежными взносами, голодом и бесплодием опустошенной земли.[260] Они, взяв с собой войско, находившееся в Япигии, и имея всего семьдесят тысяч пехотинцев и шесть тысяч всадников, стали лагерем около одной деревни, называемой Каннами.[261] Ганнибал разбил лагерь напротив римлян.[262] Будучи по природе воинственным и не вынося бездействия, особенно в это время, под давлением недостатка во всем, Ганнибал постоянно выстраивал войско для битвы, боясь, как бы наемники не перебежали из-за неуплаты жалованья или не разбрелись, добывая продовольствие. Поэтому он вызывал неприятелей на сражение.

18. Точка зрения консулов была следующей: Эмилий полагал, что надо медлить, истощая Ганнибала, который не будет в состоянии дальше выдержать вследствие недостатка продовольствия, и не вступать в сражение с полководцем и войском, вышколенным войнами и счастьем,[263] Теренций же, как и полагается человеку, заискивающему перед народом, полагал, что надо помнить о том, что наказал им народ, когда они отправлялись на войну, и возможно скорее решить войну битвой. К мнению Эмилия присоединялся консул прошлого года Сервилий, еще оставшийся при войске, к Теренцию же — все находившиеся в войске сенаторы и так называемые всадники.[264] Они спорили друг с другом, а Ганнибал, напав на вышедших за сеном или дровами, притворно сделал вид, что он побежден, и вот во время последней стражи[265] двинул всю массу войска, как будто решил отступить. Видя это, Теренций вывел войско, чтобы преследовать бегущего Ганнибала, хотя Эмилий и тогда отговаривал его от этого намерения. Но так как он не послушался, Эмилий сам по себе стал производить птицегадания,[266] как это в обычае у римлян, и, послав к находившемуся уже в пути Теренцию, сказал, что день оказывается неблагоприятным. Тот вернулся, боясь показать, что он не повинуется птицегаданиям, но на глазах всего войска рвал на себе волосы и негодовал, как лишенный победы вследствие зависти своего сотоварища. И все войско негодовало вместе с ним.

IV.

19. Потерпев неудачу в своей попытке, Ганнибал тотчас же вернулся в лагерь, чем и открыл свой коварный план; однако и это не научило Теренция относиться с подозрением ко всем действиям Ганнибала, но, как он был в оружии,[267] ворвавшись в преторий,[268] к тому же в присутствии членов сената, примипилариев (taji[rxvn) и военных трибунов, он обвинял Эмилия, что тот воспользовался птицегаданиями как предлогом и лишил Рим явной победы, уклонившись из-за трусости или завидуя ему из-за соперничества. Когда он так кричал, охваченный гневом, стоявшее вокруг палатки войско слушало и поносило Эмилия. Последний напрасно приводил разумные доводы находящимся внутри палатки, но так как на сторону Теренция, кроме Сервилия, стали все остальные, он уступил. И на следующий день он сам выстроил войска, предводительствуя ими, ибо Теренций уступил ему это право. Ганнибал это заметил, но тогда не вышел против них (так как еще не сделал надлежащих распоряжений для битвы), на следующий же день оба войска спустились в равнину. Римляне были построены в три ряда, отстоящих друг от друга на небольшое расстояние, причем каждая часть их имела пеших в центре, а легковооруженных и всадников — с обеих сторон. Полководцы же стояли так: в центре Эмилий, на левом фланге Сервилий, Теренций же — с теми, которые стояли на правом фланге, каждый имел при себе по тысяче отборных всадников, чтобы они помогали попавшим в затруднительное положение. Так построились римляне.

20. Ганнибал, зная прежде всего, что в этой местности регулярно около полудня начинал дуть юго-восточный ветер, подымавший тучи пыли, занял такое место, где ветер дул бы им в спину; затем он заранее поместил в засаду на холм, поросший кустарником и изрезанный оврагами, всадников и легковооруженных, которым приказал, когда фаланги[269] столкнутся и завяжется горячее дело и когда начнет дуть ветер, оказаться в тылу у неприятелей. А пятистам кельтиберам он велел вдобавок к длинным мечам надеть под одежду другие, более короткие мечи, сказав, что он сам, когда нужно, даст знак, что им делать. Все войско и он разделил на три части и всадников поставил на флангах широко растянутым строем, чтобы, если будет возможность, окружить врагов. На правом крыле он поставил брата своего Магона, на другом — племянника Ганнона; середину же он занял сам, так как ему была известна опытность Эмилия. С ним было две тысячи отборных всадников, а Магарбал, имея тысячу других, остался в резерве, чтобы помочь, если увидит, что свои попали где-нибудь в затруднительное положение. Действуя так, он затягивал время до второй половины дня (]w deyt]ran par]teinen _ran),[270] ожидая, чтобы поскорее начался ветер.

21. Когда и на той и на другой стороне все было приведено в надлежащий порядок, полководцы объезжали ряды, воодушевляя своих, и напоминали: о родителях, детях и женах, о бывших раньше поражениях, и говоря, что в этой битве будет решаться вопрос об их спасении; Ганнибал же напоминал о прежних победах над этими же людьми, говоря, что позорно позволить побежденным победить своих победителей. Когда же зазвучали трубы и фаланги подняли крик, сперва легковооруженные стрелки, пращники и камнеметатели с обеих сторон, выбежав на середину, начали между собой сражение, после же них двинулись в бой и фаланги. Много тут было и крови и поту, так как с обеих сторон сражались с воодушевлением. В это время Ганнибал дает знак всадникам окружить вражеские фаланги, но римские всадники, хотя их было меньше, чем врагов, храбро сопротивлялись им и, растянув свой строй так, что он стал очень тонким, тем не менее бились очень решительно, и особенно те, которые стояли на левом фланге по направлению к морю. Поэтому Ганнибал и Магарбал вместе пустили на них тех всадников, которых имели вокруг себя, считая, что они своим ужасным варварским криком устрашат противников. Но те и этих встретили твердо и без страха.

22. Поскольку и эта попытка потерпела неудачу, Ганнибал дал знак пятистам кельтиберам.[271] Они, выбежав из строя, бросились к римлянам и протягивали им щиты, копья и мечи, которые были у них на виду, как будто они были перебежчиками. Сервилий, похвалив их, тотчас взял у них оружие и поставил их назад в одной, как он думал, одежде; он не считал целесообразным связывать перебежчиков на глазах врагов и не подозревал их, видя их в одних хитонах, да и времени подходящего не было среди такого напряжения боя. Другие отряды ливийцев, подняв сильный крик, сделали вид, что они бегут к горам. Этот крик был знаком для скрывавшихся в оврагах, чтобы они бросились на преследующих. И тотчас же легковооруженные и всадники показались из засады; одновременно поднялся сильный и удушливый ветер, с тучей пыли, дуя в лицо римлян; и это мешало им более всего видеть, что делается впереди у врагов. И удары копий и стрел у римлян во всех отношениях были слабее из-за противного ветра, у врагов же удары были более меткими, так как ветер подталкивал бросаемое ими оружие. Римские же солдаты, не видя ничего перед собой, не могли ни уклоняться от ударов, ни сами как следует бросать, сталкиваясь друг с другом; их ряды приходили в полное замешательство.

23. Тогда, видя, что наступил указанный им момент, те пятьсот кельтиберов, вытащив из-за пазух короткие мечи, убили первыми тех, позади кого они стояли; затем, схватив их более длинные мечи, щиты и копья, они напали по всей линии, устремляясь от одних на других, не щадя себя; и они-то и произвели главным образом наибольшее избиение, так как стояли позади всех. Большие и ужасные беды поразили тогда римлян: с фронта их теснили враги, с флангов они были окружены бывшими в засаде и избивались неприятелями, перемешивавшимися с ними. Они не могли повернуться против последних из-за наступавших на них с фронта, да и узнать их было не легко, так как у них были римские щиты. Сверх всего прочего римлянам особенно мешала пыль, так что они даже не могли понять, что происходит, но, как бывает при замешательстве и страхе, им все представлялось в больших размерах: им казалось, что и бывших в засаде было гораздо больше, также и относительно пятисот: хотя они знали, что их пятьсот, но им казалось, что все римское войско окружено всадниками и перебежчиками; и вот, повернув тыл, они беспорядочно побежали; первыми те, которые были на правом фланге, причем Теренций сам показал им пример к бегству; после же них — стоявшие на левом фланге, начальник которых Сервилий бросился к Эмилию, и около них собрались все лучшие из всадников и пехотинцев, около десяти тысяч.

24. Полководцы, а за ними все, которые были на конях, соскочив с коней, стали сражаться пешими, окруженные всадниками Ганнибала. И много блестящих подвигов совершили они, будучи опытными и храбрыми и, находясь в безнадежном положении, нападая на врагов, исполненные гнева; их истребляли отовсюду, и, разъезжая верхом вокруг них, Ганнибал то подстрекал своих, призывая покончить с этим остатком, чтобы довершить свою победу, то стыдил и упрекал, что, победив такое множество, они не могут одолеть немногих. Римляне же, пока с ними были Эмилий и Сервилий, и нанося сами удары и терпя большой урон, все же оставались в строю; когда же пали их полководцы, они, сильным натиском пробившись через середину врагов, стали разбегаться в разные стороны, одни — в лагери, которых было два, куда уже собрались бежавшие до них; и всех их оказалось около пятнадцати тысяч: Ганнибал, окружив лагерь, приставил к ним стражу; другие — около двух тысяч — бежали в Канны. Эти две тысячи сдались Ганнибалу. Немногие бежали в Канусий, а остальные в одиночку рассыпались по лесам.

25. Таков был конец битвы Ганнибала и римлян при Каннах, начавшейся немного позднее второго часа,[272] закончившейся же незадолго до двух часов ночи;[273] она еще и ныне известна у римлян как великое бедствие, так как в эти часы у них погибло пятьдесят тысяч,[274] большое число было взято в плен живыми, погибли многие и из сенаторов и с ними все военные трибуны и центурионы, а из самих полководцев два лучших. Самый же худший, бывший виновником этого несчастия, как только началось бегство, сам первый скрылся. Римляне, воюя уже два года с Ганнибалом в Италии, потеряли из своих граждан и из союзников до ста тысяч человек.

26. Ганнибал, одержав столь блестящую и редкую победу, применив в один день четыре стратегические хитрости: силу ветра, притворный переход перебежчиков, притворное бегство и скрытую в оврагах засаду, тотчас же после боя отправился осматривать убитых и, видя убитыми лучших из своих друзей, застонал и, заплакав, сказал, что ему не нужно другой такой победы. Говорят, что и до него такие же слова сказал Пирр, царь Эпира, который тоже одолел римлян в Италии с подобными же потерями.[275] Из бежавших с поля битвы те, которые собрались в большем лагере, вечером, выбрав себе предводителем Публия Семпрония, прорвались силой через охрану, поставленную Ганнибалом, но заснувшую от усталости, и около полуночи быстро дошли до Канусия в числе около десяти тысяч; пять тысяч же собравшиеся в меньшем лагере, на следующий день были взяты в плен Ганнибалом. Теренций, собрав остатки войска, попытался подбодрить убитых отчаянием и, поставив им начальником Сципиона, одного из военных трибунов, быстро уехал в Рим.

V.

27. В Риме же, когда пришло известие о несчастии, некоторые на улицах оплакивали своих близких, называя их по именам, и с воплями ожидали, что они сами вот-вот будут взяты в плен, женщины с детьми молились в храмах, чтобы наконец прекратились эти несчастия для государства, магистраты жертвоприношениями и обетами старались умилостивить богов, умоляя их, если над государством за что-нибудь тяготеет их гнев, чтобы они удовлетворились происшедшим. Сенат послал в Дельфы Квинта Фабия, историка этих событий,[276] чтобы вопросить о настоящем положении дел; с разрешения хозяев сенат освободил до восьми тысяч рабов[277] и велел всем находящимся в городе готовить оружие и луки; даже при таком положении дел сенату удалось собрать некоторое количество воинов из союзников. Клавдия Марцелла, который должен был плыть в Сицилию, сенат, переменив решение, направил на войну с Ганнибалом. Марцелл дал часть флота своему сотоварищу Фурию[278] и послал его в Сицилию; сам же, ведя рабов и тех, кого и сколько он мог собрать из граждан или союзников, всего до десяти тысяч пехотинцев и две тысячи всадников, двинулся в Теан и следил, что собирается делать Ганнибал.

28. Когда Ганнибал дал пленным позволение отправить в Рим послов относительно их участи: не захотят ли находящиеся в городе выкупить их за деньги. Выбранных пленными трех послов во главе с Гнеем Семпронием заставил поклясться в случае отказа римлян вернуться к нему. Родственники взятых в плен, обступив здание сената, заявляли, что каждый из них выкупит родных за свои деньги, и умоляли сенат разрешить им это, и народ вместе с ними плакал и просил; из сенаторов одни не считали правильным при столь больших несчастиях вредить государству потерей еще стольких граждан, освобождать рабов и пренебрегать возможностью освободить свободных,[279] другие же полагали, что не следует такой жалостью приучать солдат к бегству, но заставлять или, сражаясь, побеждать, или умирать, чтобы не могло сложиться убеждение, что беглец может заслужить жалость даже со стороны своих близких. Было приведено много примеров из прошлого для доказательства обоих мнений, и сенат не разрешил родственникам выкупить пленных, полагая, что при многих предстоящих еще опасностях не принесет пользы на будущее проявленное в настоящее время человеколюбие; жестокость же, пусть бы она казалась и печальной, будет полезна для будущего, а в настоящее время смелостью решения поразит Ганнибала. Итак, Семпроний и бывшие с ним двое из пленных вернулись к Ганнибалу. Некоторых из пленных Ганнибал тогда продал, некоторых же, охваченный гневом, велел убить, запрудил их телами реку и по такому мосту перешел через нее. Всех же тех, кто принадлежал к сенаторам или вообще к знатным, он заставил вступить друг с другом в единоборство, отцов с сыновьями, братьев с братьями, не упуская ни одного случая проявить презрительную жестокость, причем ливийцы были зрителями этого зрелища.

29. После этого, придя в область, подвластную римлянам, он опустошил ее и пододвинул осадные машины к Петелии.[280] Петелинов было немного, но они смело вместе с женами выступили против Ганнибала и совершили много славных подвигов. Они постоянно сжигали его машины, причем их жены сражались не менее мужественно, чем они. Становясь после каждого боя все малочисленнее, они больше всего страдали от голода. Заметив это, Ганнибал окружил их линией укреплений и поставил Ганнона[281] во главе осады. Осажденные, поскольку их бедственное положение стало затягиваться, сначала выгнали бесполезных для сражений людей в пространство за своими укреплениями и смотрели на них, избиваемых Ганноном, без печали, считая, что, умирая, они получают лучшую долю. На этом же основании и остальные, доведенные до полного истощения, сделали вылазку против врагов, причем они и тогда совершили много славных подвигов, но, не будучи в силах из-за отсутствия пищи и слабости даже вернуться в город, они все были истреблены ливийцами. Ганнон взял город, причем из него бежали при этих обстоятельствах те немногие, которые могли бежать. Римляне, восхищенные их расположением к себе и невероятной решимостью, старательно собрали их, рассеявшихся по разным местам, и в количестве около восьмисот человек вернули и поселили после этой войны вновь на их родине.

30.[282] Так как всадники-кельтиберы, которые служили наемниками у Ганнибала, блестяще сражались, то римские полководцы в Иберии, попросив у городов, бывших под их властью, столько же (toso|sde)[283] других всадников, послали их в Италию в противовес тем, которые были там у Ганнибала; они, встречаясь с соплеменниками, поскольку они стали лагерем близко от Ганнибала, привлекали их на свою сторону. Когда многие из них перешли к римлянам, как перебежчики, или просто бежали, то и оставшиеся не были верны Ганнибалу, подозреваемые им и сами подозревая его. Вот с этого-то времени дела у Ганнибала и пошли хуже.

31. Есть город в Давнии — Аргириппы ('Arg|rippa),[284] который, как говорят, основал Диомед Аргосский. Некто Дасий, считавшийся потомком Диомеда, человек неустойчивый в своих убеждениях и недостойный Диомеда, после того как римляне потерпели около Канн большое поражение, побудил отечество отложиться от римлян к ливийцам.[285] Тогда же, когда у Ганнибала дела пошли плохо, он тайно верхом съездил в Рим и, введенный в сенат, сказал, что может[286] исправить ошибку и вновь привлечь город на сторону римлян. Сенаторы же чуть его не убили и тотчас же выгнали из города. Он же, боясь и их и Ганнибала, скитался по стране, а его жену и детей Ганнибал сжег живыми, а Аргириппы, так как нашлись другие, сдавшие их, Фабий Максим[287] взял ночью и, перебив всех ливийцев, которых нашел там, поставил в городе гарнизон.

VI.

32.[288] А Тарент, в котором римляне держали гарнизон, вот каким образом предал Кононей.[289] Кононей привык заниматься охотой и, всегда принося что-либо начальнику римского гарнизона Ливию,[290] сделался поэтому его приятелем. Так как в стране шла война, он сказал, что должно охотиться ночью и ночью приносить добычу. Поэтому, так как ночью ему отпирали ворота, он, условившись с Ганнибалом и взяв у него воинов, одних скрыл в какой-то заросли, вблизи города, другим велел следовать за собой на небольшом расстоянии, а третьим, одетым охотниками, — подойти вместе с ним, надев панцири и мечи под одежду. Дав им нести на шестах кабана, ночью он подошел к воротам. Когда сторожа, как обычно, открыли ему ворота, вошедшие вместе с ним тотчас же убили открывших ворота, а следовавшие за Кононеем спешно ворвались с ними, приняли тех, которые вышли из заросли, и открыли ворота Ганнибалу. Он, войдя внутрь, быстро овладел остальным городом и, привлекши на свою сторону тарентинцев, осадил акрополь, еще охраняемый римским гарнизоном.

33. Вот каким образом Кононей предал Тарент; римлян, которые занимали акрополь, было до пяти тысяч, и к ним присоединились некоторые из тарентинцев; также начальник гарнизона в Метапонте[291] прибыл сюда с половиной своего гарнизона; у них был большой запас стрел и орудий, так что они могли легко со стен отражать Ганнибала. Но и у Ганнибала всего этого было в большом количестве. Итак, подведя башни, катапульты и черепахи, он раскачал некоторые из стен, серпами, привязанными к канатам, сорвал зубцы и обнажил стену. Римляне, пуская камни в машины, многие из них уничтожили, петлями отводили серпы, и, часто и внезапно делая вылазки, они всегда возвращались после того, как вносили какой-либо беспорядок в ряды врагов и из них многих убивали. Однажды, заметив, что поднялся сильный ветер, одни стали бросать со стены зажженные факелы, паклю и смолу на машины, а другие, сверх того сделав вылазку, подожгли их. Отказавшись от этой попытки, Ганнибал обложил город укреплениями, кроме той части, которая подходила к морю, так как это было невозможно. И, передав Ганнону[292] руководство осадой, он удалился в область япигов.

34. У тарентинцев есть гавани, обращенные к северу, если въезжать с моря через пролив,[293] причем пролив этот запирался мостами;[294] тогда они были в руках римского гарнизона, который сам получал продовольствие с моря, а тарентинцам препятствовал снабжаться таким образом. Поэтому тарентинцы испытывали недостаток в продовольствии, пока, придя к ним, Ганнибал не научил их, перекопав проезжую дорогу, которая шла по середине города от гаваней к южному морю, сделать, таким образом, другой проход. Сделав это, они стали получать продовольствие, и, так как римский гарнизон не имел кораблей, тарентинцы своими триэрами, подплывая[295] под стену, особенно когда не было сильного ветра, вредили римлянам: подвозившееся им продовольствие они отнимали, и римляне стали испытывать в нем недостаток. И когда фурийцы[296] послали им на кораблях хлеб и триэры для охраны кораблей, тарентинцы и бывшие с ними ливийцы, узнав об этом и устроив засаду, захватили все корабли и с этим хлебом, и с самими людьми. Когда фурийцы стали часто посылать посольства и просили освободить захваченных в плен, тарентинцы старались приходивших к ним привлечь на сторону Ганнибала. И Ганнибал всех фурийцев, которых он имел пленниками, тотчас освободил. Они же силой заставили своих сограждан открыть ворота Ганнону. И вот фурийцы, желая сохранить Тарент для римлян, незаметно сами оказались под властью карфагенян; бывший же в городе римский гарнизон тайно уплыл в Брентесий.[297]

35.[298] Метапонтцы же, когда их начальник гарнизона ушел в Тарент, уведя половину своих воинов, перебили остальных, уже малочисленных, и присоединились к Ганнибалу. Присоединилась и Гераклея,[299] лежавшая между метапонтцами и фурийцами,[300] скорее от страха, чем сознательно. Дела Ганнибала вновь стали лучше. В следующем году и некоторые из луканов отпали от римлян; проконсул Семпроний Гракх,[301] двинувшись против них, воевал с ними. Некий лукан, из тех, которые еще оставались под властью римлян, по имени Флавий (Fl[oyiow),[302] считавшийся другом и гостем Гракха, решив предать его, убедил его прийти в какое-то местечко, чтобы заключить договор с полководцами луканов якобы они раскаялись и хотят дать и получить обещания в верности. Ничего не подозревая, Гракх последовал за ним с тридцатью всадниками. Когда же его окружило большое число номадов, появившихся из засады, и Флавий ускакал к ним, Гракх, поняв его предательство, спешившись и совершив много подвигов, был изрублен со всеми своими спутниками, кроме троих: их одних взял в плен Ганнибал, хотя он приложил много усилий, чтобы взять живым римского проконсула. Хотя он так недостойно попал в засаду, но все же, восхищенный доблестью его кончины, Ганнибал похоронил (]uace) его,[303] а кости послал римлянам. После этого сам он провел лето в области япигов и старался собрать побольше хлеба

36. Когда же римляне решили напасть на капуанцев, Ганнибал послал Ганнона[304] с тысячью пехотинцев и тысячью всадников, чтобы он ночью вошел в Капую. Он и вошел незаметно для римлян, и они с наступлением дня, как только увидали на стенах более многочисленных защитников, поняли происшедшее и тотчас отошли от города, но сперва собрали еще не сжатый хлеб капуанцев и других кампанцев. Когда кампанцы стали на это плакаться, Ганнибал сказал, что он имеет много хлеба в Япигии, и велел, послав за ним, брать, сколько они хотят. Они же послали не только вьючных животных и мужчин, но и женщин и детей, чтобы носить хлеб, не боясь уже ничего во время пути, так как в их область перешел из области япигов Ганнибал и стал лагерем у реки Калора,[305] близ Беневента, жителей которого одних боялись капуанцы, так как те еще оставались союзниками римлян. Но тогда, в присутствии Ганнибала, капуанцы презирали всех.

37.[306] Случилось, что Ганнибал, так как его вызвал Ганнон, ушел в область луканов, оставив большую часть снаряжения в лагере у Беневента с малой охраной; тогда один из римских консулов, командовавших войсками, — а их было два, Фульвий Флакк и Клавдий Аппий[307] — узнав об этом, напал на кампанцев, переносивших хлеб, и, так как они к этому были не приготовлены, многих перебил, а хлеб отдал жителям Беневента; он взял и лагерь Ганнибала и все заготовленное в нем разграбил и, так как Ганнибал был еще в области луканов, окружил рвом Капую и за рвом обвел всю Капую по кругу стеной. Сделав вне этого укрепления другое, пространство между ними римляне сделали лагерем. Стенные выступы у них были обращены одни в сторону осаждаемых капуанцев, другие — в сторону подступающих извне, причем вид этого лагеря был наподобие большого города, имеющего в середине меньший. От внутренней стены кругового укрепления до Капуи расстояние было самое большее два стадия;[308] на этом пространстве каждый день, когда лучшие воины обеих сторон вызывали друг друга, происходило много столкновений и схваток, много единоборств, как в театре, окруженном стенами. Некий капуанец, по имени Таврея,[309] убегал во время единоборства от одного из римлян — Клавдия Аселла,[310] избавляясь от опасности, пока Аселл, натолкнувшись на стены капуанцев и не имея возможности на полном скаку повернуть коня, не ворвался стремительно через вражеские ворота в Капую и, проскакав через весь город, не выскочил через другие ворота к римлянам, стоявшим на другой стороне.

38.[311] И так он спасся, совершенно невероятным образом. Ганнибал же, обманувшись в успехе дела, из-за которого он был вызван в область луканов, обратился к Капуе, считая очень важным, чтобы такой большой и удачно расположенный город не оказался под властью римлян. Напав на круговое укрепление, но ничего не достигнув и не представляя, каким образом можно послать в город или хлеб, или войско, так как никто из тех, кто находился в городе, не мог к нему выйти из-за укрепления, охватывавшего город со всех сторон, он спешно двинулся со всем войском на Рим, узнав, что и римляне уже страдают от голода, а также надеясь, что этим он отвлечет римлян от Капуи или сам сделает нечто большее, чем освобождение Капуи. Стремительным походом пройдя земли многих враждебных народов, из которых одни не могли его удержать, а другие не делали даже попытки сопротивляться ему, он стал лагерем в тридцати двух стадиях[312] от Рима на реке Аниене.[313]

39. Город пришел в такое смятение, как никогда раньше; своего войска у них не было никакого (все, какое было, находилось тогда в Кампании), тогда как внезапно на них напали столь большое вражеское войско и полководец доблестный и счастливый, не терпевший поражений. Однако те из способных носить оружие, которые были в городе, стали охранять ворота, старики поднялись на стену, женщины и дети подносили камни и стрелы. Бывшие в полях бегом собирались в город. Крик, плач, моления и взаимные подбадривания смешались в общий гул. Были из них и такие, которые, выйдя из города, стали разрушать мост на Анио. Некогда римляне, укрепив один маленький городок в области айканов,[314] назвали его от своей метрополии Альбой;[315] со временем вследствие небрежности произношения или порчи языка или для отличия от албанов они стали называть их альбесеями ('Albhs]aw).[316] Из этих вот альбесеев тогда бегом примчались в Рим две тысячи человек, чтобы вместе пережить опасность, и, как только они прибыли, они вооружились и стали охранять ворота. Такое рвение из всех колоний проявил один только этот маленький городок, подобно тому, как и к афинянам в битве при Марафоне маленький город платейцев пришел на помощь, чтобы принять участие в защите от грозившей тогда опасности.[317]

40. Из римских полководцев Аппий остался у Капуи, так как казалось, что он и один сумеет взять Капую, а Фульвий Флакк,[318] двинувшись другими, чем Ганнибал, путями с невероятной быстротой, стал лагерем против Ганнибала, имея между собой и им реку Аниен. Ганнибал, найдя мост разрушенным, а Фульвия засевшим против него на другом берегу, решил обойти реку у ее истоков. Фульвий шел параллельно с ним по другому берегу, но Ганнибал и здесь его обманул, оставив всадников-номадов, которые по уходе войск перешли Аниен и стали опустошать поля римлян. Оказавшись у самого Рима и устрашив его, они, как им было приказано, вернулись к Ганнибалу. Сам же он, когда обошел истоки реки и до Рима осталось недалеко, как говорят, ночью с тремя телохранителями тайно осмотрел город, и, несмотря на то, что он заметил недостаток войска и охватившее всех смятение, он повернул обратно к Капуе:[319] или бог, как и в других случаях, и тогда отнял у него разум, или испугавшись доблести и счастья этого города, или, как он сам говорил советовавшим ему напасть на город, не желал кончать войны из страха перед карфагенянами, ибо тогда ему пришлось бы сложить командование. Ведь войско Фульвия ни в какой степени не могло равняться с войском Ганнибала. Фульвий следовал за уходившим Ганнибалом, мешая ему запасать фураж и остерегаясь подвергнуться нападению из засады.

VII.

41. Выждав безлунную ночь и заметив, что Фульвий вечером не успел построить стены, но, выкопав ров, оставив промежутки вместо ворот и сделав вместо стены насыпь, успокоился, Ганнибал тайно послал на естественно укрепленный холм, поднимавшийся над римским лагерем, всадников, которым сказал, чтобы они временно держались спокойно, пока римляне не начнут занимать холм, как свободный от людей, и, посадив на слонов индийцев, приказал им прорваться в лагерь Фульвия через промежутки, оставленные для ворот, а, как только смогут, и через насыпи. И, приказав некоторым трубачам и горнистам следовать за ними на небольшом расстоянии, он прибавил к этому, что, когда они окажутся внутри лагеря, одни должны, разбежавшись, произвести возможно больше смятения, чтобы показалось, что их очень много, другие же кричать по-латыни, что Фульвий, полководец римлян, приказывает, оставив лагерь, взойти на близлежащий холм.[320] Такова была военная хитрость Ганнибала, и в начале этого предприятия все шло так, как он задумал; и слоны вошли, затоптав сторожей, и трубачи делали свое дело, и смятение, неожиданно охватившее римлян, поднимавшихся со сна в темноте ночи, было ужасающим, слыша же от говоривших по-латыни, что приказано бежать на холм, они готовы были это выполнить.

42. Фульвий же, всегда ожидая какой-нибудь засады и подозревая что-либо подобное во всех действиях Ганнибала, или по врожденной ему рассудительности, или осененный божественным наитием, или получив точные сведения от пленника, Фульвий поспешно поставил трибунов на дорогах, ведших к холму, чтобы задерживать тех, которые по ним уже неслись туда, и разъяснять им, что этот приказ дал не римский полководец, а Ганнибал, устроивший там засаду. Сам же он, поставив на насыпях через короткие промежутки стражей, чтобы никто не вторгнулся извне, ходил по лагерю вместе с другими и громко сообщал, что все обстоит спокойно и что тех, которые вошли вместе со слонами, немного. Он велел повсюду зажечь факелы и развести костры, и тогда стала ясной малочисленность вошедших, так что римляне, совершенно проникнувшись к ним презрением и перейдя от прежнего страха к гневу, легко перебили их, так как они были безоружны и немногочисленны. Слоны, не имея свободного пространства, чтобы повернуться, запутывались между палаток и бараков; в узком пространстве огромные их тела представляли прекрасную цель для ударов; в конце концов, страдая от ран, придя в ярость ([ganakto~ntew),[321] не имея возможности броситься на врагов, они скинули с себя своих вожаков, затоптали их в бешенстве и с ревом и, совершенно обезумев, вырвались из лагеря. Так Фульвий Флакк благодаря разумной твердости и искусству, встретившись с внезапной засадой, обошел Ганнибала и сохранил свое войско, всегда боявшееся козней Ганнибала.[322]

43. Потерпев неудачу в своей попытке, Ганнибал, перейдя в область луканов, зазимовал; и этот свирепый воин предался непривычной для него роскоши и любовным наслаждениям. И тотчас у него за малое время все переменилось. Фульвий возвратился в Капую к своему сотоварищу-полководцу, и оба стали усиленно теснить капуанцев, торопясь взять город зимой, пока Ганнибал отсутствовал. Капуанцы же, поскольку запасы продовольствия были у них исчерпаны и неоткуда было подвезти другие, отдали себя в руки консулов; сдались им и те из ливийцев, которые стояли как гарнизон, с самими полководцами, Ганноном (не тем, который был в Лукании)[323] и Бостаром.[324] Римляне поставили в городе свой гарнизон и сколько ни нашли перебежчиков, у всех у них отрубили руки; из ливийцев знатных послали в Рим, остальных продали. Из самих капуанцев, наиболее виновных в отпадении они казнили, у остальных отняли только землю: вся она вокруг Капуи очень плодородна, так как это равнина. Так Капуя вновь перешла в руки римлян, и этим у ливийцев для ведения войны в Италии было отнято большое преимущество.

44.[325] В области бруттиев, которая составляет часть Италии,[326] один человек из занятого ливийцами города Тисии,[327] привыкший всегда грабить и доставлять добычу начальнику гарнизона, а вследствие этого ставший ему во всех отношениях приятелем и почти сотоварищем по власти, страдал, видя, как солдаты гарнизона насильничают над его отечеством. Поэтому, столковавшись с римским военачальником и дав и получив от него клятвы в верности, он всякий раз приводил в крепость как пленных нескольких римских солдат, а их оружие приносил как добычу. Когда их оказалось довольно много, он освободил и вооружил их, уничтожил гарнизон ливийцев и ввел другой от римлян. Когда немного позднее мимо них проходил Ганнибал, солдаты римского гарнизона, пораженные страхом, бежали в Регий, а тисиаты предали себя Ганнибалу. Виновников отпадения Ганнибал сжег, а в городе поставил другой гарнизон.

45. В городе япигов Салапиид,[328] подвластном ливийцам, было два человека, выдающихся из числа других родом, богатством и могуществом, но во многом отличных друг от друга. Из них Дасий стоял на стороне ливийцев, а Блатий на стороне римлян. Пока дела Ганнибала процветали, Блатий бездействовал; когда же дела римлян стали поправляться и многие из их владений они вновь вернули, Блатий стал убеждать своего врага объединиться с ним в заботах только об отечестве, чтобы не потерпеть чего-нибудь ужасного, если римляне возьмут силой их город. Тот, сделав вид, что соглашается, донес об этом Ганнибалу. И судил их Ганнибал, причем Дасий обвинял, Блатий защищался и говорил, что он подвергся навету вследствие вражды; уже и раньше предвидя это, Блатий дерзнул произнести такую речь перед врагом, считая, что его обвинителю не будет веры вследствие их взаимной вражды. Ганнибал, полагая, что не должно ни оставлять такого дела без внимания, ни сразу поверить сказанному врагом обвиняемого, отослал их, чтобы самому с собой обдумать это дело. Так как выход был очень узким, Блатий незаметно для других сказал Дасию: «Не будешь, приятель, спасать отечество?» Дасий же, немедленно закричав, сообщил это Ганнибалу.

46. Тогда Блатий, жалуясь и этим еще более вызывая к себе доверие, сказал, что он является жертвой заговора хитрого врага. «Этот», сказал он, «теперешний коварный замысел освобождает меня и от прежнего подозрения, если какое-нибудь было. Ведь кто и прежде мог бы доверить врагу такое дело, и теперь, если раньше он и поступил необдуманно, вновь во второй раз решился бы сказать то же самое человеку, недостойному доверия, выступившему обвинителем в этом самом деле, переживая еще опасность, находясь под судом и отрицая свою виновность, и при этом еще сказать в суде, где многие могли слышать, да и обвинитель равным образом тотчас же сообщил бы это? И если бы даже он внезапно оказался», говорил он, «благорасположенным и дружественным, то в чем он мог бы оказаться мне полезным в борьбе за отечество? Чего бы я требовал от него, который ничем не может помочь?» Мне кажется, что Блатий, опять предвидя все, что случилось, шепнул на ухо Дасию эту фразу и вызвал к нему еще большее недоверие; вследствие этого и Ганнибал стал меньше доверять сказанному прежде Дасием. Но даже и теперь, избегнув суда, Блатий не перестал переубеждать врага, одновременно презирая его, как ставшего недостойным доверия во всех отношениях. Дасий же вновь сделал вид, что соглашается, и просил указать ход задуманного отпадения. Ничего не опасаясь, Блатий сказал: «Я спешно уеду в один из римских лагерей» (указав ему один из самых далеких) «и, взяв войско, приведу сюда; ибо начальник того войска мне друг; ты же оставайся у меня здесь и наблюдай за внутренней жизнью города».

47. Так он сказал и тотчас же быстро уехал, тайно от Дасия, не в тот, на который он указал, лагерь, а в Рим, куда дорога была короче. Дав сенату заложником сына, он попросил тысячу всадников, с которыми спешно возвратился, предвидя, что должно произойти. Дасий, не видя врага в следующие дни, решил, что тот выполняет то, о чем он ему сообщил, как будто уже вполне доверяя ему. Итак, сочтя, что действительно Блатий отправился в тот более отдаленный лагерь, Дасий быстро отправился к Ганнибалу, рассчитывая, «что сумеет вернуться раньше его; при этом он сказал: „теперь я предам тебе Блатия с поличным, когда он будет вводить в город войско“». Изложив произошедшее и взяв несколько воинов, он с поспешностью вернулся в родной город, полагая, что Блатий еще далеко. Но тот был уже в городе, только что туда прибыл, и, перебив гарнизон из ливийцев, бывший немногочисленным, стерег, чтобы никто не вышел из города; все остальные ворота он запер, те же, через которые должен был войти Дасий, одни оставил открытыми. И часть стены, которая прилегала к ним, он всю привел в такое состояние, чтобы она не вызывала подозрения; внутри же все было так перерыто рвами, чтобы ворвавшиеся за ворота не могли разбежаться по всему городу. Когда Дасий увидел ворота открытыми, он обрадовался, сочтя, что он предупредил врага, и, полный веселья, въехал в город. Блатий же, закрыв ворота, убил его и въехавших с ним, оттеснив их в узкое пространство, так что вследствие рвов они не имели возможности бежать. Лишь немногие из них, перескочив через стену, бежали.

VIII.

48. Так Блатий одолел Дасия, трижды применив против него коварство.[329] В то время Фульвий,[330] римский консул, осаждал Эрдонию,[331] вечером незаметно для него сюда подошел Ганнибал и, став поблизости, велел не зажигать огней и хранить молчание. Около рассвета, когда к тому же поднялся туман, он послал всадников напасть на римский лагерь. Римляне стали их отражать, правда, с некоторым смятением, как только что вставшие от сна, но храбро, так как видели перед собой немногих, откуда-то к ним явившихся. Ганнибал же с пехотой обошел город по другую сторону, чтобы одновременно и осмотреть место и внушить надежду находящимся внутри, пока во время обхода, или предвидя это, или случайно, он не столкнулся с римлянами и не окружил их. Тотчас же попав под перекрестные удары, они, безжалостно избиваемые врагами, погибали в большом количестве; было убито из них до восьми тысяч и сам консул Фульвий. Остальные, вскочив на какую-то насыпь перед лагерем, храбро отбиваясь, сохранили ее и помешали Ганнибалу взять лагерь.[332]

49. После этого римляне опустошали сторону отпавших япигов, Ганнибал же область кампанией, перешедших на сторону римлян, кроме одной Ателлы.[333] Жителей ее он переселил в Фурии, чтобы избавить их от бедствий войны, которую вели бруттии, луканы и япиги. Римляне поселили в Ателлу[334] изгнанных из Нуцерии[335] и, напав на еще подвластную Ганнибалу Авлонию,[336] взяли ее и, делая набеги, опустошали землю бруттиев. Тарент, где гарнизоном командовал Карталон,[337] они осадили с суши и с моря.[338] Так как карфагенян в наличности было мало, Карталон взял в гарнизон бруттиев. Начальник этих бруттиев был влюблен в женщину, брат которой, находясь в войске римлян, устроил через сестру, чтобы начальник сдался римлянам, когда они подведут осадные машины к той части стены, где он командовал. Вот каким образом римляне взяли Тарент, место, весьма важное для ведения войны и на земле и на море.

50. Ганнибал торопился к Таренту, но узнав, что он взят, очень огорченный, отправился в Фурии, а оттуда в Венусию,[339] где против него стали лагерем Клавдий Марцелл,[340] захвативший Сицилию, бывший тогда в пятый раз консулом, и Тит Криспин;[341] но они не решились начать битву.[342] Но Марцелл, увидев, как номады забирают какую-то добычу, и считая, что этих грабителей мало, быстро напал на них с тремястами всадников, полный к ним презрения, причем сам он шел впереди, будучи отважен в битвах и всегда готовый на опасность. Но когда внезапно появилось много ливийцев, отовсюду напавших на него, те из римлян, которые были в тылу, первыми бросились бежать. Марцелл же, считая, что они следуют за ним, продолжал храбро сражаться, пока, пораженный дротиком, не был убит.[343] Ганнибал, став около его тела, когда увидел раны, которые все были на груди, похвалил его как воина, но упрекнул как полководца. Сняв с его руки перстень с печатью, он торжественно предал его тело сожжению, а кости отослал сыну в лагерь римлян.

51. Гневаясь на салапинов,[344] Ганнибал поспешно, прежде чем смерть Марцелла стала многим известна, запечатал письма Марцелла печатью и послал отнести это письмо римского перебежчика, который должен был сообщить, что за ним идет войско Марцелла и что Марцелл велит его принять. Но жители Салапии только что получили письмо Криспина, разославшего всем уведомление, что печатью Марцелла овладел Ганнибал. Итак, вестника, чтобы, оставаясь, он не узнал, что они хотят сделать, они отослали, обещав сделать то, что приказано, сами же, вооружившись, ожидали на стенах очередного коварства. Когда подошел Ганнибал с номадами, которых он вооружил римским оружием, они при помощи военного приспособления подняли ворота, как будто действительно радуясь прибытию Марцелла, и, приняв внутрь столько, сколько они легко могли одолеть, они вновь при помощи того же приспособления опустили ворота. Вошедших они убили, а стоявших еще вне стен они сверху стали поражать и наносить им раны. И, потерпев неудачу в этой второй попытке взять город, Ганнибал отошел.[345]

52.[346] В это время и Гасдрубал, брат Ганнибала, с войском, которое он набрал в области кельтиберов, перешел в Италию и, так как кельты приняли его дружелюбно, перешел Альпийские горы, пройденные ранее Ганнибалом, в два месяца, а до того эта дорога потребовала у Ганнибала шесть месяцев. Он вторгся в Тиррению, ведя с собой сорок восемь тысяч пехотинцев, восемь тысяч всадников и пятнадцать слонов. Он отправил брату письмо, извещая, что он прибыл. Так как письмо было перехвачено римлянами, то консулы Салинатор и Нерон,[347] узнав из письма количество его войска, соединили вместе все свои силы и стали против него лагерем у города Сен (S<naw).[348] Гасдрубал, вовсе не желая сражаться, но торопясь соединиться с братом, уклонялся от боя. И ночью, снявшись с лагеря, он двигался по болотам и топям около трудно переходимой реки, пока с наступлением дня римляне не захватили воинов Гасдрубала, находящихся в беспорядке и усталых от бессонницы и усилий, и многих из них вместе с начальниками, когда они еще собирались и строились, перебили, и в числе их самого Гасдрубала; многих они взяли в плен[349] и освободили Италию от великого страха, так как Ганнибал стал бы для них непобедимым, если бы присоединил к своему и это войско.

53. Мне кажется, что бог вознаградил римлян за поражение при Каннах этой победой, которая недалеко отстояла от него по времени и в некотором отношении была ему равноценной, так как в обоих случаях погибли полководцы и количество погибшего войска было очень близко и в том и в другом случае; и пленных было много, одинаково и в той и в другой битве; в обоих случаях неприятели овладели лагерем и богатыми запасами противной стороны. Так попеременно Рим испытал и счастье и несчастье. Из кельтиберов же те, которые бежали из этого поражения, одни ушли домой, другие — к Ганнибалу.

54. Ганнибал был тяжело поражен внезапной гибелью брата и столь большого войска из-за незнакомства с дорогами. Имея уже четырнадцать лет непрерывных трудов с тех пор, как он начал воевать с римлянами в Италии, выбитый отовсюду, что он захватил раньше, он удалился в область бруттиев, народа, который один остался ему подвластным, и, ожидая новых войск, которые должны были прийти из Карфагена, бездействовал. И действительно они [т. е. карфагеняне] послали ему сто «круглых» грузовых судов, на которых были хлеб, войско и деньги, но так как ни один корабль с веслами их не сопровождал, ветер занес их в Сардинию, и военачальник Сардинии, выплыв против них на длинных[350] кораблях, двадцать из них потопил, шестьдесят захватил; остальные карфагеняне бежали в Карфаген. Поэтому Ганнибал, еще более испытывая недостаток во всем и отказавшись от надежды на помощь от карфагенян, так как даже Магон,[351] набиравший наемников среди кельтов и лигуров, ему не посылал ничего, но выжидал, как в будущем сложатся дела, предвидя, что он [т. е. Ганнибал] не сможет больше оставаться в Италии, стал относиться без внимания даже к самим бруттиям, ставшим ему почти что чужими, накладывал на них очень большие поборы и переселил их из укрепленных городов в равнины, как собирающихся отпасть от него; многих из людей, обвинив, он казнил, чтобы присвоить их имущество.

IX.

55. В таком положении он находился, в Риме же были выбраны консулами Лициний Красс и Публий Сципион, завоевавший Иберию,[352] из них Красс стал лагерем против Ганнибала в области япигов, Сципион же убеждал народ, что они никогда не избавятся ни от карфагенян, ни от Ганнибала, которые мучат и истощают их в Италии, если римское войско не перейдет в Ливию и не поставит карфагенян перед опасностью у себя дома. Настойчиво им это доказав и убедив колебавшихся, Сципион сам был выбран полководцем для похода в Ливию и тотчас отплыл в Сицилион. Собрав там войско и обучив его, он внезапно отплыл в Локры, находящиеся в Италии, охраняемые гарнизоном Ганнибала; истребив этот гарнизон и передав город Племинию,[353] сам переправился в Ливию. Племиний, проявив по отношению к локрам всякого рода распущенность, оскорбительность обращения и жестокость, ограбил, наконец, и святилище Ферсефоны. Римляне казнили в тюрьме[354] его и его друзей, участвовавших в его преступлениях, их имущество отдали локрам, чтобы поместить в сокровищницу богини и, разыскав все другое из украденного, что могли, остальное возместили богине из своего общественного казначейства.

56.[355] В то же самое время Красс привлек на свою сторону от Ганнибала Консентию,[356] большой город бруттиев, и шесть других. И так как в Риме от Зевса[357] были страшные знамения, десять мужей,[358] посмотрев Сивиллины книги, сказали, что в Песинунт во Фригии, где фригийцы почитают Матерь богов, на этих днях нечто упадет с неба и что это должно привезти в Рим. Немного времени спустя было дано знать, что там упало изображение богини, и оно было доставлено в Рим. И ныне праздник Матери богов справляется в тот день, в который изображение было тогда привезено. Говорят, что корабль, который вез его, завязнув в иле реки Тибра, никакими средствами не мог быть сдвинут с места, пока, после того как прорицатели сказали, что он пойдет только в том случае, если его потащит женщина, чистая от общения с чужими мужами, Клавдия Квинта,[359] на которой тяготело обвинение в прелюбодеянии, но которая еще не подверглась суду, хотя ее роскошная жизнь и как будто бы вполне подтверждала его, не обратилась к богине с большой молитвой относительно своей невинности[360] и не привязала ленту своего головного убора к кораблю. И богиня последовала. Клавдия, таким образом, вместо позорнейшей славы получила самую лучшую; но римлянами и до случая с Клавдией Сивиллины книги приказали привезти изображение из Фригии руками лучшего у них; они отправили считавшегося тогда лучшим у них Сципиона, прозвищем Насику;[361] это был сын Гнея Сципиона, начальствовавшего в Иберии и павшего в ней, двоюродный брат Сципиона, отнявшего гегемонию у карфагенян и первого прозванного Африканским. Так явилась в Рим богиня, благодаря лучшим мужам и женам.[362]

57. Когда в Ливии карфагеняне стали постоянно терпеть поражения от этого самого Сципиона, все из бруттиев, которые узнали это, отпали от Ганнибала и одни избивали, другие изгоняли его гарнизоны. Не имевшие же возможности сделать ни того, ни другого, тайно отправляли послов к сенату, указывая на свою необходимость подчиняться Ганнибалу и на свое желание перейти на сторону римлян. Ганнибал прибыл с войском в Петелию,[363] которую еще не занимали петелины; изгнав их, он еще раньше передал город бруттиям. Он обвинял их, что они отправили послов в Рим; когда же они отрицали это, он притворился, что верит им, «а чтобы», сказал он, «вы не находились даже под подозрением», он передал наиболее влиятельных номадам, чтобы стеречь каждого из них отдельно, у населения же отобрал оружие, а рабов, вооружив, поставил стражами города. Приходя и в другие города, он поступал подобным образом. Выбрав из фурийцев три тысячи наиболее расположенных к карфагенянам и пятьсот других из деревень, остальных он дал войску на разграбление. Оставив в городе сильный гарнизон, он переселил эти три тысячи пятьсот в Кротон, считая, что город расположен очень удачно, и сделав его себе казнохранилищем и исходным пунктом для походов на другие города.

58.[364] Когда же карфагеняне стали призывать его возможно скорее прийти на помощь отечеству, которое находится в опасности вследствие наступления Сципиона, и, чтобы он не медлил, послали к нему начальника флота Гасдрубала,[365] Ганнибал, хотя и был охвачен и скорбью и гневом, давно испытав по опыту недоверие и неблагодарность карфагенян к своим начальникам, и вместе с тем боялся обвинения за эту войну, как первый напавший на римлян в Иберии,[366] однако решил ввиду необходимости следовать за Гасдрубалом и стал готовить много кораблей, так как Италия обладала прекрасным лесом. Пренебрегая подвластными ему еще городами, как чужими, он решил все их разграбить и, обогатив войско, расположить его к себе на случай нареканий на него в Карфагене. Но, стыдясь сам нарушать договоры, он посылал начальника флота Гасдрубала под предлогом осмотра гарнизонов. Тот же, входя в каждый город, приказывал жителям его, чтобы они и их рабы, взяв сколько могут, удалились из города, а остальное отдавал на разграбление. Некоторые из них, узнав об этом, нападали на солдат гарнизонов, прежде чем приходил Гасдрубал, и бывало, что кое-где побеждали города, а кое-где солдаты гарнизона, и происходили повсеместная резня, насилие над женщинами, увод в плен девушек и все, что бывает в городах, взятых во время войны.

59. Сам же Ганнибал, зная, что воевавшие вместе с ним из италиков были хорошо обучены, убеждал их многими обещаниями отправиться с ним на войну в Ливию Из них боявшиеся наказания за свои преступления по отношению к родным городам, последовали за ним, охотно покидая родную землю, те же, которые ничем не погрешили против родины, колебались. И вот, собрав тех, которые требовали, чтобы их оставили, под предлогом, что он хочет им нечто сказать или поблагодарить за прошлое, или дать указание на будущее, он внезапно окружил их вооруженным войском и приказал своим выбрать себе из них, сколько они хотят, рабов. Когда одни выбрали, другие же стыдились порабощать себе своих боевых товарищей, совершивших вместе с ними столько подвигов, Ганнибал велел всех оставшихся перебить, чтобы такие храбрые люди не оказались полезными для римлян. Он перерезал у них сверх того и до четырех тысяч коней и множество вьючных животных, не имея возможности увезти все это в Ливию.

60. После этого, посадив все войско на корабли, он ожидал попутного ветра, оставив на земле немногих для охраны. Петелины и с ними другие италийцы напали на них и, перерезав некоторых из них, убежали. И вот Ганнибал отплыл в Ливию, после того как он целых шестнадцать лет опустошал Италию, заставил людей испытывать тысячи бедствий и часто доводил их до крайней опасности, а подвластным ему и союзникам чинил насилие как врагам; да ведь и раньше руководясь в обращении с ними не столько расположением к ним, сколько пользой для себя, он и теперь, не имея больше ничего, чем бы он мог воспользоваться от них, отнесся к ним бессердечно, как к врагам.

61. Когда Ганнибал отплыл, сенат всем другим народам Италии, которые перешли на его сторону, простил прошлое и объявил амнистию, и только у бруттиев, которые до конца были более всех преданы Ганнибалу, он отнял много земель и оружие, какое еще оставалось, после того как отобрал у них Ганнибал, и на будущее время сенат запретил бруттиям служить в войсках, как людям, которые не являются свободными, но велел следовать в качестве слуг за консулами и преторами, отправляющимися для управления народами,[367] для выполнения государственных работ в качестве служителей. Таков был конец вторжения Ганнибала в Италию.[368]

Книга VIII. Часть 1 События в Ливии (Пунические войны или Карфагенская книга)

I.

1. Карфаген (Karxhd\na), находящийся в Африке, основали финикийцы за пятьдесят лет до взятия Илиона,[369] ойкистами же его были Зор (Zvrow) и Кархедон (Karxedvn), как говорят эллины,[370] а как считают римляне и сами карфагеняне — Дидона, происходившая из Тира,[371] мужа которой убил Пигмалион, бывший тираном Тира, причем он скрыл это дело. Но Дидона узнала об убийстве из сновидения и с большими сокровищами и людьми, которые бежали от тирании Пигмалиона, она на кораблях прибыла к тому месту Ливии, где теперь находится Карфаген. Не допущенные к высадке ливийцами, они стали просить разрешения взять для поселения столько земли, сколько может захватить бычья шкура. Ливийцы стали смеяться, что финикийцы просят такую малость, и к тому же они стыдились отказать в такой ничтожной просьбе. Особенно же они недоумевали, как может поместиться город на столь малом пространстве, и, желая увидать, что это у них за хитрость, они согласились дать, сколько они просили, и поклялись в этом. Прибывшие же, разрезав шкуру быка в виде одного очень узкого ремня, охватили им то место, где ныне находится акрополь карфагенян; поэтому он и называется Бирса (B|rsa).[372]

2. С течением времени, двигаясь отсюда и превосходя окрестных жителей в военном деле, а также пользуясь кораблями и направив, как финикийцы, свою деятельность в сторону моря, они раскинули город вне Бирсы. Постепенно достигнув могущества, они овладели Ливией и большим пространством моря; они стали вести внешние войны, совершая походы в Сицилию, на Сардинию и на другие острова, которые находятся на этом море, а также в Иберию. Очень часто они стали посылать и колонии, и могущество их в военном отношении стало равно эллинскому, по богатству же стояло на втором месте после персидского. По прошествии семисот лет от синойкисма римляне отняли у них Сицилию[373] и Сардинию, а после второй войны — и Иберию. Вторгаясь в пределы противника с огромными войсками, карфагеняне, когда предводительствовал ими Ганнибал, непрерывно в течение шестнадцати лет опустошали Италию, а римляне — Ливию, когда их полководцем был Корнелий Сципион Старший,[374] пока не лишили карфагенян гегемонии, и кораблей, и слонов и не приказали им внести в определенное время огромную сумму денег. Это второе перемирие между римлянами и карфагенянами продолжалось около пятидесяти лет, пока, нарушив его, они вступили друг с другом в третью и последнюю войну, в которой римляне, когда полководцем их был Сципион Младший, разрушили Карфаген и постановили предать проклятию это место. Но затем они снова населили его своими собственными людьми, поселив их очень близко от прежнего Карфагена, так как это место было самым удобным в Ливии. Из этого то, что произошло в Сицилии, излагается в книге о сицилийских делах,[375] произошедшее же в Иберии — в книге об Испанских войнах,[376] а все то, что сделал Ганнибал, вторгшись в Италию, изложено в книге о войне с Ганнибалом;[377] произошедшее же с самого начала в Ливии содержит эта книга.

3.[378] Римляне начали вести военные дела в Ливии во время Сицилийской войны:[379] приплыв в Ливию на трехстах пятидесяти кораблях, взяв несколько городов и оставив полководцем при войске Атилия Регула,[380] который захватил еще двести других городов, перешедших к нему из-за ненависти к карфагенянам,[381] и, продолжая наступление, опустошал страну. Карфагеняне стали просить лакедемонян прислать им военачальника, полагая, что они несут поражения вследствие отсутствия надлежащей военной власти. Лакедемоняне послали им Ксантиппа.[382] Атилий же, который стоял лагерем около озера, двинулся на врагов вокруг озера в самую жару; его войско страдало от тяжести вооружения, жажды, духоты и изнурительного пути, к тому же с крутых холмов сверху его поражали камнями и стрелами.[383] Когда к вечеру он приблизился к врагам и их разделяла только река, он тотчас перешел реку, чтобы и этим испугать Ксантиппа;[384] но тот вывел через ворота из лагеря выстроенное в боевом порядке войско, надеясь, что он одолеет усталого и пострадавшего в пути врага и что самая ночь окажет помощь победителям. И действительно, Ксантипп не обманулся в этой надежде: из тридцати тысяч человек, которых вел Атилий, немногие[385] с трудом бежали в город Аспиду,[386] все же остальные — одни погибли, другие же были взяты в плен. И в их числе стал пленником также и сам военачальник Атилий, бывший консулом.

4.[387] Именно его немного спустя карфагеняне, устав от войны, послали в Рим вместе со своими послами с тем, чтобы он добился для них перемирия или же вернулся; и Атилий Регул, убедив при тайной встрече высших магистратов римлян твердо продолжать войну, вернулся на ожидавшую его гибель; карфагеняне казнили его, посадив в клетку с торчащими отовсюду гвоздями.[388] А для Ксантиппа его счастливая победа была началом несчастий: карфагеняне, чтобы не казалось, что столь славная победа была делом лакедемонян, сделав вид, что хотят почтить его многими дарами и отправить в Лакедемон на триэрах, поручили начальникам триэр утопить его вместе с плывшими с ним лаконцами.[389] Таким образом он понес наказание за свой подвиг, и таковы были успехи и неудачи римлян в первую войну в Ливии, пока карфагеняне не отдали римлянам Сицилии.[390] А как отдали, рассказано в книге о сицилийских делах.[391]

5. После этого у римлян и карфагенян был мир между собой, ливийцы же, которые, будучи подданными карфагенян, воевали вместе с ними в Сицилии, и из кельтов те, которые служили у них за плату, заявляя против карфагенян жалобы за невыплату жалования и неисполнение обещаний, стали воевать с ними весьма упорно.[392] Карфагеняне взывали о помощи к римлянам, так как они считались друзьями, и римляне разрешили им на одну войну набирать наемников из Италии, так как в договоре было запрещено и это. Послали они и посредников для установления мира, которых ливийцы не послушались, но заявили, что их города будут подвластны римлянам, если те захотят; но римляне не приняли их. Устроив благодаря многочисленному флоту блокаду городов, карфагеняне отняли у ливийцев возможность подвоза хлеба с моря. И так как и земля оставалась незасеянной, как это бывает во время войны, они победили ливийцев голодом, купцов же, которые плыли мимо, они грабили вследствие недостатка средств для жизни; купцов же римских, убивая, бросали в море, чтобы скрыть преступление.[393] И долгое время они это скрывали. Когда же совершаемое ими открылось, и римляне стали требовать возмещения, они отказывались, пока, после того как римляне постановили идти против них войной, они не отдали в возмещение Сардон.[394] И это было вписано в прежнее соглашение.[395]

II.

6.[396] Немного времени спустя карфагеняне начали свои походы на Иберию и по частям подчиняли ее своей власти, пока закинфяне[397] не обратились за помощью к римлянам, и карфагенянам в Иберии не была назначена граница с приказом не переходить за черту реки Ибера.[398] И этот договор карфагеняне нарушили, перейдя Ибер под начальством Ганнибала. Когда они переправились на тот берег, то Ганнибал, предоставив власть над войском в Иберии другим, сам вторгся в Италию; римские полководцы в Иберии, двое братьев Публий Корнелий Сципион и Гней Корнелий Сципион, проявив себя блестящими победами, оба погибли в сражении с врагами. Полководцы, которые были после них, действовали плохо, пока Сципион, сын того Публия Сципиона, который погиб в Иберии, приплыв туда[399] и внушив всем, что он прибыл по воле божества и что относительно всего он пользуется божественным внушением, не стал одерживать блестящие победы, достигнув вследствие этого большой славы, он передал командование посланным ему на смену, а вернувшись в Рим, просил послать его полководцем в Ливию, чтобы заставить Ганнибала уйти из Италии и наказать карфагенян в их собственном отечестве.[400]

7.[401] Из лиц, руководивших государством, некоторые возражали против этого, говоря, что неразумно в то время, как Италия опустела от столь значительных в недавнее время войн, когда ее еще опустошает Ганнибал, когда Магон на флангах набирает против нее наемниками лигуров и кельтов,[402] затевать поход в Ливию, что нечего протягивать руки к чужим землям, прежде чем не будет освобождена родная страна от настоящих бедствий; другие же думали, что карфагеняне, будучи теперь свободными от страха, ничем не беспокоимые дома, будут крепко держаться в Италии, но если у них начнется война на их родной земле, они пошлют и за Ганнибалом. Поэтому одержало верх мнение — отправить в Ливию Сципиона, хотя ему и не разрешили набирать войско в Италии, страдавшей еще от Ганнибала; добровольцев же, если такие есть, разрешили вести с собой и использовать тех, которые находились еще в Сицилии. Ему дали также возможность снарядить десять триэр и набрать для них экипаж, а также воспользоваться триэрами, бывшими в Сицилии. Не дали и денег, кроме тех, которые кто-нибудь по дружбе захочет дать Сципиону.[403] Так незаботливо относились вначале римляне к этой войне, оказавшейся для них вскоре величайшей и славнейшей.

8. А Сципион, как бы издавна предназначенный божественной волей на гибель Карфагена,[404] собрав кое-каких всадников и пехотинцев, самое большее до семи тысяч, переплыл в Сицилию, имея около себя триста отборных юношей, которым он велел следовать за собой без оружия. Набрав еще триста из богатых сицилийцев, он велел им прийти в определенный день с оружием и конями, самыми лучшими. Когда они прибыли, он предложил им, что если бы кто из них захотел, то он может дать вместо себя заместителя для военной службы. Когда все приняли его предложение, он вывел к ним триста своих, не имевших оружия, и приказал сицилийцам снарядить их вооружением. Они охотно стали передавать оружие и коней. Таким образом, Сципиону удалось иметь вместо сицилийцев триста юных италийцев, прекрасно снаряженных чужими конями и оружием, почувствовавших за это сразу к нему большую признательность; ими и впоследствии он пользовался во всем, как наиболее преданными ему.[405]

9. Узнав это, карфагеняне послали Гасдрубала, сына Гескона,[406] на охоту за слонами, а Магону, набиравшему наемников в Лигистине,[407] послали пехотинцев до шести тысяч, восемьсот всадников и семь слонов и присказали ему, присоединив сколько может других войск, вторгнуться в Тиррению, чтобы отвлечь Сципиона от Ливии. Но Магон и тогда продолжал медлить, не имея возможности соединиться с Ганнибалом, далеко отстоявшим от него, и все время выжидая[408] будущих событий. Гасдрубал, вернувшись с охоты, стал набирать из карфагенян и ливийцев пехотинцев, числом тех и других до шести тысяч, и шестьсот всадников; он купил до пяти тысяч рабов, чтобы посадить их грести во флоте; он взял две тысячи всадников, кроме того, он вербовал и наемников, и всех обучал, находясь в двухстах стадиях от номадов Карфагена.

10. У номадов же в Ливии было много царей, каждый над своей частью, выше же всех был Сифакс,[409] имевший и у других племен исключительный почет. С другой стороны, у массилиев,[410] очень сильного племени, был сын царя Массанасса,[411] который вырос и воспитался в Карфагене; так как он был преКрассн по внешности и благороден характером, Гасдрубал, сын Гескона, не уступающий никому из карфагенян, предназначил ему в жены дочь, хотя Массанасса был номад, а он карфагенянин. Сосватав их, он, отправляясь полководцем в Иберию, взял с собой и юношу. Сифакс же, охваченный любовью к этой девушке, стал грабить владения карфагенян и Сципиону, приплывшему к нему из Иберии, обещал быть союзником, когда тот пойдет на карфагенян.[412] Заметив это и считая очень важным приобрести Сифакса в качестве союзника для войны против римлян, карфагеняне отдали ему девушку без ведома Гасдрубала и Массанассы, бывших в Иберии. Чрезвычайно страдая из-за этого, и Массанасса в свою очередь заключил союз в Иберии со Сципионом тайно, как он думал, от Гасдрубала.[413] Узнав об этом, Гасдрубал был глубоко оскорблен за юношу и за дочь, которые оба подверглись оскорблению, но хотел вместе с тем помочь отечеству, устранив Массанассу, и когда последний возвращался в Ливию из Иберии, вследствие смерти отца, он послал с ним в качестве провожатых всадников, которым приказал незаметно устроить на него покушение и убить его, как сумеют.

11. Заметив это, Массанасса ускользнул от них и старался укрепить унаследованную власть, собирая всадников, у которых и днем и ночью было одно дело: действуя большим количеством дротиков, все время налетать и отступать и опять налетать. И вся битва у них состоит в бегстве и преследовании. Эти номады умеют и переносить голод и зачастую питаться травой вместо хлеба; а пьют они вообще только воду. И конь у них совершенно не знает даже вкуса овса, всегда питаясь травой, пьет же с большими промежутками. Собрав таких всадников до двадцати тысяч, Массанасса выводил их на охоту или на грабеж других народов: он полагал, что это является и выгодным делом, и военным упражнением. Карфагеняне и Сифакс, считая, что приготовления юноши направлены против них (так как они не могли не сознавать, что оскорбили его), решили воевать сначала с ним, пока не покончат, и тогда уже встретиться с римлянами.

12. Сифакс и карфагеняне намного превосходили его численностью, но отправились они в поход с повозками и тяжелым багажом для всякого рода роскошной жизни, Массанасса же для всех был примером перенесения трудностей, у него была только конница и не было ни вьючных животных, ни продовольствия. Поэтому он легко и убегал, и нападал, и отступал в недоступные места. Часто, уже будучи окружен, он разделял войско на мелкие отряды, чтобы они убегали по частям, кто как может. Сам же он скрывался где-либо с немногими, пока ночью или вечером к нему в назначенное место не собирался весь отряд. Однажды он сам-третей скрывался, спрятавшись в пещере, когда вокруг пещеры стояли лагерем враги. Он не имел определенного места для лагеря, но все его военное искусство более всего состояло в том, чтобы скрывать, где когда он бывает. Поэтому враги не имели возможности непрерывно (synexvw)[414] нападать на него, но только отражали его нападения. Что бы им ни захватывалось под вечер — местечко, деревня или город, — все давало ему возможность получать продовольствие каждый день: грабя все, он разделял награбленное между всеми. Поэтому к нему стекались многие из номадов, хотя он не платил определенного жалованья зачисленным в строй, но они получали значительные выгоды.

III.

13.[415] Так Массанасса воевал с карфагенянами. Сципион же, когда у него все было приведено в надлежащий порядок в Сицилии, принес жертвы Зевсу и Посейдону и отправился в Ливию на пятидесяти двух длинных кораблях, на четырехстах грузовых; много следовало за ним разведочных и мелких судов. Он вел войско в количестве шестнадцати тысяч пеших и тысячи шестисот всадников.[416] Вез он с собой метательное и оборонительное оружие, разнообразные машины и много продовольствия. Так совершал свою переправу Сципион. Узнав об этом, карфагеняне и Сифакс решили в настоящий момент обмануть Массанассу и притворно заключить (|pagag]suai)[417] с ним дружбу до того времени, пока они не одолеют Сципиона. Массанасса не мог не знать, что его собираются обмануть; отвечая на коварство коварством и сообщая все Сципиону, он прибыл к Гасдрубалу, как заключивший с ним мир, со своими всадниками. И они стали лагерем недалеко друг от друга, около города Утики: Гасдрубал с Сифаксом и отдельно Массанасса; около Утики стал лагерем и Сципион, занесенный сюда ветрами. Гасдрубал отстоял от него на небольшое расстояние, имея войска до двадцати тысяч пехотинцев, семи тысяч всадников и ста сорока слонов.[418]

14. Между тем Сифакс, или боясь, или оказавшись отчасти неверным по отношению к обеим сторонам, под предлогом, что соседние варвары проявляют враждебные действия против державы, уехал домой; а Сципион стал посылать небольшие отряды, чтобы вступать в схватки с Гасдрубалом, и даже из городов некоторые присоединились к нему. Ночью тайно Массанасса прибыл в лагерь Сципиона и, дружески принятый, научил его на следующий день послать не более пяти тысяч человек в засаду, небольшую крепость, отстоявшую от Утики стадиев на тридцать, где есть башня, выстроенная тираном сиракузян Агафоклом.[419] С наступлением дня Массанасса стал убеждать Гасдрубала послать начальника конницы Ганнона разведать число врагов и быстро занять Утику, чтобы ввиду приближения врагов ее жители не устроили какого-либо переворота, а сам обещал, если ему будет приказано, следовать за ним. И вот Ганнон повел тысячу отборных карфагенских всадников и некоторое количество ливийцев, Массанасса же вел своих номадов; как только они прибыли к башне и Ганнон с небольшим числом всадников поскакал в Утику, появилась некоторая часть тех, которые находились в засаде, и Массанасса велел стоявшему во главе карфагенских всадников напасть на врагов, так как (_w),[420] говорил он, их мало. И сам следовал на близком расстоянии, как бы собираясь им помогать. Когда ливийцы оказались в середине между римлянами и Массанассой, бывшие в засаде появились в большем количестве и с обеих сторон, перекололи их копьями, римляне с одной стороны и Массанасса — с другой, кроме четырехсот, которые были взяты в плен.[421] Когда все это было закончено, Массанасса спешно двинулся, как друг, навстречу возвращающемуся (]pani\nti)[422] Ганнону; захватив Ганнона, он отвел его в лагерь Сципиона и отдал его Гасдрубалу в обмен на свою мать.

15. После этого Сципион и Массанасса опустошали страну и освобождали тех из римлян, которые скованными, копали на полях землю; они были присланы Ганнибалом из Иберии или Сицилии, или из самой Италии. Когда они осаждали большой город, которому было название Лоха,[423] и перенесли много трудностей, и когда уже приставлены были к стенам лестницы, жители Лохи через глашатаев дали знать, что, если они получат обещание сохранить им жизнь, они покинут город. И Сципион приказал трубить отбой, чтобы отозвать войско; но воины вследствие гнева за то, что они претерпели, не послушались приказа и, взойдя на стены, стали избивать женщин и детей; оставшихся в живых жителей Лохи Сципион отпустил невредимыми, а войско лишил добычи, относительно же центурионов, которые оказались виновными в непослушании, велел перед всем собранием солдат бросить жребий и троих, на которых пал жребий, наказал смертью. Совершив это, он стал опять грабить страну. Гасдрубал же устроил им засаду, послав начальника конницы Магона с фронта, сам же двинувшись с тыла. Оказавшись между ними, Сципион и Массанасса разделили между собой командование боем и, обратившись каждый из них на каждого из врагов, убили пять тысяч ливийцев, тысячу восемьсот взяли в плен, остальных же загнали в скалы.

16. Тотчас после этого Сципион напал и с суши и с моря на Утику; соединив две пентеры, он поставил на них башню, откуда и посылал на врагов стрелы в три локтя длиной, большие камни и тем причинил врагам много потерь, но и сам взамен много потерпел, так как его корабли разбивались; он воздвиг большие валы и, когда ему удавалось приблизиться, громил стену таранами, срезая косами шкуры и все другое, что было повешено на ней в качестве прикрытия. Жители города подрывали насыпи, отводили петлями косы и ослабляли силу таранов, набрасывая наискось бревна; они делали вылазки с огнем на машины, когда им удавалось подстеречь дуновение ветра в их сторону. Поэтому Сципион, отказавшись от мысли взять таким образом город, перешел к его осаде.

17. Сифакс, узнав о происходящем, пришел с войском и остановился недалеко от Гасдрубала. Еще притворяясь, что он друг обеим сторонам, и решив затянуть войну, пока у карфагенян не появятся другие уже строящиеся корабли и не придут какие-либо наемники из кельтов и лигуров, он попытался стать посредником в переговорах и считал справедливым, чтобы ни римляне не вторгались воевать в Ливию, ни карфагеняне в Италию и чтобы римляне удержали Сицилию, Сардинию и, если они имеют, какие-нибудь другие острова, а также Иберию. Если же кто отвергнет эти условия, он будет союзником, сказал он, тex кто их примет. Он одновременно делал это и пытался привлечь к себе Массанассу, обещая закрепить за ним державу массилиев и из дочерей, а их было три, отдать за него замуж, какую он захочет. Тот, кто должен был это сказать Массанассе, имел с собой и золото, чтобы, если Массанасса не будет им убежден, дать тому из его слуг, который пообещает убить Массанассу. Посланный, не убедив Массанассу, дал кому-то золото для убийства Массанассы; тот же, взяв золото, показал его Массанассе и уличил давшего.

18.[424] Сифакс, не надеясь после этого, что сможет долее обманывать, явно соединился с карфагенянами и взял с помощью предательства город Толунт, находившийся внутри страны,[425] где было военное снаряжение римлян и много хлеба, из охранявших его он перебил тех, кто не захотел уйти под охраной договора, и вызвал к себе многих других из номадов. Были у них уже и наемники, и корабли их были в полном порядке, так что было решено воевать так, чтобы Сифакс двинулся на осаждавших Утику, Гасдрубал же — на лагерь Сципиона. Корабли они решили направить против кораблей, и произойти все это должно было на следующий день одновременно, чтобы римляне не могли противостоять им ввиду малочисленности.

IV.

19. Узнав об этом уже ночью от каких-то номадов, Массанасса передал это Сципиону. Последний испугался и опасался, что войско, разделенное у него на много частей, окажется всюду слабейшим. Поэтому тотчас же ночью он созвал на совещание начальников, и, так как все затруднялись, он после долгого раздумья сказал: «Нам нужны, о друзья, смелость и быстрота, и отчаянная битва. Предупредим врагов, напав на них. Сколько выгоо мы из этого извлечем, вы уже сами поймете. Их поразит неожиданность нашего появления и самая невероятность поступка, что мы, будучи малочисленное их, нападаем первыми; мы будем оперировать не разбитым на многие части войском, но собранным вместе, и поведем его не на всех врагов сразу, но на тех, кого мы выберем первыми. Каждый из них стоит сам по себе; и мы будем, сражаясь с ними по частям, равны им по численности, смелостью же и счастьем мы превосходим их. И если бог даст нам одолеть первых, к остальным мы сможем отнестись с презрением. На кого же из них прежде всего надо напасть, какое время и какой будет способ нападения, если вам угодно, я скажу вам свое мнение».

20. Когда все согласно просили его об этом, он сказал: «Что касается времени, то надо действовать тотчас после этого совещания, пока еще ночь, когда и наше нападение будет для врагов страшнее, когда у них ничего не будет готово и когда никто из их союзников не сможет им помочь в темноте. Только так предупредим мы их планы, поскольку нам известно, что на следующий день они нападут на нас. У них три лагеря, корабли далеко, и нельзя ночью нападать на корабли, Гасдрубал же и Сифакс недалеко друг от друга. Из этих двоих Гасдрубал является главой войны, Сифакс же ночью не решится ни на какой труд, как варвар, изнеженный и полный страха. Итак, мы нападем на Гасдрубала со всем войском; этому вот Массанассе поручим устроить засаду против Сифакса, если бы тот все же сверх ожидания вышел из лагеря. Мы, пехотинцы, направимся к валу Гасдрубала и, окружив его, нападем со всех сторон с доброй надеждой и со стремительной смелостью: настоящие обстоятельства требуют более всего этих двух качеств. Всадников (ведь, пока еще ночь, ими пользоваться нельзя), я пошлю вперед окружить лагерь врагов на более далеком расстоянии, чтобы, если мы уступим силе, они приняли и прикрыли нас и мы могли прибегнуть к их дружеской помощи, если же мы одолеем, преследовали бы их выбегающих и приканчивали их».

21. Сказав это и распустив начальников для вооружения войска, он сам стал приносить жертвы Смелости и Страху,[426] чтобы ничто, как это бывает ночью, не навело паники на его войско, но чтобы войско у него выказало возможно большую храбрость. Приблизительно в третью стражу[427] он дал знак к выступлению приглушенным звуком труб, и столь значительное войско стало двигаться в глубоком молчании, пока всадники не окружили врагов, а пехотинцы не подошли к их рву. Тогда со смешанным криком, затрубив одновременно во все трубы и рожки для устрашения врагов, они столкнули сторожей со сторожевых постов, стали засыпать ров и вытаскивать столбы лагерной ограды. Самые смелые, прорвавшись вперед, подожгли несколько палаток. Ливийцы, пораженные страхом, вскакивали со сна, хватались за оружие и беспорядочно неслись строиться в ряды; из-за шума они не слушали приказаний, да и сам полководец не знал точно, что происходит. Между тем их, вскочивших на ноги, еще вооружавшихся и приведенных в смятение, римляне захватывали, поджигали еще большее число палаток и бывших на ногах убивали. Для ливийцев же крик врагов, их вид и действия были очень страшны, как это бывает ночью и вследствие неведения происходящего бедствия. Считая, что лагерь взят, страшась огня подожженных палаток, они сами выбегали из них и устремлялись на равнину, как в более безопасное место; отсюда вразброд, как кому удавалось, они разбегались в беспорядке и, натыкаясь на римских всадников, которые стояли вокруг лагеря, погибали.

22. Сифакс, еще ночью услыхав крик и увидев огонь, не вышел из лагеря, послал некоторых из всадников помочь Гасдрубалу; однако Массанасса, внезапно напав на них, произвел большое избиение. С наступлением дня, узнав, что Гасдрубал уже бежал, что из его войска одни погибли, другие взяты в плен врагами, а остальные рассеялись, и что римляне владеют его лагерем со всем снаряжением, Сифакс снялся с лагеря, бросившись бежать в смятении внутрь страны и оставив все, полагая, что тотчас после преследования карфагенян Сципион явится, чтобы напасть на него. Поэтому и его лагерь со всем снаряжением, в нем находившимся, захватил Массанасса.

23. Таким образом, римляне, благодаря одной только смелости, в незначительную часть ночи овладели сразу двумя лагерями и победили два войска, гораздо более многочисленных, чем их собственное. Римлян погибло около ста человек, а врагов — без малого тридцать тысяч; в плен было взято две тысячи четыреста. Из всадников шестьсот сдались Сципиону, возвращающемуся после победы. Из слонов одни были убиты, другие ранены. Сципион овладел множеством оружия, золота, серебра и слоновой кости, конями, номадскими и другими, и поставил благодаря одной этой победе, оказавшейся столь блестящей, на колени все могущество карфагенян. Войску он роздал подарки за храбрость, а все наиболее замечательное из добычи отправил в Рим. Войско же он продолжал старательно обучать, ожидая, что тотчас прибудут из Италии Ганнибал и из области лигуров — Магон.[428]

24. Этим был занят Сципион,[429] Гасдрубал же, полководец карфагенян, раненый, убежал во время ночной битвы с пятьюстами всадников, в Анду,[430] стал собирать там кое-каких наемников, успевших вырваться из этой битвы, и номадов и призывал рабов, давая им свободу; узнав, что карфагеняне приговорили его к смерти, как плохо начальствовавшего войском, и выбрали полководцем Ганнона, сына Бомилькара,[431] он, составляя свое собственное войско, присоединил к нему разбойников, грабил для пропитания, обучая тех, кого имел, — около трех тысяч всадников и восьми тысяч пехотинцев; ведь единственная его надежда теперь осталась в военных действиях. И вот, делая это, он долгое время оставался незамеченным ни римлянами, ни карфагенянами. Между тем, Сципион повел вооруженное войско на самый Карфаген и надменно вызывал карфагенян на битву, но никто не вышел к нему. А начальник карфагенского флота Гамилькар с сотней кораблей поспешно двинулся к корабельной стоянке Сципиона, надеясь предупредить его возвращение и бывшие там у римлян двадцать триэр легко захватить своими ста кораблями.

25. Когда Сципион заметил, что Гамилькар вышел в море, он послал вперед людей загородить устье гавани грузовыми судами, поставленными на якорях, оставив некоторые промежутки, чтобы через них, как через ворота, выходили триэры, когда представится благоприятный случай; кроме того, он велел связать корабли мачтами и тесно соединить между собой в виде стены. Застав их за этим делом, Сципион, вернувшись, сам принялся за работу, и, так как карфагеняне поражались и с кораблей, и с земли, и со стены, их корабли были повреждены; усталые, они вечером отплыли назад. Когда же они отходили, римские суда их преследовали, выезжая через промежутки и, отступая, когда подвергались нападению. Один корабль, без, людей, они взяли на буксир и привели к Сципиону.[432] После этого и те и другие стали на зимовку. Римлянам подвозился провиант по морю в большом количестве, жители же Утики и карфагеняне, голодая, грабили купцов, пока другие корабли римлян, посланные Сципиону, не стали выслеживать врагов и мешать разбоям. Карфагеняне уже сильно страдали от голода.

V.

26. В ту же зиму, когда Сифакс находился поблизости, Массанасса попросил у Сципиона, в дополнение к собственному войску, третью часть римского и, получив ее (римлянами предводительствовал Лелий[433] ) стал преследовать Сифакса. Тот все время ускользал от них, пока, наконец, замеченный около какой-то реки, не вынужден был построиться для битвы. Номады с обеих сторон, по своему обычаю, выпускали друг против друга великое множество стрел и копий, римляне же, выдвинув вперед щиты, наступали. Видя Массанассу, Сифакс в гневе бросился на него; тот же в свою очередь радостно поскакал навстречу. Когда вокруг обоих загорелся сильный бой, люди Сифакса, обратившись в бегство, стали переплывать реку; тут кто-то ранил коня самого Сифакса, и он сбросил с себя своего господина; Массанасса, налетев, взял в плен самого Сифакса и одного из его сыновей и тотчас же отправил их к Сципиону. В этой битве со стороны Сифакса было убито десять тысяч, со стороны римлян — семьдесят пять, а у Массанассы — триста человек. И пленных из войска Сифакса оказалось четыре тысячи. В их числе было две тысячи пятьсот массилиев, перешедших к Сифаксу от Массанассы; их Массанасса по этой причине выпросил у Лелия и, получив, перерезал.

27. После этого они двинулись к массилиям и в царство Сифакса; первых они опять подчинили власти Массанассы, а вторых[434] привлекли на свою сторону, принудив непокорных силой. Прибыли к ним и послы из Цирты,[435] передавая им дворец Сифакса, специально же к Массанассе прибыли другие послы от Софонибы,[436] жены Сифакса, рассказало ее браке по принуждению. Приняв с радостью Софонибу, Массанасса женился на ней; отправляясь сам к Сципиону, он, уже предвидя будущее, оставил ее в Цирте. Сципион же спрашивал Сифакса: «Какой демон заставил тебя, бывшего мне другом и побуждавшего меня прийти в Ливию, обмануть богов, которыми ты клялся, обмануть вместе с богами римлян и предпочесть воевать в союзе с карфагенянами вместо союза с римлянами, которые недавно помогли тебе против карфагенян?…» Тот же сказал: «Софониба, дочь Гасдрубала, которую я полюбил себе на гибель. Она сильно любит свое отечество и способна всякого склонить к тому, чего она хочет. Она меня из вашего друга сделала другом своего отечества и из такого счастья ввергла в это бедствие. Тебя же я предупреждаю, ибо нужно, чтобы, став вашим другом и избавившись от влияния Софонибы, я хранил бы теперь вам твердую верность: берегись Софонибы, чтобы она не увлекла Массанассу к тому, чего она хочет. Нечего надеяться, что эта женщина[437] перейдет когда-либо на сторону римлян: так сильно она любит свой город».

28. Так он говорил, или говоря правду, или из-за ревности и желая как можно больше повредить Массанассе; Сципион же привлекал Сифакса, казавшегося разумным и знающим страну, к обсуждению государственных вопросов и прислушивался к его мнениям и советам, подобно тому, как и Кир пользовался советами Креза Лидийского,[438] а когда прибыл Лелий и сказал, что он от многих узнал то же самое о Софонибе, Сципион приказал Массанассе передать жену Сифакса римлянам. Когда же Массанасса стал умолять и рассказывать, какие у него были с ней в прежнее время отношения, Сципион еще более резко приказал ему ничего не брать самовольно из римской добычи, но, отдав ее, просить и убеждать вернуть ее ему, если можно. Массанасса отправился тогда с несколькими римлянами, чтобы передать им Софонибу. Но, тайно неся ей яд, он первый встретился с ней, рассказал о положении дел и предложил или выпить яд, или добровольно отдаться в рабство римлянам. И, не сказав ничего больше, он погнал коня. Она же, показав кормилице килик и попросив не оплакивать ее, так славно умирающую, выпила яд. Массанасса, показав ее тело прибывшим римлянам и похоронив по-царски, вернулся к Сципиону. Последний, похвалив его и утешив, говоря, что он избавился от плохой женщины, увенчал его за поход на Сифакса и одарил многими дарами. Когда Сифакс был привезен в Рим, то некоторые предлагали сохранить его жизнь, так как он был им другом и союзником, когда они воевали в Иберии, другие же предлагали его наказать, поскольку он поднял оружие против друзей. Но Сифакс, захворав от огорчения, умер.[439]

29. Гасдрубал же, когда хорошо обучил бывших с ним, послал к полководцу карфагенян Ганнону одного человека, требуя, чтобы Ганнон принял его участником в командовании. Он указал, что многие иберы находятся в войске Сципиона против воли; и что если кто-либо подкупит их золотом и обещаниями, они подожгут лагерь Сципиона. Он сказал, что и сам он. если узнает вперед время действия, явится туда. Вот что говорил Гасдрубал. Ганнон же, имея коварные намерения против Гасдрубала, все же не считал это предприятие безнадежным, но послал с золотом в лагерь Сципиона под видом перебежчика верного ему человека. Он, вызывая к себе доверие, встречался с каждым из воинов, многих подкупил и, назначив им день, ушел назад. И Ганнон передал Гасдрубалу о назначенном дне. Когда Сципион приносил жертвы, они указывали ему опасность от пожара; поэтому он разослал людей по всему лагерю, чтобы каждый, кто видел какой-либо огонь, горевший очень сильно, прекращал его. И опять в продолжение многих дней он приносил жертвы. И, так как жертвы не переставали указывать на пожар, он беспокоился и подумывал о том, чтобы перенести лагерь.

30. Между тем, слуга одного римского всадника, родом ибер, заподозрив нечто относительно задуманной измены, притворился соучастником, пока не узнал всего, и тогда донес об этом господину, который отвел его к Сципиону, и там он уличил всех. Сципион всех казнил и трупы их выбросил перед лагерем. Ганнону, бывшему очень близко, это стало известно, и он не пошел в назначенное место, Гасдрубал же, не зная этого, явился. Когда же он увидал множество мертвых, он понял происшедшее и удалился. И Ганнон стал на него клеветать перед народом, будто он явился к Сципиону, чтобы сдаться, и тот его не принял. Из-за этого Гасдрубал стал еще более ненавистен карфагенянам; в то же самое время Гамилькар, внезапно напав на корабли римлян, захватил одну триэру и шесть грузовых судов, Ганнон же, напав на осаждавших Утику, был отбит. Так как осада была длительной, Сципион снял ее, не достигнув ничего, а машины переправил к городу Гиппону ('Ippvna).[440] Но так как и здесь ему ничто не удавалось, то, сжегши машины, как бесполезные, он стал быстро передвигаться по стране, одних привлекая к дружбе, других же грабя.

VI.

31. Карфагеняне, недовольные неудачами, выбрали Ганнибала военачальником с неограниченными полномочиями и послали начальника флота[441] с кораблями, чтобы побудить его к скорейшей переправе в Ливию. Одновременно с этим они отправили послов к Сципиону относительно мира, считая, что во во всяком случае они добьются чего-либо одного: или получат мир, или затянут время, пока не прибудет Ганнибал. Сципион дал им перемирие и, получив от них средства для содержания войска, разрешил им отправить послов в Рим; они отправили послов, которые остановились вне стен, как являвшиеся еще врагами, и, введенные в сенат, стали просить о возможности получить прощение. Из сенаторов же одни напоминали о вероломстве карфагенян, о том, сколько раз они заключали соглашения и преступали их, о том, сколько страшного сделал Ганнибал римлянам и союзникам римлян и в Иберии и в Италии; другие же указывали, что мир будет полезен римлянам не меньше, чем карфагенянам, так как Италия истощена столькими войнами; они последовательно излагали, что будущее полно опасностей, когда против Сципиона немедленно двинутся с огромными войсками Ганнибал из Италии, Магон из области лигуров и Ганнон из-под Карфагена.

32. Будучи в нерешительности, сенат послал Сципиону советников, с которыми он мог бы обсудить и выполнить то, что он найдет полезным. Он согласился на мир с карфагенянами на следующих условиях: Магону немедленно отплыть из области лигуров и на остальное время карфагенянам не набирать наемников, иметь длинных кораблей не больше тридцати, не вмешиваться в чужие дела, ограничиваясь тем, что находится в пределах так называемых финикийских рвов,[442] отдать римлянам скольких они имеют из них пленных и перебежчиков, внести им тысячу шестьсот талантов серебра[443] в определенное время; Массанассе — владеть массилиями и всем, чем может, из царства Сифакса. На этом они договорились друг с другом. И послы отплыли, одни в Рим, чтобы принять клятву от консулов, другие из Рима в Карфаген, и власти карфагенян поклялись им. Массанассе же римляне в знак признательности за союз послали венок из золота, золотую печать, курульное кресло из слоновой кости, порфиру, римскую одежду, златоуздого коня и полное вооружение.

33. Пока все это еще происходило, Ганнибал против воли плыл в Карфаген, предвидя неверность народа к своим правителям и быструю переменчивость его настроений. Сомневаясь еще, будет ли заключен мир, а если это и случится, хорошо зная, что он будет соблюдаться недолго, он прибыл в Гадрумет,[444] город Ливии, стал собирать хлеб, разослал людей для покупки коней и привлек к дружбе царя номадов, называемых ареакидами.[445] Четыре же тысячи всадников, которые явились к нему в качестве перебежчиков и которые, будучи подчинены некогда Сифаксу, оказались теперь под властью Массанассы, он, заподозрив в предательстве, велел перебить, а коней роздал войску. Прибыл к нему и другой царек Месотил[446] с тысячью всадников и Вермина, второй сын Сифакса, правивший еще над большей частью отцовского царства.[447] Города Массанассы Сципион подчинил себе одни добровольно, другие же силой. Так, Нарку[448] он взял хитростью следующим образом. Пользуясь их рынком,[449] он посылал в город своих людей, как к друзьям. Когда же он решил напасть на них, он послал большое число воинов, тайно имевших при себе ножи, которым велел хорошо обращаться с торгующими, пока они не услышат звуки труб, тогда же нападать на всех, кто попадается им навстречу, и охранять для него ворота.

34. Так была взята Нарка. Карфагеняне же, хотя и заключили соглашение, когда Сципион находился еще на их территории, а их собственные послы не вернулись еще из Рима, разграбили продовольствие, предназначавшееся Сципиону и занесенное ветрами в Карфаген, а сопровождавших его заключили в оковы; хотя буле (Boyl<w)[450] всячески грозило им и убеждало не нарушать только что заключенного перемирия, они поносили и соглашение, как заключенное несправедливо, и говорили, что голод их беспокоит больше, чем нарушение договора. Сципион между тем не считал достойным возобновлять войну после заключения договора, но требовал удовлетворения как от друзей, нарушивших обязательства. Но они хотели схватить и послов его, чтобы держать их, пока не вернутся к ним из Рима их собственные послы. Но Ганнон Великий и Гасдрубал Козел[451] вырвали их из рук толпы и отослали в сопровождении двух триэр; но другие убедили начальника флота Гасдрубала, стоявшего у мыса Аполлона, как только уйдут сопровождающие триэры, напасть на послов Сципиона. Он напал, и из послов некоторые были убиты стрелами, остальные же ранены и, гребя изо всех сил, успели войти в гавань своего лагеря и соскочили с корабля, уже захватывавшегося врагами: настолько близка была для них возможность стать пленниками.

35. Когда в самом Риме узнали об этом, то было отдано приказание, чтобы послы карфагенян, которые там еще находились по вопросу о мире, немедленно отплыли назад как враги. Они отплыли и бурей были занесены в лагерь Сципиона; начальнику флота, спросившему о них, что должно делать с ними, Сципион сказал: «Не позволять ничего подобного карфагенскому вероломству, но отпустить их невредимыми». Герусия (leroys>a), узнав об этом, упрекала народ, сравнивая эти два поступка, и советовала и теперь просить Сципиона сохранить соглашение и получить от карфагенян удовлетворение за совершенную несправедливость. Но они, уже давно недовольные и самой герусией за плохое ведение дел, за то, что она не предвидела как следует, что для них полезно, подстрекаемые народными льстецами и возбуждаемые бессмысленными надеждами, призывали Ганнибала с войском, какое у него было.

36.[452] Он же, видя размеры войны, приказал им призвать Гасдрубала с бывшими при нем силами. И вот Гасдрубал, освобожденный от произнесенного над ним приговора, передал войско Ганнибалу, но даже и теперь не решался показываться карфагенянам, но скрывался в городе; Сципион же, поставив корабли поблизости от Карфагена, препятствовал доставке карфагенянам с моря продовольствия, причем и с суши они не смогли получать много продуктов, так как земля из-за войны была не засеяна. В те же дни произошло конное сражение Ганнибала и Сципиона около Замы (Z[man),[453] в котором Сципион получил перевес;[454] в следующие дни были взаимные столкновения легковооруженных, пока Сципион, заметив, что Ганнибал испытывает сильный недостаток продовольствия и ожидает его подвоза, не послал ночью трибуна Ферма[455] против тех, кто вез это продовольствие. Ферм, заняв холм в узком проходе, убил до четырех тысяч ливийцев и столько же взял живыми в плен, а продовольствие доставил Сципиону.

37. Доведенный до крайности недостатком продовольствия и обдумывая, как может разрешиться настоящее положение дел, Ганнибал отправил к Массанассе послов, напоминая ему о его жизни и воспитании в Карфагене и призывая помочь ему заключить договор со Сципионом, ибо прежние проступки были, говорил он, проступками, народа и тех, кто еще неразумнее народа. Массанасса, действительно выросший и воспитанный в Карфагене, питая уважение к достоинству города и будучи другом еще многим из тех, кто там жил, обратился с просьбой к Сципиону и примирил их опять на тех условиях, что карфагеняне отдают корабли и людей, которых они взяли, когда те везли продовольствие римлянам, возвращают все разграбленное или же возмещают потерянное по цене, какую установит Сципион, и, как штраф за совершенную несправедливость, вносят тысячу талантов; таково было соглашение; было заключено перемирие, пока карфагеняне не узнают этих условий. Так пришло к Ганнибалу неожиданное спасение.[456]

VII.

38. Буле (Boyl<) карфагенян с большим удовольствием одобрила этот договор и убеждала народ держаться этих решений, указывая на положение, тяжелое во всех отношениях, на теперешний недостаток войска, денег и продовольствия. Но, как это ей свойственно, чернь неразумно полагала, что карфагенские полководцы в своих интересах заключили с римлянами этот договор, чтобы с их помощью властвовать над отечеством: «что теперь делает Ганнибал, незадолго до этого сделал, — говорили они, — и Гасдрубал, который, сдав ночью лагерь врагам, через небольшой промежуток времени захотел и самого себя отдать Сципиону, приблизившись для этого к его лагерю, а теперь скрывается в городе». Когда при этих словах поднялись крик и смятение, некоторые, покинув народное собрание, стали, обходя город, искать Гасдрубала. Но он успел раньше бежать в гробницу отца и там, приняв яд, лишил себя жизни: однако они извлекли оттуда его труп и, отрубив ему голову, стали носить ее на копье по городу. Так Гасдрубал и в первый раз был изгнан несправедливо, и вторично ложно был оклеветан Ганноном и тогда был присужден карфагенянами к смерти, и даже после смерти подвергся с их стороны таким оскорблениям.[457]

39. Карфагеняне приказали Ганнибалу прервать перемирие, воевать со Сципионом и ввиду недостатка продовольствия возможно скорее решить войну сражением. Ганнибал, послав сообщить об этом Сципиону, прекратил перемирие, а Сципион, напав тотчас же на большой город Парт (P[ruon),[458] взял его и переместил лагерь ближе к Ганнибалу. Тот снялся с лагеря, послав к римлянам трех разведчиков, которых Сципион взял в плен, но не убил, как обычно убивают разведчиков, а, приказав провести их по лагерю, по арсеналам и машинам и показать им обучаемое войско, отпустил их, чтобы они обо всем рассказали Ганнибалу. А Ганнибал решил еще раз сойтись для переговоров со Сципионом и, сойдясь, стал говорить, что карфагеняне вознегодовали на прежний мир из-за денег, и если это устранить, а римляне сочли бы достаточным владеть только Сицилией, Иберией и островами, над которыми они властвуют, то соглашение будет твердым. Сципион ему ответил: «Много выгоды будет у Ганнибала за бегство из Италии, если он получит от Сципиона согласие на это». И. запретил еще раз посылать к нему послов. После взаимных угроз они отправились каждый в свой лагерь.

40. Поблизости был город Килла (K>lla)[459] и около него холм, удобный для разбивки лагеря; имея намерение захватить его, Ганнибал послал некоторых людей разместить на нем лагерь и, тотчас снявшись с места, двинулся, как будто имея уже холм в своих руках. Но так как Сципион его предупредил и раньше захватил холм, то, не допущенный туда, он всю ночь провел посреди равнины, лишенной воды, все время копая колодцы; его войско, выгребая песок, с трудом находило себе немного мутной воды для питья; без отдыха и пищи, некоторые даже в оружии, его воины провели ночь. Заметив это, Сципион на самом рассвете двинулся на них, утомленных дорогой, бессонницей и жаждой. Ганнибал был недоволен, что ему приходится вступать в сражение не тогда, когда ему бы хотелось; но видел, что если он останется на месте, то будет страдать от отсутствия воды; а если будет отступать, то этим он подымет дух у неприятелей и они, нападающие на него с тыла, причинят ему много неприятностей. Поэтому Ганнибалу необходимо было вступить в сражение. Он тотчас же построил свое войско, имея до пятидесяти тысяч человек и восемьдесят слонов.[460] Стараясь внушить наибольший страх, он поставил первыми слонов с промежутками по всему фронту. За ними находилась третья часть войска, кельты и лигуры; с ними всюду были перемешаны стрелки и пращники, маврусии и гимнесии. Позади них находилась вторая линия, карфагеняне и ливийцы. Третьими же были все, которые последовали за ним из Италии. На них он особенно полагался, так как им приходилось особенно бояться победы римлян. Конница стояла на флангах.

41. Так выстроил войско Ганнибал, у Сципиона же было около двадцати трех тысяч пехотинцев, а всадников из италийцев и римлян — тысяча пятьсот.[461] Вместе с ним сражался и Массанасса со многими всадниками-номадами и другой царек Дакама[462] с шестьюстами всадников. Пехоту и Сципион, подобно Ганнибалу, построил в три линии, и все отряды поставил правильно друг за другом, чтобы между ними легко могли проезжать всадники. По фронту каждого отряда он поставил лучших бойцов, которые должны были бросать руками, как стрелы катапульты, в подходивших слонов толстые древка в два локтя длиной, крепкие и в своей большей части обитые железом. И им и остальным пехотинцам было приказано уклоняться от нападения зверей и, разбегаясь, постоянно бросать в них дротики или, приближаясь возможно ближе, подрезать им жилы на ногах. Так были построены у Сципиона пехотинцы; всадников номадских, привычных переносить вид и запах слонов, он поставил на флангах, италийских же, ввиду их непривычки к этому, — позади всех, они готовы были двинуться через промежутки, когда пехотинцы выдержат первый натиск слонов. У каждого из этих всадников был помощник, несший большое количество дротиков, которыми он собирался отражать зверей. Так обстояло у него дело с конницей; командование правым флангом он передал Лелию, левым — Октавию.[463] В середине стоял он сам, как и Ганнибал, ввиду взаимного уважения к доблести друг друга, имея около себя всадников, чтобы помогать там, где они увидят своих попавшими в тяжелое положение: Ганнибал — четыре тысячи, Сципион — две тысячи и триста италийцев, которых он сам вооружил в Сицилии.

42. Когда у них было все готово, каждый стал объезжать своих, ободряя их; Сципион на глазах у воинов призывал богов, которых оскорбляли карфагеняне всякий раз, когда нарушали соглашения, и просил войско смотреть не на множество врагов, но на свою доблесть, которой они и раньше одолели этих же врагов, хотя их на этой же земле было и больше. Если и у победивших есть по отношению к будущему страх или неуверенность, или колебание, насколько больше необходимо должно быть это у побежденных. Так возбуждал своих Сципион и успокаивал их относительно малочисленности; Ганнибал же напоминал своим о делах, совершенных ими в Италии, сколько блестящего и великого они сделали, не против номадов, но против всех италийцев в Италии, и с того места, где стоял, указывал на малочисленность врагов и призывал их, чтобы они, будучи более многочисленными, не показали себя на родной земле худшими, чем менее многочисленные враги. Каждый выставлял своим опасность и величие настоящего состязания: Ганнибал, указывая, что это состязание решает судьбу Карфагена и всей Ливии, быть ли ей в рабстве в случае поражения или в дальнейшем властвовать над всем, что они захватили, Сципион же — что в случае поражения для римлян нет даже безопасного отступления, если же они победят, их государство станет еще более могущественным, им самим это даст отдых от настоящих трудов, возможность вернуться домой и славу на будущее время.

43. Так, каждый воодушевляя своих, они начали битву — Ганнибал, подав знак к наступлению трубами, Сципион, приказав ответить тем же. Когда войска сошлись, начали сражение слоны, снаряженные для внушения ужаса и возбуждаемые уколами стрекал со стороны тех, кто на них сидел; но всадники-номады, носясь вокруг них, метали в них дротики один за другим, пока вожаки не вывели их из битвы, израненных, бросившихся бежать и уже переставших слушаться. Так было со слонами, стоявшими на флангах, стоявшие же в середине фаланги стали топтать римских пехотинцев, бывших неопытными в такой битве, малоподвижных вследствие своего тяжелого вооружения и поэтому не имевших возможности легко от них убегать или их преследовать, пока Сципион не приказал италийским всадникам, выстроенным позади и имевшим более легкое вооружение, соскочить с испуганных коней и, окружив слонов, забросать их дротиками. И он сам, первый, соскочив с коня, ранил шедшего впереди слона. Его пример внушил смелость другим и они стали уже отовсюду наносить слонам раны; тогда отступили и слоны.

44. Когда с поля битвы были удалены звери, началось состязание одних лишь мужей и коней. Правое крыло римлян, которым командовал Лелий, обращает в бегство стоящих против него номадов, после того как Массанасса ударом копья убил их царька Массату;[464] быстро явившись им на помощь, Ганнибал восстановил положение. На левом же крыле, где римлянами командовал Октавий, а у неприятелей стояли кельты и лигуры, и тем и другим приходилось очень плохо. Сципион послал им на помощь трибуна Ферма[465] с отборным отрядом; Ганнибал же, когда восстановил порядок на левом крыле, поскакал к лигурам и кельтам, ведя с собой вторую линию карфагенян и ливийцев. Видя его, Сципион, в свою очередь, явился туда со вторым рядом своих солдат. Таким образом, сошлись на бой два лучших полководца; те, кто был под их начальством, блестяще вели это состязание, полные уважения к своим вождям; и у тех и у других не было недостатка в решимости; и бой, и увещания были решительными и сильными.

45. Так как битва была долгой и нерешительной, вожди, жалея своих усталых воинов, бросились друг на друга, чтобы личной схваткой ускорить окончание боя. Оба одновременно бросили копья, Сципион попал в щит Ганнибала, а Ганнибал — в коня Сципиона. Конь, страдая от раны, унес Сципиона назад, пока тот, пересев на другого коня, вновь не бросил дротика в Ганнибала. Но и тогда он не попал в него, но убил находившегося поблизости всадника. В это время, узнав об этом, явился и Массанасса. Римляне, видя, что их полководец сражается за них, как простой воин, с большей силой бросились на врагов, обратили их в бегство и стали преследовать бегущих; те уже не повиновались Ганнибалу, который верхом объезжал их и уговаривал их остановиться и вновь испытать военное счастье. Тогда, потеряв надежду на них, Ганнибал повел в бой тех, которые с ним прибыли из Италии и находились еще в резерве и не двигались с места; он надеялся напасть на римлян, во время преследования расстроивших свои ряды. Те же, разгадав его намерение, ревностно стали отзывать друг друга от преследования и снова построились для боя. Так как у них не было коней, не было уже и дротиков, они пустили друг против друга в ход мечи и вступили в рукопашный бой. Здесь произошло страшное избиение, наносились жестокие раны, раздавались стоны падающих, громкие радостные крики убивавших, пока, наконец, италийцы[466] и этих не обратили в бегство и не стали преследовать бегущих и не произошло, таким образом, блестящее завершение войны.

46. Во время бегства Ганнибал, заметив множество собравшихся вместе всадников-номадов, быстро подъехав к ним, просил не покидать его и, убедив, напал на преследующих, понадеявшись, что он сможет как-нибудь организовать обратное преследование. Столкнувшись прежде всего с массилиями, он вступил с ними в сражение, и это было единоборство между стоявшими друг против друга Массанассой и Ганнибалом. Когда и они понеслись друг на друга, полные возбуждения, Массанасса, бросив копье, попал в щит Ганнибала, Ганнибал и на этот раз поразил у противника коня. Массанасса, выбитый из седла, пеший устремился на Ганнибала и, ударив напавшего на него прежде других всадника, убил его. Приняв копья остальных на щит из слоновой кожи, он вытащил одно из копий, застрявших в щите, и, бросив его в Ганнибала, снова не попал в него, но, подобно Сципиону, убил находившегося поблизости всадника. Извлекая же второе копье, он был ранен в руку и на короткое время вышел из боя. Сципион, узнав об этом, испугался за Массанассу и поспешил к месту боя, где нашел Массанассу перевязавшим рану и снова несущимся на другом коне в бой. И вновь у них завязался равный для обеих, сторон и весьма упорный бой, так как и те и другие стыдились полководцев, пока Ганнибал, заметив на каком-то холме столпившихся иберов и кельтов, не поскакал туда, чтобы и их привлечь к сражению. Тогда сражающиеся, не понимая причины его удаления и приняв его отъезд за бегство, добровольно оставили сражение и беспорядочно бежали не туда, куда, как они видели, направился Ганнибал, но куда каждый сумел. Таким образом они рассеялись, римляне же, считая, что битва уже окончена, нестройно преследовали их, тоже не понимая намерения Ганнибала.

47. Но он уже возвращался с холма, окруженный иберами и кельтами. И Сципион опять спешно стал отзывать римлян, чтобы они оставили преследование, и выстроил их, причем их было много больше, чем спустившихся с холма; поэтому они без труда их победили. Потерпев неудачу и в этой последней попытке, Ганнибал уже явно обратился в бегство, потеряв всякую надежду. Его преследовало много всадников и среди них Массанасса, который, хотя и страдал от раны, но все время старался догнать его, желая во что бы то ни стало привести Ганнибала пленником Сципиону. Ночь, однако, спасла Ганнибала, и уже в темноте с двадцатью всадниками, которые могли равняться с ним в быстроте бега, он примчался в город, которому имя Тон (Uvn),[467] и узнал, что сюда сбежалось после поражения много всадников из бруттиев и иберов. Поэтому, боясь иберов, как варваров, быстрых на всякое решение, и бруттиев, как италийцев, соплеменных Сципиону, как бы они не отвели его к Сципиону, чтобы получить прощение за свои проступки против Италии, тайно бежал оттуда с одним всадником, которому он более всего доверял. Проехав за две ночи и два дня до трех тысяч стадиев, он прибыл в приморский город Гадрумет,[468] где у него оставалась некоторая часть войска для охраны хлеба. Вызвав воинов из близлежащих мест и собрав бежавших из битвы, он стал готовить оружие и машины.

VIII.

48. Сципион же, одержав такую блестящую победу, ненужную часть добычи стал сжигать сам, подпоясавшись, как обычно делают полководцы римлян. Он отослал в Рим на кораблях десять талантов золота, две тысячи пятьсот талантов серебра, изделия из слоновой кости и наиболее видных из пленных; с ними он отправил Лелия, чтобы сообщить о победе, и, распродав остальное, вырученные деньги роздал войску; особенно отличившимся он дал подарки, а Массанассу увенчал и на этот раз. Обходя города, он подчинял их себе. Таков был конец битвы Ганнибала и Сципиона в Ливии, впервые тогда вступивших в сражение друг с другом; в ней погибло у римлян две тысячи пятьсот человек,[469] у Массанассы — еще больше, у неприятелей — двадцать пять тысяч. В плен было взято восемь тысяч пятьсот. К Сципиону перебежало триста иберов, а к Массанассе — восемьсот номадов.

49. Когда еще ни карфагеняне, ни римляне не получили известий об этом, первые послали к Магону, еще набиравшему наемниками кельтов, приказ вторгнуться в Италию, если он может, или переплыть с наемниками в Ливию, последние же, поскольку это письмо было перехвачено и доставлено в Рим, послали Сципиону новое войско, коней, корабли и деньги. Он же уже направил по земле к Карфагену Октавия, сам же плыл на кораблях. Карфагеняне, узнав о поражении Ганнибала, на быстроходном судне направили к Сципиону послов, во главе которых стояли Ганнон, называемый Великим, а Гасдрубал Козел.[470] Они поставили высоко на носу корабля жезл глашатая и протягивали к Сципиону руки по образу молящих. Он приказал им явиться в лагерь и, когда они пришли, дал им аудиенцию, восседая на высоком сидении. Они со стенанием бросились на землю, и, когда служители подняли их и приказали сказать, чего они желают, Гасдрубал Козел сказал:

50. «Дозвольте, о, римляне, и этому Ганнону и всем разумным из карфагенян очистить себя от проступков, в которых вы нас обвиняете; ваших послов, против которых наше отечество погрешило невольно вследствие голода, мы спасли и отправили к вам. Не следует, чтобы и вы обвиняли всех карфагенян, тех, которые и прежде просили мира и, получив его, охотно поклялись. Но есть города (poleiw),[471] которые легко склоняются к худшему, и то, что доставляет удовольствие, всегда имеет силу у толпы. Это испытали и мы, не имея возможности ни убедить толпу, ни сдержать ее из-за тех, которые клевещут там на нас и отнимают возможность откровенно говорить перед вами. Не судите, о, римляне, с точки зрения вашей дисциплины и благоразумия о том, что делается у нас, но если кому кажется виной и то, что народ повинуется подстрекающим его, то обратите внимание (|polog>zesue)[472] на голод и на безвыходность положения, которая возникла у нас вследствие этих несчастий. Ведь, конечно, не могло быть сознательным делом одних и тех же лиц только что просить о мире и согласиться заплатить такие деньги, и отказаться от длинных судов, кроме немногих, и передать вам большую часть своей державы, и поклясться относительно этого, и принять клятву от вас, отправив для этого послов в Рим, а затем, когда наши послы были еще у вас,[473] добровольно все это нарушить. Но скорее всего кто-то из богов лишил нас разума и затем буря, занесшая ваше продовольствие в Карфаген; а вдобавок к этой буре голод отнял у нас способность заботиться о чужих нуждах, когда мы сами нуждались во всем. Нельзя требовать рассудительности от толпы, неорганизованной и испытывающей несчастья.

51. Если же и в этом случае мы кажемся вам виновными, а не несчастными, мы соглашаемся и с этим, и вот поэтому-то и заклинаем вас о прощении. Для не погрешивших ни в чем возможна защита своей справедливости, для погрешивших остается только мольба. Этим путем они скорее получат сострадание от счастливых, когда те посмотрят на изменчивость человеческих дел и увидят, что вследствие внезапных перемен умоляют те, которые вчера сами могли наносить обиды. Так и город карфагенян, величайший и могущественнейший в Ливии, богатый одновременно и кораблями, и деньгами, и слонами, и войском пешим и конным, и многочисленными подданными, процветавший семьсот лет и властвовавший над всей Ливией и другими народами и островами и таким огромным морем и долгое время дерзавший на соперничество с вами самими, ныне имеет надежду на спасение не в море и кораблях, не в слонах и конях, не в подданных, от которых от всех он отказался в вашу пользу, но в вас самих, испытавших прежде от него столько зла. Нужно, чтобы вы, приняв это во внимание и остерегаясь по отношению к себе Немезиды, умеренно пользовались своим счастьем, действовали достойно вашего, о, римляне, собственного великодушия и прежнего счастья карфагенян и научились бы на наших бедствиях безропотно переносить перемены, посылаемые божеством, чтобы и по отношению к богам ваше поведение для вас было безгрешным и по отношению ко всем людям достойно похвалы.

52. Конечно, нечего бояться, как бы и теперь карфагеняне, которые за прежнее неразумие подверглись столь тяжкому раскаянию и наказанию, не переменили своего решения. Для людей разумных стражем, охраняющим их от прегрешений, является благоразумие, для склонных же к проступкам — прежние страдания и раскаяние. Естественно, что подвергшиеся наказанию тверже выполняют свои обязательства, чем те, которые этого не испытали. Не следует, чтобы вы, которые упрекаете карфагенян за жестокость и правонарушения, сами подражали им в этом; для впавших в несчастье сами бедствия бывают началом новых правонарушений вследствие безвыходности их положения, для счастливых само человеколюбие находится в их власти. Ни славно, ни полезно для вашей власти уничтожить такой великий город, а не сохранить его. Вы сами — лучшие судьи того, что вам выгоднее. Мы же вам ради своего спасения приводим изо всего главным образом два следующих положения: прежнее достоинство Карфагенской державы и вашу собственную умеренность во всем, которая вместе с оружием подняла вас до такой степени власти и могущества. На каких бы условиях вы ни дали нам мир, мы примем его; излишне говорить о них тем, которые вашей власти вручают все свое».

53. Сказав это, Козел заплакал. Сципион, удалив их, долго совещался с лучшими из окружавших его. Когда он пришел к определенному решению, он, вызвав их, сказал так: «Вы недостойны никакого прощения, вы, так часто нагло нарушавшие договоры с нами и, наконец, теперь столь явно и беззаконно совершившие преступление по отношению к посольству, что ни отрицаете этого, ни возражаете на то, что достойны высшего наказания. Но что же обвинять тех, которые сами сознаются во всем? Вы прибегаете к мольбам, вы, которые не оставили бы даже имени римлян, если бы вы победили. Но мы никогда не сделаем вам чего-либо подобного; ведь и послов ваших, бывших еще в Риме, когда вы нарушили клятвенно заключенный договор и совершили преступление против наших послов, наш город отпустил, и я их, занесенных в мой лагерь, отослал к вам, уже воевавшим с нами, невредимыми. Нужно, чтобы вы, обвиняющие самих себя, считали выгодой то, что получите. Я скажу свое мнение, а сенат постановит, что ему будет угодно.

54. Еще раз мы даруем вам, карфагеняне, мир, если вы передадите римлянам длинные корабли, кроме десяти, и слонов, которых вы имеете, и все, что вы за последнее время похитили, или цену потерянного, причем в случае разногласий я буду третейским судьей, передадите также всех пленных и перебежчиков и всех, кого Ганнибал привез из Италии. Все это сделайте в течение тридцати дней с того момента, как будет установлен мир; в течение шестидесяти дней Магон должен удалиться из области лигуров, а вы — вывести гарнизоны из городов, которые находятся вне финикийских рвов,[474] отдать всех заложников, которых вы от них имеете, а в Рим каждый год в течение пятидесяти лет вносить по двести эвбейских талантов.[475] И больше не набирать наемников ни у кельтов, ни у лигуров, не воевать ни с Массанассой, ни с любым другим другом римлян, и чтобы никто из карфагенян не воевал против них, по крайней мере от имени общины. Вы будете владеть городом и всей той областью, которую вы имели внутри финикийских рвов, когда я переплыл в Ливию. Вы будете друзьями и союзниками римлян на земле и на море, причем все это будет, если это одобрит сенат. Когда эти условия будут приняты, римляне удалятся из Ливии в течение ста пятидесяти дней. Если вы захотите получить перемирие, пока не отправите посольство в Рим, вы дадите нам тотчас заложниками сто пятьдесят юношей, которых я сам выберу, дадите также для содержания войску другую тысячу талантов и продовольствие. Когда будет заключен договор, вы получите обратно заложников».[476]

IX.

55. Так сказал Сципион, и послы отнесли его ответ в Карфаген, где народ сходился на собрание в течение многих дней для обсуждения этих предложений, причем у лучших было мнение — принять предложенное и не рисковать всем, отказываясь от повиновения в каких-либо отдельных вопросах, рыночная же толпа, думая больше о потере всего, что они имели — а это было так много, а не об ужасах настоящего, не хотела принимать этих условий и негодовала, что правители во время голода предпочитают хлеб отдать римлянам для обеспечения перемирия вместо того, чтобы дать его своим гражданам; окружая каждого из них, они грозили всем, что разграбят и сожгут их дома. Наконец, они решили в настоящих обстоятельствах призвать советником Ганнибала, который имел уже шесть тысяч пехотинцев и пятьсот всадников и стоял в городе Мартама.[477] Он прибыл, и хотя умеренные граждане боялись, как бы этот воинственный муж не подстрекнул толпу продолжать войну, он в речи, полной достоинства, велел принять мир.[478] Но народ, обезумев от гнева, поносил и его и грозил всем, пока одни из знатных не бежали к Массанассе, другие же, потеряв надежду на спасение государства, добровольно предали сами себя римлянам.

56. Карфагеняне, узнав, что в какой-то гавани Ганнибал собрал много хлеба, выслали к нему грузовые суда и длинные корабли, решив, если они получат хлеб, выступить с оружием из города и лучше подвергнуться всему, что решит послать им судьба, чем добровольно стать рабами римлян. Но когда ветер и буря разбили их корабли, они, разочаровавшись во всем, стали проклинать богов, как замышляющих их гибель, заключили перемирие со Сципионом и отправили послов в Рим. И Сципион послал от себя тех, которые бы посоветовали признать предложенное. Говорят, что он это сделал по двум причинам: во-первых, он считал, что это полезно государству, а во-вторых, узнав, что консул Гней Корнелий Лентул[479] замышляет отнять у него командование войском, а ему не хотелось, чтобы слава окончания войны досталась другому. Уезжающим он поручил сказать, что, если римляне будут медлить, он сам от своего имени заключит мир.

57. Римляне же очень радовались, что одолели столь великое государство, которое прежде причинило им много бедствий и которое по могуществу занимало второе или третье место на земле, но сенаторы спорили между собой, одни еще полные гнева и раздражения на карфагенян, другие же — уже жалея их и считая, что в чужих несчастьях они должны принимать решения согласно с достоинством римского народа. Один из друзей Сципиона,[480] поднявшись, сказал: «Не о спасении карфагенян, отцы-сенаторы, теперь у нас забота, но о верности римлян по отношению к богам и о доброй славе среди людей, чтобы нам не поступать более жестоко, чем сами карфагеняне, нам, которые обвиняют карфагенян в жестокости, и, всегда заботясь об умеренности в малых делах, не пренебречь ею в более значительных; а ведь их вследствие их значительности нельзя скрыть, но по всей земле и теперь и впоследствии пройдет слух об этом, если мы уничтожим прославленный город, владыку морей, который властвовал над многими островами, над всем морем, более чем над половиной Ливии, который в битвах против нас самих проявил столько примеров и счастья и силы; с ними, пока они еще боролись, следовало бороться, но раз они пали, их надо щадить, подобно тому, как и из атлетов никто не бьет уже павшего противника, да и из зверей многие щадят упавших. Следует при счастливых обстоятельствах остерегаться отмщения богов и зависти людей. Если кто внимательно подумает, сколько они совершили против нас, он поймет, что в этом и есть самая страшная воля судьбы, если теперь молят об одном спасении те, которые имели возможность совершить. против нас столько и таких деяний и которые недавно блестяще боролись за Сицилию и Иберию. Но за все это они понесли наказание, в последних же своих преступлениях они обвиняют голод, для людей зло самое тягостное, которое может отнять всякую способность мыслить.

58. Я ничего не скажу в защиту карфагенян, так как этого не стоит делать; я ведь хорошо знаю, что перед этим бывшие у нас договоры они нарушали, но, как поступая в таких случаях, отцы наши достигли такого благоденствия, хотя вы и сами это знаете, я все же вам напомню. Когда все наши соседи, жившие вокруг нас, часто от нас отпадали и постоянно нарушали клятвенные договоры с нами, они не пренебрегли ими — ни латинами, ни тирренами, ни сабинянами. И когда опять-таки жившие вокруг нас айканы, вольски и кампанцы, все другие племена Италии нарушили договоры с нами, они стойко перенесли это. И племя самнитов, которое трижды пренебрегало дружбой и договорами и восемьдесят лет вело с нами величайшие войны, они не уничтожили, равно всех других, которые призвали Пирра против Италии. Да и мы сами еще недавно не истребили же тех из италийцев, которые присоединились к Ганнибалу, равно и бруттиев, которые до конца боролись вместе с ним против нас, но, наказав их тем, что мы отняли у них часть земли, позволили им владеть остальным, так как одновременно и благочестиво и полезно для нашего благоденствия не столько истреблять племена людей, сколько учить их благоразумию.

59. Итак, ради чего изменим мы по отношению к карфагенянам наш образ действий, пользуясь которым доныне мы процветали? Или потому, что их город больше других? Но поэтому он еще более достоин пощады. Или потому, что они часто нарушали данные нам клятвенно обещания? Но ведь это делали и другие и, можно сказать, все. Или потому, что они теперь подвергаются малому наказанию? Они, у которых отнимаются все корабли, кроме десяти, которые передают нам слонов, свою главную силу, платят десять тысяч эвбейских талантов,[481] отступаются от всех городов и всей страны, над которой они властвуют вне финикийских рвов, и все, что они разграбили, страдая от голода, они, все еще страдая от голода, отдают, а в случае разногласий третейским судьей для них является Сципион, воевавший с ними. Я хвалю Сципиона и за высокие и за многочисленные эти требования, но настойчиво советую ради завистливости судьбы и переменчивости человеческих дел пощадить тех, у которых есть еще, пока мы не заключили соглашения, много кораблей и большое количество слонов, причем Ганнибал, муж самый опытный в военном деле, уже имеет войско, Магон из области кельтов и лигуров ведет других многочисленных наемников, а сын Сифакса Вермина[482] является их союзником, равно как и другие народы номадов; наконец, они имеют много рабов. Если они потеряют надежду на то, что они могут получить от нас, они, не жалея ничего, воспользуются всем этим. Нет ничего страшнее отчаяния в битвах, в которых и божество не всегда справедливо и часто завистливо.

60. По-видимому, и Сципион, предвидя это, прислал нам свое мнение и добавил, что, если мы будем медлить, он сам заключит договор. Естественно, что он лучше нас разбирается в обстановке и что ему виднее, так как он находится на месте. Отвергнув его советы, мы обидим человека, столь любящего свой город, и такого исключительного полководца, который, когда мы и не стремились в Ливию, побудил нас к этому, не взяв войска, сам собрал его для себя и эту кампанию провел для нас настолько счастливо, как мы того и не ожидали. И достойно удивления, что, относясь вначале к этой войне легкомысленно, вы теперь хотите продолжать ее так настойчиво и неумеренно. Если же кто считает, что все это верно, но боится, как бы и теперь карфагеняне не нарушили договоров, то наиболее вероятно, что они, столь много претерпев от прежних нарушений, сами уже будут стражами этих договоров и на будущее время станут чтить благочестие, из-за нечестия пав перед нами на колени; непоследовательно для одних и тех же сенаторов одновременно презирать карфагенян, как уже не имеющих никакой силы, и в то же время бояться их, как могущих поднять восстание. А нам легче уследить за ними, чтобы они вновь не усилились, чем сейчас их окончательно уничтожить; ведь теперь они будут сражаться с отчаянием; впоследствии же мы всегда будем сдерживать их, боящихся нас. Достаточно неприятностей будут они иметь и без нас: их будут теснить все живущие вокруг них, помня зло за прежнее их насилие, да и Массанасса, муж, вернейший нам, находясь там, будет всегда следить за ними.

61. Но если кто-либо пренебрежет всем этим, лишь бы самому заменить в командовании Сципиона, наблюдая лишь свои интересы и уверенный, что он встретит покровительство судьбы до самого конца, то что же мы будем делать с городом, взявши его, если только мы его возьмем? Уничтожим его совершенно за то, что они разграбили наши корабли с хлебом? Но они готовы отдать это вместе со многим другим. Или мы этого не сделаем, остерегаясь отмщения богов и поношения от людей, но передадим его во власть Массанассе? Но хоть он нам и друг, не следует делать даже его безмерно могущественным; напротив, надо думать, что их вражда друг с другом полезна для Римского государства. Или всю эту землю мы пустим в аренду? Но охраняющее ее войско поглотит весь доход: мы будем нуждаться в большом войске, как это естественно в окружении многих соседей, которые все варвары. Или мы пошлем колонистов, заставив их жить среди стольких номадов? Но они всегда будут терпеть от них насилия, так как варвары сильнее их; если же они одолеют их, то на будущее они сами будут нам страшны и будут вызывать у нас зависть, имея страну столь обширную и много лучшую, чем наша. Это, мне кажется, принимая в соображение, Сципион и велит нам принять мольбы карфагенян. Послушаемся поэтому и умоляющих и нашего полководца».

62. Так он сказал, Публий же Корнелий,[483] родственник Корнелия Лентула, бывшего тогда консулом и имевшего намерение быть преемником Сципиона, возразил так: «Только на то, что выгодно, о, отцы-сенаторы, надо смотреть, когда идет война; и насколько этот город, как указывают вот они, является еще могущественным, настолько нам нужно остерегаться его неверности, соединенной с могуществом, и нужно ранее сокрушить силу, если мы не можем устранить их неверность. Для нас нет более удобного случая, чтобы уничтожить страх перед карфагенянами, чем настоящий, когда они во всех отношениях слабы и находятся в безвыходном положении, прежде чем они опять усилятся и в том, и в другом отношении. И конечно, я не отказываюсь разобрать этот вопрос с точки зрения справедливости; мне не кажется, что наше государство предъявило неумеренные требования к карфагенянам, которые, когда благоденствуют, поступают несправедливо и насильничают над всеми, в несчастьях же умоляют и, если добьются успеха, тотчас же нарушают соглашения. У них нет ни уважения к святости договоров, ни твердости слова в клятвах; и вот таких он предлагает спасти, боясь отмщения богов и ненависти людей. Я же думаю, что сами боги поставили Карфаген в такое положение, чтобы когда-нибудь понесли наказание за нечестие те, которые и в Сицилии, и в Иберии, и в Италии, и в самой Ливии, и с нами, и со всеми другими всегда и заключали договоры, и преступали клятвы, и совершали другие страшные и преступные дела. Прежде чем перейти к нашим делам, я приведу вам пример их отношений к другим народам, чтобы вы знали, что все будут обрадованы, если мы накажем карфагенян.

63. Они у закинфян,[484] в славном городе Иберии, бывшем в договорных отношениях с ними самими и дружественном нам, перебили всех, кто только был в цветущем возрасте, хотя те ни в чем не поступили несправедливо. Они, взяв по договору подвластную нам Нуцерию[485] и поклявшись отпустить каждого с двумя одеяниями, заперли их сенат в баню и, зажегши баню, заставили задохнуться, а уходивший народ перебили копьями. Сенат же ацерранов[486] после заключения с ними договора они бросили в колодезь, а колодезь засыпали. Нашего консула Марка Корнелия,[487] обманув его клятвами, повели как будто для того, чтобы повидаться с их больным полководцем, и, схватив, отвезли его из Сицилии в Ливию как пленника с двадцатью двумя кораблями.[488] Убили они и Регула,[489] другого нашего полководца, замучив его, когда он, чтобы не нарушить своей клятвы, вернулся к ним. Сколько же совершил Ганнибал, или воюя, или устраивая засады, или преступая клятвы по отношению к городам и войскам нашим, против собственных своих союзников, грабя города и избивая воевавших вместе с ним, было бы долго перечислять. Достаточно сказать, что он разрушил четыреста наших городов. Наших же пленных бросал он во рвы и реки, проходил по ним, как по мостам, других же бросал под ноги слонам, иным же приказывал вступать в единоборство друг с другом, ставя братьев против братьев и отцов против сыновей. А эти недавние события, когда они присылали сюда послов относительно мира и умоляли и клялись, и, когда послы их были еще здесь, в Ливии же, они разграбили наши суда и заключили в оковы наших воинов. До такой степени безумия доходят они вследствие кровожадности.

64. Так вот какая же может быть жалость или умеренность в проявлении своих чувств со стороны других в отношении тех, которые сами не проявляли в отношении кого бы то ни было ни умеренности, ни мягкости? Как сказал сам Сципион, если бы мы попали в их власть, не оставили бы даже имени римского народа. Но, говоришь ты, тверда их верность, крепко их рукопожатие! Какая верность? Какой договор, какая клятва, которую они не затоптали? Какое соглашение, какие знаки расположения, которых они не осквернили бы своей наглостью? Не будем подражать, говорит он, им! Какое же соглашение мы нарушаем, еще ни в какое с ними не вступавшие в соглашение? Но, говорит он, не будем подражать их кровожадности. И мы сделаем друзьями и союзниками этих кровожаднейших людей? Ни того, ни другого они недостойны. Но пусть, они предадут себя нам по закону побежденных, как многие предавали себя, а мы посмотрим. И что бы мы им ни дали, пусть они видят в этом милость, а не соглашение. Различаются же эти два предложения между собой следующим образом. Пока они будут заключать договоры, они будут их нарушать, как и прежде, всегда находя в этих договорах какой-нибудь предлог, находя что они в них ущемлены; спорные же дела представляют много предлогов. Когда же они передадут себя нам и мы возьмем у них оружие, и самое тело их будет нашим, и они убедятся, что у них нет ничего собственного, тогда падет их надменность и они будут довольны, что бы они от нас ни получили, как будто это нечто чужое. Итак, если Сципиону это кажется иначе, вы имеете возможность сопоставить и обсудить оба мнения; если же он заключит договор с карфагенянами помимо вас, зачем он посылал это дело на ваше решение? Так как вы полномочны судить относительно этого, я высказал свое мнение, которое, я считаю, принесет пользу государству».

65. Это сказал Публий; сенат поставил этот вопрос на поименное голосование, и большинство поддержало мнение Сципиона. Итак, был заключен мир, это уже в третий раз, между римлянами и карфагенянами. И главным образом Сципион считал необходимым побудить к нему римлян или ввиду сказанных соображений, или считая, что римлянам для благоденствия достаточно отнять у карфагенян только право на господство, ведь есть и такие, которые считают, что он ради поддержания благоразумия у римлян желал навсегда оставить им соседа и соперника, внушающего страх, чтобы они, достигнув огромного счастья и безопасности, не стали высокомерными. И то, о чем Сципион тогда думал, об этом немного позднее громко сказал римлянам Катон, порицая их за крайнее раздражение против Родоса.[490] Сципион, заключив этот договор, со всем войском переплыл из Ливии в Италию и вступил в Рим с триумфом, самым блестящим из всех, какие до него были.[491]

66. Обычай, который соблюдается и ныне, когда справляется триумф, таков. Все выступают увенчанные венками, впереди идут трубачи и движутся повозки с добычей, проносят башни и изображения взятых городов, картины, изображающие военные события, затем золото и серебро — нечеканенное и в монетах — и если есть, то и другие подобные же ценности, и все венки, которыми наградили полководца за доблесть или города, или союзники, или подчиненные ему войска. Затем шли белые быки, а за быками были слоны и все вожди и самих карфагенян и номадов, которые были взяты в плен.[492] Впереди самого полководца шли ликторы, одетые в пурпурные туники, и хор кифаристов и играющих на свирелях, подобно тирренской процессии, подпоясанные и с золотыми венками на голове; подобным образом выступают другие в строю с пением и приплясыванием. Их называют лидийцами, потому (думаю), что тиррены являются колонистами лидийцев.[493] Один из них, в пурпурной до пят одежде, в золотых ожерельях и браслетах, делает различные жесты, вызывая смех, как бы насмехаясь над неприятелями. За ним множество носителей благовоний, а за благовониями — сам полководец на колеснице, пестро расписанной, в венке из золота и драгоценных камней, одетый, по отеческому обычаю, в пурпурную тогу с вотканными в нее золотыми звездами, несет скипетр из слоновой кости и лавровую ветвь, которую римляне всегда считают символом победы. С ним всходят на колесницу мальчики и девушки, а на свободных конях с обеих сторон едут юноши, его родственники. За ним следуют все те, которые во время войны были у него писцами, служителями, оруженосцами. И после них войско по илам и когортам, все увенчанное и несущее лавровые ветви; лучшие же воины несут и знаки отличия. Из начальников одних они восхваляют, других осмеивают, а иных порицают; ибо триумф не знает запрета, и все вправе говорить, что только хотят. Прибыв на Капитолий, Сципион распустил процессию, а на угощение он по обычаю пригласил друзей в храм.

X.

67. Такой конец имела для римлян вторая война против карфагенян, начавшаяся с Иберии и кончившаяся в Ливии таким договором относительно самого Карфагена. У эллинов в это время проходила сто сорок четвертая олимпиада.[494] Массанасса полный гнева на карфагенян и уверенный в дружбе римлян, захватил значительную часть земли карфагенян, как принадлежавшую некогда ему. Карфагеняне просили римлян помирить их с Массанассой. Римляне послали третейских судей, которым было велено содействовать, насколько могут, Массанассе. Так Массанассе была прирезана часть земли карфагенян, карфагенянами было заключено соглашение и с ним, которое продолжалось около пятидесяти лет.[495] За это время Карфаген, пользуясь спокойно миром, достиг большого могущества и многолюдства благодаря плодородию земель и выгодному положению у моря.

68.[496] И тотчас, как это случается в счастливых обстоятельствах, одни стали склоняться на сторону римлян, другие — на сторону демоса, некоторые же выражали свои симпатии Массанассе. Предводительствовали же каждой из этих группировок люди, выдающиеся по славе и доблести: сторонниками римлян Великий Ганнон,[497] избравшими сторону Массанассы был Ганнибал, прозванный Скворцом, сторонниками же демоса — Гамилькар, которому было прозвище Самнит,[498] и Карталон. Они,[499] выждав время, когда римляне воевали с кельтиберами,[500] а Массанасса пошел на выручку сына, которого окружили и держали в осаде другие иберы,[501] убеждают Карталона,[502] бывшего боэтархом и объезжавшего в силу этой власти страну, напасть на подданные Массанассы, живших в палатках на спорной земле. И он убил некоторых из них, угнал добычу и бывших там в полях ливийцев возбуждал против номадов. Много и других военных столкновений произошло у них друг против друга, пока от римлян не пришли другие послы для разбора их споров, которым также было велено незаметно помогать Массанассе. И послы закрепили за Массанассой все, что захватил он раньше, следующим хитрым способом. Они ничего не сказали и никого не выслушали, чтобы Массанасса не потерпел какого-либо ущерба, как это произошло бы при правильном суде, но, став между ними обоими, протянули руки, разделяя их: и это было у них приказание, обращенное к обеим сторонам, примириться. Немного позже Массанасса поднял распри из-за так называемых великих равнин[503] и из-за области пятидесяти городов, которую они называют Туской.[504] Из-за этого карфагеняне вновь прибегли к римлянам. Римляне обещали им на этот раз отправить послов для решения спора, но затянули отправку, пока можно было уже считать, что дело карфагенян в большей части проиграно.

69. И тогда римляне отправили послов и среди них Катана,[505] которые, прибыв на спорную землю, потребовали, чтобы обе стороны предоставили им право решения относительно всего. Массанасса, конечно, как уже захвативший большую долю и всегда твердо полагавшийся на римлян, им это право предоставил, карфагеняне же отнеслись к этому предложению подозрительно, так как знали, что прежние послы судили недобросовестно. Итак, они сказали, что договор, заключенный при Сципионе, не нуждается ни в каком разбирательстве, ни в каком исправлении; надо только, чтобы из него ничего не нарушалось. Но послы, не желая произносить своего решения, удалились и стали осматривать страну, тщательно обработанную и имевшую большие источники доходов. Войдя в город, они увидели, насколько он стал могуществен и насколько увеличилось его население после бывшего незадолго перед тем истребления, причиненного ему Сципионом. Вернувшись в Рим, они говорили, что не столько зависть, сколько страх вызывает у них положение Карфагена, города враждебного и столь значительного, соседнего и так быстро растущего. И особенно Катон говорил, что никогда у римлян даже свобода не будет прочной, пока они не уничтожат Карфагена. Сенат, узнав об этом, решил воевать, но сперва пользовался предлогами, а свое решение держал скрытым. И говорят, что Катон с того времени в сенате постоянно повторял свое мнение, чтобы Карфагена не существовало, Сципион же Насика[506] требовал противоположного, чтобы Карфаген был оставлен целым, на страх, как он думал, для римлян, уже тогда начавшим отступать от сурового образа жизни.

70.[507] У Карфагенян же сторонники демократии изгнали заботившихся о делах Массанассы, которых было около сорока; они провели голосование об их изгнании и заставили демос поклясться никогда их обратно не принимать и не позволять никому вносить предложение об их возвращении. Изгнанные бежали к Массанассе и стали побуждать его к войне. Он же, и сам желая того же, послал в Карфаген двоих из сыновей, Голоссу[508] и Миципсу,[509] требуя принять назад изгнанных из-за него. Перед ними, подходившими к городу, боэтарх запер ворота, боясь, как бы родственники изгнанных не разжалобили демос слезами. А на Голоссу, уже возвращавшегося домой, напал Гамилькар Самнит и некоторых из его спутников убил, самого же его привел в страх, вследствие чего Массанасса, сделав это себе поводом для нападения, стал осаждать город Героскопу,[510] подступив к нему в нарушении условий договора. Карфагеняне двадцатью пятью тысячами пехотинцев и четырьмястами городских всадников под начальством Гасдрубала, бывшего тогда у них боэтархом,[511] ополчились на Массанассу. Когда они приблизились, Асасис[512] и Суба,[513] таксиархи Массанассы, из-за чего-то поссорившиеся с сыновьями Массанассы, перешли на их сторону, ведя за собой шесть тысяч всадников; благодаря этому Гасдрубал воспрянул духом, переместил лагерь ближе к царю и в нескольких стычках имел успех. Массанасса, устраивая ему засаду, понемногу отступал, как будто убегая, пока не завел его на большую и пустынную равнину, которую отовсюду окружали крутые холмы, где было полное отсутствие продовольствия. Тогда он, обратившись против неприятелей, стал лагерем на равнине: Гасдрубал же поднялся на холмы, представлявшие как бы своего рода укрепления.

71. На следующий день они собирались вступить в бой, Сципион же Младший,[514] взявший впоследствии Карфаген и бывший тогда легатом Лукулла, воевавшего с кельтиберами,[515] явился в это время к Массанассе, посланный просить у него слонов. Навстречу ему Массанасса, сам занятый своим вооружением, как человек готовящийся к битве, послал всадников и некоторым из сыновей приказал принять явившегося. Сам же он на рассвете выстроил войско, так как, несмотря на то, что ему было восемьдесят восемь лет, он был еще хорошим всадником и скакал на неоседланном коне, как это в обычае у номадов, одновременно и командуя, и сражаясь, как рядовой воин. Из ливийцев номады самые сильные, и хотя все они отличаются долголетием, номады самые долголетние. Вероятно, причина этого в том, что зимой у них не бывает сильных морозов [от которых гибнет все], а лето не очень жаркое, как у эфиопов и индийцев. Поэтому в этой земле и из зверей водятся самые могучие, а люди всегда находятся под открытым небом и в трудах. У них мало вина, а пища у них простая и полезная. И вот Массанасса, вскочив на коня, стал устраивать войско, а Гасдрубал вывел против него свое в значительно большем количестве, так как уже и к нему пришли многие из страны. Сципион смотрел на сражение с высоты, как в театре. И часто позднее он говорил, что, участвуя во всевозможных сражениях, он никогда так не наслаждался; ибо, говорил он, на одно это сражение, где сошлись на битву сто десять тысяч мужей, он смотрел беззаботно. И, применяя несколько возвышенный тон, он говорил, что только двое до него видели подобное зрелище во время Троянской войны. Зевс с горы Иды и Посейдон с Самофракии.

72. Битва шла с зари до ночи, много пало с обеих сторон, и, по-видимому, Массанасса был победителем. Когда он возвращался с боя, ему встретился Сципион. Он же к нему, как к другу по деду, проявил исключительное внимание. Карфагеняне, узнав о прибытии Сципиона, просили его примирить их с Массанассой. Он свел их, и, когда пошел разговор об условиях, карфагеняне сказали, что уступят Массанассе землю около Эмпория[516] и дадут тотчас двести талантов серебра и восемьсот со временем, когда же он потребовал выдать ему перебежчиков, они не захотели даже слушать, но разошлись, не достигнув никаких результатов. Возвратился Сципион в Иберию, получив слонов, Массанасса же, окружив холм, где стояли враги, рвом, сторожил, чтобы им не доставлялось никакого продовольствия. И вообще поблизости не было ничего, так что и ему едва лишь издалека с очень большим трудом доставлялось оно в малом количестве. Казалось, что Гасдрубал мог бы тотчас пробиться через линию врагов, пока у него войско было еще сильным и не пострадавшим, но так как у него запасов было больше, чем у Масанассы, он считал, что заставит Массанассу вступить в сражение, и оставался, узнав вместе с тем, что едут послы римлян для примирения. Они пришли, но им было сказано, что если у Массанассы дела хуже, чтобы они прекратили их спор, если же он имеет преимущество, чтобы они еще более подстрекнули его к борьбе.

73. Порученное им они выполнили,[517] голод же истощал Гасдрубала и карфагенян; сами они ослабели и не могли уже силой одолеть врагов; они сперва перебили вьючных животных, затем после вьючных животных — коней и ели ремни, варя их. У них распространялись разные болезни как вследствие негодной пищи, так и от отсутствия всякой деятельности и времени года, ибо в одно место и в узкий лагерь была заперта большая толпа людей при обычном в Ливии жарком лете. Когда у них кончились дрова для варки пищи, они стали сжигать деревянные части оружия. Из умерших никто не выносился из лагеря, поскольку Массанасса не снимал охраны, их и не сжигали из-за недостатка дров. Поэтому смертность у них была большая, с очень болезненными явлениями, так как они находились вместе с разлагавшимися и издававшими зловоние трупами. Большая часть войска уже погибла; а остаток, не видя для себя никакой надежды на спасение, постановил выдать Массанассе перебежчиков, внести пять тысяч талантов серебра в течение пятидесяти лет и принять назад своих изгнанников, в нарушение собственной клятвы, причем сами они должны были выходить через одни ворота по одному, проходя между рядами врагов с одним только одеянием. Когда они уходили, то Голосса, раздраженный недавним нападением на него, или с ведома отца, или сам по себе, послал на них всадников-нумидийцев, которые перебили не защищавшихся, не имевших оружия для отражения врагов и не могших бежать из-за слабости. Так из пятидесяти восьми тысяч мужей совсем немногие спаслись в Карфаген и с ними полководец Гасдрубал и другие из знатных людей.

XI.

74. Такова была война между Массанассой и карфагенянами, последовала же за ней третья и последняя война римлян в Ливии.[518] Карфагеняне, потерпев поражение от Массанассы, так что город стал вследствие этого очень слабым, стали бояться и самого Массанассы, еще бывшего поблизости с большим войском, и римлян, которые всегда чувствовали вражду к ним и которые постараются найти предлог в произошедшем столкновении с Массанассой. Их подозрения были совершенно правильны, так как римляне, узнав об этом, тотчас стали набирать войско по всей Италии, не говоря о цели набора, чтобы иметь возможность быстро использовать набранное войско соответственно обстоятельствам. А карфагеняне, считая, что этим они исключат предлог для обвинения, объявили о приговоре к смерти Гасдрубала, бывшего полководцем в этой войне против Массанассы, и Карталона боэтарха, равно и всех других, которые принимали участие в этом деле, возлагая на них вину за войну. Они отправили также послов в Рим, которые обвиняли самого Массанассу, но обвиняли и этих лиц, что они, защищаясь от него слишком решительно и поспешно, ввергли этим город в опасность обвинения в том, будто он начинает военные действия. Но когда кто-то из сенаторов спросил послов, как случилось, что они приговорили виновных к смерти не в начале войны, а после поражения и явились к ним в качестве послов не прежде, но только теперь, те затруднились дать подходящий ответ, сенат же, давно решивший воевать и изобретавший для этого предлоги, ответил следующим образом: карфагеняне не достаточно оправдались перед римлянами. Тогда послы, вновь выступив, спросили: если они считаются в глазах сената виновными, то какой ценой они смогут смыть обвинение; сенат дословно ответил так: «если удовлетворите римлян». Когда они стали искать, что будет достаточным для удовлетворения, одни полагали, что римляне хотят, чтобы была увеличена сумма денег, определенная при Сципионе, другие же — чтобы они отступились в пользу Массанассы от спорной земли. Находясь в затруднении, они вновь отправили послов в Рим и просили их узнать точно, что является для римлян достаточным удовлетворением. На это римляне опять сказали, что карфагеняне хорошо знают это. С этими словами они отослали послов обратно.[519]

75. И вот карфагеняне были в страхе и недоумении, Утика же, величайший после Карфагена город Ливии, имевший удобные гавани для причала судов, достаточно большие к тому же для высадки войск, отстоящий от Карфагена на шестьдесят стадиев и хорошо расположенный для войны с карфагенянами, разочаровавшись тогда в деле карфагенян и проявляя в подходящий момент старинную свою ненависть к ним, отправила послов в Рим, которые передали Утику в распоряжение римлян.[520] Сенат, до того стремившийся к войне и к ней готовившийся, когда к римлянам присоединился такой укрепленный и удобно расположенный город, открыто выразил свое намерение и, собравшись на Капитолий (где они обычно рассматривали вопрос о войне), постановил воевать с карфагенянами. Военачальниками они тотчас послали консулов: над пехотой Мания Манилия, а над флотом — Луция Марция Цензорина,[521] которым тайно было указано не прекращать войны, прежде чем они не разрушат Карфагена. Принеся жертвы, консулы отплыли в Сицилию, чтобы переправиться оттуда в Утику; плыли же они на следующих кораблях: на пятидесяти пентерах, на ста гемиолиях[522] и на многих других без военного оборудования, легких и круглых торговых судах. На них плыло войско в восемьдесят тысяч пеших и до четырех тысяч всадников,[523] все отборные воины, ибо, ввиду столь замечательного похода и явной надежды на победу, всякий и из граждан и из союзников стремился на эту войну, и многие записывались в ряды войска даже в качестве добровольцев.

76. Карфагенянам и объявление войны и начало военных действий было сообщено одновременно одним вестником; он принес и постановление о войне и вместе с тем сообщил, что против них плывет флот. Пораженные этим, они стали отчаиваться в своем положении и потому, что у них не было кораблей, и потому, что так недавно они потеряли такое количество молодежи; у них не было ни союзников, ни готовых наемников, ни хлеба, собранного на случай осады, и ничего другого, как это бывает при не объявленной наперед и столь стремительно начатой войне, и сами не имея возможности сопротивляться одновременно и римлянам и Массанассе. Поэтому они отправили других послов в Рим, дав им полномочия решать все по своему усмотрению, чтобы, как только могут, уладить дело при сложившихся обстоятельствах. Сенат сказал им, что, если карфагеняне дадут консулам, еще находящимся в Сицилии, в качестве заложников триста знатнейших среди них детей в ближайшие тридцать дней и выполнят все другое, предписанное им, они будут иметь Карфаген свободным и автономным и всю землю, которую они имеют в Ливии. Это было постановлено во всеобщее сведение, и сенаторы дали послам отнести это решение в Карфаген; тайно же они послали приказ консулам держаться того, что было поручено им частным образом.[524]

77. Карфагеняне относились с подозрением к сенатскому решению, передавая заложников не на основании твердого соглашения; но так как они находились в такой опасности, то, возлагая надежды на то, что они не уклонятся ни от какого условия, они со всем рвением, предупреждая назначенный срок, повезли своих детей в Сицилию, причем их оплакивали родители и домашние, особенно матери, которые с безумными воплями обнимали детей, хватались за корабли, везущие их, и полководцев, их сопровождавших, бросались к якорям, разрывали снасти, руками обвивали моряков и препятствовали плаванию. Были среди женщин и такие, которые плыли за кораблем далеко в море, проливая слезы и смотря на детей. Находившиеся же на берегу рвали на себе волосы и били себя в грудь, как при жестокой печали; ведь им казалось, что дача заложников это лишь красивое выражение, на деле же это — сдача города, когда эти дети отдаются без какого-либо определенного соглашения. И многие из них среди воплей и это пророчили городу, говоря, что выдача детей нисколько ему не поможет; такова вот была отправка заложников в Карфагене, в Сицилии же консулы, приняв их, переслали в Рим, а карфагенянам сказали, что все остальное, что нужно для окончания войны, они скажут в Утике.

78. Переплыв туда, они стали лагерем — пешие там, где некогда был лагерь Сципиона, а корабли — в гаванях утикийцев. Когда послы из Карфагена прибыли и туда, консулы сперва воссели на высоком трибунале, причем рядом с ними стояли гегемоны[525] и хилиархи,[526] войско же было построено по обеим сторонам длинными рядами в блестящем оружии с высоко поднятыми значками, чтобы по ним послы могли сообразить о многочисленности войска. Когда консулы приказали трубачу дать знак молчания, а глашатай возгласил, чтобы послы карфагенян подошли, их повели между длинными рядами войска, к самому же возвышению они не могли приблизиться: посредине была протянута веревка; консулы приказали им говорить, чего они хотят. Послы стали говорить много разных жалобных слов — и о договорах, бывших у них с римлянами, и о древности самого Карфагена, обширных его размерах и о его силе, его величайшем и продолжительном прошлом господстве на земле и на море. Они сказали, что говорят это не для самовосхваления: в таких несчастьях не время самовосхвалению, «но пусть острота перемены нашего положения будет для вас, о римляне, основанием к благоразумию и умеренности. Ведь самые могущественные — те, которые, жалея пострадавших, основывают свои благие надежды на том, что они ни в чем не погрешают по отношению к судьбе других. И это достойно вас и вашего благочестия, на которое вы Претендуете больше всех людей.

79. Если бы у нас были даже самые немилостивые враги, то довольно несчастий, которые мы потерпели, мы, которые лишены господства и на земле и на море, которые передали вам корабли и не приобретаем других, которые отстранены от охоты на слонов и от приобретения их иным путем, передали и прежде и теперь вам знатных заложников и своевременно платили дань, мы, которые привыкли получать ее от других. И этого было достаточно вашим отцам, с которыми мы воевали; и договор при них был заключен с нами, как с друзьями и союзниками, и клятва, принесенная при этом договоре, равна для обеих сторон. И они нам, с которыми воевали, были после этого верными союзниками; вы же, с которыми мы ни разу даже не вступали в сражение, в нарушении какого пункта этого договора, обвиняя нас, так стремительно постановили начать эту войну и без объявления ее двинулись на нас? Может быть, мы не дали дани? или у нас есть корабли, или вызывающие зависть слоны? или с тех пор мы не были верными по отношению к вам? или мы не заслуживаем жалости, когда у нас так недавно пятьдесят тысяч человек погибли от голода? но мы воевали с Массанассой, слишком многого он захотел; но и это все мы переносили из-за вас. Действуя беспрерывно и беззаконно против нас и против того места, в котором он был вскормлен и воспитан, он отнял у нас землю около Эмпория;[527] захватив и ее, он пошел за другими, пока не привел в беспорядок наш договор с вами; если это является поводом к этой войне, то мы и тех, которые двинулись против него, чтобы защищаться, приговорили к смерти, и к вам отправили послов, которые оправдывались относительно этого, и других, имевших полномочия решать все по своему усмотрению, чтобы заключить договор на каких хотите условиях. Зачем же нужны корабли, флот и войско против мужей, не только признающих, что они погрешили, но и всецело поручающих себя вам? Что это мы предлагаем не с целью обмануть вас, не скряжничая, готовые потерпеть, чем бы вы нас ни наказали, доказано достаточно ясно. Ведь мы тотчас отослали по вашему требованию знатных детей как заложников, как было приказано постановлением, раньше назначенных тридцати дней. В том же самом постановлении сказано, что если мы передадим вам заложников, вы позволите Карфагену быть свободным и автономным, владеющим тем, что мы имеем».

XII.

80. Так сказали послы. Цензорин, поднявшись, ответил следующее: «Что мне говорить вам, карфагеняне, о причинах войны? Ведь вы отправляли в Рим послов, и они узнали об этих причинах от сената. В том же, что ваши поступки по отношению к нам были лживы, в этом я вас уличу. Ведь в постановлении ясно сказано, и мы вас об этом предупредили в Сицилии, принимая заложников, что остальные решения будут сообщены вам в Утике. Конечно, за быстроту доставки заложников и за выбор их мы вас хвалим; но какая нужда в оружии тем, которые честно хотят жить мирно? Итак, все оружие, сколько бы его у вас ни было, и государственное, и частное, которое каждый из вас имеет, и дротики, и катапульты, передайте нам». Послы на это сказали, что им приходится слушаться, но они не знают, как они будут защищаться от Гасдрубала, которого они приговорили к смерти и который, собрав уже до двадцати тысяч воинов, расположился лагерем у самого Карфагена. Когда консулы сказали, что римляне позаботятся об этом, послы обещали выдать оружие. Вместе с послами были отправлены Корнелий Сципион Назика и Гней Корнелий по прозвищу Испанский ('Ispan\w);[528] они приняли двести тысяч всякого рода оружия, бесконечное множество стрел и дротиков, до двух тысяч катапульт, выпускающих заостренные стрелы и камни. Это было замечательное и в то же время странное зрелище, когда на огромном количестве повозок враги сами везли своим врагам свое оружие; за ними следовали послы и все члены совета старейшин и знатнейшие лица города, и жрецы, и другие выдающиеся лица; они надеялись, что консулы почувствуют к ним или уважение, или сожаление. Введенные со знаками своего достоинства к консулам, они стали перед ними. И вот Цензорин (так как он был более красноречив, чем его сотоварищ по власти), встав и помолчав долгое время с жестким выражением лица, наконец, сказал следующее:

81. «Что касается повиновения, о, карфагеняне, и готовности до сего времени и в отношении заложников и в отношении оружия, мы вас хвалим, но нужно в тяжелых обстоятельствах говорить кратко. Выслушайте с твердостью остальные приказы сената, уйдите для нашего спокойствия из Карфагена, поселитесь в каком хотите месте вашей страны в восьмидесяти стадиях от моря, так как этот город решено срыть до основания». Когда он это еще говорил, они с криком стали поднимать руки к небу и призывали богов как свидетелей совершенного над ними обмана; много горьких поношений высказывалось против римлян или потому, что они уже были готовы умереть, или обезумев, или сознательно раздражая римлян, чтобы вызвать их на оскорбление послов. Они бросались на землю, бились о нее и руками и головами; некоторые разрывали одежды и истязали собственное тело, как охваченные безумием. Когда же, наконец, у них прекратился острый приступ отчаяния, наступило долгое и полное печали молчание, и они лежали, как мертвые. Римляне были поражены, и консулы решили терпеливо переносить их речи, как потрясенных таким невероятным приказом, пока у них не пройдет негодование, хорошо зная, что величайшие бедствия сначала толкают безумную храбрость, со временем же дерзость сгибается перед необходимостью. Это испытали тогда и карфагеняне: когда во время молчания сознание их несчастия еще глубже овладело ими, они перестали негодовать; с воплями оплакивали они и себя, и детей, и жен, называя их по именам, и самую родину, обращаясь к ней с жалобами, как к живому человеку. Жрецы громко называли имена святилищ и находящихся в них богов, упрекая и их, словно присутствующих, в своей гибели. И они все так жалобно оплакивали и свою родину и самих себя, что и римляне заплакали вместе с ними.

82. Хотя и консулов охватила жалость при виде превратности человеческой судьбы, но они оставались суровыми, ожидая, пока карфагеняне насытятся своим плачем. Когда же последние прекратили стенания, вновь наступило молчание. И дав себе отчет в том, что их город безоружен и малолюден, что нет у них ни кораблей, ни катапульт, ни стрел, ни мечей, ни людей, способных обороняться, так как недавно еще погибло у них пятьдесят тысяч человек, что у них нет никакого наемного войска, ни друга, ни союзника, ни времени, чтобы их приобрести, что враги держат в своих руках и их детей, и оружие, и страну и осаждают город вооруженные, с кораблями, с пехотой, с машинами и конями, что Массанасса, другой их враг, у них под боком, — они воздержались от шума и дальнейшего выражения негодования, как нисколько не помогающих в несчастьях, и вновь обратились к речам. И Баннон,[529] которому было прозвище Тигилла (Tig>llaw), самый знатный из всех присутствовавших тогда, попросив разрешения говорить, сказал:

83. «Если есть у нас помимо сказанного еще прежде вам, римляне, право на слово, мы будем говорить не для того, чтобы выставлять свое право (не ко времени несчастным спорить), но чтобы вы узнали, что у вас есть основательный и разумный повод оказать нам милосердие. Ведь мы, властители Ливии и моря в самых широких пределах, воевали с вами за гегемонию; от нее мы отказались при Сципионе, когда передали вам корабли и слонов, которых имели, и взяли обязательство платить вам дань и даем ее своевременно. Во имя богов, которыми тогда клялись, пощадите нас, пощадите клятвы Сципиона, клявшегося, что римляне будут карфагенянам союзниками и друзьями. Нет ничего, в чем бы мы погрешили против этого договора. У нас нет ни кораблей, ни слонов, мы не уклоняемся от взносов дани, но были даже вам союзниками против трех царей.[530] Пусть не сочтет нужным кто-либо упрекнуть нас, если это раньше мы уже говорили, когда вы требовали оружия, ибо несчастия делают многословными и вместе с тем при молениях нет ничего могущественнее, как ссылка на договор, да и мы не имеем возможности прибегнуть к чему-либо другому, кроме слов, мы, которые всю нашу мощь выдали вам. Таковы прежние условия, поручителем которых, о, римляне, является Сципион. Что же касается настоящих условий, вы, консулы, являетесь для нас и творцами их и свидетелями. Вы потребовали заложников, и мы отвели вам самых лучших. Вы потребовали оружия и получили все, чего даже после осады взятые города добровольно не отдают. Мы верили обычаю и образу действия римлян. Ведь и сенат прислал нам обещание, и вы, требуя заложников, говорили, что разрешите Карфагену быть автономным, если получите их. Если было прибавлено, что остальные ваши приказания будут сообщены потом, не достойно вас было при требовании дать заложников, требовании совершенно ясном, обещать, что город будет автономным, а затем как какую-нибудь прибавку к выдаче заложников потребовать, чтобы сам Карфаген был разрушен. Если вы считаете законным его уничтожить, то каким образом вы оставите его свободным или автономным, как вы говорили?

84. Вот что имели мы сказать и о прежних договорах, и том, который был заключен между нами. Если и этого вы не примете во внимание, то мы перестанем говорить — что остается еще несчастным, — станем плакать и просить. О многом можем мы молить из-за множества бедствий: мы взываем ради города древнего, по воле и благоволению богов воздвигнутого, во имя его славы, достигшей такой высоты, ради его имени, известного по всей земле, ради стольких святилищ, в нем находящихся, и богов, не причинивших вам никакого зла: не лишайте их торжественных служений, шествий и праздников, не лишайте гробницы обычных приношений, так как мертвые ни в чем перед вами не виновны. Если есть у вас жалость даже к нам (а вы говорите, что, жалея нас, вы разрешаете нам переселиться) пощадите государственный алтарь, пощадите площадь, пощадите богиню — хранительницу совета — и все остальное, что еще для живых радостно и ценно. Ведь в самом деле, чего вам еще бояться Карфагена, вам, владеющим и нашими кораблями, и нашим оружием, и вызывающими зависть слонами? А относительно переселения, если кому-либо покажется, что вы предлагаете нам это в утешение, то это — дело невыполнимое, переселиться в глубь материка людям, живущим благодаря морю, бесчисленное количество которых работает на море. Вместо этого мы делаем вам другое предложение, более приемлемое для нас и более славное для вас: город, ни в чем не повинный перед вами, оставьте невредимым, нас же самих, которых вы переселяете, если желаете, убейте. Ведь только так вы покажете, что вы гневаетесь на людей, а не на храмы, богов, могилы и город, ни в чем не виновный.

85. К славе благородства и благочестия стремитесь вы, римляне, во всех делах и в счастливых обстоятельствах показываете свою умеренность; и это вы внушаете всем, кого бы вы ни побеждали. Так вот, ради Зевса и богов, и других, и всех тех, которые еще теперь хранят Карфаген (да никогда они ни вам, ни детям вашим не воздадут злом за понесенные бедствия!), да не нарушите вы вашей собственной доброй славы впервые по отношению к нам, не оскверните вашего доброго имени таким поступком, который и совершить трудно и столь же тяжко о нем слышать; к тому же он будет совершен вами первыми. Ведь много было войн у эллинов и у варваров, много и у вас, о, римляне, против других народов: и никто никогда не разрушал до основания города, протянувшего до битвы руки с просьбой о пощаде и передавшего оружие и детей и согласившегося перенести любое наказание какое только есть у людей. Во имя богов, которыми мы клялись, изменчивости человеческой судьбы и страшнейшей для счастливых Немесиды мы просим вас, чтобы вы сами не накладывали своими руками пятна на свою добродетель, не доводили наши несчастья до неисцелимой гибели, но разрешили, если вы сами не дадите нам владеть своим городом, еще раз послать, по крайней мере, в сенат послов относительно него и молить об этом. Вы видите, что это короткая отсрочка, но в этот короткий промежуток времени она несет нам долгое мучение вследствие неизвестности будущего; вам же равно безопасно будет теперь ли или немного спустя совершить намеченное, но зато вам прибавится слава благочестия и человеколюбия».

86. Это сказал Баннон, но по суровому выражению консулов в течение всей речи было ясно, что они ни в чем не уступят карфагенянам; когда он кончил, Цензорин ответил: «Относительно того, что предписал сенат, зачем нужно много говорить? Он предписал, и должно быть сделано; и мы не можем отложить исполнение того, что уже давно было приказано исполнить. Если бы мы это приказывали вам, как врагам, нужно было бы только сказать и принудить сделать; когда же это делается, о, карфагеняне, ради общей пользы, может быть, отчасти и нашей, но гораздо более вашей, я не откажусь изложить вам и основания этого решения, если вас можно скорее убедить, чем принудить силой. Это море всегда побуждает вас, помнящих о былой вашей власти и силе на нем, поступать несправедливо и от этого ввергает вас в несчастья. Ведь из-за него вы старались захватить Сицилию и потеряли Сицилию; вы переправились в Иберию и потеряли Иберию. И после заключения перемирия вы грабили купцов, особенно наших, и, чтобы скрыть это, топили их, пока, пойманные с поличным, вы не откупились от нас Сардинией. Так и сардов вы потеряли из-за моря, которое как бы создано, чтобы побуждать всех стремиться всегда к большему из-за быстроты в действиях на нем.

87. И афинян оно, когда они предались морскому делу, и чрезвычайно возвеличило и погубило; морские прибыли похожи на купеческие, которые заключают в себе и возвеличение и полную гибель. Вы ведь знаете, что те самые, о которых я только что упомянул, распространив свою власть по Ионийскому морю до Сицилии, не прежде отказались от жажды захвата и наживы, чем потеряли всю свою власть, и гавани и корабли передали врагам, приняли в город чужой гарнизон и сами срыли свои длинные стены; и стали они тогда даже почти что материковыми жителями. И это надолго спасло их. Ведь более устойчива, о, карфагеняне, жизнь на материке в занятиях земледелием, свободная от опасностей. Правда, выгоды там, может быть, меньше, но одновременно доходы от земледелия надежнее и безопаснее, чем от морской торговли. А в целом, мне кажется, город, стоящий на море, является скорее каким-то кораблем, чем землей: он всегда подвержен волнениям в делах и переменам; город же, стоящий в глубине страны, пользуется безопасностью, как находящийся на земле. Поэтому и в древности царские резиденции, как правило, были в центре их стран, и потому-то оказались столь обширными царства мидян, ассирийцев, персов и других.

88. Но я перестану ссылаться на пример царских резиденций, не имеющих к вам никакого отношения; посмотрите на вашу Ливию, сколько городов внутри этой страны живут безопасно. С любым из них вы можете стать соседями, чтобы избавиться от раздражающего вас вида и чтобы не было у вас тягостных воспоминаний о тех несчастиях, которые вы испытываете ныне, когда, смотря на море, лишенное кораблей, вы вспоминаете о множестве кораблей, которые вы имели прежде, и о всей той добыче, которую вы ввозили, и в какие гавани вы гордо вступали и наполняли добычей верфи и склады снастей. О чем напоминают вам внутри ваших стен выстроенные казармы для войск, коней и слонов? О чем напоминают рядом с ними выстроенные склады? Какие чувства пробуждает в вас все это? Что другое, кроме огорчения и страстного желания вернуть потерянное, если когда-нибудь представится к этому возможность? Это вполне человеческое чувство, когда люди, вспоминая о бывшем некогда счастье, надеются, что счастье вернется; лекарство же, исцеляющее наши бедствия, — это забвение, которого нельзя получить, если вы не избавитесь от этого зрелища. И самое явное тому доказательство — то, что вы, часто получавшие прощение и заключавшие договор, постоянно нарушали клятвы. Итак, если еще вы стремитесь к власти и, теряя ее, злобствуете против нас и выжидаете подходящего момента, тогда вам нужен этот город и такие гавани и верфи и эти стены, выстроенные наподобие лагеря. Но зачем мы будем щадить явно уличенных врагов? Если же вы честно отказываетесь от власти, не на словах только, но к в помышлениях, берете себе только то, чем вы владеете в Ливии, и на этом без всяких возражений заключаете с нами договор, ну же, покажите это и на деле, переселившись в глубь Ливии, которой вы владеете, и уйдя от моря, от которого вы отказались.

89. И не притворяйтесь, что вы просите пощадить святилища, алтари, площади и могилы; из всего перечисленного могилы останутся на месте; если вы захотите, то сможете, приходя сюда, приносить умилостивительные жертвы и совершать жертвоприношения в святилищах, являясь сюда. Остальное мы уничтожим. Ведь вы приносите жертвы не верфям, не стенам несете умилостивительные дары. И, переселившись, вы можете создать новые очаги и другие святилища и площади, и скоро и они станут для вас отчими, так же, как, покинув все это в Тире, вы переменили это на вновь созданное в Ливии и приобретенное вами тогда теперь считаете отчим. Кратко говоря, поймите, что мы постановили это не по вражде к вам, но для сохранения твердого согласия и общей безопасности; если вы вспомните, ведь мы и Альбу,[531] бывшую не враждебной нам, но нашей метрополией, не из неприязни, но высоко чтя ее, как ее колонисты, для общей пользы переселили в Рим, и это принесло пользу обеим сторонам. Но, говорите вы, есть у вас еще много работников, которые получают свое пропитание, трудясь на море. И об этом мы подумали, чтобы вам было удобно сообщаться с морем, и вы могли бы легко ввозить и вывозить продукты; ведь мы велим вам отойти от моря не на большое расстояние, а только на восемьдесят стадиев.[532] Ведь мы, предписывающие вам это, находимся от моря на расстоянии ста стадиев.[533] Мы даем вам выбрать место, какое хотите, и, переселившись, жить там по своим законам. Это и есть то, о чем мы говорили раньше, что мы оставим Карфаген автономным, если он будет нам повиноваться; ибо Карфагеном мы считали вас, а не землю».[534]

XIII.

90. Сказав это, Цензорин замолчал. И так как карфагеняне, пораженные его словами, не ответили ничего, он прибавил: «Что нужно было сказать, убеждая и утешая вас, сказано; приказание же сената должно быть выполнено и выполнено немедленно. Итак, идите: ведь вы все-таки еще послы». Так он сказал, они же, удаляемые служителями, предвидя, что будет сделано карфагенянами, вновь попросили разрешения говорить. Вновь допущенные, они сказали: «Мы видим неумолимость приказания; ведь вы не даете нам даже права отправить послов в Рим. У нас нет надежды еще раз прийти к вам: мы будем убиты карфагенянами, прежде чем закончим нашу речь. Мы просим вас не за себя (мы готовы перенести все), но еще раз за самый Карфаген; может быть, он, пораженный страхом, сможет подчиниться своему несчастью. Поставьте около него корабли, пока мы пойдем отсюда сухим путем, чтобы, и видя и слыша, что вы приказываете, они это перенесли, если только могут. Мы попали в такое безвыходное и бедственное положение, что сами заклинаем вас двинуть корабли против нашего отечества». Сказав это, они ушли, Цензорин же, двинувшись с двадцатью пентерами, стал на якорь около города. Из послов часть разбежалась во время пути, но большинство молча продолжало путь.

91. Карфагеняне же — одни смотрели со стен, ожидая, когда придут послы, и негодовали, что они так медлят, и рвали на себе волосы; другие же пошли навстречу подходящим, не имея больше сил ждать и побуждаемые желанием скорее узнать результат. Видя суровое выражение приближавшихся, они били себя в лицо и обращались с вопросами, одни ко всем вместе, другие же отдельно к каждому, если кто был дружен или знаком с кем-либо из них, хватая его и расспрашивая о случившемся. Так как никто не отвечал, они застонали, как бы предчувствуя явную гибель. Бывшие на стене, услышав это, застонали вместе с ними, ничего еще не зная, но как при явном и большом несчастье. Около ворот они едва не задавили послов, бросившись к ним целой толпой; они их едва не растерзали, но послы сказали, что прежде им надо встретиться с советом старейшин. Тогда только одни расступились перед ними, другие же пошли вслед, обуреваемые желанием скорее все узнать. Когда они вошли в здание совета, старейшины удалили остальных и одни заседали среди своих, толпа же стояла вокруг здания. Послы сначала объявили приказание консулов, и тотчас в совете поднялся вопль, и народ, стоявший снаружи, также завопил. Затем, когда послы перешли к тому, что возражали они, защищаясь и прося и убеждая разрешить им отправить послов в Рим, в совете вновь наступило глубокое молчание; все ожидали, желая узнать, чем все кончилось; и народ также молчал. Когда же они узнали, что даже отправить послов им не разрешили, они, горько плача, подняли вопль, и народ ворвался к ним.

92. И тут начались несказанные и безумные стенания; так, говорят, менады в вакхическом исступлении произносят дикие, нечеловеческие речи. Одни стали мучить и терзать, как виновников этого коварства, тех из старейшин, которые внесли предложение дать заложников; другие так поступали с теми, кто советовал выдать оружие; иные бросали камнями в послов, как вестников бедствий; иные разбежались по городу. Тех италийцев, которые еще были среди них, так как это бедствие надвинулось неожиданно и без всякого объявления, они подвергли различным мучениям, приговаривая, что они отплачивают им за заложников, за выдачу оружия и за обман. Весь город наполнился стенаниями и воплями гнева, страхом и угрозами; на улицах они связывали своих самых близких и бежали в святилища, как в убежища; они поносили богов, говоря, что они не могли охранить самих себя. Другие же бросились к арсеналам и плакали, видя их пустыми. Иные бежали к верфям и оплакивали корабли, выданные вероломным врагам. Некоторые звали по именам слонов, как будто те были еще здесь, они поносили и своих предков и самих себя, говоря, что следовало, не передавая ни кораблей, ни слонов, не внося дани, не передавая оружия, умереть вместе с родиной, когда она была в полном вооружении. Более же всего гнев их разжигали матери заложников; как некие эриннии из трагедии, они с завыванием кидались на каждого встречного, напоминая о выдаче детей и о своих предсказаниях; они насмехались над ними, говоря, что боги должны защищать их вместо детей. Небольшая часть, которая еще не потеряла головы, стала запирать ворота и вместо катапульт сносить на стену камни.

93. Совет в тот же день постановил воевать и объявил об освобождении рабов;[535] полководцем же избрали для внешних действий Гасдрубала, которого раньше они присудили к смертной казни, имевшего уже собранными двадцать тысяч человек.[536] И кто-то быстро отправился к нему с просьбой не помнить зла на отечество, находящееся в крайней опасности, и не возлагать на него теперь ответственности за то, что по необходимости из-за страха перед римлянами несправедливо сделано против него. Внутри же стен полководцем был выбран другой Гасдрубал, внук Массанассы по дочери.[537] Они отправили послов и к консулам, вновь прося перемирия на тридцать дней, чтобы отправить посольство в Рим. Потерпев неудачу и на этот раз, они почувствовали в себе удивительную перемену и решимость лучше претерпеть что угодно, чем покинуть город. В результате перемены настроения их быстро наполнила бодрость. Все государственные и священные участки и все другие обширные помещения были превращены в мастерские. Работали вместе и мужчины и женщины и днем и ночью, отдыхая и получая пищу посменно в назначенном размере. Они вырабатывали каждый день по сто щитов, по триста мечей, по тысяче стрел для катапульт; дротиков и длинных копий пятьсот и катапульт, сколько смогут. Для того, чтобы их натягивать, они остригли женщин ввиду недостатка в другом волосе.[538]

94. В то время, как карфагеняне с таким рвением готовились к войне, консулы, быть может, отчасти не решаясь сразу приступить к такому небывалому делу, а вместе с тем и считая, что они возьмут, когда захотят, безоружный город силой, все еще медлили. Они также думали, что карфагеняне сдадутся вследствие недостатка продовольствия, как часто бывает в тяжких обстоятельствах, что в первый момент люди возражают, с течением же времени и по размышлении их охватывает страх, что они не оказали повиновения. Эту мысль решился высказать и некто из самих карфагенян, когда ему показалось, что их уже начинает охватывать страх; выступив в собрании как будто бы с другим предложением, он сказал, что, поскольку они безоружны, из несчастий нужно выбирать меньшее; таким образом, он ясно высказал свое мнение. И Массанасса был недоволен римлянами; ему было тяжело, что сам он, поставив на колени мощь карфагенян, должен видеть, как быстро появились другие, чтобы получить титул победителей, не согласовавшись с ним раньше, чем прийти, как они это делали в прежних войнах. Однако, когда консулы, испытав его, призвали его к совместным действиям, он сказал, что пошлет им помощь, когда увидит, что они в ней нуждаются. Немного времени спустя он, послав к ним, спросил, нуждаются ли они уже в чем-нибудь. Не вынося его надменности и уже отчасти и не доверяя ему, как человеку, раздраженному против них, они ответили, что пошлют к нему, когда будут нуждаться в чем-либо. Вопросом о продовольствии войска они были очень озабочены, получая его только из Гадрумета, Лептиса, Сакса (sajoy),[539] Утики и Ахоллы,[540] так как остальная часть Ливии была вся еще под властью Гасдрубала, откуда он посылал продовольствие в Карфаген. Потратив на это немного дней, оба консула подошли к городу, готовые к битве, и попытались взять Карфаген приступом.

XIV.

95. Карфаген был расположен в самой внутренней части очень большого залива и был очень похож в некотором роде на полуостров.[541] От материка его отделял перешеек, шириной в двадцать пять стадиев; от перешейка, между болотом и морем, тянулась к западу длинной и узкой лентой коса, шириной, самое большее, полстадия. Часть города, обращенная к морю, была окружена простой стеной, так как была построена на отвесных скалах, та же часть, которая была обращена к югу в сторону материка, где на перешейке находилась и Бирса,[542] была окружена тройной стеной. Из этих стен каждая была высотой до тридцати локтей,[543] не считая зубцов и башен, которые отстояли друг от друга на расстоянии двух плетров,[544] каждая в четыре яруса; ширина стены была тридцать футов;[545] каждая стена делилась по высоте на два яруса, и в ней, бывшей полой и разделенной на камеры, внизу обычно стояли триста слонов и находились склады пищи для них. Над ними же были лошадиные стойла для четырех тысяч коней и хранилища сена и овса, а также казармы для людей, примерно для двадцати тысяч пеших воинов и четырех тысяч всадников. Столь значительные приготовления на случай войны были у них уже раньше сделаны для размещения в одних только стенах. Тот же угол, который от этой стены, минуя вышеуказанную косу, загибался к заливу, один только был слабо укреплен и низок и с самого начала оставлен без внимания.[546]

96. Гавани Карфагена были взаимно связаны, так что можно было проплывать из одной в другую; вход же в них из открытого моря был шириной в семьдесят футов,[547] и запирался он железными цепями. Первая гавань бьша предоставлена торговым судам, и в ней было много различных причалов; во внутренней же гавани посредине был остров, и как этот остров, так и гавань были охвачены огромными набережными. Эти набережные были богаты верфями и доками, рассчитанными на двести двадцать кораблей, и, помимо верфей, складами, где держалось все нужное для оснащения триэр. Перед каждым доком стояли две ионические колонны, окружавшие гавань и остров, что вместе с гаванью создавало впечатление круглой галереи. На острове было сооружено на возвышении помещение для командующего флотом, откуда трубач должен был давать сигналы, а глашатай передавать приказы, командующий же за всем наблюдать. Этот остров был расположен у входа в гавань и поднимался высоко вверх, так что командующий мог видеть все, происходящее в море, а подплывающим нельзя было ясно видеть, что делается внутри гавани. Даже вошедшим в гавань купеческим судам не были видны верфи, ибо их окружала двойная стена и были особые ворота, которыми купцы из первой гавани попадали в город, не проходя через верфи.

97. Таков был в то время облик Карфагена.[548] Консулы, разделив между собой операции, двинулись на врагов: Манилий с материка по перешейку, собираясь засыпать ров и штурмовать невысокое на нем укрепление, а после него высокие стены; Цензорин же с суши и с кораблей подвигал лестницы против наиболее слабо укрепленного угла стены. Оба презирали карфагенян как безоружных, но, натолкнувшись на новое оружие и на неожиданную решимость воинов, они были поражены и отступили. Это было первое, что сразу помешало им, надеявшимся без боя взять город. Когда они вновь сделали попытку и опять потерпели неудачу, у карфагенян возросла самоуверенность, консулы же, боясь Гасдрубала, ставшего лагерем в тылу у них, за болотом, на небольшом расстоянии, стали и сами укреплять два лагеря: Цензорин у болота, под стенами врагов, а Манилий — на перешейке, на дороге, ведшей к материку. Когда у них были выстроены оба лагеря, Цензорин переправился через болото за лесом для машин, но на него внезапно напал начальник карфагенской конницы Гимилькон, прозванный Фамеей;[549] при этом столкновении Цензорин потерял пятьсот человек, занятых рубкой леса, и много оружия. Однако, доставив все же некоторое количество материала, Цензорин сделал машины и лестницы. И вновь оба консула попробовали штурмовать город и равным образом потерпели неудачу. Манилий некоторое время еще прилагал здесь усилия и, с трудом разрушив часть передового укрепления, отказался от мысли пытаться еще в этом направлении напасть на город.

98. Цензорин, засыпав часть болота вдоль косы,[550] чтобы получилось более широкое пространство, подвинул две большие машины с таранами; одну из них подталкивали шесть тысяч пехотинцев, руководимых военными трибунами, другую же — гребцы, тоже под начальством начальников кораблей. Благодаря соревнованию, возникшему вследствие одинакового и равного труда и между работающими и между начальствовавшими ими, часть стены упала, и уже была видна внутренняя часть города. Но и при таких обстоятельствах карфагеняне, оттеснив их, стали ночью восстанавливать упавшую стену. Но так как ночи им не хватило на это дело, то они, боясь, что и ту часть работы, которую они только что сделали, и еще влажную, римские машины днем могут разрушить, сделали вылазку против сооружений врагов, одни вооруженные, другие — без оружия, имея только зажженные факелы, и сожгли их, правда не все (так как не успели из-за нападения римлян), но, сделав их все негодными, удалились. С наступлением дня римлян охватило желание прорваться силой через упавшую и не окончательно заделанную часть стены и ворваться в город; внутри же было видно ровное место, удобное для сражения. Здесь карфагеняне по фронту поставили вооруженных воинов, а невооруженных пристроили к ним сзади с камнями и кольями и, разместив многих других на крышах, расположенных вокруг домов, ожидали наступающих, если они решатся ворваться в город. Римляне, еще более раздраженные тем, что эти невооруженные люди их презирают, смело бросились в город. Сципион, который вскоре после этого взял Карфаген и за это был прозван Африканским, бывший тогда военным трибуном, поколебался войти в город и, разделив свои отряды на много частей и поставив их на некотором расстоянии вдоль укрепления, не позволил им войти в город. Вошедших в город и вытесненных карфагенянами, которые со всех сторон напали на них, он прикрыл своими войсками и тем спас. И это было первое, что создало ему славу, так как он оказался более дальновидным и осторожным, чем консул.

99. Когда поднялось созвездие Пса,[551] лагерь Цензорина охватила болезнь, так как он был расположен у болота со стоячей и зловонной водой и ветер с моря, загораживаемый громадными городскими стенами, не очищал воздуха. Поэтому Цензорин перенес лагерь от болота к морю. А карфагеняне, когда начинался ветер, дувший в сторону римлян, тащили канатами маленькие челноки с хворостом и паклей вдоль стен так, чтобы они не были заметны врагам; когда же, загнув за угол стен, они должны были стать заметными для врагов, они, налив в них смолы и насыпав серы, поднимали на них паруса и, когда паруса надувались ветром, подкладывали в челноки огонь. Эти челноки, гонимые ветром и направлением огня, наталкивались на корабли римлян, причиняли им много вреда и едва не сожгли весь флот. Немного спустя Цензорин отправился в Рим, чтобы провести выборы магистратов,[552] карфагеняне же тем решительнее стали действовать против Манилия. Ночью, одни имея оружие, другие же без него, неся доски, положили их на ближайший к ним ров Манилия и стали разрушать вал. Когда бывшие внутри пришли в замешательство, как это бывает при ночных нападениях, Сципион быстро выехал со своими всадниками из лагеря через другие ворота, где не было никакого боя, и, зайдя в тыл карфагенянам, навел на них страх и заставил удалиться в город. И во второй раз все считали, что этим делом Сципион спас римлян, приведенных в смятение ночным нападением.

100. После этого Манилий еще более укрепил лагерь, окружив его вместо вала стеной и воздвигнув у моря укрепленную пристань для защиты провианта, привозимого морем; двинувшись внутрь страны с десятью тысячами пеших и двумя тысячами всадников, он стал опустошать страну, собирая лесной материал, сено и продовольствие. Идущими за продовольствием всегда командовал, чередуясь, один из военных трибунов. А Фамея,[553] начальник ливийцев, будучи еще молодым и быстро решавшимся на сражения, имея коней небольших, но быстрых, евших траву, когда не было ничего другого, и переносивших, если было нужно, жажду и голод, — этот Фамея, скрываясь в зарослях или лощинах, где только видел врагов, действующих неосторожно, налетал на них из своих тайников, как орел, н, причинив им урон, быстро уходил; но когда начальствовал Сципион, он нигде даже не показывался. Ведь Сципион вел всегда пехоту, построенную в боевом порядке, а всадников сидящими на конях; и при сборе фуража он не раньше распускал строй, как окружив ту равнину, где он намеревался собирать жатву, всадниками и легионерами; но и тогда он сам с другими отрядами конницы всегда их объезжал и всякого из жнецов, отходящего от других или выходящего из круга, он строго наказывал.

XV.

101. Поэтому Фамея на него одного не пытался нападать. Так как это случалось постоянно, то слава Сципиона все росла, прочие же военные трибуны из зависти стали распространять слухи, будто еще со времен отцов у Фамеи[554] были дружеские отношения к Сципиону, деду этого Сципиона. Когда некоторые из ливийцев убегали в башни и укрепления, которых было много в этой стране, другие трибуны, заключив договор и отпуская их, нападали на отступающих, Сципион же провожал их до дома. Поэтому никто из них не заключал договора раньше, чем придет Сципион. Столь великую славу мужества и верности слову заслужил он в короткое время и у своих и у неприятелей. Когда же римляне вернулись в лагерь с фуражировки, ночью карфагеняне напали на укрепление около кораблей; и было сильное смятение, так как для большего устрашения вместе с ними шумели и карфагеняне, находившиеся в городе. Манилий удерживал свое войско внутри лагеря, не зная, где и какая ему грозит опасность, Сципион же, взяв десять отрядов всадников,[555] повел их с зажженными факелами, предупредив ночью не вступать в сражение, но, все время разъезжая вокруг с огнем, создавать впечатление многочисленного войска и наводить страх, что вот-вот они нападут; опасаясь нападения с двух сторон, карфагеняне в испуге бежали в город. И это было причислено к заслугам Сципиона. При всех его действиях всегда он был на устах у всех, как единственный достойный своего отца Павла, покорившего македонян, и Сципионов, в число которых он был принят по усыновлению.

102. Когда Манилий двинулся к Неферису[556] против Гасдрубала, Сципион был против этого, видя, что вся местность покрыта крутизнами, ущельями и зарослями и что возвышенности уже заняты врагами. Когда же они оказались в трех стадиях от Гасдрубала и надо было спуститься в русло какого-то потока, чтобы затем, поднимаясь, напасть на Гасдрубала, Сципион тогда сильно возражал и советовал повернуть назад, говоря, что против Гасдрубала нужны и другое время и другие средства. Когда другие трибуны из зависти к нему возражали, говоря, что это похоже скорее на трусость, чем на благоразумие, если, увидев врагов, они уйдут назад, и что в этом случае враги, исполнившись к ним презрения, нападут на них с тылу, он внес другое предложение — поставить лагерь перед этим потоком, чтобы в случае победы врагов они имели место для отступления, тогда как теперь у них нет даже места, куда бы они могли укрыться. Но они стали издеваться и над этим его предложением, а один даже грозил бросить меч, если будет командовать не Манилий, а Сципион. И вот Манилий, вообще человек неопытный в военном деле, стал переходить речку, и, когда он перешел, навстречу ему двинулся Гасдрубал, и с обеих сторон произошло страшное побоище. Наконец, Гасдрубал, поднявшись в какое-то укрепление, где с ним ничего нельзя было сделать, засел в нем, чтобы напасть на уходящих. Римляне, уже раскаиваясь в своем поступке, уходили до потока еще в строю, но так как река была трудно переходима и бродов было мало и они были неудобны, то поневоле они пришли в беспорядок. Видя это, Гасдрубал произвел на них тогда блестящее нападение и перебил их большое число, так как они не столько защищались, сколько думали о бегстве. Пали и из трибунов трое, которые уговаривали консула на это сражение.

103. В это время Сципион стремительно повел на врагов триста всадников, которых он имел при себе, и всех других, которых успел собрать, разделив их на две части; они должны были попеременно бросать дротики и тотчас отступать, а потом вновь наступать и опять быстро отскакивать назад. Ведь им так было приказано, чтобы одна их половина попеременно наступала и, бросив копья, отъезжала назад, двигаясь как бы по кругу. Так как это происходило часто и без всякого перерыва, ливийцы, непрерывно поражаемые, обратились против Сципиона и менее стали наседать на переходящих реку, так что те успели перейти поток. После них и Сципион перескочил со своими всадниками на другой берег, правда, с трудом, поражаемый копьями врагов. В начале этого тяжелого боя четыре[557] отряда (spe`rai),[558] отрезанные врагами от реки, вбежали на какой-то холм; их осадил Гасдрубал, причем римляне об этом не знали до тех пор, пока сами не остановились. Когда же они это узнали, они недоумевали, что делать, причем одни считали нужным продолжать отступление и не подвергать опасности всех ([pantew)[559] из-за немногих, Сципион же продолжал утверждать, что, начиная какое-либо дело, надо быть благоразумным, когда же опасности подвергаются столько воинов и значков (shme>vn),[560] наоо прибегнуть к отчаянной дерзости. Он сказал, что, взяв с собой несколько отрядов всадников, он приведет назад осажденных или с радостью погибнет вместе с ними. Взяв запасов на два дня, он тотчас отправился в путь, хотя войско очень боялось, что он сам не вернется. Подойдя к холму, где находились осажденные, он стремительна занял холм, лежавший напротив первого и отделенный от него одной только узкой лощиной. Тогда ливийцы стали усиленно нападать на осаждаемых и делали им (pr\w a|to|w]nene|kesan)[561] знаки, что Сципион не может оказать помощи после тяжелого пути. Но Сципион, увидев, что подошвы этих холмов идут вдоль лощины, окружая ее, не упустил такого благоприятного момента и, быстро перевалив через эту возвышенность, оказался над неприятелями. Они, заметив, что их окружают, побежали в беспорядке. Сципион не стал их преследовать, позволив им уйти без потерь, так как они были значительно многочисленнее.

104. Таким образом Сципион спас и этих бывших в отчаянном положении. Когда войско издали увидело его сверх ожидания живым и спасшим других, оно подняло громкий крик, полный радости. Все прониклись мыслью, что ему помогает то же божество, которое и деду его Сципиону,[562] считалось, предуказывало будущее. И вот Манилий вернулся в лагерь около Карфагена, понеся сильное возмездие за то, что он не послушался Сципиона, отговаривавшего его от похода. Так как все печалились, что павшие не погребены, и особенно скорбели о военных трибунах, Сципион, освободив одного из пленных, послал его к Гасдрубалу и убеждал похоронить трибунов. Тот же, осмотрев трупы и найдя трибунов по их перстням (из находящихся на военной службе трибуны носят золотые, а те, кто ниже их — железные кольца), похоронил их, или считая это дело достойным человека и общим законом во время войны, или уже исполненный уважения к славе Сципиона и стараясь заслужить его расположение. На римлян, возвращавшихся с похода на Гасдрубала, так как вследствие поражения они шли в беспорядке, напал Фамея; когда же они входили в лагерь, карфагеняне, выбежав из города, напали на них и кое-кого из обозных служителей убили.

XVI.

105.[563] В это время и сенат послал в римский лагерь уполномоченных, чтобы они все разузнали и подробно доложили ему; перед ними и Манилий, и военный совет, и оставшиеся в живых из трибунов, поскольку ввиду подвигов исчезла зависть, свидетельствовали в пользу Сципиона, равно и все войско, а сверх всего этого — самые его дела, так что, вернувшись, послы повсюду распространили славу об опытности и счастье Сципиона и о привязанности к нему войска. Сенат радовался этому, но ввиду многих понесенных неудач послал к Массанассе и просил его оказать возможно большую помощь против Карфагена. Но послы не застали уже Массанассу в живых; сломленный старостью и болезнью, имея многих побочных детей, которые получили от него большие подарки, и трех законных, ни в чем не похожих друг на друга по своим поступкам, он позвал к себе Сципиона вследствие дружбы с ним и с его дедом, чтобы тот ему дал совет относительно детей и царства. Сципион тотчас отправился к нему, но незадолго до того, как он прибыл, Массанасса скончался, завещав сыновьям слушаться Сципиона, как бы он ни разделил между ними наследство.

106. Сказав так, Массанасса умер195. Это был человек, счастливый во всех отношениях. Бог дал ему вернуть себе отцовское царство, которое было у него отнято карфагенянами и Сифаком, и раздвинуть его на огромное пространство по континенту от пределов маврусиев,[564] живших у Океана, до Киренаики. Большое пространство земли он обратил в культурные поля; раньше номады по большей части питались травой, так как они не умели обрабатывать землю; он оставил огромные сокровища в деньгах и большое, хорошо обученное войско; из числа своих врагов Сифака он собственноручно взял в плен; Карфаген он оставил римлянам настолько ослабленным, что мог считаться виновником его разрушения. Он был большого роста и до глубокой старости физически очень силен; до самой смерти он принимал участие в боях и верхом на коня садился без помощи стремянного. Более всего о его несокрушимом здоровье свидетельствует то, что, хотя у него рождалось и умирало много детей, никогда у него не было в живых менее десяти и, умирая девяноста лет, он оставил после себя четырехлетнего ребенка. Так вот, будучи столь преклонного возраста и отличаясь таким здоровьем, Массанасса скончался. Его побочные дети, кроме полученного ранее, получили еще дары, назначенные им Сципионом. Законным же детям Сципион отдал царские сокровища, государственные доходы и титул царя в общее владение; все же остальное он разделил так, чтобы оно соответствовало желанию каждого из них; Миципсе, который был старшим, но очень любил мир, он предоставил преимущественно перед другими владеть городом Циртой и царским дворцом в нем; Голоссе же, который был воинственным и вторым по возрасту, он поручил ведать вопросами о войне и мире; Мастанабе же, который был младшим и отличался справедливостью, он поручил суд над подданными и разбор их тяжб.

107. Так поделил Сципион и царство и имущество Массанассы между его сыновьями; Голоссу со вспомогательными войсками он тотчас взял с собой. Выслеживая главным образом тайные засады Фамеи, которые причиняли наибольшие неприятности римлянам, Голосса их отгонял. Как-то в бурную зимнюю пору Сципион и Фамея оказались друг против друга на противоположных сторонах непроходимого оврага, где протекал бурный поток, так что они не могли причинить друг другу никакого вреда. Боясь, как бы впереди не было какой-либо засады, Сципион в сопровождении троих своих друзей выехал вперед и стал осматривать местность. Увидя его, Фамея, в свою очередь, выехал вперед с одним из своих друзей. Надеясь, что тот хочет что-либо сказать ему, Сципион поскакал еще дальше вперед тоже с одним из своих друзей. И, когда они сблизились настолько, что могли уже друг друга слышать, и находились далеко впереди карфагенян,[565] Сципион сказал: «Что же ты не заботишься о собственном спасении, если ничего не можешь сделать для общего?». На это Фамея ответил: «А какое для меня может быть спасение, когда карфагеняне находятся в таком положении, а римляне потерпели от меня столько бедствий». На это Сципион сказал: «Я ручаюсь, если только я достоин доверия и если я имею влияние, что со стороны римлян тебе будет и спасение и прощение и кроме того благодарность». Фамея же, высказав похвалу Сципиону, как наиболее из всех заслужившему доверия, сказал: «Обдумаю и, когда сочту возможным, дам тебе знать».

108. На этом они разошлись. Манилий, стыдясь той неудачи, которую он потерпел в войне против Гасдрубала, вновь двинулся в Неферис, захватив с собой продовольствия на пятнадцать дней. Приблизившись к этому месту, он разбил лагерь, укрепив его валом и рвом, как советовал Сципион в прошлом походе. Но, не достигнув никакого успеха, он вновь был охвачен еще большим стыдом и страхом, как бы Гасдрубал опять не напал на них, когда они начнут отступать. Когда он был в таком безвыходном положении, кто-то из войска Голоссы принес Сципиону письмо. Сципион же показал его консулу, как оно было запечатанным. Когда они его вскрыли, они прочли: «В такой-то день я займу такой-то холм. Приходи с кем хочешь и передовой страже скажи, чтобы они приняли того, кто придет ночью». Вот что сообщало это письмо, в котором не было имен, но Сципион понял, что оно было от Фамеи. Но Манилий все-таки боялся за Сципиона, как бы тут не было обмана со стороны человека, самого опытного в устройстве засад. Видя уверенность Сципиона, он согласился отправить его, поручив ему передать Фамее твердое обещание неприкосновенности, но не уточнять формы благодарности, сказав, что римляне сделают все, что полагается. Но на самом деле не потребовалось и такого заявления. Когда Фамея пришел в условленное место, он сказал, что в вопросе о собственной своей неприкосновенности он вполне доверяет Сципиону, давшему ему обещание, а выражение благодарности он предоставляет римлянам. Сказав это, на следующий день он выстроил свое войско для битвы и, спешившись, вместе с начальниками конных отрядов вышел в промежуток между войсками, как будто для того, чтобы обсудить с ними какой-то другой вопрос. Тут он сказал им: «Если возможно еще помочь родине, я готов на это вместе с вами; если же ее положение таково, какое мы видим теперь, мне кажется, что нужно подумать о личном спасении; и я получил уже твердое обещание неприкосновенности и для себя и для тех из вас, кого я сумею убедить. Время теперь вам самим выбирать, что для вас будет полезно». Так он сказал. Некоторые из начальников со своими отрядами перешли на сторону римлян, и было их приблизительно до двух тысяч двухсот всадников;[566] другим же помешал перейти Ганнон, по прозвищу Левк.[567]

109. Когда Сципион возвращался вместе с Фамеей, все войско вышло ему навстречу и прославляло Сципиона приветственными кликами, как триумфатора. Манилий был очень доволен и, считая, что в этом случае его отступление никоим образом не может показаться позорным, и, сверх того, полагая, что пораженный этим Гасдрубал не будет его преследовать, тотчас же снялся с лагеря ввиду недостатка продовольствия: ведь шел уже семнадцатый вместо предположенных пятнадцати дней этого похода. Три другие дня должны были уйти на возвращение в очень тяжелых условиях. Тогда Сципион, взяв с собой Фамею и Голоссу и всадников того и другого и присоединив к ним некоторых италийских всадников, спешно отправился с ними на равнину, называемую «Большой Овраг»; он набрал там много добычи и продовольствия и ночью со всем этим вернулся к войску. Манилий же, узнав, что на смену ему прибыл Кальпурний Писон,[568] послал вперед в Рим Сципиона с Фамеей. Войско провожало уезжавшего Сципиона до самого корабля и возносило молитвы богам, чтобы он вернулся в Ливию консулом, считая, что ему одному суждено взять Карфаген. Как бы ниспосланное божеством среди них укрепилось такое мнение, что один только Сципион завоюет Карфаген. И многие об этом писали в Рим своим родным. Сенат воздал хвалу Сципиону, а Фамее как почетный подарок дал пурпурное одеяние с золотой застежкой, коня с золотой сбруей, полное вооружение и десять тысяч серебряных драхм. Дали ему также сто мин серебра в изделиях, палатку и полное оборудование и пообещали ему еще больше, если в дальнейшем ходе войны он окажет им свое содействие. Он, пообещав им сделать это, отплыл в Ливию к римскому войску.

110. С наступлением весны прибыл консул Кальпурний Писон и с ним Луций Манцин[569] в качестве начальника флота. Они не нападали ни на карфагенян, ни на Гасдрубала, но нападали на другие города; попытавшись осадить с суши и с моря Аспиду,[570] они потерпели неудачу; однако Писон взял другой (]t]ran)[571] город, находившийся поблизости, и разграбил его, причем жители его обвиняли Писона в том, что он нарушил договор. Оттуда он двинулся к Гиппагретам.[572] Это был значительный город с укреплениями, крепостью, гаванями и верфями, хорошо устроенными Агафоклом,[573] сицилийским тираном. Он лежал между Карфагеном и Утикой, и жители его занимались грабежом, перехватывая то продовольствие, которое на кораблях подвозилось мимо них римлянам; вследствие этого город сильно разбогател. Кальпурний рассчитывал отомстить им и лишить их по крайней мере прибыли. Однако он бесполезно осаждал его целое лето, а осажденные гиппагретийцы, дважды сделав вылазку, причем на помощь им пришли карфагеняне, сожгли все его осадные машины. Не достигнув ничего, Кальпурний удалился на зимовку в Утику.[574]

111. Так как у карфагенян и войско Гасдрубала было цело и невредимо и сами они в сражении около Гиппагрет оказались сильнее Писона, так как на их сторону перешел от Голоссы нумидиец Битиас с восемьюстами всадников, и потому что они видели, что дети Массанассы, Миципса и Мастанаба, только обещают римлянам поддержку оружием и деньгами, сами же медлят, выжидая все время грядущих событий, — ввиду всего этого они воспрянули духом и безбоязненно обходили всю Ливию, захватывая под свою власть страну, а на собраниях в городах выступая против римлян со многими оскорбительными речами. Как на доказательство трусости римлян, они указывали на две их неудачи под Неферисом и на то поражение, которое они понесли под Гиппагретами, а также на то, что они не смогли взять самого Карфагена, хотя он был лишен оружия и укреплений. Они отправили также послов к Миципсе и Мастанабе и к независимым маврусиям, призывая их на помощь и указывая, что вслед за самими карфагенянами римляне приберут к рукам и их. Других послов они отправили в Македонию к тому, кто считался сыном Персея[575] и вел с римлянами войну, и убеждали его твердо продолжать войну, обещая, что у него не будет недостатка ни в кораблях, ни в деньгах из Карфагена. И вообще, вооружившись, они уже больше не думали о чем-либо незначительном, но мало-помалу у них росло и воодушевление, и смелость, и военное снаряжение. Со своей стороны, и Гасдрубал, ведший военные действия вне стен Карфагена, дважды победив Манилия, почувствовал гордость. Стремясь получить командование над войском внутри стен города, он стал ложно обвинять перед советом старейшин Гасдрубала,[576] начальника города, что он предает интересы карфагенян Голоссе, так как он был его племянником. Когда это было сказано публично, обвиняемый оказался в затруднении, что ему отвечать, как это бывает при неожиданности, они же, закидав его скамейками, убили его.

XVII.

112. Когда в Рим было сообщено о неудаче Писона и о приготовлениях карфагенян, народ стал негодовать, боясь все усиливающейся войны, столь значительной, непримиримой и близкой; они ведь не надеялись ни на какое примирение, так как они впервые решились нарушить договор.[577] Вспомнив же о недавних подвигах Сципиона, служившего в Ливии еще военным трибуном, и сравнивая их с настоящим положением, говоря друг другу о сообщениях, которые они получали из лагеря от друзей и близких, они воспылали желанием послать консулом против Карфагена Сципиона.[578] И вот наступили выборы властей,[579] и Сципион (так как законы никоим образом не позволяли ему по возрасту быть консулом) выступил, добиваясь должности эдила,[580] но народ избрал его консулом. Хотя это было противозаконно и консулы предъявили им закон, запрещающий это, они настойчиво просили и требовали и кричали, что по законам Туллия[581] и Ромула народ полновластен в выборах властей и в том, чтобы признать не имеющим или имеющим силу всякий из законов относительно них, какой он хочет. Наконец, один из народных трибунов сказал, что он лишит консулов права проводить выборы, если они не согласятся с народом. И сенат согласился[582] с народными трибунами отменить этот закон и по прошествии одного года вновь его восстановить, подобно тому как и лакедемоняне, освободив под давлением необходимости от бесчестия взятых в плен при Пилосе,[583] сказали: «Пусть на сегодня спят законы». Так Сципион, ища эдильства, был выбран консулом, и его коллега Друз стал требовать, чтобы он с ним бросил жребий относительно Ливии, и настаивал до тех пор, пока один из народных трибунов не внес предложения, чтобы решение о командовании войском было передано народу; и народ выбрал Сципиона.[584] Ему дано было войско по набору, которое возмещало бы своей численностью погибших, а также право взять с собой из союзников столько добровольцев, скольких сумеет убедить, и отправить письма к царям и городам, которым сочтет нужным, написав их от имени римского народа. И действительно, таким образом, он получил вспомогательные войска от городов и царей.

113.[585] И вот Сципион, устроив все это, отправился в Сицилию, а из Сицилии переплыл в Утику. Тем временем Кальпурний Писон осаждал (]poliorkei)[586] города внутри страны, Манцин же, пристав к Карфагену и видя, что одна часть стены оставлена без внимания, там, где шли непрерывной линией трудно проходимые отвесные скалы, из-за чего это место и было охраняемо не так тщательно, возымел надежду незаметно подвести лестницы к стене. И, действительно, он их приставил, и некоторые из солдат смело взошли на стену. Так как их было еще мало, карфагеняне, отнесясь к ним с презрением, открыли ворота, выходившие на эти скалы, и бросились на римлян. Но римляне, обратив их в бегство и преследуя, вместе с ними ворвались в город через ворота. Когда поднялся крик, как при победе, Манцин вне себя от радости, будучи и в остальном быстрым и легкомысленным, а с ним и все остальные, оставив корабли, с криками устремились к стене, невооруженные и почти голые. Так как бог уже склонялся к закату, римляне, захватив[587] какое-то укрепленное место у стен, остановились на отдых, испытывая затруднения с продовольствием; Манцин стал звать Писона и начальников утикийцев помочь ему, подвергающемуся опасности, и спешно доставить продовольствие. И он был уже готов к тому, что с зарей он будет выбит карфагенянами и сброшен на острые утесы.

114. Сципион же вечером прибыл в Утику и около полуночи, встретившись с теми, кому писал Манцин, тотчас же велел трубачу трубить поход, а вестникам собрать к морю тех, которые прибыли с ним из Италии, и молодых из утикийцев; более пожилым он велел носить провиант на триэры. Освободив нескольких пленных из карфагенян, он отпустил их с тем, чтобы они дали знать карфагенянам, что прибыл Сципион. К Писону же он посылал всадников одного за другим, вызывая его вернуться возможно скорее. Сам он отбыл в последнюю ночную стражу,[588] приказав, когда корабли приблизятся к стенам Карфагена, стать прямо на палубах, чтобы показаться врагам в большем числе. Так вот действовал Сципион; что же касается Манцина, то. когда вместе с зарей карфагеняне напали на него со всех сторон, он с теми пятьюстами воинами, которых одних имел вооруженными, окружил невооруженных, которых было три тысячи, и получая из-за них (di]ke>nvn)[589] много ран и оттесненный на самую стену, уже едва не был сброшен с утесов, как вдруг появились корабли Сципиона, в стремительном беге подымая высокие волны, все полные стоявших прямо легионеров; для карфагенян, узнавших об этом через пленников, их прибытие не было неожиданностью, для римлян же, не знавших об этом, Сципион принес неожиданное спасение. Когда карфагеняне немного отступили, Сципион принял на свои корабли бывших в опасности римлян. Манцина Сципион тотчас послал в Рим (так как вместе с ним прибыл Серран, преемник Манцина по командованию флотом), а сам стал лагерем недалеко от Карфагена. И карфагеняне, отойдя от стен вперед на пять стадиев,[590] возвели против Сципиона лагерь, и в этот лагерь к ним прибыл Гасдрубал, командовавший внешним войском, и начальник конницы Битиас, приведя с собой шесть тысяч пехотинцев и до тысячи всадников; это были воины, опытные благодаря продолжительной службе и упражнениям.

115. Сципион не видел у воинов, находившихся под командой Писона, никакой привычки к порядку и дисциплине, но что они приучены Писоном к лености, жадности и грабежам и что им сопутствуют множество мелких торговцев, которые, следуя за войском ради добычи, делали набеги вместе с более храбрыми, выходившими на грабежи без приказания, хотя закон во время войны считает дезертиром всякого, уходящего дальше, чем можно слышать звук трубы, так как, какое бы несчастье ни случилось с ними, все ставится в вину полководцу, а все, что они награбят, дает им новый повод к ссорам и бедам; ведь многие, гордые тем, что они награбили, начинали презирать товарищей по палатке (sysk<nvn)[591] и прибегали к недозволенным побоям, ранениям и человекоубийствам. Заметив это и не надеясь когда-либо одолеть врагов, если не одолеет своих собственных воинов, Сципион созвал их на собрание и, взойдя на высокий трибунал,[592] стал упрекать их так:

116. «Я, воины, служивший вместе с вами под начальством консула Манилия, дал доказательство — и вы тому свидетели — повиновения, которого теперь я, будучи полководцем, требую от вас, имея право применить к неповинующимся крайние наказания, но считая полезным сначала поговорить с вами. Вы сами знаете, что делаете; зачем мне говорить о том, чего я стыжусь. Вы больше разбойничаете, чем воюете; вы бегаете из лагеря как дезертиры, а не охраняете его как стража; вы больше похожи на ведущих ради выгоды куплю и продажу, чем на ведущих осаду; вы хотите роскошествовать еще воюя, не будучи пока еще победителями. Потому-то положение врагов из столь безнадежного и униженного, каким я его оставил, поднялось до такого могущества, и наш труд вследствие такой распущенности стал много тяжелее. Если бы я видел, что причины этого заключаются в вас, я тотчас стал бы вас наказывать; но так как я считаю в том виновным другого, я теперь прощаю вам совершенное вами до сих пор. Я лично пришел не для того, чтобы грабить, но чтобы победить, не для того, чтобы собирать деньги до победы, но чтобы сначала окончательно сокрушить врагов. Уйдите из лагеря сегодня все, если не хотите быть воинами, кроме тех, которые получат от меня право остаться. Из тех, которые уйдут из лагеря, я разрешу вернуться только тем, которые принесут с собой продовольствие, и при этом солдатское, простое. Да и для этих будет назначен определенный срок, в течение которого они распорядятся имеющимся у них, и о продаже этого позаботимся я и квестор.[593] И да будет это сказано для тех, кто является излишним[594] для войска, вам же, зачисленным в войско, да будет единым всеобщим примером во всех делах мой образ действия и мой труд. Настроив себя таким образом, вы не будете испытывать недостатка в энергии и не лишитесь награды. И теперь, в момент, когда мы подвергаемся опасности, надо трудиться, а наживу и роскошь отложить до более подходящего времени. Это предписываю я, и это же приказывает закон; повинующимся это принесет взамен много хорошего, а не повинующимся придется раскаиваться».

XVIII.

117. Сказав это, Сципион тотчас выгнал множество бесполезных людей и с ними все лишнее, бесполезное и служившее только для роскоши.[595] Когда таким образом войско было очищено и ему был внушен спасительный страх, оно быстро стало выполнять приказания. Тогда Сципион попытался тайком напасть в одну ночь в двух местах на так называемые Мегары.[596] Мегары — очень большое предместье в городе, опоясанное стеной; против него он послал одну часть своего войска, а с другой стороны двинулся сам с топорами, лестницами и рычагами, сделав обход в двадцать стадиев[597] без малейшего шума, в глубоком молчании.[598] Когда он значительно приблизился, сверху заметили это и со стен раздался крик, на который он первый и его войско, а затем и посланные на другую сторону ответили очень громким криком, так что в первый момент карфагеняне были поражены страхом, когда такое количество врагов внезапно ночью появилось у них на обоих флангах. Однако против стены, хотя он и пытался ее штурмовать, сделать он ничего не мог; тогда он велел юношам посмелее подняться на башню одного частного лица, покинутую им, находившуюся вне стены и по высоте бывшую равной стене; поднявшиеся на башню юноши дротиками прогнали бывших на стенах, а затем, наложив на пролет между башнями и стеной шестов и досок и перебежав по ним на стены, спрыгнули в Мегары и, разбив маленькие ворота, впустили Сципиона. Он вошел туда с четырьмя тысячами воинов, и тотчас же началось поспешное бегство карфагенян в Бирсу,[599] как будто бы весь остальной город был взят. Поднялся разноголосый крик, некоторые попадали в плен, началось смятение, так что даже те, которые стояли лагерем вне стен города, покинули укрепление и побежали с остальными в Бирсу. Так как это предместье, Мегары, было занято огородами, богато плодовыми деревьями ранних сортов и полно (kat[plevn)[600] терновником и загородками из ежевики и разного вида аканта,[601] а также различными глубокими каналами с водой, шедшими во всех направлениях, то Сципион побоялся, как бы это место не оказалось непроходимым и опасным для преследующего войска, главным образом ввиду того, что солдаты не знали проходов. Поэтому Сципион, опасаясь, как бы под прикрытием ночи не была устроена какая-либо засада, отступил.

118. С наступлением дня, негодуя на нападение на Мегары, Гасдрубал тех из пленных римлян, которые были у него, вывел на стену, откуда римлянам должно было быть хорошо видно то, что должно было совершиться, и стал кривыми железными инструментами у одних вырывать глаза, языки, жилы и половые органы, у других подрезал подошвы, отрубал пальцы или сдирал кожу с остального тела и всех еще живых сбрасывал со стены и со скал. Он задумал поступить так, чтобы исключить для карфагенян возможность примирения с римлянами. Он хотел таким образом привести карфагенян к убеждению, что их спасение только в битве, но вышло для него совершенно обратное тому, что он задумал: сознавая себя как бы соучастниками этих безбожных деяний, карфагеняне почувствовали скорее страх, чем готовность сражаться, и возненавидели Гасдрубала, отнявшего у них надежду на прощение. И особенно совет громко негодовал на него, как на совершившего столь кровавые и злобные поступки при столь великих несчастиях родины. Он же, арестовав, убил и некоторых из членов совета и, действуя уже во всем так, чтобы внушить страх, стал скорее тираном, нежели полководцем, полагая, что он будет иметь безопасность только в том случае, если будет им страшен и, таким образом, трудно уязвим.

119. Между тем Сципион сжег укрепленный лагерь врагов, который накануне они покинули, убегая в город, и, овладев всем перешейком, перекопал его от моря до моря, находясь от врагов приблизительно на расстоянии полета стрелы. Враги нападали на него, так что ему приходилось вести дело на протяжении двадцати пяти стадиев[602] по фронту, одновременно и работая и сражаясь. Когда эта работа у него была окончена, он стал рыть другой такой же ров, находившийся поблизости от первого, обращенный к материку. Прибавив к ним еще два боковых рва, так, чтобы все окопанное пространство представляло из себя четырехугольник, он окружил его острыми кольями. Кроме этих столбов, остальные рвы он укрепил палисадом, а вдоль того, который был обращен к Карфагену, он воздвиг и стену на протяжении всех двадцати пяти стадиев высотой в двенадцать футов,[603] не считая зубцов и башен, которые были расположены на стене на определенном расстоянии; ширина же стены была не менее половины ее высоты. В середине была выстроена из камня очень высокая башня, а над ней надстроена деревянная четырехэтажная, откуда можно было видеть, что происходит в городе. Соорудив это в течение двадцати дней и ночей, причем трудилось все войско, попеременно то работая, то воюя, то отдыхая за пищей и сном, он ввел войско в это укрепление.

120. Это сооружение служило Сципиону одновременно и лагерем и очень длинным укреплением против врагов. Выходя отсюда, он отнимал у карфагенян продовольствие, которое к ним подвозилось по суше; ведь, если не считать одного этого перешейка, Карфаген со всех остальных сторон был окружен водой. И это стало для них первой и главнейшей причиной голода и бедствий; ведь поскольку все население с полей переселилось в город, а из-за осады они не могли сами выплывать в море, да и иноземные купцы из-за войны не часто у них появлялись, то жили они только тем продовольствием, которое получали из Ливии; немногое иногда подвозилось и по морю, когда была хорошая погода, большая же часть — по суше; после того, как подвоз с суши прекратился, они стали тяжко страдать от голода. Битиас же, который был у них начальником конницы и давно был послан за хлебом, не решался ни подойти к укреплению Сципиона, ни пробиться силой через него и, доставляя продовольствие в отдаленное место, далеким обходом посылал его на кораблях, хотя суда Сципиона стояли на якоре у Карфагена, блокируя его; но они стояли не непрерывно и не тесно друг к другу, как это и естественно в море, не имеющем гаваней и обильном подводными скалами, около же самого города они не могли стоять на якоре, так как на стенах стояли карфагеняне и волнение здесь было особенно сильно вследствие скал. Отсюда грузовые суда Битиаса, а иногда и какой-либо посторонний купец, ради наживы охотно идя на опасность, решались быстро туда проскочить; выждав сильного ветра с моря, они мчались на распущенных парусах, так что даже (]ti)[604] триэры не могли преследовать грузовые суда, которые неслись по ветру на парусах. Однако это случалось редко и только тогда, когда с моря был сильный ветер; но даже и то продовольствие, которое привозили корабли, Гасдрубал распределял только между тридцатью тысячами воинов, которых он отобрал для битвы, а на остальную массу населения не обращал внимания; поэтому оно особенно страдало от голода.

121. Заметив это, Сципион задумал закрыть им вход в гавань,[605] обращенный к западу и находившийся недалеко от суши. Он стал прокладывать в море длинную насыпь, начиная от той косы, которая была между болотом и морем и называлась языком, продвигая ее в море и прямо к входу в гавань. Эту насыпь он делал из больших камней, плотно прилегавших друг к другу, чтобы ее не снесло волнение. Ширина этой насыпи наверху была двадцать четыре фута,[606] а в глубине у основания — в четыре раза шире. Когда он начал работу, карфагеняне презрительно смеялись над ней, считая ее длительной и большой и, быть может, вообще неисполнимой; но с течением времени, когда такое большое войско со всем пылом не прекращало работы ни днем, ни ночью, они испугались и стали рыть другой проход на другой стороне гавани, обращенный к открытому морю, куда нельзя было провести никакой насыпи вследствие глубины моря и свирепых ветров. Рыли все: и женщины и дети, начав изнутри, тщательно скрывая, что они делают; вместе с этим они строили корабли из старого леса, пентеры и триэры, не теряя ни бодрости, ни смелости. И все это они так тщательно скрывали, что даже пленные не могли чего-либо определенного сообщить Сципиону, кроме того, что в гаванях и днем и ночью непрерывно слышен сильный стук, но с какой целью, они не знали, пока карфагеняне, когда все было приготовлено, не открыли на заре новое устье и не выплыли на пятидесяти кораблях типа триэр, керкурах,[607] миопарах[608] и многих других меньших, грозно снаряженных для устрашения врагов.

122. И внезапно образовавшийся проход и флот, появившийся в этом проходе, настолько испугали римлян, что если бы карфагеняне тотчас напали своими кораблями на корабли римлян, оставленные без внимания, как это бывает во время осадных работ, так что на них не было ни моряков, ни гребцов, то они завладели бы всем морским лагерем римлян. Теперь же (так как суждено было Карфагену быть взятым) они выплыли тогда только для показа и, гордо посмеявшись над римлянами, вернулись назад. На третий день после этого они выстроились для морской битвы. В свою очередь римляне, успев привести в порядок и корабли и все остальное, выплыли навстречу им. И с той и с другой стороны раздались крики и слова поощрения и проявилась вся энергия гребцов, кормчих и воинов, так как карфагеняне только на это сражение возлагали надежду на спасение, а римляне — на окончательную победу. Поэтому до середины дня с обеих сторон было много нанесено ударов и ранений. В этой битве мелкие быстроходные суда ливийцев, подплывая к нижней части римских судов, которые были крупными, то пробивали корму, то перерубали руль и весла и причиняли много других разных повреждений, быстро подплывая и быстро убегая. Когда сражение оставалось еще нерешенным и день стал склоняться к вечеру, карфагеняне решили отступать, ни в коем случае не вследствие поражения, но откладывая сражение на следующий день.

123. Их быстроходные суда, будучи меньше других, отступили раньше и, заняв вход в гавань, толкались друг о друга из-за своей многочисленности и окончательно загородили устье. Вследствие этого подошедшие большие корабли были лишены возможности войти в гавань и укрылись у широкой насыпи, которая была с давних времен выстроена перед стеной для разгрузки торговых судов; во время этой войны на ней было построено небольшое укрепление, и чтобы враги не могли при случае устроить на ней лагерь, так как она была довольно широкой. И вот к этой насыпи бежали корабли карфагенян и, не имея возможности пройти в гавань, остановились, вытянувшись в одну линию носами против врагов; подплывавших врагов одни отражали с этих кораблей, другие же — с насыпи, а иные — с укрепления. Для римлян было делом легким подплыть и удобно сражаться со стоящими неподвижно судами, но отступление, так как их корабли были длинными, медленно поворачивавшимися, оказалось для них медленным и трудным; поэтому в этом сражении они потерпели столько же, сколько враги (так как когда они поворачивали, они подвергались ударам со стороны карфагенян). Наконец, пять судов сидетов,[609] которые по дружбе последовали за Сципионом, бросили якоря на большом расстоянии от карфагенских кораблей и, привязавшись к ним длинными канатами, стали на веслах подплывать к карфагенянам; нанеся удар носом своего корабля, они отступали, собирая канат на корму, и, опять устремляясь к берегу так, что волны шумели под веслами, они вновь уходили кормой вперед. Тогда весь флот, видя выдумку сидетов и подражая ей, стал сильно вредить врагам. Дело окончилось с наступлением ночи, и суда карфагенян, те, которые еще уцелели, бежали в город.

124. С наступлением дня Сципион сделал нападение на насыпь, так как она была удобным опорным пунктом для нападения на гавань. Итак, разбивая таранами возведенное на этой насыпи укрепление и подведя много осадных машин, он часть его обратил в развалины. Но карфагеняне, хотя и страдали от голода и различных бедствий, ночью сделали вылазку на осадные машины римлян, но не по суше (так как туда не было прохода) и не на кораблях (море здесь было мелководно); войдя нагими в море, где их никто не ожидал, неся незажженные факелы, чтобы не быть замеченными издали, одни из них шли, погруженные по шею, а другие плыли, пока, наконец, достигнув машин, они не зажгли огонь; оказавшись замеченными, они понесли большие потери, так как, будучи обнаженными, получали много ран, но и врагам нанесли большой урон благодаря своей безумной храбрости. Несмотря на то, что в их груди и лица вонзались наконечники стрел и копья, они не отступали, бросаясь, как дикие звери, под удары, пока не зажгли машин и не обратили в бегство приведенных в смятение римлян. Ужас и смятение охватили весь римский лагерь и страх, какого прежде никогда не было, вследствие бешенства голых врагов, так что сам Сципион, испугавшись возможных последствий, стал объезжать со всадниками места за этой косой и приказал даже бить своих, если они не прекратят бегства. И было несколько таких, которые были ранены и убиты, пока большинство не было загнано силой в лагерь, где они и переночевали вооруженными, боясь отчаянной решимости врагов. Карфагеняне же, сжегши машины, вновь переправились к себе домой.

125. С наступлением дня карфагеняне, так как их уже не беспокоили машины врагов, восстановили упавшую часть укрепления и возвели на нем много башен на определенном расстоянии друг от друга. Римляне же, выстроив другие машины, стали возводить насыпи по всей линии против башен. Они бросали на башни факелы из сосновых лучин и серу в сосудах и смолу; несколько башен они сожгли и, обратив в бегство карфагенян, преследовали их. Место, где они бежали, было настолько скользким от запекшейся недавно обильно пролитой крови, что римляне поневоле прекратили преследование убегавших. Завладев всей насыпью, Сципион укрепил ее рвом и возвел стену из кирпичей не ниже стены врагов и на небольшом расстоянии от них. Когда у него было выстроено это укрепление, он послал в него четыре тысячи воинов, чтобы они безнаказанно бросали во врагов копья и дротики. Оказавшись на одном уровне с врагами, они стали метко поражать их. Так прошло все лето.

126. Когда началась зима, Сципион решил сперва уничтожить те силы карфагенян, которые были у них вне города, и их союзников, откуда им посылалось продовольствие. Разослав в разных направлениях других своих командиров, он сам двинулся на Неферис против Диогена, бывшего после Гасдрубала начальником гарнизона в Неферисе, водой, а Гая Лелия[610] послал кругом по суше. Прибыв туда, он стал лагерем на расстоянии двух стадиев[611] от Диогена и, оставив Голоссу[612] нападать непрерывно на Диогена, сам отправился к Карфагену; затем он постоянно курсировал между Неферисом и Карфагеном, все время наблюдая за ходом событий. Когда два пролета стен между башнями у Диогена рухнули,[613] прибыл Сципион и, послав тысячу отборных воинов в засаду в тыл Диогену, сам с другими тремя тысячами, выбрав и их по доблести, стал наступать через развалины пролетов, ведя их не сразу толпой, но отрядами очень близко один за другим, чтобы первые, даже очень теснимые врагами, не могли бежать из-за следующих за ними и на них напиравших. Когда поднялся большой крик и развернулось сражение все ливийцы устремились сюда, воины из этой тысячи, как им было приказано, пользуясь тем, что никто не заметил их и даже не подозревал, что они тут находятся, смело напали на укрепление, разрушили вал и перелезли внутрь крепости. Как только первые из них оказались внутри, они быстро были замечены, и ливийцы побежали, считая, что вошедших не столько, сколько они видели, но много больше. Голосса, налетая на них с большим числом номадов и со слонами, произвел большое избиение, так что погибло, вместе с невоенными, до семидесяти тысяч, в плен было взято до десяти тысяч, убежало около четырех тысяч. После лагеря взят был и город Неферис, осаждавшийся Сципионом другие двадцать два дня при очень тяжелых условиях: зимой и в холодной местности. Эта победа имела очень большое значение для взятия самого Карфагена. Ведь это войско доставляло им [осажденным] продовольствие, и, взирая на этот лагерь, ливийцы чувствовали прилив уверенности. Когда же Неферис был взят, то и остальные укрепленные пункты Ливии сдались полководцам Сципиона или без труда были взяты. Карфагеняне лишились продовольствия и ничего не получали морем ни из Ливии, перешедшей уже в чужие руки, ни из другого какого-либо места, как из-за самой войны, так и из-за бурной зимней погоды.

XIX.

127.[614] Когда началась весна, Сципион стал осаждать Бирсу, а из гаваней так называемый Котон.[615] Ночью Гасдрубал сжег часть Котона, которая была четырехугольной. Предполагая, что Сципион еще (]ti) сюда[616] сделает нападение, и когда все внимание карфагенян было направлено в ту сторону, Лелий незаметно с другой стороны Котона поднялся на круглую его часть. Карфагеняне испугались крика, поднявшегося как бы при одержанной уже победе, римляне же, не обращая ни на что внимания, рвались уже со всех сторон подняться на стены, набрасывая на промежутки[617] балки, мосты машин и доски, поскольку защитники ослабели от голода и нравственно пришли в отчаяние. Когда была взята стена вокруг Котона, Сципион занял находившуюся поблизости площадь. Не имея возможности сделать что-либо большее, так как наступил вечер, он вместе со всеми провел ночь вооруженным. С наступлением дня Сципион вызвал четыре тысячи других свежих воинов, которые, войдя в святилище Аполлона, где стояло его позолоченное изображение и его ниша, покрытая золотыми пластинками, весом в тысячу талантов, стали грабить и резали золото ножами, не обращая внимания на приказы начальников, пока не поделили добычи, и только тогда обратились к делу.

128. Главное внимание Сципиона было обращено на завоевание Бирсы: это было самое укрепленное место города, и очень многие бежали в нее. С площади в нее вели три входа, и со всех сторон их окружали многочисленные шестиэтажные дома; римляне, поражаемые отсюда, захватили первые из домов и отражали с них занимавших ближайшие. И всякий раз, как им удавалось их одолеть и прогнать, они, набрасывая бревна и доски на промежутки между домами, переходили по ним как по мостам. В то время как эта война шла наверху, на крышах, другая развертывалась на узких улицах со встречными врагами. Все было полно стонов, плача, криков и всевозможных страданий, так как одних убивали в рукопашном бою, других еще живых сбрасывали вниз с крыш на землю, причем иные падали на прямо поднятые копья, всякого рода пики или мечи. Но никто ничего не поджигал из-за находившихся на крышах, пока к Бирсе не подошел Сципион. И тогда он сразу поджег все три узкие улицы, ведшие к Бирсе, а другим приказал, как только сгорит какая-либо часть, очищать там путь, чтобы удобнее могло проходить постоянно сменяемое войско.

129. И тут представлялось зрелище других ужасов, так как огонь сжигал все и перекидывался (kataf]rontow)[618] с дома на дом, а воины не понемногу разбирали дома, но, навалившись всей силой, валили их целиком. От этого происходил еще больший грохот, и вместе с камнями падали на середину улицы вперемешку и мертвые и живые, большей частью старики, дети и женщины, которые укрывались в потайных местах домов; одни из них раненые, другие полуобожженные испускали отчаянные крики. Другие же, сбрасываемые и падавшие с такой высоты вместе с камнями и горящими балками, ломали руки и ноги и разбивались (kataspass\menoi) насмерть.[619] Но это не было для них концом мучений; воины, расчищавшие улицы от камней, топорами, секирами и крючьями убирали упавшее и освобождали дорогу для проходящих войск; одни из них топорами и секирами, другие остриями крючьев перебрасывали и мертвых и еще живых в ямы, таща их, как бревна и камни, или переворачивая их железными орудиями: человеческое тело было мусором, наполнявшим рвы. Из перетаскиваемых одни падали вниз головой и их члены, высовывавшиеся из земли, еще долго корчились в судорогах; другие падали ногами вниз, и головы их торчали над землею, так что лошади, пробегая, разбивали им лица и черепа, не потому, чтобы так хотели всадники, но вследствие спешки, так как и убиральщики камней делали это не по доброй воле; но трудность войны и ожидание близкой победы, спешка в передвижении войск,[620] крики глашатаев, шум от трубных сигналов, трибуны и центурионы с отрядами, сменявшие друг друга и быстро проходившие мимо, все это вследствие спешки делало всех безумными и равнодушными к тому, что они видели.[621]

130. В таких трудах у них прошло шесть дней и шесть ночей, причем римское войско постоянно сменялось, чтобы не устать от бессонницы, трудов, избиения и ужасных зрелищ. Один Сципион без сна непрерывно присутствовал на поле сражения, был повсюду, даже питался мимоходом, между делом, пока, устав и выбрав себе какой-либо момент, он не садился на возвышении, наблюдая происходящее. Еще много шло опустошений, и казалось, это бедствие будет еще большим, когда на седьмой день к Сципиону обратились, прибегая к его милосердию, некоторые, увенчанные венками Асклепия; святилище Асклепия было наиболее знаменитое и богатое из всех других в крепости;[622] взяв оттуда молитвенные ветви, они просили Сципиона согласиться даровать только жизнь желающим на этих условиях выйти из Бирсы; он дал согласие всем, кроме перебежчиков. И тотчас вышло пятьдесят тысяч человек вместе с женами по открытому для них узкому проходу между стенами. Они были отданы под стражу, а все перебежчики из римлян, приблизительно девятьсот человек, отчаявшись в своем спасении, бежали в храм Асклепия вместе с Гасдрубалом, женой Гасдрубала и двумя его маленькими детьми. Оттуда они упорно продолжали сражаться ввиду высоты храма, выстроенного на отвесной скале, к которому и во время мира поднимались по шестидесяти ступеням. Но когда их стал изнурять голод, бессонница, страх и утомление и так как бедствие приближалось, они покинули ограду храма и вошли в самый храм и на его крышу.

131. В это время незаметно для других Гасдрубал бежал к Сципиону[623] с молитвенными ветвями. Сципион посадил его у своих ног и показал перебежчикам. Когда они увидели его, они попросили дать им минуту спокойствия и, когда она была. дана, громко осыпая Гасдрубала всяческой бранью и упреками, подожгли храм и сгорели вместе с ним. Говорят, что жена[624] Гасдрубала, когда огонь охватил храм, став напротив Сципиона, украшенная насколько можно в несчастии, и поставив рядом с собой детей, громко сказала Сципиону: «Тебе, о римлянин, нет мщения от богов, ибо ты сражался против враждебной страны. Этому же Гасдрубалу, оказавшемуся предателем отечества, святилищ, меня и своих детей, да отомстят ему и боги Карфагена, и ты вместе с богами». Затем, обратившись к Гасдрубалу, она сказала. «О, преступный и бессовестный, о, трусливейший из людей! Меня и моих детей похоронит этот огонь; ты же, какой триумф украсишь ты, вождь великого Карфагена? И какого только наказания ты не понесешь от руки того, в ногах которого ты теперь сидишь». Произнеся такие оскорбительные слова, она зарезала детей, бросила их в огонь и сама бросилась туда же.

132. С такими словами, говорят, умерла жена Гасдрубала, как должен был бы умереть сам Гасдрубал. И Сципион, как говорят, видя, как этот город, процветавший семьсот лет со времени своего основания, властвовавший над таким количеством земли, островами и морем, имевший в изобилии оружие, и корабли, и слонов, и деньги, наравне с величайшими державами, но много превзошедший их смелостью и энергией, видя, как этот город, лишенный и кораблей и всякого оружия, тем не менее в течение трех лет противостоял такой войне и голоду, а теперь окончательно обречен на полное уничтожение, — видя все это, Сципион заплакал и открыто стал жалеть своих врагов. Долгое время он пребывал, погрузившись в собственные мысли и сознавая вместе с тем, что положение городов, народов и держав, так же как и отдельных людей, должно изменяться по воле божества и что то же потерпел и Илион, некогда счастливый город, потерпели державы ассирийцев и мидян и бывшая после них величайшая держава персов и так недавно еще блиставшее царство македонян; наконец, у него или сознательно, или предупреждая его мысли, вырвались такие слова:

Будет некогда день, и погибнет священная Троя.

С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама.[625]

Когда Полибий откровенно спросил его (ведь он был учителем Сципиона), что хотел он сказать этими словами, он, говорят, не таясь, сознался, что имеет в виду свою родину, за которую он боялся, смотря на изменчивость человеческой судьбы.

133. И это записал Полибий, сам слыхавший[626] это. После разрушения Карфагена Сципион разрешил войску определенное число дней грабить все, кроме золота, серебра и храмовых посвящений, после же этого, раздав всем награды за доблесть, кроме погрешивших против храма Аполлона, он послал вестником победы в Рим самый быстрый корабль, украсив его взятой добычей, а также послал в Сицилию, объявив, чтобы сицилийцы явились опознать и увезти к себе все общественные посвящения в храмы, которые карфагеняне, воюя, захватили; это особенно привлекло к нему расположение народа, так как с могуществом он сочетал милость. Распродав оставшуюся добычу, он собственноручно, подпоясавшись по древнему обычаю, сжег оружие, машины, ненужные корабли, посвятив их Аресу и Афине.

134. Равным образом, и в Риме, лишь только увидали корабль и узнали поздним вечером о победе, все выбежали на улицы и всю ночь провели вместе, радуясь и обнимаясь, как будто только теперь они стали свободными от страха, только теперь почувствовали, что могут безопасно властвовать над другими, только теперь уверились в твердости своего государства и одержали такую победу, какую никогда раньше не одерживали. Ведь они сознавали, что и ими самими совершено много блестящих дел, много совершено и их отцами в войнах против македонян, иберов, и недавно еще против Антиоха Великого, и в самой Италии; но ни одной другой войны они не знали такой близкой, как бы у своих дверей, и такой страшной для них самих вследствие храбрости, ума и смелости врагов, особенно опасной вследствие их коварства. Они напоминали друг другу, что перенесли они от карфагенян в Сицилии, Иберии и в самой Италии в течение шестнадцати лет, когда Ганнибал сжег у них четыреста городов и в одних битвах погубил триста тысяч человек и часто подступал к самому Риму, подвергая его крайней опасности. Думая об этом, они так были поражены победой, что не верили ей, и вновь спрашивали друг друга, действительно ли разрушен Карфаген; всю ночь они разговаривали о том, Как у карфагенян было отнято оружие и как они тотчас против ожидания сделали другое, как были отняты корабли и они вновь выстроили флот из старого дерева; как у них было закрыто устье гавани и как они в течение немногих дней вырыли другое устье. У всех на устах были рассказы о высоте стен, величине камней и том огне, который враги не раз бросали на машины. Одним словом, они передавали друг другу события этой войны, как будто только что их видели своими собственными глазами, помогая жестами тому, что они хотели представить словами. И им казалось, что они видят Сципиона, быстро появляющегося повсюду на лестницах, у кораблей, у ворот, в битвах. Так провели римляне ночь.

135. С наступлением дня были совершены жертвоприношения и торжественные процессии богам по отдельным трибам и, кроме того, устроены состязания и различные зрелища. Сенат из своего числа послал десять знатнейших, чтобы они вместе со Сципионом организовали Ливию на благо римлян; они решили, чтобы все, что еще осталось от Карфагена, Сципион разрушил, и запретили кому бы то ни было заселять это место; они прокляли того, кто вновь заселит это место, особенно Бирсу и так называемые Мегары, но вступать на эту землю они не запретили.[627] Было решено также разрушить все без исключения города, которые сражались, помогая карфагенянам; всем же тем, которые помогали римлянам,[628] они дали каждому часть завоеванной земли, и прежде всего особенно утикийцам они дали землю до самого Карфагена и до Гиппона[629] с другой стороны. На всех остальных они наложили подать как поземельную, так и поголовную, одинаково на мужчин и на женщин. Они решили ежегодно посылать им претора.[630] И вот они, постановив это, отплыли в Рим, Сципион же продолжал выполнять решенное, принес жертвы и устроил состязания в честь победы. Когда же у него все было закончено, он отплыл в Рим и справил самый блестящий из всех бывших триумф с большим количеством золота, статуй и храмовых приношений, которые карфагеняне за долгое время и при постоянных победах свезли со всего света в Ливию. Этот триумф совпал с тем временем, когда справлялся в третий раз триумф над Македонией, так как был взят в плен Андриск, прозванный псевдо-Филиппом,[631] и когда в первый раз Муммий[632] справил триумф над Элладой. И произошло это в течение стошестидесятой[633] олимпиады.

136. Спустя некоторое время, когда в Риме народным трибуном был Гай Гракх и были волнения вследствие недостатка продовольствия, было решено послать в Ливию шесть тысяч колонистов, но когда границы этой колонии были намечены на месте Карфагена, волки вытащили и засыпали все эти пограничные знаки.[634] И тогда сенат воздержался от этого поселения. Спустя некоторое время, когда Гай Цезарь, который позднее стал пожизненным диктатором, преследовал Помпея в Египте, и из Египта двинулся против друзей Помпея в Ливию, он, говорят, став лагерем около Карфагена и видя в сновидении большое войско проливающим слезы, взволновался и тотчас себе на память записал, что следует заселить Карфаген. После небольшого промежутка времени, когда он вернулся в Рим и бедняки просили его о земле, он постановил отправить одних в Карфаген, а других в Коринф. Но он скоро погиб от руки врагов в здании римского сената, сын же его Юлий Цезарь, прозванный Августом, найдя это указание в записях отца, основал нынешний Карфаген, очень близко от прежнего, остерегаясь проклятой земли древнего города. Я нахожу, что он послал туда поселенцами самое большее три тысячи римлян, остальных же собрал из окрестных жителей. Так римляне овладели Ливией, бывшей под властью карфагенян, разрушили Карфаген и вновь основали его спустя два года после разрушения.

Книга VIII. Часть 2 Из [книги] «О событиях в Нумидии»

I.[635][Mai Script, vet. n. coll., стр. 367. Из ватиканских манускриптов кардинала Маи; из сборника «Об удачных выражениях»]. Бомилькар,[636] подвергнувшись обвинению,[637] бежал до суда и вместе с ним Иогорта,[638] который при этом произнес знаменитое выражение относительно подкупности: «можно купить весь Рим целиком, если бы только нашелся на него покупатель».[639]

II.[640][Из сборника «О доблестях и пороках»; Val., стр. 561]. Метелл[641] стал двигаться в глубь Ливии, подчиненной римлянам, обвиняемый войском в медлительности по отношению к врагам и в жестокости по отношению к своим воинам; действительно, он строго наказывал провинившихся.

III.[642][Оттуда же, там же]. Метелл перебил всех членов совета города Бага,[643] обвиняя их в том, что они предали римский гарнизон Иогорте, и вместе с ними убил начальника гарнизона Турпилия, римского гражданина, который сдался врагам и вызывал подозрения в измене. Взяв от Иогорты перебежчиков,[644] фракийцев и лигуров,[645] у одних он отрубил руки, других же закопал в землю до живота и, велев поражать стрелами или дротиками, сжег их живыми.

IV.[646][Из сборника «О посольствах»; Urs., стр. 370]. Когда Марий прибыл в Цирту,[647] явились туда послы Бокха,[648] которые просили послать кого-нибудь для переговоров с Бокхом. Были посланы легат Авл Маллий[649] и квестор Корнелий Сулла, которым Бокх сказал, что он стал воевать с римлянами из-за Мария; ибо земля, которую он сам отнял у Иогорты, ныне отнята у него Марием. Вот на что жаловался Бокх. Маллий ему ответил: «Землю эту римляне отняли у Сифака по закону войны и дали как дар Массанассе. Римляне дают такие дары с тем, чтобы получившие их пользовались ими, пока угодно сенату и римскому народу. И, конечно, не без основания, прибавил он, они переменили свое решение; ведь Массанасса умер, а Иогорта, убив детей[650] Массанассы, сделался врагом римлян. Таким образом, несправедливо, ни чтобы враг владел тем даром, который мы дали другу, ни чтобы ты думал, что ты можешь отнять для себя у Иогорты принадлежащее римлянам». Это сказал Маллий относительно земли.

V.[651][Оттуда же, там же]. Бокх отправил других послов, которые должны были просить Мария о мире, а Суллу, чтобы он содействовал заключению договора. Этих послов, ограбленных на дороге разбойниками, принял к себе Сулла и дружески держал у себя, пока Марий не вернулся от гетулов.[652] Он убеждал их научить Бокха, что он должен во всем слушаться Суллу. И вот, склоняясь уже к тому, чтобы ценой измены и выдачи Иогорты, купить мир, Бокх притворно, под предлогом набора другого войска, посылает уполномоченных к соседям-эфиопам, которые живут на запад от восточных эфиопов[653] вплоть до мавретанской горы, которую называют Атлантом,[654] Мария же просил прислать ему Суллу для переговоров с ним. Марий послал Суллу. Вот каким образом и сам Бокх, и Магдалса, друг Бокха, и некий вольноотпущенник одного карфагенянина Корнелий обманули Апсара,[655] друга Иогорты, оставленного у Бокха наблюдать за тем, что там делается.

Книга IX Из [книги] «О войнах в Македонии»

I. [Из сборника «О посольствах»; U., стр. 357]. Римляне нисколько не обращали внимания на македонского царя Филиппа, начавшего с ними войну, и вообще не думали о нем, пока Италия еще страдала под ударами полководца Ганнибала и пока сами они крупными войсками занимали Ливию, Карфаген и Иберию и восстанавливали свою власть в Сицилии. Сам Филипп под влиянием жажды расширить свою власть, не испытав раньше от римлян никакой обиды, отправил к Ганнибалу в Италию послов, во главе с Ксенофоном,[656] обещая Ганнибалу быть его союзником против Италии, если и он поможет ему подчинить Элладу.[657] Когда Ганнибал согласился на это, поклялся в соблюдении договора[658] и в свою очередь послал послов принять клятвы от Филиппа, триэра римлян захватила в пути послов обеих сторон и доставила их в Рим.[659] Негодуя на это, Филипп напал на Керкиру,[660] которая была союзницей римлян.

II.[661][Из ватиканских манускриптов кардинала Маи; Mai, стр. 368]. На войну с Филиппом римлян побудили следующие изречения Сивиллы:[662]

Вы, македонцы, гордитесь господством царей Аргеадов. [663]
Будет для вас царь Филипп и благом великим и горем.
Первый даст городам и народам царей полновластных;
Всю эту славу погубит последний Филипп, побежденный
Силой людей, пришедших от запада и от востока. [664]

III. [Из сборника «О посольствах»; U., стр. 357].

1.[665] Послы египетского царя Птолемея,[666] а с ними и другие, от хиосцев, митиленцев и Аминандра,[667] царя атаманов,[668] дважды сходились там, куда этолийцы созывают обычно свои города для рассмотрения дел,[669] чтобы примирить римлян, этолийцев и Филиппа. Присутствовавший тут Сульпиций[670] сказал, что он не уполномочен что-либо решить относительно мира, и тайно написал сенату, что в интересах римлян, чтобы этолийцы воевали с Филиппом. Поэтому сенат воспрепятствовал заключению мира и послал в помощь этолийцам десять тысяч пеших и тысячу всадников; с их помощью этолийцы взяли Амбракию,[671] которую немного спустя, после того как они отплыли назад, Филипп взял обратно. Послы же опять сошлись и много открыто говорили, что Филипп и этолийцы своими распрями толкают эллинов в рабство римлянам, приучая их производить частые покушения на Элладу. Сульпиций поднялся, чтобы возражать на это, народ же не стал его слушать, но все закричали, что послы говорят хорошо.

2.[672] Наконец, этолийцы первыми сами по себе, без римлян, заключили мир с Филиппом, и вскоре послы самого Филиппа и римских военачальников прибыли в Рим для переговоров о мире. Был заключен договор[673] между римлянами и Филиппом, чтобы ни те, ни другие не обижали друзей противоположной стороны. На этом закончилось первое столкновение Филиппа и римлян между собой, но ни те, ни другие не считали договор ни надежным, ни заключенным по доброй воле.

IV.[674][Из сборника «О посольствах»; U., стр. 358]. Немного спустя Филипп, приказав тем из своих подданных, которые жили у моря, доставить флот, взял Самос и Хиос,[675] опустошил часть земли Аттала[676] и попытался захватить самый Пергам, не щадя ни святилищ, ни могил; он опустошил и Перею[677] родосцев, хотя они были ему посредниками при заключении мира, а другой частью войска он опустошил Аттику и осаждал Афины, как будто ничто из этого не касалось римлян. Рассказывали, что Филипп и сирийский царь Антиох[678] дали друг другу следующие обещания: Филипп Антиоху — идти с ним войной на Египет и на Кипр, которыми правил тогда, бывший еще мальчиком, Птолемей четвертый, прозванный Филопатором,[679] Антиох же Филиппу — идти с ним войной на Кирену, Кикладские острова и Ионию.

Об этом слухе, взволновавшем всех, родосцы донесли римлянам. Помимо родосцев, и послы афинян обвиняли Филиппа за осаду. И этолийцы, передумав, обвиняли Филиппа, что и по отношению к ним он оказался неверным, и просили опять быть записанными в число римских союзников. Римляне выразили порицание этолийцев за их недавнюю измену, но отправили послов к царям передать запрещение: Антиоху — не посягать на Египет, Филиппу же — не совершать никаких покушений на родосцев или афинян, или Аттала, или другого какого-либо друга римлян. На это Филипп ответил, что римлянам будет хорошо, если они будут держаться мира с ним на тех условиях, на которых они его заключили. Так был нарушен заключенный некогда договор, и римское войско быстро переправилось в Элладу, причем полководцем на суше был Публий,[680] а на море — Луций.

V.[681][Из ватиканских манускриптов кардинала Маи; Mai, стр. 368]. Македонский царь Филипп имел беседу[682] с Фламинином:[683] их свели послы эпиротов. Когда Фламинин приказал Филиппу очистить Элладу, не ради римлян, но ради самих эллинских городов, и возместить ущерб, нанесенный вышеназванным полисам,[684] то Филипп отчасти…

VI. [Suid., s. v. eQzvnoi]. Пастух обещал провести легковооруженное войско по непроходимой дороге в три дня.

VII.[685][Из сборника «О посольствах»; U., стр. 359]. Луций Квинтий[686] отправил на съезд ахейцев послов, которые вместе с афинянами и родосцами убеждали их перейти к ним, покинув Филиппа; со своей стороны и Филипп обменялся с ними послами, прося помощи, как у (_w)[687] союзников. Они же, обремененные междоусобной войной со своим соседом — лакедемонским тираном Набидом,[688] не имея согласного мнения, находились в затруднении, причем большинство предпочитало союз с Филиппом и недружелюбно относилось к римлянам вследствие некоторых противозаконий, совершенных по отношению к Элладе военачальником Сульпицием.[689] Но когда римская партия попыталась оказать на них давление, большинство, негодуя, покинуло собрание, а остальные, вследствие малочисленности принужденные покориться, заключили договор с Луцием и тотчас направились вслед за ним на Коринф, везя машины для осады.

VIII.[690][Оттуда же; U., стр. 360]. Вторично Фламинин встретился для переговоров с Филиппом у Мелийского залива, и так как здесь родосцы,[691] этолийцы и царь атаманов Аминандр обвиняли Филиппа, то Фламинин велел Филиппу вывести гарнизоны из Фокиды и чтобы обе стороны отправили послов в Рим. Когда это было сделано, эллины в римском сенате просили, чтобы Филипп вывел из Эллады три гарнизона, которые он сам называл кандалами Эллады: во-первых, из Халкиды,[692] который угрожал Беотии, Эвбее и Локрам; во-вторых, из Коринфа, запиравший Пелопоннес как бы воротами, и в-третьих, тот, который находился в Деметриаде,[693] который наблюдал за этолийцами и магнетами; сенат спросил послов Филиппа, что царь думает об этих гарнизонах, а когда они ответили, что не знают, то сенат сказал, что пусть Фламинин сам решит и сделает, что он найдет справедливым. С таким ответом послы вернулись из Рима, Фламинин же и Филипп, ни в чем не договорясь друг с другом, вновь обратились к военным действиям.

IX. [Оттуда же; там же].

1.[694] Побежденный вновь,[695] Филипп послал вестника к Фламинину относительно мира. Фламинин вновь разрешил ему встретиться с ним для переговоров, хотя этолийцы очень негодовали и клеветали на него, что он подкуплен подарками, и жаловались, что он так легко во всем меняет решения; но Фламинин полагал, что ни римлянам, ни эллинам не выгодно, чтобы после уничтожения Филиппа возросла сила этолийцев. А может быть, и неожиданность победы заставляла его удовлетвориться этим. И, назначив место, куда должно было явиться Филиппу, он велел, чтобы прежде союзники по городам высказали свое мнение. Речи других[696] были полны умеренности, так как они с подозрением смотрели на непостоянство счастья, что доказывается тем, что пришлось испытать Филиппу, и считали, что он претерпел это несчастье не вследствие слабости, а от стечения несчастных обстоятельств; но Александр, глава этолийцев, сказал, что Фламинин, видимо, не знает, что ни римлянам, ни эллинам ничто другое не принесет пользы, кроме уничтожения власти Филиппа.[697]

2. На это Фламинин сказал, что Александр не знает характера римлян, которые никогда никого из врагов не уничтожили сразу, но пощадили многих, виновных перед ними, и, в том числе, недавно карфагенян, отдав им их собственность и сделав друзьями тех, которые поступили несправедливо. «Ты не знаешь и того, — сказал Фламинин, — что многие варварские племена, которые живут на границах Македонии, если кто уничтожит македонских царей, будут легко совершать набеги на эллинов. Поэтому я полагаю, что должно сохранить державу македонян, чтобы они, сражаясь с варварами, защищали вас, а Филиппу приказать удалиться и вернуть эллинам те места, которые до сих пор он отказывался отдать; римлянам же пусть он внесет двести талантов в возмещение расходов на эту войну и даст знатнейших заложников, в том числе и своего сына Деметрия; пока же сенат не утвердит этого, пусть будет четырехмесячнее перемирие».

3.[698] Филипп принял все эти условия; сенат, ознакомившись с ними, утвердил мир,[699] но, сочтя предварительные требования Фламинина недостаточными и ничтожными, приказал, чтобы все эллинские города, сколько их ни было под властью Филиппа, были свободными и чтобы Филипп вывел из них гарнизоны до ближайших истмийских праздников;[700] чтобы все корабли, которые он имел, кроме одного с шестью рядами[701] гребцов и пяти других крытых меньших, он передал Фламинину; чтобы он сейчас внес римлянам пятьсот талантов серебра и пятьсот в течение десяти лет и каждый годовой взнос доставлял в Рим; чтобы он выдал пленных и перебежчиков, сколько у него есть. Это добавил сенат, и Филипп принял все; из этого была совершенно ясно видна недостаточность требований Фламинина. Сенат послал к Фламинину советниками, как римляне обычно делали при окончании войн, десять человек, с которыми Фламинин должен был распределить все, что было приобретено в этой войне.

4. Когда он вместе с посланными все это сделал, Фламинин отправился на истмийские празднества и, когда стадий был уже полон народа, велел трубным звуком водворить молчание, а глашатаю объявить: «Римский народ и сенат и полководец Фламинин, победив македонян и царя Филиппа, повелели, чтобы Эллада была свободной от чужих гарнизонов, не платила налогов, жила по своим обычаям и законам».[702] Когда вслед за этим поднялся крик радости, шум восхищения,[703] все один за другим звали к себе вестника, чтобы он им повторил это заявление. Они бросали венки и ленты на полководца и постановили воздвигнуть по городам ему статуи. Они отправили послов с золотыми венками в Капитолий, чтобы они выразили благодарность и вписали себя в число римских союзников. На этом окончилась и эта вторая война римлян с Филиппом.

5.[704] Немного спустя Филипп даже оказал помощь римлянам в Элладе против царя Антиоха; когда они переправлялись против Антиоха в Азию, он провел их через Фракию и Македонию по тяжелой дороге на собственные средства [и деньги],[705] доставляя продовольствие, прокладывая дороги и на труднопроходимых реках наводя мосты и разбивая нападающих фракийцев, пока не довел их до Геллеспонта. За это сенат освободил сына его Деметрия, бывшего у римлян заложником, и сложил с него денежные взносы, которые за ним оставались. Те же самые фракийцы, когда римляне возвращались после победы над Антиохом, а Филиппа не было с ними, отняли у них добычу и многих убили; этим особенно ясно было показано, сколько пользы принес им Филипп, когда они шли против Антиоха.

6.[706] По окончании войны с Антиохом многие стали обвинять Филиппа, что, с одной стороны, он наносит обиды, я с другой — не выполняет того, что было постановлено Фламинином, когда он водворял порядок в Элладе. Для возражений против этих обвинений в его защиту послом отправился Деметрий, приятный римлянам давно, еще с того времени, когда он был у них заложником, да и Фламинин усиленно рекомендовал его сенату. Так как он был молод и волновался, ему приказали прочитать памятную записку отца, в которой по каждому пункту было отмечено, что это вот уже сделано, а это будет сделано, хотя оно определено несправедливо: это замечание было прибавлено ко многим пунктам. Сенат, уважая его недавнее рвение в войне с Антиохом, сказал, что он прощает его, и прибавил, что из-за Деметрия. Так как по всеобщему мнению он был очень полезен римлянам в войне с Антиохом и мог бы причинить много вреда, если бы по просьбе Антиоха содействовал ему, то Филипп возлагал на это большие надежды; но, видя, что ему не доверяют, выслушивают против него обвинения, что вместо благодарности он заслужил только прощение, и то из-за Деметрия, он почувствовал огорчение и гнев, но скрыл оба эти чувства. Когда же при каком-то судебном разбирательстве римляне многое из принадлежавшего Филиппу передали Эвмену,[707] все время стараясь ослабить Филиппа, он уже стал тайно готовиться к войне.

X. [Suid., s. v. tetr~sfai].[708] Филипп плывших против него[709] уничтожил, чтобы они не сказали римлянам ('Rvma>oiw),[710] что силы македонян иссякли.

XI. [Из сборника «О посольствах»; U., стр. 364].

1. Римляне относились подозрительно к быстро усилившемуся Персею;[711] особенно их раздражала дружба и близость к нему эллинов, которым внушили ненависть к римлянам римские военачальники. А когда и послы, отправленные к бастернам,[712] сообщили, что они видели сильно укрепленную Македонию, хорошее снаряжение армии и обученную молодежь, все это еще более обеспокоило римлян. Заметив это. Персей отправил других послов, стараясь успокоить подозрение. В это время прибыл в Рим и Эвмен, царь Азии, находящейся вокруг Пергама, вследствие вражды с Филиппом боявшийся Персея; он, придя на заседание сената, открыто обвинял его в том, что он всегда враждебно относился к римлянам, что он умертвил брата,[713] имевшего связи с ними, что он помогал Филиппу, усиленно собиравшему запасы для войны против римлян; что, став царем, он не только ничего из этого не уничтожил, но значительно увеличил, что он, безмерно заискивая перед Элладой, вступил в союз с византийцами и беотийцами, что он подчинил Фракию, великую крепость военного значения, что он натравил друг на друга фессалийцев и перребов,[714] хотевших относительно чего-то (ti)[715] отправить к вам посольства.[716]

2. «Из ваших, — сказал он, — друзей и союзников Абруполиса,[717] он лишил власти, а Артетавра, династа среди иллирийцев,[718] даже убил, устроив заговор, и совершивших это принял и держит у себя». Он клеветал и на его иноземные браки,[719] оба заключенные с царскими фамилиями, и что свадебные процессии невест сопровождались всем родосским флотом. Он ставил ему в вину и его трудолюбие и трезвый образ жизни, хотя он был столь молодым, и что он в короткое время заслужил от многих любовь и похвалу. Не упуская ничего, что скорее могло бы вызвать зависть, ненависть и страх, чем прямые обвинения, Эвмен настойчиво советовал сенату остерегаться молодого врага, столь прославленного и столь близкого их соседа.

3. Сенат же, на деле не желая иметь рядом[720] царя разумного, трудолюбивого (fil\pogon)[721] и по отношению ко многим милостивого, столь быстро возвысившегося, являющегося наследственным их врагом, на словах же обвиняя его в том, что перед тем приводил Эвмен, решил воевать с Персеем. Но, желая, чтобы это решение оставалось тайным, он не допустил к себе Гарпала, посланного от Персея для возражения Эвмену, и некоего посла родосцев,[722] желавших возражать в лицо Эвмену, пока Эвмен был в Риме, а когда он уехал, приняли их. Послы, прежде всего негодуя по этой причине и говоря более резко, чем следовало, еще более раздражили римлян, и без того уже хотевших воевать[723] с Персеем и родосцами; однако из сенаторов многие обвиняли Эвмена, что он из зависти и личного страха является виновником столь большой войны. Родосцы же не приняли его торжественное посольство, посланное на праздник бога Солнца, единственное из всех царских посольств.

4. Сам Эвмен, возвращаясь в Азию, из Кирры,[724] поднялся в Дельфы, чтобы принести жертву; тут четыре человека, скрывшись за небольшой стеной, сделали на него покушение. Римляне выставляли и другие некоторые причины войны против Персея, как будто она еще не была решена; они отправляли послов к дружественным царям: Эвмену, Антиоху,[725] Ариарату,[726] Массанассе и Птолемею,[727] царю Египта, других же послов они направляли в Элладу, Фессалию, Эпир и Акарнанию и на острова, чтобы привлечь к себе, сколько сумеют, сторонников;[728] это особенно взволновало эллинов: хотя они были расположены к Персею, бывшему филэллином, некоторые из них были принуждены войти в соглашения с римлянами.

5.[729] Узнав об этом, Персей отправил[730] в Рим послов сказать, что он недоумевает и хотел бы узнать, из-за чего они забыли соглашения и рассылают послов против него, являющегося их другом; если они в чем-либо его упрекают, нужно разрешить это во взаимной беседе. Сенат же стал обвинять его во всем том, о чем говорил Эвмен и что сам Эвмен от него потерпел, но главным образом в том, что он захватил Фракию, что он имеет войско и запасы, как человек, не собирающийся оставаться спокойным. Тогда он вновь отправил других послов, которые, введенные в сенат, сказали так: «Нуждающимся в поводе для войны, римляне, все это достаточно, как повод. Если же вы уважаете договоры, — а вы сами громко заявляете, что они имеют для вас большое значение, — то, что потерпев от Персея, вы поднимаете (a`resue[731] ) против него войну? Конечно, не потому, что у него есть войско и военное снаряжение. Ведь это у него не против вас. Ведь и другим царям вы не препятствуете иметь все это; ведь нет ничего противозаконного иметь силы против тех, кто находится под его властью, и против соседей, и против иноземного врага, если он сделает покушение. К вам же, о римляне, он отправлял послов о мире и недавно возобновил договор с вами.

6. Но он изгнал из его царства Абруполиса. Да, защищаясь, так как он делал набеги на наши пределы. И это вам сообщил сам Персей, и после этого вы возобновили с ним соглашение; правда, тогда здесь еще не было клеветника[732] Эвмена. Итак, дело с Абруполисом предшествовало договору и казалось вам, когда вы его заключали, справедливым. На долопов[733] он пошел походом, так как они принадлежат к его царству; было бы ужасно, если он должен был бы давать вам отчет о своих внутренних делах. Однако он дает вам отчет, высоко уважая вас и добрую о себе славу. Эти долопы убили управлявшего ими, предав его мучениям, и Персей спрашивает, что бы сделали вы, если бы ваши подданные совершили подобное. Но некоторые, убившие Артетавра, жили в Македонии. Да, по общему закону всех людей, по которому и вы принимаете бежавших из других стран. Узнав же, что и это вы ставите ему в вину, он всенародно объявил, что изгоняет их из пределов царства.

7. Византийцам же, этолийцам и беотийцам он был союзником не против вас, но против других. И это давно (p[lai)[734] наши послы донесли вам, и вы не порицали его до клеветы Эвмена, уличить в которой его в лицо вы не позволили нашим послам. И вот покушение, произведенное на Эвмена в Дельфах, вы приписываете Персею, но сколько эллинов, сколько варваров отправляли к вам посольства против Эвмена; всем им этот низкий человек является врагом. А относительно Геренния[735] в Брентесии[736] кто поверил бы, что его, являющегося римлянином, вашим другом и проксеном,[737] Персей приготовил себе (<leifen)[738] для отравления сената, как будто бы он мог через него уничтожить сенат или оставшихся сделать более благосклонными благодаря истреблению других? Но Геренний налгал это тем, которые подстрекают вас на войну, давая благовидный предлог; Эвмен же из-за вражды, зависти и страха не постеснялся обвинить Персея даже в том, что он приятен многим народам и что он любит Элладу, что он вместо пьянства и роскоши мудро властвует над своим царством. И вы, когда он говорил, допустили слушать такие его речи!

8. Таким образом, его клевету вы поддерживаете еще в большей мере против самих себя, заставляя думать, будто вы не выносите соседей разумных, справедливых и трудолюбивых. Персей вызывает Геренния и Эвмена и всякого, кто только захочет, при вас на расследование и суд, вам же он напоминает рвение и помощь отца своего против Антиоха Великого. Когда она оказывалась, вы ее хорошо чувствовали; позорно забывать о ней, когда миновала нужда. Он указывает на договоры, заключенные вами с его отцом и с ним самим. Сверх всего он не боится обратиться к вам с призывом уважать богов, которыми вы клялись, не начинать несправедливо войны против друзей, не ставить в вину соседство, благоразумие и приготовления; ибо недостойно, чтобы и вас, как Эвмена, охватывали зависть или страх. Разумно противоположное: беречь соседей заботливых и, как говорит Эвмен, хорошо подготовленных».[739]

9. Вот что сказали послы, сенат же, ничего не ответив им, открыто решил объявить войну. И консул велел послам в тот же самый день выехать из Рима, а в течение следующих тридцати дней удалиться из Италии. То же самое было объявлено и проживающим здесь македонянам. После этого заседания сената тотчас поднялось волнение, исполненное гнева, так как в немногие часы изгоняли сразу столь большое число людей, не могших ни найти в столь короткий промежуток времени вьючных животных, ни захватить с собой всего имущества. Ввиду поспешности одни не успели доехать до мест остановок, но проводили ночь среди дороги, другие же с детьми и с женами легли около ворот. Все происходило, как и полагается при таком неожиданном приказе; ибо неожиданным он мог показаться им тем более, что дело еще велось при помощи послов.[740]

XII. [Оттуда же, стр. 369]. После победы Персей, или в насмешку над Крассом[741] и издеваясь над ним, или испытывая, каково теперь его настроение, или боясь сил и средств римлян, или по другой причине, отправил к нему послов для переговоров о мире и обещал дать многое из того, чего не уступал отец его Филипп; ввиду этого можно было тем более подозревать, что он насмехается или испытывает. На это Красс ответил Персею, что недостойно римлян заключать с ним мир, если он не передаст римлянам и македонян и самого себя;[742] стыдясь, что римляне начали войну с поражения, Красс, созвав собрание, засвидетельствовал, что фессалийцы в несчастии вели себя, как храбрые воины, клевеща на этолийцев и других эллинов, что будто они первые обратились в бегство. И этих людей[743] он отправил в Рим.

XIII. [Suid., s. v. alvney\menow]. Остаток лета оба были заняты заготовкой хлеба: Персей молотил (alvney\menow) его на полях, римляне — в лагере.[744]

XIV. [Он же, s. v. pimel<w]. Квинт Марций Филипп первый приступал к работе, хотя ему было шестьдесят лет и он был тяжелым и тучным (pimel<w).

XV.[745][Он же, s. v. analamb[nein]. В это время к Персею, который мылся и отдыхал (t\ svma analamb[nonti), кто-то вбежал, чтобы сообщить, что враги близко. Он выскочил из воды, крича, что он захвачен в плен еще до битвы.

XVI.[746][Из сборника «О доблестях и пороках»; Val., стр. 561; отсюда Suid., s. v. Perse|w Maked_n]. Воспрянув же духом после бeгcтвa^ Персей (Perse|w), беззаконно убил Никия и Андроника, которых перед тем посылал потопить в море его деньги и сжечь суда.[747] Вновь получив в свое распоряжение и деньги и корабли, он видел в них свидетелей своего позорного страха, о котором они могли сообщить и другим; с этого времени он сразу переменился, сделался жестоким и равнодушным ко всем; в его суждениях не осталось ничего ни здравого, ни разумного, и он, которого раньше было легко склонить на хорошее решение, который был проницательным в составлении планов и очень смелым в бою, исключая случаев, где он ошибался по неопытности, он сразу сделался тогда, когда счастье начало его покидать, неожиданно трусом и неразумным, быстрым, внезапно переменчивым и неискусным во всем. Это можно наблюдать на многих, что с переменой положения они становятся менее рассудительными, чем раньше.

XVII. (Из сборника «О посольствах»; U., стр. 369]. Родосцы отправили к Марцию[748] послов поздравить его с таким благоприятным положением дел в войне против Персея ([Perse`]).[749] Марций внушил этим послам, чтобы они убедили родосцев отправить в Рим посольство с предложением (быть посредниками) для прекращения войны между римлянами и Персеем. Услышав это, родосцы переменили свой взгляд, решив, что дела Персея не так уже плохи: ведь они не могли себе представить, чтобы Марций давал им такое поручение без ведома римлян. Но он и в этом случае и во многих других действовал лично от себя, по своей трусости. Родосцы, тем не менее, отправили послов в Рим, а других — к Марцию.

XVIII. [Из сборника «О доблестях и пороках»; Val., стр. 562].

1.[750] Гентий, царь одного из иллирийских народов,[751] соседнего с македонцами, заключив с Персеем союз за триста талантов, из которых кое-что он получил вперед, напал на подчиненную римлянам Иллирию и заключил в оковы прибывших к нему в связи с этим послов Перпенну и Петилия.[752] Узнав об этом, Персей не послал ему уже остальных денег, считая, что он уже и сам по себе стал врагом римлян. Однако он послал к гетам, жившим за Истром, и испытывал Эвмена, предлагая ему деньги, если он или перейдет на его сторону, или прекратит войну миром, или уклонится от борьбы и не будет помогать ни тому, ни другому, зная хорошо, что это не скроется от римлян, и надеясь, что он или получит какую-либо выгоду от этих переговоров, либо такой попыткой вызовет у римлян подозрение против Эвмена. Эвмен отказался перейти на его сторону, а за посредничество при заключении мира просил тысячу пятьсот талантов, за бездействие же — тысячу.[753] Узнав, что от гетов к нему уже идут десять тысяч всадников и десять тысяч пехотинцев в качестве наемников, Персей тотчас стал относиться с пренебрежением к Эвмену и сказал, что за бездействие он не даст ничего (так как это принесло бы позор обоим) и что денег за заключение мира он вперед не даст, но положит на Самофраке[754] до того момента, когда будет заключен мир. Вследствие посланного на него богом безумия он стал настолько переменчивым и мелочным.

2. Но в одном, на что он рассчитывал, он все-таки не ошибся: Эвмен стал подозрителен римлянам. Когда геты перешли Истр, то было договорено дать Клойлию,[755] их предводителю, тысячу золотых статеров, каждому всаднику — десять, пехотинцу — половину этого; все это составляло немного больше ста пятидесяти тысяч золотых. Персей послал им несколько хламид, золотые ожерелья, коней в подарок предводителям и десять тысяч золотых и, приблизившись, вызвал Клойлия. Последний спросил пришедших, несут ли они золото, и узнав, что его у них нет, велел вернуться к тому, кто их послал. Персей, узнав об этом, так как бог вновь отнял у него разум, стал вследствие своего непостоянства среди своих друзей обвинять гетов как народ по природе неверный и старался показать, что он боится принять в свой лагерь присланные ими двадцать тысяч; он говорил, что едва может принять десять тысяч, которых он может победить, если они и поднимут восстание.

3. Он сказал это друзьям, другое же он придумал для гетов и просил у них половину войска, обещая дать причитающееся золото. Такой непоследовательности был он исполнен, беспокоясь о деньгах, которые незадолго перед тем должны были быть брошены в море. Клойлий, увидя возвращающихся послов, громко закричал, спрашивая, принесли ли они золото, и, когда они хотели что-то сказать, велел им сначала ответить на вопрос о золоте. Когда же он узнал, что они не имеют его, не желая даже слушать их, он увел назад свое войско. Так Персей лишился и этих союзников, пришедших к нему вовремя и в большом количестве. По неразумию, зимуя в Филе[756] и имея большое войско, он не нападал на Фессалию, которая поставляла римлянам продовольствие, а, напротив, посылал в Ионию, чтобы помешать подвозу доставляемого им оттуда продовольствия.

XIX. [Оттуда же, там же, стр. 565]. Когда Павел[757] был на вершине такого благополучия, божество позавидовало его счастью. Из бывших у него четырех сыновей старших, Максима[758] и Сципиона,[759] он дал на усыновление другим, младших же обоих постигло то, что один умер за три дня до триумфа, а другой пять дней спустя. И тем не менее Павел выступил перед народом с отчетом, так как был обычай, чтобы полководцы излагали, что ими сделано. Придя на площадь,[760] Павел сказал, что на Керкиру из Брентесия[761] он переплыл в один день, из Керкиры он в пять дней совершил путь до Дельф и там принес жертву богу, в другие пять дней он прибыл в Фессалию и принял начальство над войском, а в следующие пятнадцать дней он взял в плен Персея и покорил македонян. Достигнув же всего этого столь быстро и счастливо, он стал бояться, чтобы не случилось чего-либо с войском при его возвращении «Так как войско счастливо вернулось, я продолжал бояться за вас, — сказал он, ведь божество завистливо. Но так как несчастие поразило меня и сразу у меня умерли двое сыновей, то лично я являюсь самым несчастнейшим, но о вас я уже не беспокоюсь» Сказав это, он стал предметом всеобщего удивления за все эти подвиги и сожаления по поводу смерти его детей, немного времени спустя он умер.

XX. [Из неизвестного грамматика. Bekk., An., стр. 143, 11]. Внушив и этим.

Книга X События в Иллирии

I.

1. Эллины считают иллирийцами народы, которые живут выше Македонии и Фракии, от хаонов (Xa\nvn) и теспротов (vesprvtun)[762] до реки Истра. Такова длина страны, в ширину же она простирается от македонян и горных фракийцев до пеонов (Pa>onaw),[763] Ионийского моря и подножия Альп. Ширина страны — пять дней пути, длина же — тридцать,[764] как говорится у эллинов. Когда же римляне промеряли эту страну, то они определили длину ее более чем в шесть тысяч стадиев, а ширину приблизительно в тысячу двести стадиев.[765]

2. Говорят, что эта страна была названа по имени Иллирия, сына Полифема; ведь у циклопа Полифема и у его жены Галатеи были дети Кельт, Иллирий и Гала; они ушли из Сицилии и властвовали над кельтами, иллирийцами и галатами, получившими от них свои названия. Это предание мне более всего нравится, хотя другие передают много иных мифов. У Иллирия, рассказывают, были сыновья Энхелей, Автариэй, Дардан, Майд, Тавлант и Перреб и дочери Парто, Даорто, Дассаро и другие, откуда пошли тавлантии, перребы, энхелеи, автариэи, дарданы, партены, дассаретии и дарсии. У самого Автариэя, считают они, был сын Панноний или Пеон, а у Пеона Скордиск и Трибалл, от которых равным образом произошли народы, носящие их имена.

3. Но пусть это будет предоставлено разыскателям древностей. Иллирийских племен, как и естественно в такой большой стране, было много,[766] известных еще и теперь; они занимали большую область скордисков (Skord>skvn) и трибаллов (Triballvn),[767] которые так истощили друг друга войнами, что, если что-либо осталось от трибаллов, то они бежали за Истр к гетам, и племя, процветавшее до Филиппа и Александра, является теперь угасшим, и его имя едва ли известно живущим здесь; скордиски же, ставшие по той же причине очень слабыми, впоследствии претерпели нечто подобное от римлян и бежали на острова этой реки, но со временем некоторые из них вернулись и поселились на краю земель пеонов, поэтому и теперь в пределах пеонов есть племя скордисков. Таким же образом и ардиэи ('Ardia`oi), отличавшиеся своими морскими силами, так как они наносили автариеям (A|tari]vn),[768] бывшим сильнейшими на суше, много вреда, были уничтожены ими. После ардиэев моряками сделались и либурны (Libyrno>),[769] другое иллирийское племя, которое на быстрых и легких судах грабило Ионийское море и острова; поэтому еще и теперь римляне легкие и быстрые суда с двумя рядами весел называют либурнскими.

4. Автариеи же, говорят, были доведены до крайнего бедствия вследствие мщения Аполлона. Рассказывают, что они вместе с Молистомом[770] и с кельтами, называемыми кимбрами, пошли походом на Дельфы и большинство из них тотчас погибло за одно только намерение, так как на них обрушились дожди, бури и молнии, а когда они возвращались, на них напало неисчислимое количество лягушек, которые, загнивая, портили все воды; затем из земли стали подыматься небывало вредные испарения, и среди иллирийцев пошел мор, от которого особенно погибали автариеи; когда они убегали из своих мест, неся с собой болезнь, никто не хотел их принимать вследствие страха (d]ow) заражения.[771] Пройдя двадцатитрехдневный путь, они поселились в земле гетов, болотистой и необитаемой, около народа бастернов.[772] У кельтов же бог поразил землю землетрясениями и разрушил города; эти бедствия не прекращались; тогда и они, бежав из своих мест, напали на иллирийцев, погрешивших вместе с ними и ставших слабыми от мора, и разграбили их страну; заразившись от них болезнью, они бежали и до Пирены[773] предали все опустошению. Когда же они повернули на восток, римляне, помня о воевавших с ними некогда кельтах[774] и боясь, как бы и эти не вторглись через Альпы в Италию, вышли им навстречу под предводительством двух консулов, которые, однако, погибли вместе со всем войском.[775] Это поражение римлян внушило великий страх перед кельтами во всей Италии, пока римляне, выбрав себе военачальником Гая Мария,[776] недавно победоносно окончившего войну с народами ливийцев, номадами и маврусиями, не победили кимбров и не производили неоднократно страшное их избиение, как это мной рассказано, когда я говорил о войнах с кельтами.[777] Они же, став уже слабыми и вследствие слабости не принимаемые ни в одной земле и совершив и испытав многое, вернулись в свои места.

5. Такое вот наказание за святотатство бог возложил на иллирийцев и кельтов; но они не воздержались от святотатства, и вновь, вместе с кельтами многие из иллирийцев, особенно скордиски, меды (Ma`doi) и дарданы (D[rdanoi),[778] сделали набег одновременно на Македонию и на Элладу и ограбили многие храмы, в том числе и дельфийский, потеряв на этот раз равным образом многих. Уже прошло 32 года (de|teron ka> triakost\n]tow)[779] с того времени, как римляне в первый раз столкнулись с кельтами; все это время с перерывами они воевали против кельтов. Теперь они двинулись на иллирийцев под начальством Луция Сципиона[780] из-за этого ограбления ими храмов, так как римляне уже правили Элладой и Македонией. И говорят, что соседние племена не пришли на помощь этим святотатцам, но охотно предоставили их Сципиону без всякой поддержки, помня, что из-за автариеев случилось со всеми иллирийцами. Сципион истребил большую часть скордисков, а бежавших переселил на Истр и на острова этой реки; с медами и дарданеями, будучи подкуплен священным золотом,[781] Сципион заключил мир. И один из италийских историков сказал, что из-за этого у римлян после Луция[782] до установления монархии особенно усилились (ple\nvw <kmase)[783] внутренние войны. Вот что нужно сказать сначала о тех, которые у эллинов считаются иллирийцами.

6. Римляне отличают все эти племена, а за ними и пеонов, и ретов, и нориков, и мисов (Myso|w),[784] живущих в Европе, и все другие племена, соседние, которые живут с ними на правой стороне Истра, если плыть вниз по течению, друг от друга так же, как и эллинов они отличают от эллинов, и каждое племя называют его собственным именем, а в целом всех их считают Иллирией; я не мог доискаться, откуда пошло это название, но они употребляют его и теперь; поэтому и налог на эти народы, от истоков Истра до Понтийского моря, они отдают на откуп (]kmisuo~si) как одно целое и называют его иллирийским налогом ('Illyrik\n t]low). Что же касается того, как римляне подчинили их, то я открыто сознался уже, говоря о Крите,[785] что не нашел точного начала и поводов для этих войн и предложил это сделать тем, которые могут сказать что-либо большее; что же я сам узнал, о том я здесь пишу.

II.

7.[786] Агрон был царем той части иллирийцев, которая живет по берегам Ионийского залива моря,[787] которым владели царь Эпира Пирр[788] и преемники Пирра. Агрон же, вновь захватив часть Эпира и вдобавок к этому Коркиру, Эпидамн и Фар,[789] завладел ими и поставил туда гарнизоны. Когда он с флотом напал и на остальную часть Ионийского залива, то остров, которому имя Исса,[790] обратился за помощью к римлянам. Римляне отправили вместе с иссиями послов, чтобы узнать притязания Агрона к иссиям. Против этих послов, еще только подплывающих, выехали иллирийские челноки и из иссиев убили посла Клеемпора,[791] а из римлян — Корункания; остальные же бежали от них.[792] За это римляне начали войну с иллирийцами одновременно и на море и на суше. Тем временем Агрон умер, имея малолетнего сына Пинну и поручив жене управлять царством, чтобы сохранить его для сына, хотя она не была матерью мальчика;[793] Деметрий, который у Аргона был начальником Фара (он начальствовал и над самим Фаром и, кроме того, над Коркирой), предал его и передал оба эти места римлянам, когда они пришли на кораблях. Последние заключили затем договор о дружбе с Эпидамном и поплыли на помощь Иссе и Эпидамну, осаждаемым иллирийцами. Иллирийцы, сняв осаду, удалились, и некоторые из них, так называемые атинтаны ('Atintano>),[794] перешли на сторону римлян. После этого жена Агрона отправила послов в Рим[795] — они должны были отдать пленных и привезти перебежчиков — и просила прощения за то, что произошло не при ней, но при Агроне. Те же ответили, что Коркира, Фар, Исса, Эпидамн и из иллирийцев атинтаны уже являются подданными римлян; Пинна должен получить остальное царство Агрона и будет другом римлянам, если воздержится от нападения на вышеназванные места, а иллирийские легкие суда не будут плавать дальше Лиссы[796] больше чем в числе двух, и то невооруженных. Она приняла все эти условия.

8. И так произошли у римлян эти первые столкновения и договор с иллирийцами; после этого римляне оставили Коркиру и Аполлонию свободными (]leyu]raw),[797] Деметрию же как плату за предательство дали несколько местечек, добавив, что дают именно за это, так как уже тогда подозревали его в неверности.[798] И действительно, не прошло много времени, как он ее проявил, когда римляне в течение трех лет воевали с кельтами (Kelto`w),[799] жившими по обоим берегам Эридана.[800] Деметрий, считая, что они заняты, стал грабить море, и привлек к этому истров, другое иллирийское племя ('Istroyw]dnow]teron 'Illyrivn),[801] и склонил атинтанов к отпадению от римлян.[802] Когда римляне закончили войну с кельтами, они тотчас стали преследовать разбойников своим флотом и захватили их. На следующий год они пошли войной на Деметрия и на тех из иллирийцев, которые участвовали в преступлениях Деметрия; последний бежал к македонскому царю Филиппу,[803] и, когда он пришел вновь и стал грабить Ионийский залив, они убили его, а его родной Фар, тоже участвовавший вместе с ним в этом преступлении, они разрушили до основания;[804] иллирийцев же они пощадили из-за Пинны, вновь просившего за них.[805] Так произошли у них второе столкновение и договор с иллирийцами.

9. В дальнейшем я описываю все не по времени и порядку событий, а скорее все то, что я разузнал о каждом отдельном племени иллирийцев.

Римляне воевали с македонянами, и Персей[806] был уже царем македонян после Филиппа. С Персеем вступил в союз подкупленный им царь других иллирийцев Гентий (G]nuiow 'Illyrivn]t]rvn basile|w);[807] он напал на иллирийцев, бывших под властью римлян, а прибывших к нему римских послов[808] заключил в оковы, обвиняя их в том, что они пришли не как послы, а как разведчики.[809] Римский полководец Аникий,[810] посланный с флотом, захватил несколько легких судов Гентия, а встретившись с ним на суше, победил в битве и запер в каком-то местечке.[811] Когда царь Гентий, находясь там, обратился к нему с просьбой о мире, Аникий велел ему сдаться римлянам; тогда он попросил три дня на размышление и получил на это разрешение. Когда же за это время его подданные перешли на сторону Аникия, он попросил позволения встретиться с Аникием и, павши к его ногам, весьма униженно просил его о прощении. Аникий ободрил его, распростертого перед ним, поднял его и даже пригласил к столу, но, когда он уходил с обеда, приказал слугам взять его под стражу. Его вместе с детьми Аникий привез с собой в Рим для триумфа.[812] Так вся война с Гентием окончилась в двадцать (]ikosin)[813] дней. Семьдесят городов, которые были под его властью, Эмилий Павел,[814] взявший в плен Персея, возвращаясь в Рим, по дороге умышленно посетил по секретному предписанию сената. Им, полным страха, он обещал прощение за произошедшее, если они принесут все серебро и золото, какое у них есть.[815] Когда они согласились на это, то он послал с ними в каждый город часть войска, назначив всем начальникам этих отрядов один и тот же день для сбора денег и поручив им в каждом городе на рассвете объявить через глашатаев, чтобы в течение трех часов жители принесли на площадь свои деньги, а после того как они их принесут, все остальное он велел разграбить.[816]

10. Так Павел в один час ограбил семьдесят городов. Ардеи ('Arde`oi) и паларии (Pal[rioi),[817] другие племена иллирийцев, грабили подчиненную римлянам Иллирию; римляне, занятые другими делами, отправили к ним послов, чтобы выразить им порицание. Когда те не переменили своего поведения, римляне направили против них войско в десять тысяч пехотинцев и шестьсот всадников. Узнав об этом и будучи еще не готовы, эти племена отправили к римлянам послов, раскаиваясь и прося прощения. Сенат велел им возместить ущерб, который они причинили тем, на кого напали несправедливо.[818] Так как они, однако, этого не сделали, то против них двинулся Фульвий Флакк (Fo|loyiow Fl[kkow).[819] И война кончилась одним только этим вторжением. Я нигде не нашел точного указания на ее конец. С япидами, жившими в центре Альп,[820] воевали Семпроний, прозванный Тудитаном,[821] и Пандуса Тиберий;[822] считалось, что япиды им подчинились; казалось также, что сегестаны (Segestano>)[823] подчинились Луцию Котте и Метеллу.[824] Но оба эти народа немного спустя отпали от римлян.[825]

11.[826] Далматы же, другое иллирийское племя, нападали на иллирийцев, подчиненных римлянам,[827] и римских послов, прибывших для разрешения этого вопроса, не приняли. Поэтому римляне начали с ними войну. Консулом и предводителем в этой войне у них был Маркий Фигл.[828] Когда он только что стал разбивать лагерь, они напали на его сторожевые отряды, победили их и самого консула погнали вниз из лагеря по склонам долины, пока он, отступая, не дошел до реки Нароны. Когда далматы удалились (было уже начало зимы), Фигл, надеясь напасть на них неожиданно, нашел их уже собравшимися из городов при известии о его приближении. Тем не менее, он загнал их всех в город Дельминий,[829] откуда и получилось их название дельматеи, затем далматы. Ничего не будучи в силах с ходу сделать против укрепленного города, который к тому же был расположен очень высоко, и не имея возможности использовать машины, он напал на другие города, где было меньше людей вследствие того, что они были собраны в Дельминий, и взял их. Затем, вернувшись к Дельминию, он стал из катапульт бросать сухие палки в два доктя длиной с паклей, смолой и серой. От быстрого полета они разгорались и, несясь подобно факелам, зажигали все, куда попадали; от этого возникло много пожаров; этим был положен конец тогдашней войне Фигла с далматами. Некоторое время спустя, в консульство Цецилия Метелла, было решено объявить войну далматам, хотя они не совершили ничего несправедливого, лишь потому, что консулу хотелось получить триумф;[830] далматы приняли Цецилия как друга, и он, перезимовав у них в городе Салоне,[831] вернулся в Рим и справил триумф.[832]

III.

12. Когда Цезарь управлял[833] кельтами,[834] эти далматы и все другие из иллирийцев, которые тогда особенно процветали, отняли у либурнов, другого иллирийского племени, город Промону.[835] Последние, поручив себя римлянам, прибегли к находившемуся поблизости Цезарю.[836] Цезарь отправил сказать тем, которые занимали Промону, чтобы они возвратили город либурнам; когда они не обратили внимания на это, он послал отряд (t]low) из своего большого войска,[837] но иллирийцы целиком уничтожили его. Однако Цезарь не пошел на них; ему было тогда некогда ввиду раздоров (srasi[zonti) с Помпеем.[838] Когда эти раздоры (st[sevw)[839] разразились войной, Цезарь со всем войском, которое было у него, зимой переправился[840] из Брентесия[841] через Ионийский залив и стал воевать с Помпеем в Македонии; из остального войска одних вел в Македонию на помощь Цезарю Антоний,[842] также переправившись через Ионийский залив в середине зимы, пятнадцать же когорт пехоты и три тысячи всадников вел к нему через Иллирию, обходя кругом Ионийский залив, Габиний.[843] Иллирийцы, в страхе за происшедшее незадолго по отношению к Цезарю и считая, что его победа будет гибелью для них самих, уничтожили нечаянным нападением все войско, бывшее под начальством Габиния, кроме самого Габиния и немногих бежавших. Благодаря столь большой добыче тогда особенно возросло их богатство и могущество.[844]

13. У Цезаря не было времени из-за необходимости воевать с Помпеем, а когда Помпей погиб,[845] — с остатками его партии, раздробившейся на много частей; приведя все в порядок, он вернулся в Рим и стал готовиться к войне с гетами и парфянами.[846] Тут иллирийцы испугались, как бы он не напал на них, так как они были на пути его предполагавшегося похода, и, отправив послов в Рим, просили прощения за происшедшее и предлагали свою дружбу и союз, весьма восхваляя себя как племя очень сильное. Цезарь, торопясь в это время подготовиться к войне с парфянами, ответил им, однако, с большим достоинством, что он не может сделать друзьями тех, которые позволили себе такие поступки, но что он их простит, если они будут платить подать и дадут заложников.[847] Когда они обещали и то и другое, он послал Ватиния[848] с тремя отрядами войска[849] и многими всадниками, чтобы он наложил на них небольшую подать и взял от них заложников. Когда же Цезарь был убит, иллирийцы, считая, что вся сила римлян была в Цезаре и с ним погибла, уже ни в чем не повиновались Ватинию, ни в уплате подати и ни в чем другом,[850] когда же он попытался принудить их силой, они, напав на него, уничтожили пять когорт с их начальником Бебием, человеком из сенаторского сословия. Ватиний с оставшимся войском удалился в Эпидамн. Римский сенат поручил это войско, а с ним и Македонию и иллирийцев, над которыми он властвовал, Бруту Цепиону,[851] убившему Гая;[852] одновременно управление Сирией он поручил Кассию,[853] тоже бывшему убийцей Гая. Но и они, воюя с Антонием и со вторым Цезарем, прозванным Августом, вовсе не имели времени, чтобы заняться иллирийцами.

14. Пеоны — большой народ около Истра, населяющий все пространство от япидов ('Iap\dvn)[854] до дарданов; пеонами (Pa>onew) их называют эллины, а по-римски они — паннонии; римляне, как я сказал раньше, их причисляют к Иллирии. Поэтому я и решил сказать теперь и о них, говоря об иллирийских делах. Они прославлены со времен македонян из-за агрианов ('Agri[naw),[855] которые оказали большую помощь Филиппу и Александру; это пеоны из нижних пеонов, соседи ([poikoi)[856] иллирийцев. Когда на пеонов пошел войной Корнелий,[857] то злополучный исход его похода внушил всем италийцам большой страх перед пеонами, и на долгое время последующим консулам было страшно идти на пеонов. Вот что и сколько я смог найти из древних сообщений об иллирийцах и пеонах. Даже в комментариях второго Цезаря, прозванного Августом, я ничего не нашел более древнего относительно пеонов.

15. А из иллирийцев, как мне кажется, кроме названных народов, еще и другие подчинены римлянам. Но как это произошло, я не знаю: ведь Август описал не чужие деяния, а свои: как отпавших он вновь заставил платить дань и других, еще искони бывших независимыми, подчинил и победил всех, которые живут на вершинах Альп, варварские и воинственные народы, грабившие Италию, как соседнюю с ними страну. Мне кажется удивительным, что многие и столь значительные римские войска, переходя через Альпы, когда направлялись против кельтов и иберов, оставляли без внимания эти народы, и даже Гай Цезарь, самый счастливый в войнах, не окончил покорения их, когда воевал с кельтами, и десять лет зимовал в этой стране. Но мне кажется, что первые из них, торопясь выполнить то, ради чего они были избраны, думали только о проходе через Альпы, а Гай был занят войной с кельтами, а затем, так как раздоры с Помпеем начались непосредственно после войны, отложил покончить с ними. Ведь очевидно, что он был назначен управлять и Иллирией наряду с кельтами, но, конечно, он управлял не всей Иллирией, а только той Иллирией, которая была тогда подчинена римлянам.

IV.

16. Август же подчинил всю ее целиком и, в противоположность бездействию Антония, доложил сенату, что он умиротворил Италию, освободив ее от народов, с которыми трудно было бороться и которые часто беспокоили ее. Одним походом[858] он подчинил оксиеев, пертеэнатов, батиатов, тавлантиев, камбеев, кинамбров, мероменнов, пириссеев,[859] с большим трудом были захвачены и принуждены платить подати, которые они до тех пор отказывались платить, доклеаты, карны, интерфрурины, наресии, глантидионы, тавриски.[860] Когда эти были покорены, их соседи, гиппасины и бессы (Besso>),[861] пораженные страхом, сдались ему. Других же из них, отпавших от римлян мелитенов и коркиренов,[862] которые жили на островах, он истребил всех до одного, поскольку они грабили море; взрослых из них он убил, остальных же продал. У либурнов он отнял корабли, поскольку и они занимались морским разбоем. Из япидов, живших в центре Альп, моэнтины (Moent`noi) и авендеаты (A|ende[tai)[863] сами сдались при его приближении, арупины же, которые являются наиболее многочисленными и воинственными из япидов, собрались из деревень в город, но, когда он стал приближаться, бежали в леса. Взяв город, Цезарь не сжег его, надеясь, что они сдадутся; и когда они сдались, он разрешил им опять его занять.

17. Больше беспокойства ему причинили салассы (Salasso>)[864] и япиды за Альпами,[865] сегестаны, далматы, деситиаты и пеоны, жившие вдали от салассов (\ntew]k[w to`w Salasso`w);[866] они населяют вершины Альп, трудно проходимые горы, так что проход к ним узок и неудобен. Поэтому они и оставались независимыми и с проходящих требовали плату за пропуск. Напав на них неожиданно, Ветер,[867] благодаря хитрости, захватил сначала узкие проходы и осаждал их в продолжение двух лет. Вследствие недостатка соли, в которой они особенно нуждаются, они приняли римские гарнизоны. Когда Ветер ушел,[868] они тотчас изгнали гарнизоны и, овладев горными переходами, насмехались над посылаемыми на них Цезарем войсками, которые не могли сделать ничего серьезного. Поэтому Цезарь, так как уже предвиделась война с Антонием, договорился с ними, чтобы они оставались независимыми, обещая безнаказанность за то, что они сделали против Ветера. Они же, как вообще отнесясь с подозрением к этому предложению, заготовили большие кучи соли и продолжали нападать на римские владения, пока, наконец, Мессала Корвин,[869] посланный против них, голодом не заставил их сдаться.[870]

18. Так были захвачены салассы, япиды же, жившие за Альпами, народ сильный и дикий, приблизительно в течение двадцати лет дважды отражали римлян, делали набеги на Аквилею и ограбили римскую колонию Тергест.[871] Когда Цезарь двинулся против них крутой и скалистой дорогой, они, срубая деревья, сделали ее еще более трудной для него. Когда же Цезарь пошел выше ([n<luen), они бежали в другую часть леса и при приближении его стали устраивать засады.[872] Но Цезарь (ведь он всегда подозревал, что может произойти нечто подобное) послал на вершины гор людей, которые с обеих сторон быстро двигались вместе с ним по мере того, как он двигался вперед по нижней дороге и рубил лес; япиды же выбегали из засад и многих ранили, но и из них большинство было перебито теми, которые быстро двигались по вершинам. Остальные все снова бежали в лесные заросли, покинув город, имя которому Терпон (T]rpvnow).[873] Взяв его, Цезарь тоже не сжег его, надеясь, что и эти сдадутся; и, действительно, они сдались.[874]

19. После этого Цезарь двинулся к другому городу, Метулу,[875] который является столицей япидов и лежит на горе, покрытой густым лесом, на двух ее вершинах, которые разделяет узкое ущелье. Здесь собралось около трех тысяч человек молодежи, воинственной и очень хорошо вооруженной; они легко отражали римлян, окруживших их стены. Римляне стали возводить насыпь, а метулы, ночью и днем делая вылазки, мешали им в этом и вредили римлянам со стены машинами, имевшимися у них со времени войны, которую здесь вел Декм[876] Брут[877] с Антонием и Августом. Когда у них стена была уже обращена в развалины, они выстроили новую стену внутри города и, покинув развалившуюся, быстро перешли за новопостроенную. Римляне, захватив покинутое укрепление, сожгли его, а против другого стали возводить две насыпи и с них перекинули четыре моста на стену. Когда они были готовы, Цезарь послал некоторых воинов в обход города, чтобы разделить метулов, а другим велел перейти на стены по мостам. Сам же Цезарь, поднявшись на высокую башню, наблюдал за ходом сражения.

20. Варвары встретили пытавшихся перейти на стены лицом к лицу, а другие, засев внизу в засаду, длинными копьями пробуравливали мосты; особенно они воспрянули духом, когда увидали, что благодаря этому два моста, один за другим, упали. Когда же упал и третий, римлян охватил уже всеобщий страх и никто не решался взойти на четвертый мост, хотя Цезарь, быстро спустившись с башни, стыдил их. Но когда и это не возбудило их, он сам, схватив щит, бегом бросился на мост. Вместе с ним из начальников бросились Агриппа[878] и Гиерон[879] и его телохранители Лут и Волас,[880] только эти четверо и немногие из оруженосцев. Когда Цезарь уже прошел мост, войско, устыдившись, толпой бросилось за ним. Но мост опять, будучи перегружен, провалился, и воины кучей провалились сквозь него, причем одни из них были убиты, другие же вынесены с переломанными костями. Цезарь же был ранен в правую ногу и в обе руки, но, тем не менее, тотчас поднялся на башню со знаками своего достоинства и показал себя живым и здоровым, чтобы не произошло какого-нибудь замешательства от слуха, будто он погиб. А чтобы враги не считали, что он, удалившись, уступит им, он тотчас велел строить другие мосты. Это особенно поразило метулов, понявших, что они воюют с врагом непреклонной воли.

21. И вот, на следующий день, отправив к нему послов, они дали пятьдесят заложников, которых выбрал Цезарь, и обещав принять гарнизон, очистили для гарнизона более высокий холм, а сами перебрались на другой. Когда же прибывший гарнизон приказал им сложить оружие, они вознегодовали, и, заперев своих женщин и детей в здании совета и приставив стражу, которой приказали, если с ними самими случится что-либо нехорошее, поджечь здание, сами с безумной храбростью бросились на римлян. Как бывает в тех случаях, когда нападают с более низкого места на стоящих более высоко, они все были опрокинуты;[881] тогда стражи подожгли здание совета, причем многие женщины убивали себя и своих детей, другие же, держа в руках еще живых, сами с ними бросались в огонь. Так вся молодежь метулов погибла в бою, а большинство бесполезных для боя — от огня. Вместе с ними сгорел и город, и не осталось никакого следа бывшего здесь раньше большого города. Когда Метул был взят, остальные из япидов, пораженные страхом, поручили себя Цезарю. Таким образом, тогда впервые япиды, жившие за Альпами, подчинились римлянам. Но когда Цезарь удалился, то из них посены отпали; посланный на них Марк Гельвий[882] их покорил, виновников отпадения казнил, а остальных продал в рабство.[883]

22.[884] В землю сегестанов римляне раньше вторгались дважды, но не добились ни заложников, ни какого-либо другого успеха. Поэтому сегестаны очень высоко возомнили о себе. Против них двинулся Цезарь[885] через землю пеонов, которая тоже еще не была подчинена римлянам. Земля пеонов покрыта лесами и простирается от япидов до дарданов. Эти пеоны[886] жили не в городах, а в полях и деревнях родовыми общинами; они не сходились в общие дома советов, и начальники у них были не для всех. Молодежи военного возраста у них было до ста тысяч. Но и эти не собирались вместе вследствие отсутствия единой власти. Когда Цезарь к ним пришел, они, скрывшись в леса, убивали солдат, отделявшихся от войска. Но Цезарь, пока надеялся, что они придут к нему, чтобы сдаться, не вредил ни их деревням, ни полям, когда же они не пошли ему навстречу, он в восемь дней все предал огню и мечу, пока не дошел до земли сегестанов, бывшей тоже частью земли пеонов, на реке Сае,[887] на которой у них стоит укрепленный город,[888] окруженный рекой и очень большим рвом. Поэтому Цезарь особенно хотел завладеть им, чтобы воспользоваться им как складочным местом для войны против даков и бастернов, которые находятся за Истром, называемым здесь Данубием, а немного ниже принимающим название Истра.[889] Сай впадает в Истр. Цезарь велел выстроить корабли на Сае, которые должны были подвозить ему продовольствие на Данубий.

23. Поэтому-то Цезарь и хотел овладеть Сегестой; когда он приближался, сегестаны послали навстречу ему узнать, чего он хочет. Он ответил, что хочет ввести в город гарнизон и получить сто заложников, чтобы безопасно пользоваться городом как складочным местом в войне против даков. Он также просил доставить хлеба, сколько они смогут. Все это старейшины согласились дать; народ же, будучи раздражен, не обратил внимания на выдачу заложников, потому, быть может, что это были не их дети, а дети старейшин, а когда подошел гарнизон, они не выдержали этого зрелища, но, охваченные безумным порывом, вновь закрыли ворота и сами стали на стенах. Тогда Цезарь навел мост на реке и повсюду провел валы и рвы и, окружив их стеной, стал возводить две насыпи. Сегестаны часто делали против них вылазки, но не смогли их взять; тогда они стали бросать на них сверху в большом количестве факелы и огонь. Когда к ним подходила помощь от других пеонов, Цезарь, двинувшись навстречу, устроил засаду; одни из них погибли, другие же бежали, и никто уже из пеонов не решался помогать.

24. Сегестаны, претерпев все бедствия осады, на тридцатый день были взяты штурмом и тогда впервые начали молить о пощаде. Цезарь, восхищаясь их доблестью и снисходя к их просьбе, никого из них не казнил и не изгнал, а только наказал их денежным штрафом и, огородив часть города стеной, ввел в нее гарнизон в двадцать пять когорт. Совершив это, он вернулся в Рим, чтобы весною вновь двинуться в Иллирию. Но когда распространился слух, что сегестаны истребили гарнизон, он быстро двинулся туда еще зимой.[890] Хотя он нашел, что в конечном итоге слух был ложен, но причина его истинна: гарнизон был в опасности, так как сегестаны внезапно напали на них и многих, вследствие неожиданности нападения, перебили, однако на следующий день римляне, выступив против них, победили сегестанов. Поэтому Цезарь двинулся против далматов, другого иллирийского племени, соседнего с тавлантиями (Taylant>oiw).[891]

V.

25. Далматы с того времени, как уничтожили пять когорт, бывших под командой Габиния, и захватили их значки, возгордившись этим, уже десять лет не складывали оружия;[892] и даже тогда, когда Цезарь двинулся против них, они договорились помогать в войне друг другу. Людей, пригодных для войны, было у них более двенадцати тысяч, которые выбрали себе вождем Верса. Последний, тотчас захватив город либурнов Промону,[893] стал ее укреплять, хотя она уже по своему природному положению была сильно укрепленной; место это гористое, и вокруг него со всех сторон находятся холмы с краями, острыми, как пила. Главная часть войск была в городе, а по холмам Верс расставил гарнизон, и все они, находясь на высотах, презрительно смотрели на римлян. Цезарь стал открыто окружать их всех стеной, а тайно послал смелых отыскивать, нельзя ли как-нибудь подняться на самый высокий из холмов. Прикрытые лесом, они нападают ночью на стражей, спавших там, убивают их и под покровом темноты дают условный знак Цезарю; тогда он с большей частью войска двинулся к городу, чтобы попытаться напасть на него, а на захваченную вершину посылал один отряд за другим, которые оттуда нападали на другие, ниже лежащие холмы. Тут страх и смятение охватили варваров, которые все одновременно подвергались нападению со всех сторон; особенно же находившиеся на холмах испугались ввиду отсутствия на вершинах воды, как бы их не отрезали от прохода к ней. Поэтому они все сбежались в Промону.

26. Тогда Цезарь окружил стеной периметром в сорок стадиев[894] вместе и этот город и два холма, которые еще были во власти врагов. Между тем, Цезарь двинулся против вождя далматов Тестима, который вел на помощь осажденным в Промоне другое войско, разбил его и загнал в горы и еще на глазах Тестима взял Промону, не закончив окружения ее стеной. Дело в том, что, когда осажденные сделали вылазку и были быстро обращены в бегство, вместе с ними, бежавшими, римляне ворвались в город и третью их часть там внутри убили; остальные бежали на вершину в крепость, и когорта римлян была поставлена, чтобы сторожить их у ворот крепости. На четвертую ночь варвары напали на этих воинов, и когорта из страха покинула ворота. Но Цезарь сдержал натиск врагов и на следующий день принял добровольную сдачу; когорту же, которая покинула место охраны, он наказал, по жребию казнив каждого десятого и, вдобавок к каждому десятому, — двух центурионов. А остальным он велел в течение этого лета давать в пищу вместо хлеба овес.

27. Так была взята Промона. Тестим же, видя (\rvn) это,[895] велел своему войску рассеяться и бежать, кто куда может; поэтому римляне не могли их далеко преследовать, боясь, ввиду незнания дорог и пересекающихся следов бежавших, разделиться на много частей. Тем не менее, они берут город Синодий на краю леса, в котором далматы устроили засаду войску Габиния в глубоком и длинном ущелье между двух гор, где они хотели устроить засаду и Цезарю. Он же сжег Синодий и, послав войско в обход по вершинам гор, чтобы оно двигалось по обе стороны совместно с ним, сам шел по ущелью, рубя лес, захватывая города и сжигая все, что он брал по дороге. Когда Цезарь осаждал город Сетовию, на помощь осажденным явилось одно войско варваров, которому Цезарь, встретив его, помешал войти в Сетовию.[896] В этом бою он был ранен ударом камня в колено и много дней после этого лечился. Когда ему стало легче, он вернулся в Рим с тем, чтобы стать консулом вместе с Волкатием[897] Руфом, оставив для окончания войны Статилия Тавра.[898]

28.[899] Вступив в должность консула в первый день года,[900] он в тот же день, передав магистратуру Автронию Пету,[901] тотчас устремился опять против далматов, являясь в то же время одним из триумвиров: оставалось еще два года второго пятилетия этой власти, которую они самим себе по окончании первого пятилетия продолжили и которую утвердил народ. Далматы, уже страдая от голода, отрезанные от получения продовольствия извне, когда пришел Цезарь, встретили его и с мольбой сдались ему, дав заложниками семьсот детей, которых требовал и (ka>)[902] Цезарь, и римские знамена Габиния. Они обещали также уплачивать налог, значившийся за ними в недоимке со времени Гая Цезаря,[903] и стали с этого времени послушны римлянам.[904] Знамена Цезарь поместил в так называемый портик Октавии. После того, как были покорены далматы, и дербаны (Derbano>)[905] также, когда к ним приблизился Цезарь, с мольбой просили прощения, дали заложников и обещали уплатить невыполненные ими налоги. Были заключены договоры с теми,[906] к которым подходил Цезарь, и при заключении договора они давали заложников. Те же, к кому он из-за своей болезни не мог подойти, не давали ни заложников и договоров не заключали. По-видимому, и эти были подчинены впоследствии. Так Цезарь покорил всю Иллирийскую землю, как ту, которая отпала от римлян, так и ту, которая раньше не была им подчинена.[907] Поэтому сенат постановил дать ему за завоевание Иллирии триумф, который Цезарь справил впоследствии вместе с триумфом над Антонием.[908]

29. Остальные народы, которые считаются римлянами принадлежащими к Иллирии, это — реты и норики, живущие впереди пеонов, а после пеонов — мисы, земли которых простираются до Эвксинского Понта. Так вот, ретов и нориков подчинил Гай Цезарь, воюя с кельтами, или же Август, когда он покорял пеонов; ведь они находятся между этими двумя народами,[909] и я не нашел никакой особой войны против ретов или нориков;[910] поэтому мне кажется, что они были завоеваны вместе с другими из своих соседей.

30. На мисов[911] сделал нападение Марк Лукулл,[912] брат Лициния Лукулла, воевавшего с Митридатом, и дошел до реки, где находятся шесть эллинских городов, соседних с мисами:[913] Истр, Дионисополь, Одесс, Месембрия, Каллатида и Аполлония;[914] из этой последней Лукулл привез в Рим огромную статую Аполлона и поместил ее на Палатине, и я не нашел сведений о каком-либо другом походе против мисов за время существования республики; даже при Августе они не были обязаны платить подати. Подчинены они были Тиберием, который после Августа был у римлян императором.[915] Но все то, что произошло до захвата Египта по соизволению народа, мною описано каждое само по себе; то же, что после захвата Египта эти императоры захватили или присоединили, будет рассказано после общих дел, так как это было их личным делом; там я скажу больше и о мисах. Теперь же, так как римляне считают мисов принадлежащими к Иллирии, а это мое сочинение сообщает о событиях в Иллирии, — чтобы сочинение было законченным, представляется необходимым сказать наперед, что Лукулл напал на мисов, будучи полководцем римского народа, а Тиберий завоевал их в силу монархической власти.

Фр. [Из неизвестного граматика; Bekk., An., стр. 173, 33]. Аппиан в Иллирийских делах[916] употребляет формы Sis>noy и Sis>nhn.

Книга XI Сирийские дела

1. Антиох, сын Селевка и внук Антиоха, был царем сирийцев, вавилонян и других племен. Он был шестым в ряду потомков Селевка, который после Александра царствовал над Азией по Евфрату; напав на Мидию и Парфию и на другие племена, отложившиеся еще до него, и совершив много великих подвигов, он получил за это прозвище Антиоха Великого; гордясь совершенным им и полученным за это прозвищем, он напал на глубинную Сирию и на те области Киликии, которые принадлежали Птолемею Филопатору, еще мальчиком ставшему царем Египта, и ими завладел; нисколько ни с чем не считаясь, он двинулся на пригеллеспонтские области, на эолийские и ионийские города, под предлогом, что они принадлежат ему как властителю Азии; ведь и раньше говорил он — они подчинялись царям Азии. Переплыв в Европу, он двинулся на Фракию и силою подчинил отказавшиеся ему повиноваться племена; он укрепил Херсонес и заселил Лисимахию; ее основал Лисимах, воцарившийся над Фракией после Александра, с тем чтобы она была ему укрепленным пунктом против фракийцев; фракийцы же, когда Лисимах умер, разрушили ее. И вот Антиох стал ее заселять, призывая беглецов из владений Лисимаха, покупая обращенных в рабов пленников, прибавляя к ним других, давая быков, овец и железные орудия для земледелия и ничего не упуская, чтобы быстрым темпом укрепить город. Это место ему казалось в высшей степени важным укреплением против всей Фракии и самым удобным складочным местом при выполнении остальных его замыслов.

2. Но это послужило для него началом явного разногласия также с римлянами. Когда он стал захватывать, один за другим, греческие города, то большинство их жителей из страха захвата силой подчинялись ему и выдали гарнизоны, но жители Смирны, Лампсака и другие держались еще против него и отправили послов к римскому полководцу Фламинину, недавно в большой битве в Фессалии победившему Филиппа Македонского. Ведь дела Македонии и греков имели общие точки соприкосновения и по месту, и по времени, как мною это показано в «Греческой истории». И уже между Антиохом и Фламинином были некоторые взаимные посольства и безуспешные попытки соглашения. И римляне, и Антиох с большим подозрением относились друг к другу: римляне полагали, что Антиох не останется спокойным, находясь под обаянием величия своей власти и расцвета удач; Антиох же полагал, что только одни римляне будут особенно препятствовать расширению его могущества и помешают ему при его попытке переправиться в Европу. Но вообще у них не было явных причин для враждебных отношений. В то время в Рим прибыли послы от Птолемея Филопатора; он жаловался, что Антиох отнял у него Сирию и Киликию. Римляне охотно ухватились за этот предлог, случившийся для них очень кстати, и отправили послов к Антиоху, которые на словах имели намерение примирить Птолемея с Антиохом, на деле же внимательно разглядеть планы Антиоха и помешать ему, сколь они смогут.

3. Стоявший во главе этого посольства Гней[917] стал требовать от Антиоха предоставить Птолемею, другу римского народа, управлять теми землями, которые ему оставил отец, а те города в Азии, которыми управлял Филипп Македонский, оставить автономными: ведь несправедливо, чтобы Антиох владел тем, что римляне отняли у Филиппа. И вообще, сказал он, непонятно, чего ради Антиох предпринял такой поход, пришел со столь огромным войском из середины Мидии в приморскую Азию и вторгся в Европу, подчиняя в ней города своей власти и пытаясь покорить Фракию, если все это не имеет целью подготовку другой войны. На это Антиох ответил, что Фракию, бывшую во владении его предков и утраченную вследствие недостатка внимания с их стороны, он, имея свободное время, вновь берет себе и восстанавливает Лисимахию, чтобы она была местом жительства его сына Селевка; города же Азии он оставит автономными, если они будут проявлять расположение не к римлянам, а к нему. «Что же касается Птолемея», — сказал он, — «то я его родственник, и очень скоро буду как никогда близок ему по браку и постараюсь, чтобы он по отношению к вам оказывал признательность; с своей стороны, я не могу понять, почему римляне считают справедливым вмешиваться в дела Азии, тогда как я не вмешиваюсь в дела Италии». Так безрезультатно они разошлись, дав совершенно ясно прорваться взаимным угрозам.

4. И по их словам, и по общему мнению было ясно, что в случае смерти Птолемея Филопатора Антиох спешно двинется на Египет, оставшийся без правителя, чтобы его захватить. В Эфесе с ним встретился карфагенянин Ганнибал, бежавший из родины вследствие клеветы своих врагов, которые говорили, что он крайне враждебно настроен к римлянам, жаждет войны и не может жить в мирной обстановке. А это было время, когда карфагеняне в силу договора были подчинены римлянам. Широко прославленного своими военными подвигами Ганнибала Антиох принял блестяще и держал его около себя. Узнав в Ликии, что Птолемей еще жив, Антиох отказался от Египта, но, надеясь, что он вместо Египта сумеет захватить Кипр, он быстро отплыл против него. Около реки Сара он попал в бурю, потерял много кораблей, некоторые со всеми людьми и друзьями; поэтому он отплыл в Селевкию в Сирии и стал восстанавливать пострадавший флот. Он отпраздновал брак своих детей, Антиоха и Лаодики, сочетав их между собой.

5. Зная, что надо скрывать свои намерения относительно войны с римлянами, он предусмотрительно связывает браком близких к нему царей: в Египет Птолемею он послал Клеопатру, имевшую прозвище Сира, в качестве приданого отдав Келесирию, которую сам отнял у Птолемея, ухаживая за юношей, чтобы он во время его войны с римлянами оставался спокойным. Антиохиду он послал Ариарату, царю Каппадокии, и еще одну оставшуюся у него — Эвмену — царю Пергама. Но Эвмен отказался принять ее (он видел, что Антиох уже задумывал войну против римлян и под давлением такой необходимости хочет связаться с ним узами родства), и когда его братья Аттал и Филетер удивлялись, что он отказывается вступить в родственные отношения со столь великим царем и своим соседом, причем тот сам его просит об этом, он указал им, что в будущей войне вначале положение той и другой стороны будет равным, но с течением времени римляне окажутся сильнее вследствие твердости духа и настойчивости. «Я лично, — сказал он, — в случае победы римлян спокойно буду править в своей стране; если же победителем окажется Антиох, то я могу ждать, что все будет у меня отнято, или же могу ждать, что, сохранив все свое, я буду царствовать так, что он будет царствовать надо мною». Вследствие таких соображений он и отказался от брака.

6. Антиох же вновь двинулся к Геллеспонту и, переплыв в Херсонес, также и в этот раз прошел по многим местам Фракии, подчиняя их своей власти. Он освобождал эллинов, которые были в подданстве у фракийцев, и оказал большие милости византийцам, так как их город занимал очень выгодное положение у входа в пролив. Галатов он привлек к союзу с собой как дарами, так и страхом своих приготовлений, считая, что вследствие их огромного роста они будут для него подходящим боевым материалом. После этого он отплыл в Эфес и отправил в Рим послами Лисия, Гегесианакта и Мениппа, которым было поручено на самом деле испытать настроение сената; на словах же Менипп должен был сказать, что царь старается быть в дружбе с римлянами, хочет быть и союзником их, если они сочтут это нужным, что он удивляется, почему они приказывают ему отказаться от ионийских городов, снять с некоторых из них налоги и по некоторым вопросам не вмешиваться в дела Азии, а также оставлять в покое Фракию, хотя она всегда была собственностью его предков; ведь такие приказания отдают не друзьям, но победители — побежденным. Но те из сенаторов, которые встречались с членами посольства, явившимися позондировать их настроение, кратко отвечали, что если Антиох оставит самостоятельными эллинов в Азии и не будет нападать на Европу, он будет другом римлянам, если захочет. Вот что ответили римляне, и к своему ответу они не прибавили никаких обвинений.

7. Антиох, собираясь прежде всего напасть на Грецию и оттуда начать войну с римлянами, предложил карфагенянину Ганнибалу высказать свое мнение об этом плане. На это Ганнибал сказал, что Греция, давно уже истерзанная, является делом легким для его завоевательных планов; что для всех войны, ведущиеся в их стране, тягостны, так как от этого возникает голод; войны же вне их страны много легче. Антиох никогда не сломит сил римлян в Греции, так как у них будет в изобилии местное продовольствие и достаточное снабжение. Поэтому он посоветовал Антиоху захватить какую-либо часть Италии и, двигаясь оттуда, воевать с римлянами, так чтобы их положение и внутри страны, и вне ее стало более шатким. «Я имею опыт с Италией, — сказал он, и с десятью тысячами людей могу захватить в ней удобные места и послать в Карфаген к друзьям с поручением поднять народ, уже давно недовольный и не имеющий никакой верности римлянам; он тотчас же исполнится смелости и надежд, если услышит, что я вновь опустошаю Италию». Антиох с удовольствием выслушал его слова и, считая, что приобрести себе помощь для войны в лице Карфагена дело большое, — и это действительно было так, — велел ему тотчас же послать людей с поручением к своим друзьям.

8. Но писем Ганнибал не стал посылать (это он считал небезопасным, так как римляне все выслеживали, а война еще не была открыто объявлена; да и в Карфагене у него было много противников; самый политический строй не был прочен и упорядочен, что и привело вскоре к гибели Карфагена); он решил послать к своим друзьям тирийского купца Аристона, под предлогом торговых дел, требуя, чтобы они тогда, когда сам он вторгнется в Италию, подняли Карфаген для отомщения за перенесенные обиды. Аристон так это и сделал. Враги Ганнибала, заметив пребывание Аристона в их городе, подняли шум, говоря, что готовится переворот, и разыскивали Аристона по всему городу. Тогда Аристон, чтобы клевета пала не исключительно на друзей Ганнибала, тайно ночью представил совету письменный доклад о том, что Ганнибал призывает всех членов совета в союзе с Антиохом помочь родине. Сделав это, он отплыл. С наступлением дня у друзей Ганнибала вследствие такого умного поступка пропал страх, так как можно было подумать, что Аристон был послан ко всему совету старейшин; тем не менее город наполнился шумными толками, так как к римлянам относились враждебно, но не думали, что можно что-либо предпринять втайне от римлян.

9. Таковы были отношения с Карфагеном. Римские послы, другие, возглавляемые Сципионом, победителем Карфагена, отправленные для подобного же испытания образа мыслей Антиоха и для ознакомления с его приготовлениями, обнаружили, что царь уже выступил в Писидию; они поэтому оставались в Эфесе и там часто встречались и беседовали с Ганнибалом, так как с Карфагеном у них продолжали существовать договорные отношения, а с Антиохом не было еще явно враждебных. Они бранили Ганнибала за то, что он бежал из отечества, так как римляне не нарушили своих договорных обещаний ни по отношению к нему, ни по отношению к другим карфагенянам. Они так действовали, желая, чтобы Ганнибал стал подозрительным для царя вследствие постоянного общения и встреч с ними. Ганнибал, величайший стратег, не сообразил этого; царь же, узнав об этом, стал относиться к нему подозрительно и с этого времени стал не так искренно верить ему. А к тому же у него появилась к Ганнибалу и зависть, как бы слава за все дела не досталась Ганнибалу.

10. Говорят, что во время этих бесед в гимнасии как-то разговорились между собою Сципион и Ганнибал об искусстве вождя в присутствии очень многих. Сципион спросил Ганнибала, кого считает он лучшим вождем. Ганнибал ответил: «Александра Македонского». Сципион отнесся спокойно к этому заявлению, означавшему, что Александр стоит выше его, и спросил, кого же он считает вторым после Александра? Ганнибал тогда сказал: «Пирра, царя Эпира». Очевидно, доблесть вождя он полагал в дерзании, а более дерзновенно действовавших, чем эти цари, нельзя найти никого. Сципион, уже почувствовавший обиду, однако еще раз спросил его, кому же он отдает третье место? Конечно, он был вполне уверен, что получит это третье место. Но Ганнибал ответил: «Себе; будучи еще юным, я завоевал Иберию и первый после Геракла с войском перешел через Альпы, вторгшись в Италию, — такой смелости из вас никто никогда не проявлял, — я завоевал четыреста городов и часто приводил вас к необходимости бояться за ваш собственный город, причем из Карфагена мне не посылали ни денег, ни войска». Когда Сципион увидал, что он хочет продолжать самовосхваление он, засмеявшись, сказал ему: «На какое же место ты бы, Ганнибал, поставил себя, если бы не был мной побежден?» Говорят, что Ганнибал, тут уже заметив завистливую ревность, сказал: «Тогда я поставил бы себя выше Александра». Так Ганнибал не отказался от своего высокомерного тона, но незаметно польстил Сципиону, дав понять, что он победил того, кто выше Александра.

11. Когда они расходились, Ганнибал стал приглашать Сципиона к себе в гости, но Сципион ответил, что охотно бы зашел к нему, «если бы ты не был у Антиоха, отношения которого с римлянами довольно подозрительны». Так они достойно великих вождей свою вражду ограничили войной, но не так поступил Фламинин. Когда впоследствии Антиох был побежден и Ганнибал бежал отсюда и блуждал по Вифинии, Фламинин, отправленный к Прусию в качестве посла по другому вопросу, не получив раньше от Ганнибала никакой обиды, не имея и от римлян такого поручения, так как после покорения Карфагена он уже не мог быть страшным для римлян, при посредстве Прусия добился того, чтобы Ганнибал погиб от яда.[918] Есть предание, что некогда Ганнибал получил предсказание, которое гласило так: «Земли ливийской пласт покроет тело Ганнибала»; он поэтому думал, что умрет в Ливии; но в Вифинии есть река Ливисса, и это место называется долиной Ливийской. Этот рассказ я передал как памятник высокого духа Ганнибала и Сципиона и душевной низости Фламинина.

12. Тем временем Антиох вернулся из Писидии в Эфес и, дав аудиенцию римским послам, заявил, что предоставит автономию родосцам, византийцам и жителям Кизика, а также и другим эллинам в Азии, если у него будет союзный договор с римлянами, но Эолии и Ионии этой автономии он не даст, так как издревле они привыкли быть подданными даже варварских царей в Азии. Римские послы не пришли с ним ни к какому соглашению (ведь они прибыли не по делу о соглашении, но для зондирования его настроения), и с этим они вернулись в Рим. К Антиоху же прибыли послы этолийцев, во главе которых стоял Тоас; они объявили Антиоха полномочным военачальником этолийцев и приглашали переплыть в Грецию, как на готовое дело. Они не позволяли ему ждать войска, возвращавшегося из Центральной Азии, но, превознося силы этолийцев, заявляя, что и лакедемоняне, а кроме лакедемонян также Филипп Македонский, полный гнева на римлян, будут их союзниками, они торопили его с переходом. Антиох очень легкомысленно воспылал решимостью, и даже полученное им известие о смерти сына в Сирии не приостановило его стремительности. Только с десятью тысячами, которые он тогда имел при себе, он переправился в Эвбею. Самолично он занял остров, сдавшийся ему под влиянием страха; а его полководец Микитион,[919] напав на римлян около Делия (это было место, посвященное Аполлону), часть из них убил, а других взял в плен.

13. Царь атаманов, Аминандр, вступил в союз с Антиохом по следующему поводу. Был некий македонянин Александр, воспитанный и живший в Мегалополе и удостоенный там права правления; он стал рассказывать сказки о своем родстве с Александром, сыном Филиппа, и, чтобы внушить доверие к своим россказням, он назвал своих сыновей Филиппом и Александром, а дочь Апамою, которую он сосватал за Аминандра. Ее брат Филипп повез ее для брака, и, когда увидал, что Аминандр — человек слабый и неопытный в делах, он остался там, в качестве родственника, взяв управление в свои руки. Этого-то Филиппа Антиох привлек на свою сторону обещанием, что он даст ему власть над Македонией, как над страной его предков, и благодаря этому он получил атаманов в качестве союзников, а кроме них и фивян, сам прибыв в Фивы и выступив перед народом с речью.

В столь важной войне Антиох весьма легкомысленно полагался на силы фивян, на Аминандра и на этолийцев; относительно Фессалии он только размышлял, нужно ли сейчас двинуться на нее с войском или же после зимы. Ганнибалу, который при совещании об этом сидел молча, Антиох велел первому[920] высказать свое мнение.

14. Тогда Ганнибал сказал: «Покорить фессалийцев дело нетрудное, хочешь ли ты пойти на них теперь или после зимы. Этот народ устал от великих страданий и легко перейдет теперь на твою сторону, затем опять на сторону римлян, если события примут новое направление. Мы пришли сюда без собственных сил, поверив этолийцам, которые нас сюда завлекали, что и лакедемоняне и Филипп будут нашими союзниками; но из них, как я слышу, лакедемоняне даже готовы воевать против нас в союзе с ахейцами, и Филиппа я не вижу рядом с тобою; а ведь в этой войне он может дать перевес той стороне, на которую он станет. Мое мнение остается прежним, — возможно скорее вызвать войско из Азии, а не надеяться на Аминандра и этолийцев; и когда войско прибудет, — опустошать Италию, для того чтобы, отвлеченные домашними бедствиями, римляне менее всего могли бы причинять тебе неприятности и, боясь за свое положение, они не могли бы никуда двинуться. Твой образ действий теперь должен быть вовсе не тот, о котором я говорил раньше, но с половиной кораблей надо опустошать побережье Италии, а другая половина должна находиться в засаде, в удобном месте, выжидая подходящего момента; ты же сам со всем пешим войском, занимая передовые позиции в Греции, недалеко от Италии, должен заставлять думать, что собираешься совершить вторжение, и если как-нибудь будешь в состоянии, то и вторгнуться. Филиппа надо постараться всяким способом привлечь на свою сторону, так как в этой войне он имеет наибольшее значение для той и другой стороны. Если же он не послушается тебя, пошли против него своего сына Селевка через Фракию, чтобы и он, облекаемый домашними бедами, ни в чем не мог быть полезен твоим врагам». Вот что сказал Ганнибал, это было наилучшее, но вследствие зависти к его славе и его таланту все другие, и не меньше других сам царь, отвергли все его предложения, чтобы не показалось, что Ганнибал превосходит их всех талантом вождя, и чтобы слава будущих побед не была приписана ему. Только одно предложение его было принято, и Поликсенид был послан в Азию за войском.

15. Когда римляне узнали о вторжении Антиоха в Грецию, об избиении и пленении римлян при Делии, они решили начать войну. Таким образом, война между Антиохом и римлянами, давно уже намечавшаяся и той, и другой стороной, тогда впервые проявилась как факт. Так как Антиох был властителем всей Внутренней Азии, многих народов и, за небольшим исключением, всей приморской области, так как он уже стоял твердой ногой в Греции, имел славу страшного завоевателя и достаточное снаряжение, так как он совершил в войнах против других народов много блестящих подвигов, откуда и пошло его прозвище «Великий», то римляне опасались, что война для них будет длительной и тяжелой. Под большим подозрением был у них Филипп Македонский, недавно побежденный ими, и карфагеняне: они боялись, будут ли они, карфагеняне, сохранять верность договору с ними, так как ведь Ганнибал был у Антиоха. И относительно других подчиненных им народов у них было подозрение, как бы с их стороны, в надежде на Антиоха, не произошло какое-либо восстание. Поэтому они к ним всем послали войска для мирного за ними наблюдения и с войсками послали предводителей, которых они сами называют «шестисекирными» (преторами). Дело в том, что консулы имеют свиту с 12 топорами и 12 связками, как некогда цари; а эти предводители имеют половину достоинства и потому половину знаков почета. Как это бывает при большом страхе, римляне беспокоились и за Италию, будет ли она им верна и постоянна в войне с Антиохом. Они поэтому послали большое пешее войско в Тарент наблюдать за возможным вторжением, а флот должен был плавать вдоль побережья. Таков был страх в первое время перед Антиохом. Когда ими было приведено в порядок все, что касается их собственной страны, они уже против самого Антиоха набрали двадцать тысяч своих граждан, вдвое больше из числа союзников, чтобы с наступлением весны все это перекинуть через Ионийское море. Вся зима прошла у них в этих приготовлениях.

16. Антиох же направился против фессалийцев и, придя в Киноскефалы, где римлянами было нанесено поражение македонянам, он похоронил со всей пышностью останки тех, которые там пали, еще оставшиеся непогребенными, ища популярности среди македонян и вызывая среди них недовольство против Филиппа за то, что он не похоронил павших в бою за него. Когда услыхал об этом Филипп, который еще колебался и все присматривался, на чью сторону ему стать, он тотчас выбрал быть на стороне римлян и, пригласив их военачальника Бебия, командовавшего поблизости какой-то частью войска, прибыть к нему в какое-то укрепление, вновь дал римлянам торжественные уверения, что без обмана будет их союзником против Антиоха. Бебий стал хвалить его за такое решение и, осмелев, тотчас же послал через Македонию в Фессалию Аппия Клавдия с двумя тысячами пехотинцев. Аппий, увидев с Темпейского перевала Антиоха, осаждавшего Лариссу, зажег много огней, скрывая малочисленность своего войска. Антиох же, испугавшись в предположении, что явились вместе Бабий и Филипп, снял осаду, выставляя предлогом зиму, и вернулся в Халкиду; там он влюбился в очень красивую девушку, и, хотя ему было свыше 50 лет и он вел столь ответственную войну, он стал справлять свадьбу и устраивать празднества, а свои войска в течение всей зимы он держал в праздности, позволяя вести роскошный образ жизни. С наступлением весны, вторгнувшись в Акарнанию, он заметил распущенность войска, ставшего но всех отношениях бесполезным для военных действий; и тогда пожалел он и о своей свадьбе и о празднествах. Все же, подчинив себе часть Акарнании, он собирался захватить все остальное; но, как только он услыхал, что римляне переправляются через Ионийское море, он вновь вернулся в Халкиду.

17. Римляне со всей поспешностью с бывшими у них готовыми двумя тысячами всадников, с двадцатью тысячами пехоты и несколькими слонами, под начальством Ацилия Мания Глабриона, переправились из Брундизия в Аполлонию, оттуда они двинулись в Фессалию и освободили города от осады, а где были гарнизоны атаманов, эти гарнизоны они изгнали. Они захватили в плен Филиппа из Мегалополиса, все еще надеявшегося получить власть над Македонией. Они взяли в плен также до трех тысяч из воинов Антиоха. Пока Маний совершал эти операции, Филипп, вторгшись в область атаманов, всю ее подчинил себе; Аминандр бежал в Амбракию. Когда все это стало известно Антиоху, он, пораженный быстротой событий, испугался, как бывает при неожиданной и быстрой перемене, и понял он тогда всю правильность советов Ганнибала. Он стал одного за другим отправлять вестников в Азию к Поликсениду, торопя его с переправой войск, а сам отовсюду стал собирать все те силы, которые у него были. Когда у него собралось собственных войск десять тысяч пехоты и пятьсот всадников и, сверх этого, некоторое количество союзников, он занял Фермопилы, чтобы противопоставить наступлению врагов труднопроходимую местность и дождаться войска из Азии. Фермопилы представляют собой узкий и длинный проход; их окружает с одной стороны море, с острыми подводными камнями при полном отсутствии гаваней, с другой — непроходимое и бездонное болото. Здесь поднимаются две отвесные горные вершины, и одну из них называют Тейхиунтом, а другую — Каллидромом. Это место имеет горячие источники и от этого оно и получило свое название Фермопил — «Ворота горячих источников».

18. И вот там Антиох возвел двойную стену, а на стену поставил машины. На вершины гор он послал этолийцев, чтобы никто незаметно не мог обойти его по так называемой «непроходимой тропе» (Атрапон); это тот путь, по которому Ксеркс напал на Леонида с его спартанцами, так как тогда горы оставались неохраняемыми. Этолийцы поставили на каждую из этих вершин по тысяче человек, с остальным войском они по собственному усмотрению стали лагерем около города Гераклеи. Когда Маний увидал приготовления врагов, он дал приказ начать битву утром. Двум военным трибунам, Марку Катону и Люцию Валерию, он велел ночью, взяв сколько каждый хочет отборных воинов, обойти горы и постараться согнать с вершин этолийцев. Люций был отбит от Тейхиунта, так как тут этолийцы держались хорошо; Катон же, обойдя Каллидром, застал врагов еще спавшими, напав на них в конце ночной стражи. У него завязался здесь сильный бой, но он пробился на вершину, хотя враги сильно защищали крутизны. Тем временем и Маний, разделив войско на растянутые отряды, повел его против Антиоха, выстроившего свое войско длинным фронтом; только так он мог пройти по теснинам. По приказу царя легковооруженные и пелтасты должны были сражаться перед фалангой, а фалангу он поставил перед лагерем, на ее правом[921] крыле, у подножья горы — стрелков и пращников, на левой — слонов, а густые ряды воинов, которые всегда ставятся вместе с ними, — вдоль морской линии.

19. Когда сражение перешло в рукопашный бой, то вначале легковооруженные, со всех сторон налетая на врагов, причиняли много неприятности Манию. Когда же с большим трудом принимая их налеты, отступая и затем опять наступая, он обратил их в бегство, то фаланга, построенная по македонскому образцу, расступилась, приняла их к себе и, сойдясь, прикрыла их и, сохраняя строй, выставила густые ряды копий. Со времени Александра и Филиппа македоняне особенно этим пугали своих врагов, не осмеливавшихся приблизиться к выдвинутым против них многочисленным длинным копьям. Но внезапно увидали этолийцев, бегущих с криком от Каллидрома и несущихся к лагерю Антиоха. Вначале и та, и другая сторона была в неведении, что случилось, и, как бывает при неведении, произошло замешательство. Когда же появился Катон, преследующий их с большим криком, и оказался уже над лагерем Антиоха, то войско царя испугалось: и много раньше слыхали они страшные рассказы о том, как ведут бои римляне, и о себе они знали, что вследствие безделия и роскошной жизни в продолжение всей зимы они испортились и стали неспособны к энергичным действиям. Не видя ясно, сколько было с Катоном, но в страхе считая, что их больше, чем на самом деле, и боясь за свой лагерь, они в беспорядке бежали туда с тем, чтобы оттуда отражать врагов. Римляне, преследуя их по пятам, вместе с ними ворвались в лагерь, и тут началось второе беспорядочное бегство антиоховцев. Маний преследовал их до Скарфеи, убивая и забирая в плен, а затем, вернувшись от Скарфеи, разграбил царский лагерь, а этолийцев, которые во время отсутствия римлян набежали в их укрепления, он прогнал одним своим появлением.

20. Во время сражения и преследования у римлян погибло около двухсот человек, а у Антиоха, считая и взятых в плен, около десяти тысяч. Сам царь при первом же бегстве своего войска с пятьюстами всадников без оглядки бежал в Элатею, а из Элатеи в Халкиду, а затем в Эфес вместе со своей молодой женой, Эвбеей — он ее так называл — на кораблях: да и они у него уцелели не все: некоторые из них, перевозившие продовольствие, были потоплены римским навархом, появившимся здесь из открытого моря. Когда римляне в столице узнали об этой победе, оказавшейся для них столь быстрой и легкой, они стали приносить жертвы, радуясь первому счастливому испытанию над страшной славой Антиоха. Желая воздать благодарность Филиппу за его помощь, они отпустили к нему его сына Деметрия, который еще оставался у них в качестве заложника.

21. Таковы были дела в Риме. Тем временем Маний по их усиленной просьбе освободил от страха наказания фокейцев и халкидян и всех других, которые имели дело с Антиохом; Этолию же и он и Филипп стали опустошать и завоевывать их города. Маний захватил тут в плен скрывавшегося в этих местах Дамокрита, стратега этолийцев, который грозил Фламинину, что станет лагерем на берегу Тибра. Затем Маний у Каллиполя пошел через гору, которую называют Коракс, самую высокую из гор, непроходимую и крутую, ведя свое войско, которое было сильно нагружено добычей; и многие падали с крутизны вследствие бездорожья; иной раз их увлекало вниз и их оружие, и их скарб. И этолийцы легко могли бы привести их в большой беспорядок, но они ни разу здесь не показались, а отправили в Рим посольство просить о мире. Антиох же спешно созывал войско из внутренних областей к морю, готовил корабли, поставив начальником над ними Поликсенида, беглеца из Родоса. Переплыв в Херсонес, он вновь его укрепил, а равно привел в боевую готовность Сест и Абидос: он считал, что римская армия должна была бы этой дорогой проникнуть в Азию. Делая Лисимахию складочным пунктом для этой войны, он стал свозить в нее большое количество оружия и большие запасы хлеба; он ожидал, что в ближайшее время римляне нападут на него с большим сухопутным войском и большим флотом. Тем временем римляне выбирают преемником Мания в ведении войны Люция Сципиона, который тогда был у них консулом, но так как он был нерешителен и неопытен в военных делах, они выбирают ему в качестве советника его брата Публия Сципиона, того, который лишил карфагенян их военного превосходства и первый получил прозвище Африканского.

22. Сципионы еще только готовились к походу, как Ливий, охранявший Италию, выбранный преемником Атилию в звании наварха, тотчас же на своих кораблях, на которых он объезжал берега Италии, вместе с несколькими карфагенскими, данными ему, и другими союзническими приплыл в Пирей, и, взяв от Атилия войско, он поплыл на 81 тяжелых судах-катафрактах; с ним плыл Эвмен на пятидесяти своих, и у него половина была тяжелых. Они спустились к Фокее, которая хотя была подчинена Антиоху, но под влиянием страха приняла их, а на следующий день они выплыли в море для морского боя. Выплыл против них и наварх Антиоха Поликсенид на двухстах кораблях, намного более легких, чем неприятельские. И в этом было его большое преимущество, так как римляне еще не были привычны к этому морю. Видя два карфагенских корабля, плывших впереди, Поликсенид послал три корабля из своих и захватил эти два, но пустых, так как ливийцы попрыгали в море. На эти три корабля тотчас, полный гнева, двинулся Ливий на своем корабле военачальника, намного опередив свой флот. Так как корабль был один, то они, полные презрения, набросили на него железные лапы, и, когда корабли стали борт-о-борт, бой завязался, как на твердой земле. Намного превосходя своей смелостью, римляне перешли на неприятельские суда и победили; таким образом они вернулись, ведя вместе с одним кораблем два других. Таково было предварительное столкновение перед морским боем. Когда же оба флота напали друг на друга, то благодаря силе и решимости римляне одержали верх, но ввиду тяжести своих судов они не могли захватить врагов, убегавших от них на своих легких судах. Сирийцы в своем стремительном бегстве спаслись в Эфес, римляне же пристали к Хиосу, куда к ним прибыли союзные родосские суда в числе двадцати семи. Антиох, узнав об этой морской битве, послал Ганнибала в Сирию, чтобы привести сюда новые суда из Финикии и Киликии. Когда Ганнибал собирался вернуться, родосцы заперли его в Памфилии и захватили некоторые из его судов, а за остальными, устроив засаду, они следили.

23. Тем временем Публий Сципион, прибыв в Этолию вместе с консулом и приняв войско от Мания, оставил без внимания осаду этолийских городов как дело маленькое, и вновь на просьбу этолийцев предписал им отправить послов в Рим по поводу своих дел; но он торопился двинуться против Антиоха, раньше чем кончится срок командования у брата. Он пошел через Македонию и Фракию к Геллеспонту; эта дорога была бы для него трудной и тяжелой, если бы Филипп Македонский не приготовлял для него дороги, не принимал и не сопровождал его, заранее наведя мосты и приготовив рынки. За это Сципионы тотчас же освободили его от уплаты недоимок, получив на это полномочие от сената, если они найдут его готовым им служить. Они послали и к Прусию, царю Вифинии, перечисляя ему, сколько царям, вступившим в союз с римлянами, они увеличили их царство. Примером может служить, говорили они, Филипп, царь Македонский: победив его на войне, они все же оставили его царем, «его сына, бывшего у нас заложником, мы ему отпустили, равно освободили и от уплаты остальных сумм долга». Обрадованный всем этим, Прусий согласился быть их союзником в войне с Антиохом.

Когда наварх Ливий узнал о движении Сципионов, он оставил родосца Павсимаха[922] с родосскими кораблями и с частью своего флота в Эолии, с большею же частью кораблей он отплыл в Геллеспонт, чтобы ожидать там пешее войско. Сест, Рэтей и Ахейская гавань, а также некоторые другие места, перешли на его сторону, а Абидос, который отказался повиноваться, он стал осаждать.

24. Когда Ливий отплыл, то Павсимах стал производить различные опыты и маневры со своим флотом, устроил различные машины, приделал к длинным шестам огненосные железные сосуды; этот огонь должен был висеть над морем, так чтобы от своих кораблей он был далеко, но попадал на неприятельские суда при их приближении. Пока он занимался этим делом, хитро устроил ловушку Поликсенид, наварх Антиоха, бывший тоже родосцем, но по некоторым причинам изгнанный из отечества: он обещал Павсимаху, что отдаст в его руки флот Антиоха, если он согласится содействовать ему в вопросе о возвращении на родину. Павсимах относился подозрительно к этому коварному и способному на всякое преступление человеку и долгое время оберегал себя от него. Но когда Поликсенид написал ему собственноручное письмо о своей готовности совершить измену и с этой целью отплыл из Эфеса и сделал вид, что рассылает свое войско за продовольствием, Павсимах, видя его отплытие и не представляя себе, чтобы кто-нибудь послал собственноручное письмо относительно измены, не имея твердого намерения ее выполнить, совершенно уверился, снял стражу и сам разослал своих для заготовки хлеба. Когда Поликсенид увидал, что Павсимах попался в ловушку, он тотчас собрал все, что ему надо было для выполнения, а Никандра, пирата, он послал с небольшими силами на Самос, чтобы на суше с тыла произвести замешательство в войске Павсимаха. Среди ночи он отплыл и сам и приблизительно в утреннюю стражу напал на врагов, еще спавших. Павсимах при таком внезапном и негаданном бедствии приказал воинам покинуть корабли и с суши отбиваться от врагов. Но когда с тылу на него напал Никандр, Павсимах, считая, что и суша занята не только теми, кого можно было видеть, но, как это бывает при ночных смятениях, гораздо большим числом, пришел в замешательство и вновь велел садиться на корабли. Он первый выходит на бой и первый, со славой сражаясь, погибает. Из остальных одни были взяты в плен, другие погибли. И из кораблей только семь, которые несли огонь, так как никто из-за пламени не решался к ним приближаться, сумели бежать, остальные же двадцать он на буксире привел с собою в Эфес.

25. После этой победы Фокея, Самос и Кумы вновь перешли на сторону Антиоха. Ливий, испугавшись за свои собственные корабли, которые он оставил в Эолии, поспешно возвратился к ним. К нему поспешил Эвмен, а родосцы прислали римлянам другие двадцать кораблей. После короткого промежутка все вновь воспрянули духом и отплыли к Эфесу, готовые к морскому бою. Так как никто против них не выходил, то половину кораблей они на долгое время поставили напоказ посреди моря, а с остальными, пристав к неприятельской земле, они стали ее опустошать, пока Никандр,[923] напав на них из глубины страны, не отнял у них добычи, а их самих преследовал до самых кораблей.

Римляне вновь вернулись на Самос. Окончилось время морского командования Ливия.

26. В то же время Селевк, сын Антиоха, стал опустошать землю Эвмена и осадил Пергам, заставив людей запереться в городе. Поэтому Эвмен спешно переправился в Элею — это была гавань его царства — и с ним Люций Эмилий Регилл, принявший от Ливия главное командование на море. Прибыл и от ахейцев вспомогательный отряд Эвмену в составе тысячи пехотинцев и ста отборных всадников. Их полководец Диофан,[924] увидав со стены, как люди Селевка в беспечности играют и пьют, стал убеждать пергамцев сделать вместе с ним вылазку против врагов. Так как они не соглашались на такое предприятие, он вооружил тогда свою тысячу и своих сто всадников, и, двинувшись вперед, стал под стеной и дальше никуда не двигался. Враги не обращали внимания на них, поскольку видели, что их немного и что они не решаются вступить в рукопашный бой. Но, когда люди Селевка стали обедать, Диофан, сделав на них нападение, привел в смятение и оттеснил сторожевые отряды; когда же другие бросились к оружию, стали взнуздывать коней, гоняться за убегающими или с трудом садиться на неспокойных коней, Диофан одержал над ними блестящую победу. При этом жители Пергама со стены громкими криками приветствовали его победу; но и тогда они не решились выступить. Убив сколько он мог при таком быстром показе мужества, а некоторых взяв в плен, и мужей, и коней, он спешно вернулся назад. На следующий день он опять поставил ахейцев под стеною: пергамцы и на этот раз не вышли с ним. Селевк с большим количеством всадников стал приближаться к нему, вызывая его на сражение. Но Диофан тогда не двигался с места, стоял у самой стены, но был настороже. Когда же Селевк, прождав до полудня, когда его всадники уже устали, повернул назад и стал уходить, тогда Диофан, напав на его арьергард, приведя его в замешательство и причинив ему сколько возможно потерь, быстро вновь отступил под прикрытие стены. И таким образом, делая постоянно на него хитрые нападения и во время экспедиций за хлебом, и за дровами и постоянно, так или иначе причиняя ему затруднения, он заставил Селевка уйти от Пергама и гнал его изо всех других областей царства Эвмена.

27. Немного времени спустя у Поликсенида произошел морской бой с римлянами у Мионнеса: Поликсенид вступил в этот бой с 90 тяжелыми судами, а Люций, наварх римлян, имел 83, из них 25 были от родосцев. Их начальник Эвдор был поставлен на левом крыле; увидав же, что Поликсенид намного превосходит римлян и с того, и с другого фланга, он испугался, как бы не быть окруженным, и быстро перегнал их, так как суда у него были легкие и гребцы опытные в морском деле; он первым и повел против Поликсенида огненосные суда, со всех сторон блиставшие огнем. Корабли Поликсенида не решились напасть на них вследствие огня, но объезжали вокруг них; при этом они наклонились и зачерпнули воды; они ударялись о боевые балки, пока родосский корабль не сделал нападения на сидонский; удар был настолько силен, что якорь сидонского корабля упал на родосский и связал их оба вместе. Корабли стали недвижимыми, и экипажи их вступили в бой как бы на твердой земле. На помощь им с обеих сторон подошло много кораблей, и с той и с другой стороны началось блестящее соревнование в храбрости; вследствие этого центр кораблей Антиоха оказался открытым и римские корабли, продвинувшись, стали окружать врагов, которые этого все еще не замечали. Когда же они это поняли, то повернули назад и бежали. У Антиоха погибло без одного 30 кораблей, из них 13 было захвачено со всеми людьми. У римлян погибло всего два судна. И Поликсенид, ведя за собой родосский корабль, ушел в Эфес.

28. Таков был конец морской битвы у Мионнеса. Еще не зная о ней, Антиох старательно укреплял Херсонес и Лисимахию, считая это важным делом, как это и было на самом деле, для войны против римлян; да и вся Фракия была бы для них неудобной для прохода с войском и труднопроходимой вследствие плохих дорог, если бы Филипп не проводил их. Но Антиох был и в остальных делах человеком легкомысленным и с быстро меняющимся настроением. Когда он узнал о поражении при Мионнессе, он совсем пал духом, считая, что против него действует злой рок. Все идет против всяких ожиданий: римляне властвуют на море, где он считал, что намного их превосходит; родосцы заперли Ганнибала в Памфилии; Филипп провел римлян по непроходимым дорогам, а он думал, что Филипп должен был особенно помнить зло, которое он претерпел от римлян. Всем этим он был приведен в расстройство, а божество, как это случается со всеми при наступлении несчастий, лишило его способности здраво рассуждать; поэтому он неразумно покинул Херсонес, прежде чем встретиться лицом к лицу с неприятелем, и не увез оттуда, сколько у него было собрано там хлеба, оружия, денег, машин, не сжег даже их, но в неприкосновенности оставил врагам все эти запасы. Он не обратил никакого внимания на жителей Лисимахии, сбегавшихся к нему с женами и детьми, с великим плачем, как будто из осажденного им города. Он думал только о том, как бы помешать врагам переправиться у Абидоса, и все еще оставшуюся у него надежду на благополучное окончание войны он полагал в этом. Как бы пораженный от божества слепотою, он и переправу не сумел охранить, но поспешил уйти в глубь страны, торопясь предупредить врагов, а на переправе не оставил никакой охраны.

29. Когда Сципионы узнали о его отступлении, они стремительно заняли Лисимахию и, овладев всеми богатствами и оружием в Херсонесе, они спешно перешли через Геллеспонт, оставленный пустынным и без охраны, и успели оказаться (в Азии) раньше, чем это стало известно Антиоху, оставшемуся в неведении в Сардах. Пораженный этим, Антиох впал в отчаяние, и, собственные ошибки свои приписывая злому року, он послал византийца Гераклида к Сципионам вести переговоры о прекращении войны, отдавая им Смирну, Александрию на Гранике и Лампсак, из-за которых он и начал с ними войну, и обещая уплатить половину военных расходов. Он поручил, если будет необходимо, отдать им из ионийских и эолидских городов те, которые в этой войне стояли на стороне римлян, и то, чего Сципионы потребуют. Гераклид получил право говорить об этом открыто, частным же образом он нес от Антиоха Публию Сципиону обещание уплатить крупную сумму денег и отпустить на свободу его сына. Антиох взял его в плен в Греции, когда он плыл в Деметриаду из Халкиды. Этот мальчик был тот Сципион, который позднее взял Карфаген и его разрушил, и после этого Сципиона он вторым получил имя Африканского; он был сыном Павла, победившего Персея, царя Македонского; Сципиону же он по роду был сыном дочери, а по усыновлению — сыном.[925] Сципионы совместно дали Гераклиду ответ, что если Антиох нуждается в мире, то он должен отказаться не только от ионийских и эолийских городов, но и ото всей области по сю сторону Тавра; он должен оплатить все расходы по этой войне, происшедшей из-за него. Частным же образом Публий сказал Гераклиду, что если бы Антиох предложил такие условия, когда он еще владея Херсонесом и Лисимахией, то римляне охотно их бы приняли; может быть, даже и в том случае, если бы он хотя бы охранял переправу через Геллеспонт; теперь же, когда они переправились и находятся в безопасности, когда они, как говорится по пословице, наложили на коня узду и сверх узды сели на коня верхом, они не примут заключения мира на меньших условиях. Сам он очень признателен царю за его любезное предложение и еще больше будет чувствовать признательность, получив от него сына; он готов отвечать ему тем же и советует ему принять предложенные условия, прежде чем ему придется испытать предъявление более тяжких требований.

30. Сказав так, Публий вследствие болезни удалился в Элею, оставив брату в качестве советника Гнея Домиция. Антиох, так же как и Филипп Македонский, полагая, что, даже если он проиграет войну, у него не будет отнято больше, чем заключено в предъявленных ему требованиях, стянул свое войско на равнину Тиатиры, недалеко от неприятелей, а Сципиону отослал его сына в Элею. Привезшим его Сципион советовал, чтобы Антиох не вступал в сражение, пока он сам не вернется назад. Следуя этому совету, Антиох разбил второй лагерь около горы Сипила и окружил его крепкой стеной; он воспользовался рекой Фригием как передовым укреплением против врагов, чтобы не быть вовлеченным в сражение против своей воли. Домиций, полный честолюбивого стремления, чтобы война была окончена только при нем, очень смело перешел через реку и на расстоянии стадий 20 от Антиоха стал лагерем. Четыре дня подряд оба они выстраивали свои войска около этого укрепления, но боя не начинали. На пятый день Домиций вновь выстроил своих и самоуверенно стал подниматься в гору. Так как Антиох не выходил против него, тогда он расположил другой лагерь ближе к врагам и, пропустив еще один день, во всеуслышание объявляет врагам, что завтра Антиоху, хотя бы он этого не хотел, придется вступить в сражение. Антиох, приведенный всем этим в волнение, вновь изменил свое решение, и, хотя он мог просто стоять под стенами своего лагеря или отбиваться вполне удачно под защитой стен, пока Публий не поправится, он счел для себя постыдным, имея более многочисленное войско, избегать сражения. Поэтому он двинул свои силы в бой.

31. Еще ночью, перед концом стражи, оба вывели свои войска, и каждый из них следующим образом расположил их. Левое крыло занимали 10.000 римских тяжеловооруженных, у самой реки; за ними шли другие десять тысяч италийцев; все они стояли в три ряда в глубину. Рядом с италийцами стояло войско Эвмена и ахейские легковооруженные в количестве 3000. Так было выстроено левое крыло; на правом же стояли всадники: римские, италийские и Эвмена, всего тоже не более 3000. К ним всем были присоединены в большом количестве легковооруженные и стрелки, а вокруг самого Домиция было четыре отряда всадников. Таким образом, всех их было около 30.000; во главе правого крыла стоял сам Домиций, в центре он поставил консула, а левое крыло он поручил Эвмену. Что касается слонов, которых он имел из Ливии, то, считая, что от них не будет никакой пользы — их было меньше, чем у врагов, и они ростом были короче, как все ливийские (а меньшие боялись более крупных), — он их поставил позади всех.

32. Так были построены римляне. У Антиоха все войско состояло из 70.000; из них самая сильная часть была македонская фаланга — 16.000 человек, выстроенная так, как ее организовали Александр и Филипп. Он поставил ее в центре, разделив на 10 частей, по 1600 человек в каждой, и в каждой этой части по фронту было 50 человек, а в глубину — 32; на флангах каждой части стояли слоны, всего 22. Вид этой фаланги представлял подобие стены, а слоны — башен. Таково было пешее войско Антиоха; что касается конницы, то с каждой стороны у него стояли галаты, одетые в тяжелое вооружение (катафракты), и так называемая гвардия (агема) македонян. То были отборные всадники и потому и носили такое название. Оба эти отряда, равные по численности, стояли с той и с другой стороны фаланги. Рядом с ними фланги занимали — правый некоторые легковооруженные и другие всадники с серебряными щитами и конные лучники в количестве двухсот; на левом же фланге стояли племена галатов — тектозаги, трокмы, толистобии, некоторые каппадокийцы, которых прислал Ариарат, и смешанные отряды иноземных войск, за ними другая конница в панцирях и еще другая, легковооруженная, которую называли «конницей гетеров». Так Антиох построил свое войско. Кажется, что все свои надежды он возлагал на конницу, которую густыми рядами он поставил по фронту, фалангу же, вопреки всем правилам войны, он поставил скученно, на небольшом пространстве, ту фалангу, на которую он должен был бы особенно надеяться, как на очень обученную военным приемам. Было у него большое число и других пращников и стрелков из Фригии, Ликии, Памфилии, Писидии, Крита, Тралл и Киликии, снаряженных по образцу критян. Кроме этих, еще другие конные лучники, даи (даки?), мизийцы, элимеи и арабы, которые, сидя на очень быстрых верблюдах, очень искусно стреляют сверху вниз, а при близком столкновении пользуются очень длинными и узкими ножами. Колесницы с косами были поставлены между двумя войсками, чтобы начать бой по фронту; и им было сказано после первого же столкновения уходить назад.

33. На вид казалось, стояли два войска: одно, которое должно было начать бой, другое же, находившееся в резерве; каждое из них своей численностью и снаряжением должно было внушать страх. На правом крыле над конницей командовал сам Антиох, на другом крыле — Селевк, сын Антиоха, над фалангой — Филипп, начальник отряда слонов, а над передовыми застрельщиками — Миндис и Зевксис.

День был тусклый и туманный; таким образом, боевой порядок пропадал из поля зрения, и сила выстрелов становилась слабее, как это и естественно во влажном и тусклом воздухе. Когда это заметил Эвмен, то на все остальное он перестал обращать внимание, но, очень боясь удара стоящих против него колесниц, он, собрав всех, какие у него были, пращников, стрелков и других легковооруженных, приказал им налетать на колесницы и поражать коней вместо возниц; ведь если конь в боевой колеснице начнет биться в своей упряжке, то и вся колесница становится бесполезной, да и остальной правильный распорядок сильно нарушается, так как свои же боятся своих кос. Это случилось и тогда. Когда кони подряд были ранены и колесницы понеслись на своих же, то этот беспорядок почувствовали прежде всего на себе верблюды, стоявшие ближе всего к колесницам, а за ними броненосная конница, которой из-за своей тяжести нелегко было избегать кос. Уже произошло большое замешательство и всевозможный беспорядок, начавшиеся прежде всего от этих колесниц и распространившиеся на все пространство между обоими войсками. Люди подозревали большее, чем было на самом деле: как это бывает при таком растянутом фронте, при густоте радов, при разнообразных криках и великом страхе, узнать точно, что происходит, было не так легко даже для тех, которые находятся радом с происходящим событием, и страх передавался от одного к другому, все нарастая.

34. Когда первое предприятие Эвмена оказалось удачным и пространство между войсками, поскольку оно было занято верблюдами и колесницами, оказалось свободным, он повел своих всадников и всадников римских и италийских, какие у него были, на стоявших против него галатов, каппадокийцев и на остальное сборище иноземных войск, громко крича и побуждая идти против людей, неопытных в военном деле и лишенных уже своего передового прикрытия. Его войска охотно следовали за ним, и их удар был настолько тяжел, что они обращают в бегство как их, так и стоявших радом с ними всадников и катафрактов, уже сильно приведенных в беспорядок колесницами. Последних, которые из-за тяжести своего вооружения не так легко могли бежать или повертываться, они больше всего захватывали и избивали.

Вот что происходило на левом фланге македонской фаланги. На правом же, где стоял сам Антиох, он пробил сплошную фалангу римлян, разделил ее и далеко преследовал.

35. И вот македонская фаланга, поставленная для связи с конницей на узком четырехугольном пространстве, лишившись прикрытия всадников, с обеих сторон расступилась и приняла в себя легковооруженных, сражавшихся еще перед ее рядами, а затем опять сомкнулась. Когда же Домиций легко окружил ее большим количеством всадников и легковооруженных, так как она представляла плотно поставленный четырехугольник, она не могла ни двинуться вперед, ни развернуть своего строя ввиду его большой глубины; поэтому она стала терпеть бедствие. Они досадовали, что не имеют возможности сами воспользоваться своей военной опытностью, а представляют удобную мишень для нападения неприятеля со всех сторон. Однако, выставив со всех четырех сторон целый лес своих сарисс, они вызывали римлян вступить с ними в рукопашный бой и все время делали вид, что хотят напасть. Но они нигде не делали ни шагу вперед, будучи пешими и отягченными своим оружием, а врагов видя всюду на конях, особенно же потому, что боялись нарушить крепость своего строя; перестроиться иначе они бы не успели. Римляне же к ним не приближались и не вступали в рукопашный бой, боясь <опытности> людей, привычных к военному делу, их твердости и отчаянной решимости, но быстро кружась около них, они бросали все время в них дротики и стреляли из луков. И ни один удар их не был напрасным: такой массой стояли они на небольшом пространстве; они не могли ни уклониться от бросаемых в них копий и стрел, ни расступиться перед несущимися на них. Поэтому, неся уже большие потери, они стали поддаваться, так как ничего лучшего они сделать не могли, и стали шаг за шагом отступать, грозно обороняясь, вполне сохраняя порядок и внушая римлянам страх: они ведь и тогда не решались приблизиться к ним, но, нападая со всех сторон, наносили им потери, пока, наконец, слоны в македонской фаланге не были приведены в беспорядок и перестали слушаться своих вожаков; тогда весь их боевой порядок превратился в нестройное бегство.

36. Домиций, одержав победу здесь, спешно подошел к лагерю Антиоха и захватил охранявших его. Между тем Антиох, преследуя далеко тех из римской фаланги, против кого он стоял, так как у них не было поставлено для помощи ни всадников, ни легковооруженных (Домиций не подкрепил их никем, считая, что не нужно будет благодаря реке), дошел до римского укрепления. Когда же военный трибун, охранявший лагерь, встретив его свежими силами из охраны лагеря, задержал его стремительность, а бегущие, вновь осмелев благодаря слившимся с ними вспомогательным силам, обратились против врага, Антиох повернул назад, полный гордости, как бы одержав победу, ничего не зная из того, что произошло на другом его фланге. С ним встретился Аттал, брат Эвмена, с большим количеством конницы. Без большого затруднения Антиох их порубил и проехал через их ряды, не обращая внимания, что они, кружась еще около него, наносили ему незначительные потери. Но когда он увидел свое поражение и всю равнину, полную трупами его воинов, людей, коней и слонов, увидал, что его лагерь взят уже штурмом, тогда и Антиох бежал без оглядки и до полуночи прибыл в Сарды. Из Сард он дальше отправился в город Келены, который называют Апамеей: он услыхал, что сюда бежал его сын. На следующий день он уехал из Келен в Сирию, оставив в Келенах военачальников, чтобы собирать и принимать бегущих. Он отправил к консулу послов о прекращении войны. Консул был занят похоронами своих, снимал оружие с убитых врагов и собирал пленных. Оказалось у римлян убитых римских всадников 24 и пеших самое большее триста, которых убил Антиох, у Эвмена всего 15 всадников. У Антиоха же, считая с пленными, можно думать, потери были до 50.000, так как вследствие большого количества сосчитать их было не так легко. И из его слонов одни были убиты, 15 было взято в плен.

37. Как бывает при победе чересчур блестящей и для некоторых казавшейся невероятной (считалось невозможным одержать такую победу более малочисленному войску над гораздо большим и при этом в чужой земле, и особенно над македонской фалангой, хорошо вымуштрованной и тогда особенно состоящей из отборных людей, имеющей славу непобедимой и страшной), с одной стороны, друзья Антиоха упрекали его за необдуманную поспешность в разрыве отношений с римлянами, за его проявленную с самого начала неопытность и отсутствие ясного плана, за то, что он выпустил из рук Херсонес и Лисимахию со всем оружием и со всеми запасами, прежде чем испытать силы неприятеля, за то, что охрану Гелеспонта он оставил на произвол судьбы, когда сами римляне не надеялись так легко овладеть этим проходом. Упрекали его и за последний его неразумный поступок, за то, что всю силу своего войска сделал бесполезной, поставив в тесном и узком пространстве, и всю свою надежду основал на численности людей, собравшихся со всех сторон, людей, неопытных в военном деле, предпочтя их тем, которые благодаря долгому упражнению стали специалистами военного дела и у которых приобретенная в стольких войнах уверенность возросла до отваги и смелости. Такие мнения высказывались относительно Антиоха. С другой стороны, у римлян возросло самомнение; они считали, что для них нет ничего неисполнимого вследствие их доблести и помощи богов. Ведь действительно, на счет их счастья можно было отнести, что они столь немногочисленные, прямо с похода, в первой же битве, да еще в чужой стране, в один день одержали верх над столькими племенами и таким снаряжением царя, над доблестью наемников и славой македонян, над царем, приобретшим огромное царство и имя «Великого». И для них великая песня славы заключалась в словах: «был да сплыл царь Антиох Великий».

38. С такою гордостью хвалились римляне своими победами. Консул, когда к нему вернулся из Элеи его поправившийся брат Публий, допустил на аудиенцию послов Антиоха. Они просили сказать им, что должен сделать царь Антиох, чтобы стать другом римлянам. Вот что ответил им Публий: «Антиох сам виноват в своих несчастьях, как теперешних, так и прежних, из-за своей жадности. Он имел огромную державу, и римляне не мешали ему ею владеть, но он отнял у Птолемея, своего близкого родственника и друга римлянам, долинную Сирию, и вторгнувшись в Европу, до которой ему не было никакого дела, он завоевал Фракию, укрепил Херсонес, вновь выстраивал Лисимахию; дойдя до самой Эллады, он стал порабощать эллинов, недавно с помощью римлян ставших автономными, пока, наконец, он не был побежден в битве при Фермопилах. Бежав оттуда, он даже и при таких обстоятельствах не отрешился от своей жадности, но не раз побежденный на море, когда мы только что перешли Геллеспонт, он хотя просил мирного договора, однако в своей надменности презрительно отнесся к предложенным ему условиям и, собрав вновь огромное войско и заготовив против нас неисчислимое снаряжение, продолжал воевать с нами; принужденный вступить в решительный бой с более сильным противником, он дошел до теперешнего своего тяжелого положения. Следовало бы, чтобы мы наложили на него большее наказание за то, что он не раз заставлял римлян вступать с ним в рукопашный бой. Но мы не становимся надменными от удач и не отягчаем несчастия других. Мы предлагаем ему те же условия, которые мы предлагали ему и раньше, прибавив только очень немного, что и для нас будет полезным и что для него на будущее время послужит на пользу в смысле безопасности: он должен отказаться от всей Европы и от Азии по сю сторону Тавра (границы будут установлены впоследствии), должен выдать слонов, сколько у него есть, и кораблей, сколько мы прикажем; в дальнейшем он не должен иметь слонов, а кораблей столько, сколько мы прикажем; должен дать двадцать заложников, каких укажет военачальник, и выплатить за расходы на эту войну, которая произошла по его вине, немедленно пятьсот эвбейских талантов,[926] а когда сенат санкционирует этот договор, — еще две тысячи пятьсот, а в течение следующих 12 лет еще двенадцать тысяч, внося в Рим ежегодно соответствующую часть; выдать нам всех пленных и перебежчиков и отдать Эвмену то, что еще остается у него в нарушении договоpa, заключенного с Атталом, отцом Эвмена. Если Антиох сделает все без всякого коварства, мы даруем ему и мир и дружбу, когда сенат это санкционирует».

39. Как ни велики были требования, которые предъявил Сципион, послы все их приняли. Немедленно были доставлены деньги и двадцать заложников, в числе которых был Антиох, младший сын Антиоха. Сципионы и Антиох отправили в Рим послов, и сенат согласился с этим решением, и был составлен письменный договор, утверждавший слова Сципиона, устранявший неясности и содержавший некоторые небольшие добавления, а именно, чтобы для Антиоха границей его царства были два мыса Каликадион и Сарпедонион и за эти пределы Антиох не должен был заплывать для ведения войны; тяжелых судов он мог иметь только двенадцать, с которыми он мог вести войну против своих противников, но, подвергшись нападению, он мог пользоваться и большим числом Он не должен был вербовать наемников из областей, принадлежащих римлянам, и не принимать беглецов из этой страны. Заложники могли меняться каждые три года, кроме сына Антиоха. Составив такой письменный договор и вырезав его на медных досках, они поместили его на Капитолии, где они помещают и другие договоры; копию они послали Манлию Вульсону, преемнику Сципиона по командованию войском. Он принес клятву в присутствии послов Антиоха в Апамее во Фригии, а Антиох — в присутствии специально с этой целью посланного к нему военного трибуна Терма.

Таков был для Антиоха Великого конец его войны с римлянами. Было мнение, что договор был заключен в такой форме благодаря признательности Сципиона Антиоху за освобождение его сына.

40. И когда Сципион вернулся, некоторые за это подняли против него клевету, а два народных трибуна обвинили его в продажности и измене. Он с презрением отнесся к этому обвинению, как недостойному его. Когда собрался суд в тот день, когда много лет тому назад[927] он покорил Карфаген, он послал заранее жертвенных животных на Капитолий, а сам явился на суд в торжественном одеянии вместо жалкого, вызывающего сострадание, какое надевали подсудимые; этим все были поражены и почувствовали расположение к человеку столь великому духом в сознании собственного достоинства. И, начав говорить, он ни слова не сказал об обвинении, но изложил всю свою жизнь, весь свой образ действий и все свои дела, сколько он провел войн в защиту родины и как он окончил каждую войну, сколько раз он был победителем. Вследствие торжественности тона его рассказа слушателей охватило чувство удовольствия. Когда же он дошел до рассказа о Карфагене, представив, как живые, особенно события этой войны, и, сам воодушевившись и воодушевив собрание, он сказал: «в этот день я тогда одержал такую победу и дал вам, граждане, в ваши руки Карфаген, бывший вам до тех пор столь страшным. Так вот я ухожу в Капитолий принести богам благодарственную жертву за тот день. И из вас те, которые любят свой город, присоединитесь ко мне для принесения этой жертвы, совершаемой за ваше благополучие». Так он сказал и быстро двинулся на Капитолий, не обращая никакого внимания на судебный процесс. За ним последовала вся толпа и большинство судей с кликами пожелания ему счастья, а когда он приносил жертву, раздавались в его честь те же восклицания. Обвинители остались в недоумении; они не решались вторично поднять против него процесс, как неоконченный тогда, ни упрекнуть его в заискивании перед народом, зная, что его жизнь выше всякого подозрения и клеветы.[928]

41. Так презрительно отнесся Сципион к этому обвинению, недостойному его жизненного пути. Он поступил, мне кажется, мудрее, чем Аристид, обвиненный в хищении, или Сократ в связи с предъявленным ему обвинением. Они оба не сказали ничего, подвергаясь подобному поношению (может быть Сократ и сказал то, что приписывал ему Платон); в его поведении было и больше душевного величия, чем у Эпаминонда, который был беотархом вместе с Пелопидом и еще одним. Фивяне послали их, давши каждому из них войско, идти на помощь аркадянам и мессенянам, на которых пошли войной лакедемоняне; когда они еще не совершили того, что задумали, фивяне отозвали их на основании клеветнического доноса. Они в продолжение шести месяцев не передавали власти своим преемникам, пока не захватили укрепления лакедемонян, и вновь не поставили там другие, аркадские гарнизоны; к этому понуждал своих сотоварищей по командованию Эпаминонд и брал на себя ответственность, что это дело для них пройдет безнаказанно. Когда же по их возвращении обвинители, обвиняя каждого в отдельности, приговаривали к смерти (закон наказывал смертью всякого, кто насильственно продолжает исполнять обязанности, переданные уже другим), то двое других защищались в длинных речах, вызвав к себе сожаление и перелагая всю вину на Эпаминонда, предложившего им так говорить и подтвердившего собственным свидетельством их слова. Судимый последним, он сказал: «Я согласен, что это время я сохранил власть противозаконно, и тех, кого вы теперь оправдали, я к этому принудил. Преступив закон, я не буду просить не подвергать меня смерти. Я только прошу вас за все то, что я сделал в своей предшествующей жизни, сделать такую надпись над моей могилой: „Это могила того, кто победил при Левктрах, кто сограждан, неспособных устоять при одном виде врагов, даже если б то был иноземец, надевший лаконскую шляпу, привел до ворот самой Спарты. Он казнен отечеством, преступив законы во имя пользы отечества“. С этими словами он сошел с ораторской трибуны и передал себя в руки тех, которые захотели бы вести его на казнь. Судьи, почувствовав укор себе в его речи, удивление к такой защите и стыд перед так оправдывающимся мужем, отказались собирать голоса и бежали из судилища.

42. По этому поводу, если кто хочет, может провести между ними параллель.[929] Между тем Манлий, преемник Сципиона, пройдя по отнятой у Антиоха земле, стал устанавливать там порядок. Из числа галатов, бывших союзниками Антиоха, толистобои бежали на Олимп в Мизии; с трудом поднявшись на гору, он обратил их в бегство, нанеся поражение, пока не избил и не сбросил со скал такое количество, что из-за их множества нельзя было установить их числа; в плен он взял до 40.000; их оружие он сжег, их самих же, не имея возможности вести за собой во время военных действий такое огромное количество, он продал соседним варварам. В стране тектосагов и трокмов он очутился в опасном положении, попав в засаду, и должен был бежать. Вернувшись, он напал на них, когда они стояли лагерем в открытом поле густой массой, столпившейся вследствие своей многочисленности; он окружил их своими легковооруженными и, объезжая кругом, приказывал пускать в них копья и стрелы, но не вступать в рукопашный бой и не приближаться к ним. Так как ни один удар не был напрасным ввиду густоты строя врагов, то он убил восемь тысяч врагов, а остальных преследовал до реки Галиса. Ариарат, царь Каппадокии, который тоже посылал вспомогательные войска Антиоху, в страхе прибег к просьбам и свои просьбы сопровождал посылкой двухсот талантов; поэтому Манлий не вторгся в его страну, но вернулся к Геллеспонту с огромными сокровищами, несчетным количеством денег и очень большой добычей. Войско несло с собой очень большое достояние.

43. До сих пор Манлий действовал благополучно. Но затем его действия стали совершенно безрассудными; он не воспользовался летним временем для плавания, не принял во внимание тяжести того, что он вез с собою, ничто не заставило его приучить войско к перенесению трудов или упражнять его в переходах, как направляющееся не на войну, но возвращающееся к себе домой с добычей; он пошел через Фракию по длинной, труднопроходимой и узкой дороге, в пору крайней жары, не послав вперед в Македонию к Филиппу с просьбой встретить его, чтобы его проводить; не разделил он войска на много частей, чтобы было легче идти и удобнее было приобретать продовольствие, а вьючных животных не выстроил растянутым отрядом, чтобы легче было их охранять. Но он вел все войско вместе одной длинной линией, вьючных животных имел в середине, так что ни передние отряды не могли им помочь, ни задние быстро подойти из-за длины строя и узости дороги. Поэтому, когда фракийцы всюду нападали на него справа и слева, то он потерял большую часть добычи и государственных денег, а также и самого войска. С оставшимися в живых он спасся в Македонии. В этом случае особенно стало ясным, какую пользу принес Филипп, проведя Сципионов через Фракию, какую ошибку сделал Антиох, оставив Херсонес. Манлий из Македонии перешел в Фессалию, а из Фессалии в Эпир и отсюда переправился в Брундизиум. Распустив оставшееся войско по домам, он вернулся в Рим.

44. Родосцы и Эвмен, царь Пергама, тоже высоко ценили свою помощь римлянам в войне против Антиоха. Поэтому Эвмен сам прибыл в Рим, родосцы же отправили послов. Сенат дал родосцам Ликию и Карию, которые он вскоре отобрал у них, так как их симпатии, когда римляне воевали с Персеем, царем Македонии, были более на стороне Персея, чем римлян; Эвмену же они предоставили все остальное, что они отняли у Антиоха, кроме эллинов, находившихся в тех местах. Из них тем, которые платили подати Атталу, отцу Эвмена, римляне приказали вносить их Эвмену, а тех, которые впервые платили их Антиоху, они освободили от податей и предоставили им автономию.

45. Так римляне распределили то, что они приобрели силой оружия. Когда немного спустя умер царь Антиох Великий, преемником ему стал его сын Селевк. Он высвободил своего брата Антиоха от римлян, у которых он был заложником, вместо него дав своего сына Деметрия. Когда Антиох возвращался из своего заложничества и был еще около Афин, Селевк был убит по тайному умыслу неким Гелиодором из числа придворных. Этого Гелиодора, хотевшего захватить власть, Эвмен и Аттал изгоняют и возводят на престол Антиоха, желая быть его друзьями: из-за кое-каких недоразумений и они уже стали косо смотреть на римлян. Так Антиох, сын Антиоха Великого, получил власть над Сирией, у сирийцев он получил прозвище „Эпифан“ („с славой явленный“), потому что в глазах подданных он был законный государь той власти, которая была отнята у него чужими. Установив дружбу и союз с Эвменом, он твердо правил Сирией и племенами, лежащими около нее, имея своим наместником в Вавилоне Тимарха, а наблюдающим за своими доходами Гераклида; это были два брата, и оба были его любимцами. Ходил он походом и против армянского царя Артаксия. Немного времени спустя, как он победил его, он умер.

46. Антиох оставил девятилетнего сына Антиоха, которому сирийцы дали имя Эвпатора за высокие достоинства его отца. Воспитателем мальчика был Лисий. Сенат был доволен, что этот новоявленный воинственный Антиох так скоро умер, Деметрия же, который был сыном Селевка, племянником Антиоха Эпифана и внуком Антиоха Великого, бывшего ближайшим родственником этому мальчику, находившегося все еще заложником в Риме, 23 лет от роду, просившегося уехать в свое царство, на которое он имел, по его словам, наибольшее право, сенат не отпустил, считая невыгодным для римлян, чтобы правил Сирией зрелый, в расцвете сил человек вместо еще незрелого мальчика. Услыхав, что в Сирии есть целый отряд слонов, и кораблей больше, чем это было установлено для Антиоха, они отправили послов, которые должны были слонов убить, а корабли сжечь. Грустное зрелище представляло избиение ручных и редких животных и сожжение кораблей. Некий Лептин в Лаодикее, не выдержав этого зрелища, убил Гнея Октавия, главу этого посольства, когда он умащался в гимнасии. Лисий устроил похороны Октавию.

47. В это время вторично Деметрий обратился в сенат с просьбой по крайней мере не считать его больше заложником, так как ведь он был дан вместо Антиоха, а Антиох умер. Но не добившись даже этого, он тайно отплыл, сирийцы радостно приняли его, и он, вступив на престол, погубил Лисия и мальчика, изгнал Гераклида, а Тимарха, восставшего против него, уничтожил, так как Тимарх вообще плохо управлял Вавилоном; поэтому Деметрий, по почину вавилонян, был назван Сотером („Спасителем“). Укрепившись на престоле, Деметрий послал римлянам в знак благодарности за обращение с ним во время его заложничества золотой венок, ценою в 10.000 золотых, и Лептина, убийцу Октавия. Римляне венок приняли, Лептина же не взяли, конечно, как бы сохраняя для подходящего случая это обвинение против сирийцев. Деметрий же сверг также с престола Каппадокии Ариарата и вместо него за 1000 талантов возвел на престол Олоферна, считавшегося братом Ариарата. Но римляне решили, чтобы Ариарат и Олоферн, как братья, царствовали вместе.

48. Немного позже, когда оба они, а за ними и Ариобарзан были изгнаны Митридатом, царем Понта, по этой причине и по многим другим стала завязываться война с Митридатом, самая большая и самая разнообразная, по участвовавшим в ней племенам, затянувшаяся по меньшей мере на 40 лет. За это время у сирийцев было много весьма кратковременных правителей из царского рода, было много перемен и дворцовых переворотов. Парфяне, уже раньше отпавшие от царства Селевкидов, отняли для себя Месопотамию, которая была подчинена Селевкидам. И царь Армении Тигран, сын Тиграна, завоевав много соседних племен, имевших своих собственных династов, стал поэтому называться царем царей. Он пошел войной на Селевкидов, не желавших признавать его главенства. Так как Антиох Благочестивый не мог ему противиться, то Тигран захватил власть над Сирией вдоль по Евфрату, все сирийские племена до границ Египта. Вместе с этим завладел и Киликией (и она была в подчинении у Селевкидов). И в течение 14 лет управлял этими странами назначенный им его полководец Магадат.

49. Когда римский полководец Лукулл преследовал Митридата, бежавшего к Тиграну, то Магадат пошел с войском на помощь Тиграну; в это время Антиох, сын Антиоха Благочестивого, проскользнул в Сирию, и сирийцы охотно приняли его царем. Лукулл, сначала окончив войну с Тиграном и изгнав его из завоеванных им областей, не отказал Антиоху в праве владеть наследственным царством; Помпей же, который после Лукулла уничтожил Митридата, разрешил Тиграну царствовать в Армении, а Антиоха изгнал из сирийского царства, хотя он не совершил никакого проступка против римлян, на самом же деле потому, что ему, имеющему войско, было легко захватить большое, но невооруженное царство; а на словах говорилось, что так как Селевкиды были изгнаны Тиграном, то нет никакого основания, чтобы они правили Сирией по большему праву, чем римляне, победители Тиграна.

50. Таким образом, без боя римляне приобрели Киликию и Сирию, как срединную так и долинную, Финикию и Палестину, и все другие сирийские племена от Евфрата до Египта и до моря. Один только иудейский народ сопротивлялся; Помпей победил его силою оружия и их царя Аристобула послал в Рим и самый большой город у них и самый священный, Иерусалим, разрушил, срыв его стены, так же как и Птолемей, первый царь Египта; вновь отстроенный город вновь разрушил Веспасиан и еще раз в мое время Адриан. Поэтому всем иудеям приходится платить поголовную подать, более тяжелую, чем со всего их имущества (perioys>aw).[930] И сирийцам, и киликийцам приходится платить ежегодный налог, одну сотую с оценки имущества у каждого. Из всех этих племен, бывших под властью Селевкидов, Помпей одним… поставил их наследственных царей или правителей, так, например, у галатов в Азии он утвердил для четырех династов, воевавших в союзе с ним против Митридата, их тетрархии. Но немного времени спустя, главным образом при кесаре Августе, и эти страны по частям перешли в руки римлян.

51. Помпей немедленно передал управление Сирией Скавру, бывшему в этой войне его квестором; после Скавра сенат назначил на эту должность Марция Филиппа, а после Филиппа Лентула Марцеллина, обоих в ранге преторов. Двухлетний срок управления того и другого прошел в том, что они защищались от соседних арабов, причинявших им беспокойство. Ради этого на дальнейшее время правителями в Сирию назначались лица, которые в городе уже выполнили должность консулов, чтобы они имели право на производство набора и ведение войны, как и консулы. И первым из них был послан с войском Габиний. Когда он собирался двинуться походом (на арабов), Митридат, парфянский царь, лишенный власти своим братом Ородом, стал побуждать его идти походом не на арабов, а на парфян; с другой стороны, Птолемей, одиннадцатый царь Египта, тоже изгнанный из своего царства, убедил его крупными денежными подарками вместо парфян двинуться на Александрию. И Габиний вернул престол Птолемею, вступив в войну с александрийцами, но римским сенатом он был присужден к изгнанию за то, что без постановления сената напал на Египет, начав войну, которая для римлян считалась роковой; было некое сивиллино предсказание, запрещавшее им эту войну. После Габиния, как мне кажется, управлял Сирией Красс, с которым во время его войны с парфянами произошло известное великое несчастье. При Люции Бибуле, после Красса управлявшем Сирией, на Сирию напали парфяне. Когда после Бибула в Сирии был проконсулом Саса, парфяне дошли до Ионии, так как римляне были заняты у себя междоусобной войной. Но об этом я расскажу подробно в книге[931] о Парфии.

52. А так как эта книга посвящена Сирии, мы рассказали о том, как римляне захватили Сирию и привели ее в современное состояние; но будет вполне уместно просмотреть эпоху македонян, которые еще до римлян правили Сирией. После персов царем Сирии был Александр, который был царем всего, что он видел. Когда Александр умер, один у него был сын совсем маленьким, а другой еще не родился. Македоняне, вследствие своей горячей любви к дому Филиппа, выбрали себе царем брата Александра, Аридея, хотя он считался не в полном уме, переименовав его вместо Аридея в Филиппа; они воспитывали и детей Александра (они охранили и его беременную жену), друзья же Александра разделили завоеванные народы на сатрапии, причем этот раздел производил от имени царя Филиппа Пердикка. Немного спустя цари умерли,[932] и тогда сатрапы стали царями. Первым сатрапом Сирии был Лаомедонт из Митилены при содействии Пердикки, а потом при помощи Антипатра, который после Пердикки был опекуном царей. Приплыв к Лаомедонту, Птолемей, сатрап Египта, стал убеждать его за большую сумму денег уступить ему Сирию, являющуюся передовым укреплением Египта и удобным местом для нападения на Кипр. Так как Лаомедонт на это не соглашался, Птолемей его арестует. Но Лаомедонт, подкупив сторожей, бежал в Карию к Алкету. Некоторое время Птолемей утверждал свою власть в Сирии, а затем, поставив по городам гарнизоны, он отплыл в Египет.

53. Сатрапом Фригии, Ликии и Памфилии был Антигон, оставленный наблюдателем за всей Азией, когда Антипатр переправился в Европу. Он стал осаждать Эвмена, сатрапа Каппадокии, так как македоняне постановили считать его врагом. Эвмен бежал от него и захватил для себя власть над Мидией. Но Антигон, захватив Эвмена, его убивает. Возвращаясь, он был блестяще принят Селевком, наместником Вавилона. Так как Селевк оскорбил одного из его военачальников и не сообщил об этом находящемуся у него Антигону, то Антигон, обидевшись, стал требовать отчета в деньгах и имуществе. Будучи слабее Антигона, Селевк ушел к Птолемею в Египет. Тотчас после бегства Селевка Антигон лишил власти Блитора, управителя Месопотамии, за то, что он дозволил уйти Селевку, и подчинил своей собственной власти Вавилонию, Месопотамию и все другие племена, которые идут от пределов Мидии до Геллеспонта, тем более, что Антипатр уже умер. Став владыкой столь огромных земель, он тотчас вызвал к себе зависть со стороны других сатрапов. Это была главная причина, почему на призыв Селевка о помощи соединились Птолемей, Лисимах, сатрап Фракии, и Кассандр, сын Антипатра, после отца ставший вождем македонян. И они все вместе послали к Антигону послов требовать, чтобы вновь приобретенную им землю и деньги он поделил с ними и с другими македонянами, которые были изгнаны из своих владений. Когда Антигон высмеял их, они решили сообща вести войну, а Антигон в свою очередь стал приготовляться; он изгнал те гарнизоны Птолемея, которые еще стояли у него в Сирии, и то, что еще от Финикии и Келесирии осталось под властью Птолемея, он все взял себе.

54. Удаляясь через Киликийские ворота, он оставляет своего сына Деметрия, приблизительно 22 лет, в Газе с войском, чтобы отражать удары Птолемея со стороны Египта. Птолемей блестяще победил его в битве при Газе, так что юноше пришлось удалиться к отцу. Тотчас же Птолемей отправляет Селевка в Вавилон, чтобы он взял власть в свои руки. И с этой целью он дал ему тысячу пехотинцев и 300 всадников. И со столь незначительным отрядом Селевк захватил Вавилонию, так как население радостно принимало его; прошло немного времени и свое царство он намного увеличил. Между тем Антигон теснил Птолемея и в знаменитой морской битве около Кипра одержал блестящую победу; главнокомандующим в этом сражении был его сын Деметрий. При таком блестящем положении дел войско провозгласило их обоих — Антигона и Деметрия — царями, тем более, что цари: Филипп, Аридей, Олимпиада и сыновья Александра были уже мертвы. И Птолемея его собственное войско провозгласило царем, чтобы, вследствие поражения, он ни в чем не был унижен сравнительно со своими победителями. Так удалось им обоим одновременно добиться одного и того же, но по разным причинам; за ними тотчас последовали и другие, и все из сатрапов стали царями.

55. Вот как и Селевк стал царем Вавилонии. Он стал царем и Мидии, убив собственноручно в битве Никанора, оставленного Антигоном сатрапом Мидии. Он провел много войн и против македонян и против варваров; из них две самые большие он провел против македонян: одну, более позднюю, — с Лизимахом, царем Фракии, другую, раньше, — у Ипса во Фригии с Антигоном, который сам командовал и сам лично сражался, хотя ему было за 80 лет. Когда Антигон пал в этой битве, то те цари, которые вместе с Селевком уничтожали Антигона, поделили между собою его землю. И тогда-то Селевк по жребию получил под свою власть Сирию, прилегающую к Евфрату и до самого моря, и внутреннюю Фригию. Постоянно устраивая ловушки соседним народам, способный и силой заставить их подчиниться и уговорить убедительными речами, он захватил власть над Месопотамией, Арменией и Каппадокией, называемой Селевкидой, над Персией, Парфией и Бактрией, над арабами и тапирами, над Согдианой, Арахозией и Гирканией, и над всеми другими соседними племенами до реки Инда, которые силою оружия были завоеваны Александром, так что границы его царства в Азии достигли наибольших после Александра размеров; ведь от Фригии вплоть до реки Инда все было под властью Селевка. Кроме того, перейдя реку Инд, он воевал с царем живущих по берегу этой реки индийцев, Андрокоттом, пока не заключил с ним дружбы и брачного союза. И часть этих деяний он совершил до смерти Антигона, другую после его смерти.

56. Рассказывают о нем, что, когда он был еще при царе Александре солдатом и пошел за ним против персов, было ему вещание в храме Аполлона Дидимейского на его вопрос о возвращении в Македонию:

„Мысль о Европе ты брось: тебе Азия много счастливей!“

И в Македонии у него на родном очаге, хотя к нему никто не прикасался, загорелся большой огонь. Его мать видела сон, чтобы тот перстень, который она найдет, она дала носить Селевку и что он будет царствовать там, где этот перстень упадет с его пальца. И она действительно нашла якорь, вырезанный на железе, а Селевк потерял эту свою печать на Евфрате.[933] Говорят, что позднее, уходя в Вавилонию, он зацепился за камень, и, когда этот камень был выкопан, увидали якорь. Когда гадатели были смущены этим знаком остановки, Птолемей, сын Лага, ехавший вместе с ним, сказал, что якорь есть знак безопасности, а не остановки. Поэтому-то у Селевка, когда он стал царем, на печати был знак якоря. Некоторые думают, что еще при жизни Александра и на его глазах Селевку было другое подобное предзнаменование будущей власти. Когда Александр возвращался в Вавилон из Индии и в самой Вавилонии плыл по болотам, выясняя, может ли Евфрат орошать ассирийскую землю, поднялся сильный ветер и сорвал с его головы диадему; она унеслась и повисла на тростниках на могиле какого-то древнего царя. Это было знамением близкой кончины царя; какой-то моряк, бросившись вплавь, положил эту диадему себе на голову и, не замочив ее, доставил Александру. И тотчас же от царя за усердие получил в подарок талант серебра. Когда же гадатели настойчиво требовали, чтобы он был казнен, то одни историки говорят, что Александр послушался их, другие же, что он возражал против этого. Но некоторые ничего не упоминают из этого, а говорят, что вовсе не моряк, но Селевк поплыл за диадемой Александра и что Селевк положил ее себе на голову, чтобы ее не замочить. Как ни как, оба знамения, в конце концов, исполнились над обоими: Александр окончил свою жизнь в Вавилоне, а из преемников Александра — Селевк воцарился над наибольшей частью его земель.

57. Вот что узнал я относительно ранних предсказаний Селевку. Тотчас после смерти Александра он становится вождем конницы гетеров, которой при жизни Александра командовал Гефестион, а после Гефестиона Пердикка. После этого командования конницей он был назначен наместником Вавилонии, а после наместничества стал царем. Так как в военных делах он был очень счастлив, он получил прозвище Никатора (победителя). Я склоняюсь более к этому объяснению его прозвища, чем к тому, что дано оно ему за убийство Никанора. Телом он был крепок и велик; рассказывают, что при одном жертвоприношении Александром дикого быка, как-то вырвавшегося из пут, он один задержал и голыми руками поверг его на землю; в воспоминание этого на его статуях всегда изображаются рога. По всему пространству своего огромного царства он выстроил много городов: так, в честь своего отца он выстроил 16 Антиохий, пять Лаодикей в честь своей матери, — девять носящих его собственное имя, четыре — в честь своих жен, три Апамеи и одну Стратоникею. Из них самыми знаменитыми даже теперь являются Селевкии, одна у моря, другая на реке Тигре, Лаодикея в Финикии, Антиохия под горой Ливаном и Апамея в Сирии. Другим городам он дал имена или по именам городов Эллады или Македонии, или по каким-либо своим деяниям, или же в честь царя Александра. Поэтому в Сирии и у варваров за Сирией внутри материка есть много имен городов эллинских и македонских — Берейя, Эдесса, Перинф, Маронея, Каллиполис, Ахайя, Пелла, Ороп, Амфиполь, Аретуса, Астак, Тегея, Халкида, Ларисса, Герея, Аполлония, а в области парфян — Сотира, Каллиопа, Харита, Гекатомпил, Ахея, у индов — Александрополь, у скифов — Александресхата (Александрия крайняя). А в честь побед самого Селевка есть Никефорий в Месопотамии и Никополь в Армении, там, где она ближе всего подходит к Каппадокии.

58. Говорят, когда он строил себе Селевкии, то для Селевкии у моря он руководился небесным знамением в виде молнии, и поэтому он дал им богом молнию. При постройке же Селевкии на Тигре маги получили приказ выбрать день и час дня, когда нужно было приступить к копанию фундаментов. Но маги обманно назвали час, не желая, чтобы такое укрепление было рядом с ними. Селевк в своей палатке ожидал указанного часа, а войско, готовое к работе, сидело, спокойно ожидая, пока Селевк даст знак. Вдруг — в действительно судьбой назначенный час — им показалось, что кто-то дал знак; они быстро бросились к работе, так что, даже когда глашатаи хотели их сдержать, они не остановились. Работа шла уже полным ходом, когда Селевк, бывший не в духе, вновь спросил магов о времени постройки города. Тогда маги, заранее попросив прощения, сказали: „О царь! назначенной судьбы, будет ли она плоха или хороша, невозможно избегнуть ни человеку, ни городу. Есть некая судьба и у городов, как и у людей. Богам было угодно, чтобы этот город просуществовал многие, многие годы, начиная с того часа, когда он заложен. Боясь же, что это укрепление будет нам во вред, мы пытались изменить назначенную ему судьбу. Но она оказалась сильнее и коварства магов и незнания царя относительно этого. Поэтому божество дало приказ войску во благовремение. А чтобы ты не подозревал, что и теперь мы устраиваем какой-либо обман, ты можешь это сообразить из следующего: ведь ты сам, царь, был здесь при войске, и сам дал приказание ожидать твоего знака. И это самое войско, которое было тебе так послушно в трудах и опасностях, не приняло твоего распоряжения отдыхать, но быстро вскочило, и не частями, а все вместе со своими руководителями, и считало, что получило такой приказ. И действительно им было приказано. Поэтому они не слушались уже, когда ты их удерживал. А что другое является для людей сильнее царя, как не божество? Оно победило твое решение и руководило тобою при постройке этого города помимо нас, враждебное нам и всему окружающему народу. Ведь как может быть наше положение прочным, если рядом с нами селится более могущественное племя? Этот город родился для тебя при счастливой судьбе, он будет возрастать и будет жить много веков. Ты же подтверди прощение нам, старавшимся обмануть тебя из-за страха потери нашего отечественного блага“. Вот что сказали маги. Царь был рад и простил их.

59. Вот что я узнал о постройке Селевкии. Своего сына Антиоха еще при своей жизни Селевк объявил царем внутренних земель вместо себя. И если кому-либо уже это кажется великодушным и царственным поступком, то еще более великодушно и мудро отнесся он к любви своего сына и к его сдержанности в своей страсти. Антиох был влюблен в Стратонику, жену самого Селевка, бывшую ему мачехой и уже родившую Селевку сына. Но, сознавая недопустимость такой страсти, он не покусился на злое дело и вида не подал, но он захворал, запустил болезнь и добровольно готовился умереть. Не раз знаменитый врач Эрасистрат,[934] бывший при Селевке на огромном жаловании, хотел определить его страдание. Выяснив, что тело его не затронуто никакой болезнью, он предположил у него душевную болезнь; ведь когда душа здорова или больна, то этому соответствует и состояние тела; далее, огорчения, гнев и другие желания обыкновенно высказываются, но любовь люди разумные скрывают. Антиох на его настойчивые расспросы наедине ничего не говорил; тогда он сел около него и наблюдал по изменениям его тела, как он относится к каждому из приходящих к нему. И вот он обнаружил, что при посещении всех остальных его тело оставалось спокойным и вялым; но всякий раз, как входила Стратоника, чтобы повидать его, то он душевно терзался стыдом и укорами совести и молчал, но тело становилось, помимо воли, горячим и полным жизни, а когда она уходила — вновь слабело. Тогда врач сказал Селевку, что его сын неизлечим. Царь впал в страшное горе и стал громко кричать; тогда врач сказал: „Его болезнь — любовь и любовь к женщине, но невозможно ее удовлетворить“.

60. Селевк удивился, неужели Селевк, царь Азии, не может кого угодно убедить вступить в брак с подобным юношей, при помощи просьб, денег, подарков, ценою целого царства, которое перейдет к больному царю, но которое может быть подарено и теперь взамен его спасения, если уже кто-либо этого хочет. Он только хотел узнать, что это за женщина. Тогда Эрасистрат сказал: „Он влюбился в мою жену“» На это Селевк воскликнул: «Как, дорогой мой, ты, который встречаешь с нашей стороны так много дружбы и расположения, а по достоинству души и мудрости имеешь мало равных себе, неужели ты не спасешь мне юношу и царевича, сына и друга и царя, который так несчастен и так сдержан, скрывая свое горе и предпочитая для себя смерть? Неужели ты настолько отнесешься бессердечно к Антиоху, а вместе с тем и к Селевку?» Он, же, возражая ему, привел как бы неопровержимый довод: «Но ведь и ты, хотя ты отец, если бы Антиох влюбился в твою жену, ты бы не отдал ему жены?» Тут Селевк поклялся всеми царскими богами, что воистину он охотно и радостно отдал бы ее ему и был бы прекрасным примером доброты отца по отношению к сыну разумному, сдержанному в постигшей беде и не заслужившему такого несчастья. Высказав много таких слов, он начал горевать, что он сам не может быть врачом для себя в несчастье, но что и в этом случае он должен обращаться за помощью к Эрасистрату.

61. Когда Эрасистрат увидал возбуждение царя, обнаруживающее истинное настроение, а не притворство, он открыл ему страдание сына и как скрытно он подошел, чтобы его открыть. Селевк обрадовался, но для него было трудным делом убедить своего сына, а затем с таким же трудом и свою жену. Когда он их убедил, он собрал свое войско, которое уже подозревало кое-что, и прежде всего изложил перед ними все свои дела, указал, что царство из владений преемников Александра является наибольшим по пространству, что поэтому ему, стареющему, трудно уже из-за его величины им управлять. «Я хочу, — сказал он, — разделить эту величину для вашего же будущего благополучия и часть ее уже сейчас отдать моим самым любимым существам. Будет справедливо, если вы во всем будете мне помогать, вы, которые после Александра мною вознесены на такую высоту власти и могущества. А самыми любимыми для меня и достойными власти являются из всех моих детей старший сын и жена. У них, так как они молоды, могут быть скоро и дети, и для вас будет больше хранителей вашего государства. Поэтому на ваших глазах я сочетаю их между собой и посылаю быть царями народов, находящихся в глубине страны. Этим я не ввожу у вас никаких персидских обычаев или обычаев других народов, но скорее я устанавливаю следующий общий для всех закон: „всегда справедливо то, что постановлено царем“». Так он сказал, и войско воздало ему хвалу как величайшему после Александра царю и как лучшему отцу. Затем, дав Стратонике и сыну такие же поучения, он сочетал их браком и отправил в их царство, совершив дело, более достойное славы и обличающее в нем большие силы, чем все, что он совершил на войне.

62. Под властью его было 72 сатрапии — над столь огромным пространством земли царствовал он. Передав большую часть их своему сыну, сам он правил землями только от моря до Евфрата. Последнюю войну пришлось ему вести с Лисимахом из-за Фригии у Геллеспонта; он победил Лисимаха, который пал в этом сражении, и переправился через Геллеспонт. Но при возвращении в Лисимахию он был убит. Убил его всюду сопровождавший его Птолемей, которому дано прозвище Керавн. Этот Керавн был сыном Птолемея Сотера и Эвридики, дочери Антипатра. Он бежал из Египта из-за страха, что Птолемей хочет отдать престол младшему сыну. Селевк принял его как несчастного сына своего старого друга, покровительствовал ему и всюду возил его с собой — своего будущего убийцу.

63. Так умер Селевк, прожив 73 года, из которых 42 он был царем. И мне кажется, что также и в этом исполнилось приведенное выше пророчество ему:

«Мысль о Европе ты брось: тебе Азия много счастливей».

Ведь Лисимахия находится в Европе, и тогда впервые, после того как он ушел в поход с Александром, он переправился в Европу. Говорят, что, когда он как-то обратился за предсказанием о своей смерти, ему было дано вещание:

«Будешь Аргос избегать, до назначенных лет доживешь ты. В Арогос приблизившись, ты против воли рока погибнешь».

Поэтому Аргос в Пелопоннесе и Аргос в Амфилохии, и Аргос в Орестии (откуда родом македоняне Аргеады) и так называемый Аргос, выстроенный у Ионийского моря Диомедом во время его блужданий, и любое другое место, носившее название Аргос, Селевк разыскивал и остерегался туда попадать. Но когда от Геллеспонта он шел к Лисимахии, то на глаза ему попался большой, стоящий совершенно открыто алтарь. Он разузнал, что поставили его то ли аргонавты, плывшие в Колхиду, или ахейцы, шедшие походом на Илион, и поэтому окрестные жители называют этот жертвенник Аргосом, то ли по имени корабля аргонавтов, исказив несколько его имя, или от имени родины Атридов, — когда он еще это слушал, он получил смертельный удар: Птолемей поразил его сзади. Филетер, правитель Пергама, сжег Селевка, за большие деньги выпросив его тело от Керавна, а его останки он послал его сыну Антиоху. Он похоронил их в Селевкии у моря и воздвиг в его честь храм и священный участок, и этот участок называется Никаторием.

64. Относительно Лисимаха я узнал, что он был в числе личной стражи Александра. Как-то он на большое пространство бежал рядом с царем; устав, он схватился за хвост царского коня; он продолжал бежать, хотя он концом царского копья получил удар в лоб в кровеносную жилу и потерял много крови. За отсутствием повязки Александр перевязал его рану своей диадемой, и диадема сейчас же вся стала в крови. Предсказатель Александра Аристандр, когда Лисимаха несли в таком виде предсказал, что этот человек будет царем, но царствовать будет с большими трудностями. И действительно, Лисимах поцарствовал не меньше 40 лет, считая те годы, когда он был сатрапом, но царствовал с большими трудностями.[935] Будучи 70-летним стариком, он сам командовал войском и, сражаясь, был убит. Вскоре после него был убит и Селевк. Лежащий на земле труп Лисимаха его домашний пес долгое время охранял неприкосновенным от птиц и диких зверей, пока Торак из Фарсала не нашел и не похоронил его. Другие же рассказывают, что его похоронил Александр, родной сын Лисимаха, бежавший к Селевку вследствие страха, когда Лисимах убил другого своего сына Агафокла; он разыскал тогда его тело, найдя его главным образом благодаря псу, хотя оно уже разложилось. Его кости родные Лисимаха, говорят, положили в своем храме, и этот храм был назван Лисимахием. Таков был конец каждого из этих царей, очень храбрых и бывших большого роста; одному было 70 лет, другой был старше на три года, но до самой смерти они сражались собственной рукой.

65. Когда умер Селевк, его преемниками — причем власть над Сирией переходила от отца к сыну — были следующие: первым был вышеназванный Антиох, влюбленный в свою мачеху; он получил прозвище «Сотер» («спаситель»), так как изгнал галатов, вторгнувшихся из Европы в Азию; за ним шел второй — Антиох, родившийся от этого брака, которому жителями Милета впервые было дано имя «Теос» («бог») за то, что он уничтожил у них тирана Тимарха. Но этого бога жена погубила ядом. Он имел жен — Лаодику и Беренику, по любви и по обручению… дочь Птолемея Филадельфа. Лаодика убила его, а за ним и Беренику и ее маленького ребенка. Как мститель за это Птолемей, сын Филадельфа, убил Лаодику, вторгся в Сирию и дошел до Вавилона. И парфяне начали тогда свое отпадение, так как царский дом Селевков находился в таком неустройстве.

66. После Теоса царем Сирии был Селевк, сын «бога» и Лаодики, которому было прозвище Каллиник. За Селевком следовали один за другим два его сына по старшинству лет, Селевк и Антиох. Селевк был больной, немощный и не умевший держать в повиновении свое войско. Его приближенные устроили против него заговор и отравили его; царствовал он всего два года. Его брат — тот Антиох, который получил имя Великого, о войне которого с римлянами я рассказывал выше. Он царствовал 37 лет. О двух его сыновьях, царствовавших после него, Селевке и Антиохе, я уже говорил раньше. Селевк царствовал 12 лет бездеятельно и слабо вследствие несчастья с отцом. Антиох царствовал неполных 12 лет; за это время он взял в плен Артаксия, царя Армении, и ходил войной на шестого Птолемея, который, как сирота, со своим братом был под опекой. Когда он стоял лагерем под Александрией, к нему явился послом от римлян Попилий с письменным приказом, гласившим: «Антиох не должен воевать с Птолемеями». Когда он прочел приказ и сказал, что подумает, Попилий жезлом очертил круг вокруг него и сказал: «Думай здесь». Пораженный этим, царь снялся с лагеря. Он ограбил святилище Афродиты в Элимнах и умер от истощения, оставив 9-летнего сына, Антиоха Эвпатора, как мной рассказано и об этом.

67. Была раньше речь и об его преемнике, Деметрии, как он был заложником в Риме и, бежав из своего заложничества, стал царем. Он получил от сирийцев имя «Сотера» («спасителя»), вторым после сына Селевка Никатора. Против него поднял восстание некий Александр, ложно заявлявший, что он из рода Селевка. Птолемей, царь Египта, из-за ненависти к Деметрию поддерживал его. Деметрий из-за Птолемея был лишен престола и умер; но Александра изгнал Деметрий, сын этого Деметрия Сотера, и за то, что он победил человека, незаконно претендовавшего на его род, он был назван сирийцами «Никатор» («победитель»); и он был вторым после Селевка, получившим это имя. По примеру того Селевка и он пошел войной на парфян, но был взят в плен, жил при дворе царя Фраата, и царь выдал за него замуж свою сестру Родогуну.

68. При такой анархии в царском доме царский раб Диодот возвел на трон маленького Александра, сына Александра, незаконно выдававшего себя за Селевкида, и дочери Птолемея. Затем он убил этого ребенка и осмелился сам вступить на престол, переменив свое имя на Трифона. Но Антиох, брат пленного Деметрия, узнав на Родосе о его пленении, вернувшись с великим трудом в родное царство, убивает Трифона. И он идет походом на Фраата, требуя возвращения брата. Фраат испугался его и отослал Деметрия. Несмотря на это, Антиох вторгся в Парфию, но, потерпев поражение, убил себя. Вернувшегося на престол Деметрия убила его жена Клеопатра, коварно лишив его жизни из-за ревности к его браку с Родогуной, из-за чего она уже раньше вышла замуж за Антиоха, брата Деметрия. У нее было два сына от Деметрия, Селевк и Антиох, которому было прозвище Грип, а от Антиоха — Антиох, которого называли Кизикским. Из них Грипа она уже заранее послала для воспитания в Афины, а Кизикского — в Кизик.

69. Селевка, который тотчас же после отца своего Деметрия надел на себя царскую диадему, она убила, устроив против него заговор,[936] боясь ли мести за коварное убийство его отца, или вследствие безумной ненависти ко всем. После Селевка стал царем Грип; он заставил мать выпить то питье, которое она приготовила для него, подмешав яду. Таким образом, наконец, она понесла заслуженное наказание. Но и Грип был достойным сыном своей матери: он стал злоумышлять против Кизикена, хотя и тот был его братом по матери. Последний, узнав об этом, пошел на него войной, изгнал его из царства и вместо него сам стал царем Сирии. Но и против него, хотя он и приходился ему дядей, пошел войной Селевк, сын Антиоха Грипа, и отнял у него престол. Будучи насильником и ведя себя как жестокий тиран, он был за это сожжен народом в гимнасии в Киликии в городе Мопсуестии; его преемником был Антиох, сын Кизикского. Против него стал злоумышлять его родственник Селевк, но сирийцы считают, что он спасся благодаря своему благочестию, и поэтому дали ему прозвище «Благочестивого» (его спасла гетера, влюбленная в него за его красоту); мне же кажется, что сирийцы дали ему это прозвище в насмешку над ним: этот «Благочестивый» женился на Селене, которая была замужем за отцом его, Кизикеном, и за дядей его Грипом. Тем не менее, попущением божьим он был изгнан из своего царства Тиграном.

70. У его сына, который был у него от Селены, воспитанного в Азии и поэтому получившего прозвище Азиатский, Помпей отнял сирийское царство, как об этом я уже говорил; он был 17-м, начиная с Селевка, царем сирийцев (я не считаю Александра и сына Александра, как лжецарей, а равно их раба Диодота). Он царствовал, пока Помпей был занят в других местах, всего один год. Власть Селевкидов продолжалась 230 лет. Если кто хочет учесть время от Александра до захвата Сирии римлянами, надо к 230 годам прибавить еще 14 лет правления Тиграна.

Вот что я имел сказать о македонянах, царствовавших в Сирии; это можно считать как бы составляющим другую книгу.

Книга XII Митридатовы войны

1. Греки полагают, что фракийцы, отправившиеся походом под предводительством Реса на Илион, после того как Рес ночью был убит Диомедом (каким образом, — об этом рассказывает Гомер в своих песнях), что эти фракийцы бежали к устью Понта, там, где самая узкая переправа во Фракию; одни из них, не найдя судов, остались тут и завладели землей, так называемой Бебрикией; другие же, переправившись выше Византии в страну так называемых вифинских фракийцев, поселились у реки Вифии, но, измученные голодом, вновь вернулись в Бебрикию и назвали ее вместо Бебрикии Вифинией, по имени той реки, у которой они хотели поселиться; а может быть, это имя перешло к ним с течением времени и без этого повода, так как не так уж велико расстояние между Вифинией и Бебрикией. Такого мнения держатся некоторые; другие же полагают, что вначале царем у них был Вифий, сын Зевса и Фраки, от которых и даны имена той и другой земле.

2. Таковы мои предварительные замечания о Вифинии. Что же касается ее царей, бывших до римлян, последовательно правивших один за другим в течение сорока девяти лет, — так как я пишу римскую историю, я укажу тех, кто по моему мнению заслуживает особого внимания. У них был царем Прусий, по прозванию «Охотник», за которого македонский царь Персей выдал замуж свою сестру. Когда немного позднее Персей и римляне вступили друг с другом в открытую войну, этот Прусий не выступил ни на той, ни на другой стороне. Когда Персей был взят в плен, то Прусий встретил римских военачальников, одетых в римское одеяние, которое они называют тогой (thvbennon), в римской обуви, со стриженой головой, надев на нее пилум — в таком костюме появляются те, которые получают вольную по завещанию; и вообще-то он был с виду некрасив и низкого роста. Встретившись с ними, он сказал им на римском наречии: «Я либерт римлян», т. е. вольноотпущенник. Он вызвал смех и был отправлен в Рим; и там тоже при своем появлении он показался смешным и получил прощение.

3. Спустя некоторое время, рассердившись за что-то на Аттала, царя той части Азии, которая прилегает к Пергаму, он стал опустошать землю Азии. Узнав об этом, римский сенат послал Прусию приказ не воевать с Атталом, другом и союзником римского народа. Так как он продолжал не повиноваться, то римские послы с угрозой велели ему выполнить приказ римского сената и явиться с тысячей всадников для заключения договора на границу, где, как они сказали, ожидает его Аттал тоже с тысячей всадников. Прусий, презирая малочисленную свиту Аттала и понадеявшись, что сумеет устроить ему засаду, отправил послов вперед, заявив, что он сейчас же придет со своей тысячей; сам же поднял все свое войско и повел его, построенное как бы для битвы. Когда это заметили Аттал и послы, они бежали, куда только каждый из них мог; Прусий же захватил оставленный римлянами багаж и вьючных животных, взял и разрушил городок Никефорион и бывший в нем храм сжег, а Аттала, бежавшего в Пергам, осадил в нем до тех пор, пока римляне, узнав об этом, не отправили вторых послов, которые приказали Прусию возместить убытки Атталу. Только тогда Прусий почувствовал страх, повиновался и удалился. Когда послы определили, чтобы он заплатил Атталу в качестве штрафа двадцать палубных судов немедленно и пятьдесят талантов серебром в рассрочку, то он дал корабли и сделал в срок первый взнос.

4. В то время как Прусий за свою жестокость и тяжелый характер был ненавистен своим подданным, его сын Никомед был любим всеми вифинцами. Это вызвало подозрение к нему со стороны Прусия, и он отправил Никомеда на жительство в Рим. Узнав, что он там пользуется расположением, он поручил ему упросить сенат освободить его от уплаты остальной суммы, которую он остался должен Атталу. Вместе с тем он отправил Мену в качестве добавочного члена посольства и этому Мене он велел, если Никомед добьется, чтобы деньги были прощены, пощадить пока Никомеда, если же он этого не добьется, то убить его в Риме. Для этой цели он дал ему несколько легких судов и две тысячи воинов. Так как штраф с Прусия сложен не был (посланный Атталом для возражения Андроник доказал, что наложенный штраф был меньше произведенного грабежа), то Мена, видя, что Никомед достоин всякого уважения и преданности, не знал, что ему делать; он не решался ни убить его, ни самому вернуться в Вифинию вследствие страха (за неисполненное приказание). Однако, пока он колебался, юноша вступил с ним в переговоры, что соответствовало и его желанию. Договорившись составить заговор против Прусия, они привлекли к этому делу и посла Аттала, Андроника, с тем, чтобы он убедил Аттала помочь возвратить Никомеда в Вифинию. Назначив место свидания друг другу в Бернике, в маленьком городке в Эпире, они ночью, взойдя на корабль, договорились о том, что им нужно сделать, и разошлись еще ночью.

5. С наступлением дня Никомед сошел с корабля, облеченный в царскую порфиру с диадемой на голове, а Андроник, встретившись с ним, приветствовал его как царя и со своими солдатами, а их было пятьсот, стал его сопровождать. Мена же, делая вид, что он только сейчас узнал о выступлении Никомеда, бросившись к своим двум тысячам солдат, стал выражать недовольство. Но в продолжение речи он сказал: «Так как у нас два царя, один у нас на родине, а другой выступает тут, то нам необходимо позаботиться о самих себе и устроить свое будущее. Ведь в данный момент мы можем укрепить счастье своей будущей жизни, если хорошо сумеем предвидеть, кто из них победит. Один из них старик, другой — молодой; и вифинцы, к одному чувствуя отвращение, другого предпочитают. Из римлян люди могущественные любят юношу; а то, что Андроник является уже его телохранителем, показывает на союз с Атталом; а Аттал владеет большой страной, он сосед вифинцев, не раз воевавший с Прусием». Говоря так, он постепенно вскрывал и жестокость Прусия, и то, сколько зла он сделал по отношению ко всем, и за это заслужил общую к себе ненависть вифинцев. Когда он увидал, что подлость Прусия отвращает от него солдат, он тотчас повел их к Никомеду вслед за Андроником, тоже приветствовал его царем и со своими двумя тысячами стал его телохранителем.

6. Аттал ласково принял юношу. Он предложил Прусию дать сыну несколько городов для жительства и страну для получения доходов. Тот ответил ему, что немедленно даст ему все царство Аттала, так как и раньше, желая приобрести его для Никомеда, он сделал нападение на Азию. Дав такой ответ, он в то же время отправил в Рим послов с обвинением против Никомеда и Аттала, требуя, чтобы вызвали их на суд. Аттал же со своим войском двинулся в Вифинию; при их приближении вифинцы мало-помалу стали переходить на их сторону. Не доверяя никому и надеясь, что римляне избавят его от этого заговора, Прусий попросил Диэгила, царя Фракии, своего тестя, дать ему пятьсот фракийцев и, получив их, поручил себя исключительно их охране, удалившись в акрополь Никеи. Городской претор в Риме, будучи расположен к Атталу, не дал тотчас аудиенции в сенате послам Прусия; когда же, наконец, он им дал эту аудиенцию и когда сенат вынес постановление, чтобы претор выбрал и отправил послов, которые должны будут прекратить эту войну, то он выбрал трех мужей, из которых у одного была как-то камнем разбита голова, так что он ходил с ужасной раной, у другого болели ноги от ревматизма, а третий вообще считался очень глупым. Катон, смеясь над этим посольством, сказал, что у него нет ни ума, ни ног, ни головы.

7. И вот, когда послы прибыли в Вифинию с приказом прекратить войну, то Никомед и Аттал отвечали, что согласны; но вифинцы, подученные ими, стали говорить, что они не могут больше выносить свирепости Прусия, особенно после того, как они показали ему свое нерасположение; тогда послы под предлогом, что римляне ничего этого не знали, уехали назад, не сделав ничего. Прусий, потеряв надежду на помощь римлян, на которых он особенно надеялся и потому ни у кого не думал просить помощи, удалился в Никомедию, чтобы, укрепив город, иметь возможность вести войну с наступающими. Но жители Никомедии, предав его, открыли ворота, и Никомед вступил в город с войском; Прусий бежал в храм Зевса, но был заколот людьми, подосланными Никомедом. Таким образом Никомед сделался царем над вифинцами вместо Прусия. Когда он с течением времени умер, ему наследовал его сын Никомед, которому было дано прозвище Филопатор, причем римляне своим постановлением передали ему власть над страной как отцовское наследие.

Таковы были дела в Вифинии; и если кому хочется знать вперед, что произошло потом, то я укажу, что внук этого Никомеда, тоже Никомед, оставил свою страну в наследство римлянам по завещанию.

8. Кто правил Каппадокией до македонян, составляли ли они самостоятельное царство или были подчинены Дарию, — этого я не могу точно сказать. Мне кажется, что Александр, быстро двигаясь против Дария, оставил начальников этих племен, наложив на них дань. Кажется, что и в Амисе, городе на Понте, аттического происхождения он восстановил демократию, как исконную их форму правления. Иероним же говорит, что с этими племенами он совсем не пришел в соприкосновение, но пошел против Дария другой дорогой, вдоль берегов Памфилии и Киликии. Пердикка же, который после Александра управлял Македонией, взял в плен Ариарата, властителя Каппадокии, потому ли, что он отпал, или желая присоединить его страну к Македонии, и его повесили, а над этими племенами поставил Эвмена из Кардии. Когда Эвмен был убит, так как македоняне признали его врагом, то Антигон, который после Пердикки стал править землей, бывшей под властью Александра, послал Никанора в качестве сатрапа над каппадокийцами.

9. Когда немного спустя македоняне стали восставать друг против друга, то Антигон стал править Сирией, изгнав оттуда Лаомедонта; при нем был Митридат, перс царского рода. Антигон видел сон, что он золотом засеивает равнину, а Митридат сжал это золото и ушел в Понт. Поэтому он решил арестовать его и убить; но Митридат с шестью всадниками бежал и укрепился в каком-то местечке Каппадокии; так как македоняне были заняты этими своими междоусобными войнами, то много народу пришло к Митридату, и он захватил не только Каппадокию, но и соседние племена по Понту. Сильно увеличив свою власть, он передал ее своим детям, и они царствовали один за другим вплоть до шестого Митридата, который вступил в войну с римлянами. Таковы-то были цари Каппадокии и Понта; с течением времени, как мне кажется, они разделили страну; одни из них захватили власть над Понтом, а другие — над Каппадокией.

10. Так вот первым, который вступил в дружбу с римлянами и послал несколько кораблей против карфагенян с небольшим вспомогательным отрядом, был царь Понта — Митридат, получивший прозвание Эвергета. Он сделал вторжение в Каппадокию, как будто это была чужая земля. Ему наследовал его сын Митридат, которому было прозвище Дионис и Эвпатор. Римляне велели ему отсюда удалиться, предоставив страну Ариобарзану, который бежал к ним и вместе с тем с их точки зрения имел более законное право на власть над Каппадокией, чем Митридат. А может быть, они с подозрением смотрели на страну, подвластную Митридату, становящуюся очень крупной, и желали таким образом разделить ее на несколько частей. Митридат это претерпел, но против Никомеда, сына Никомеда и внука Прусия, который получил от римлян царство Вифинию как отцовское наследие, он послал Сократа, брата самого Никомеда, — прозвище ему было «Благой», — вместе с войском. И действительно, Сократ перехватил власть над Вифинией для себя. В то же самое время Митраас и Благой выгнали из Каппадокии того Ариобарзана, который был водворен здесь римлянами, и посадили в ней Ариарата.

11. Римляне вернули Никомеда вместе с Ариобарзаном, каждого в свою область, и с этой целью послали с ними несколько послов, во главе которых стоял Маний Аттилий. Оказать помощь при этом возвращении они поручили Люцию Кассию, начальствующему над Азией, прилегавшей к Пергаму и имевшему у себя небольшое войско, и этому же Митридату Эвпатору. Но он, полный раздражения на римлян из-за Каппадокии и еще недавно лишенный ими Фригии, как это указано в книге о греческой истории, не стал им оказывать помощи; тогда Кассий и Маний при помощи войска Кассия, собравшие еще другое большое войско из галатов и фригийцев, вернули Никомеда в Вифинию, а Ариобарзана в Каппадокию. Тотчас они стали подстрекать обоих, так как они были соседями Митридата, делать набеги на землю Митридата и вызывать его на войну, обещая, что в случае войны римляне окажут им помощь. Однако они оба боялись начинать войну с таким могущественным соседом, опасаясь силы Митридата; но так как послы настаивали, то Никомед, который дал согласие заплатить большие суммы послам и военачальникам за помощь и еще не расплатился, а кроме того очень сильно задолжал следовавшим за римским войском ростовщикам и потому находился в безвыходном положении, против своей воли вторгся в землю Митридата и опустошил ее до города Амастриды, причем он не встретил никакого сопротивления и никто против него не выступил, так как Митридат, имея готовое войско, тем не менее отступал, подготовляя много законных поводов начать войну.

12. Когда Никомед возвратился с большой добычей, Митридат отправил Пелопида к римским военачальникам и послам. Он очень хорошо знал, что они жаждут войны с ним и были виновниками этого вторжения; но делая вид, что ничего этого не знает, подготовляя большее количество вместе с тем и более благовидных предлогов для будущей войны, он стал напоминать им о дружественных союзах и своих, и своего отца. «За все это, — говорил Пелопид, — они лишили его Фригии и Каппадокии; последняя всегда принадлежала его предкам и была вновь захвачена его отцом, Фригия же в качестве дара за победу над Аристоником была дана вашим же полководцем и, кроме того, у того же полководца была куплена за крупную сумму. Теперь же, — сказал он, — вы спокойно допускаете, что Никомед закрыл вход в Понт, что он делает набеги на нашу землю, вплоть до Амастриды, и угоняет добычу, какую вы сами точно знаете; хотя мой царь не слаб и вполне готов к защите, но он ждал, чтобы вы сами собственными глазами стали свидетелями того, что совершается. Но так как вы сами присутствовали и знаете все, что было, то Митридат, друг вам и союзник, просит вас, своих друзей и союзников (так гласит договор), помочь нам, подвергающимся обидам со стороны Никомеда, или запретить ему наносить обиды».

13. Так говорил Пелопид, послы же Никомеда, присутствовавшие тут для возражения, сказали: «Уже давно злоумышляя против Никомеда, Митридат послал Сократа с войском против его царства, хотя он держался спокойно и, как старший, законно обладал властью. Так поступил Митридат с Никомедом, которого вы, римляне, поставили царем Вифинии; а отсюда ясно, что это он сделал не столько против нас, сколько против вас. Равным образом, хотя вами издан приказ, чтобы цари Азии не переходили в Европу, он же подчинил себе большую часть Херсонеса. Все это достаточные доказательства его дерзкого отношения к вам, его враждебности и его неповиновения; но посмотрите, какие огромные у него приготовления, как будто к какой-то большой и уже объявленной войне, его собственного войска, так и его союзников, фракийцев и скифов, и всех ближайших племен. С царем Армении у него брачный союз, а к царям Египта и Сирии он все время посылает посольства, старясь привлечь их на свою сторону. У него триста боевых палубных судов, и к ним он заготовляет еще другие, а за штурманами и за кормчими он разослал людей в Финикию и в Египет. Все эти приготовления, столь огромные, направлены, конечно, не против Никомеда, но против вас, о римляне, готовит все это Митридат, исполненный против вас гнева за то, что вы велели ему уйти из Фригии, которую он преступно, подкупив одного из ваших предводителей, купил себе, — вы признали всю несправедливость этого приобретения; он сердит и за Каппадокию, которая тоже вами была дана Ариобарзану; он боится вашей растущей силы и готовится под предлогом нападения на нас напасть, если сможет, на вас самих. Дело мудрости не ожидать, когда он сам захочет объявить вам войну, но обращать внимание больше на его дела, чем на его слова, и тому, кто ложно надел на себя маску дружбы, не выдавать верных и постоянных друзей и не оставлять без внимания, что ваше решение относительно нашего царства делает недействительным тот, кто в равной степени и для нас и для вас является врагом».

14. Так сказали уполномоченные Никомеда. Тогда вновь Пелопид обратился в совет римских военачальников и заявил, что относительно прежних дел, если Никомед считает нужным на что-либо жаловаться, римляне произнесли уже свое решение; что же касается теперешних (ведь они произошли на ваших глазах, когда земли Митридата были разграблены, морские пути перерезаны и столь крупная добыча угнана), то они нуждаются не в словах и не в разбирательстве, но «вновь обращаемся мы к вам с предложением или запретить подобные действия, или выступить на помощь Митридату, несправедливо обиженному, или, в конце концов, о представители римского народа, не мешайте ему защищаться и откажитесь от труда поддерживать того или другого». Так как Пелопид неоднократно повторял это, то хотя римские военачальники давно уже решили оказать помощь Никомеду и только из притворства слушали эти решения, но все же смущенные словами Пелопида и дружественным союзом с Митридатом, остававшимся в силе, они долго колебались, какой дать ответ; наконец, они додумались до следующего хитроумного ответа: «Мы бы не хотели, чтобы и Митридат потерпел что-либо неприятное от Никомеда, но мы не потерпим, чтобы против Никомеда была начата война: мы считаем, что не в интересах римлян, чтобы Никомед потерпел ущерб». Когда они вынесли такое решение и Пелопид хотел подвергнуть критике неясность этого ответа, они выслали его из совета.

15. Тут Митридат, как уже явно обиженный римлянами, послал с большим отрядом своего сына Ариарата на царство в Каппадокию. И Ариарат быстро захватил эту власть, изгнав Ариобарзана. Пелопид, вновь придя к римским военачальникам, сказал следующее: «Вы уже слышали, о римляне, какие обиды потерпел от вас царь Митридат, когда вы недавно отняли у него Фригию и Каппадокию; с другой стороны, то, что Никомед на глазах у вас причинил ему столько вреда, вы оставили без внимания. Когда мы напоминали вам о нашей дружбе и союзе, вы ответили нам, как будто не мы жаловались, а жаловались на нас, — сказав, что вы считаете вредным для дела римлян, если Никомед потерпит ущерб, — как будто бы он был обиженным. Вы дадите ответ римскому сенату за то, что произошло в Каппадокии; ведь из-за вас, которые с таким презрением отнеслись к нам и прибегли к таким софизмам в своих ответах, поступил так Митридат. Он отправит с обвинением против вас своих послов в ваш сенат, он вызывает вас, чтобы вы перед сенатом оправдались в своих действиях и раньше не предпринимали ничего и не начинали столь большой войны без воли римского сената, приняв во внимание, что Митридат царствует в своей наследственной стране, которая простирается на двадцать тысяч стадий в длину, и кроме того сам приобрел много пограничных земель: и колхов — племя, помешанное на войне, а из эллинов тех, которые живут на берегу Понта, и варваров, живущих севернее их. Друзьями, готовыми на все, что только он прикажет, являются для него скифы, тавры, бастрены, фракийцы, сарматы и все, кто живет по Танаису, Истру и вокруг Меотийского озера. Царь Армении Тигран, ему тесть, а парфянский царь, Арсак, — друг. Кораблей у него большое количество, часть готовых, часть еще строящихся, и снаряжение, во всех отношениях заслуживающее внимания.

16. Совершенно правильно и то, что сказали вам недавно вифинцы о царях Египта и Сирии; вполне естественно, что не только они, если возгорится эта война, соединятся с нами, но и недавно приобретенная вами Азия, Эллада, Ливия, и большая часть самой Италии, которая, не вынося вашей жадности и корыстолюбия, уже сейчас ведет с вами непримиримую войну. Не имея сил еще закончить ее, вы пытаетесь начать новую с Митридатом, поочередно натравливая на него Никомеда и Ариобарзана. Вы говорите, что вы друзья и союзники, и носите такую маску, а обращаетесь с ним, как с врагом. Что ж! Еще и теперь, если что-либо заставило вас изменить свое отношение к происшедшим событиям, или запретите Никомеду обижать ваших друзей (и если вы это сделаете, то я вам обещаю, что царь Митридат окажет вам помощь и содействие против италийцев), или разорвите эту притворную с ним дружбу, или пойдемте в Рим на суд».

Вот что сказал Пелопид; римляне нашли его речи чересчур дерзкими и приказали Митридату воздержаться от войны с Никомедом и с Каппадокией (ибо, как они сказали, они сами восстановят в ней Ариобарзана), а Пелопиду вновь приказали уйти из лагеря и больше не являться уже к ним послом, если царь не выполнит данных ему приказаний.

Они дали ему такой ответ, и при его отправлении вместе с ним отправили стражу, чтобы по дороге он не мог никого возбудить против них.

17. После этих переговоров, не дождавшись решения сената или народного собрания относительно столь значительной войны, они стали собирать войско из Вифинии, Каппадокии, Пафлагонии и из галатов, живших в Азии. Когда у них их собственное войско, которое было у Люция Кассия, правителя Азии, было уже готово, и собрались все союзные войска, они разделили всю массу солдат и стали тремя лагерями: Кассий в середине Вифинии и Галатии, Маний — там, где Митридату был наиболее легкий путь вторжения в Вифинию, а Оппий, второй военачальник, — у границ Каппадокии, имея каждый из них по 4000 всадников и пехоты около 40.000. Был у них и флот из кораблей, которыми командовали около Византии Минуций Руф и Гай Попилий, охранявшие вход в Понт. Вместе с ними был и Никомед, командуя другими 50.000 пеших и 6000 всадников. Столь значительное войско было уже собрано у них. У Митридата его собственного войска было 250.000 и 40.000 всадников; военных судов с крытой палубой 300 и с двумя рядами весел 100 и соответственно все остальное к ним оборудование; военачальниками у него были два брата — Неоптолем и Архелай, но над большей частью войска командовал сам царь. Вспомогательные войска привел к нему сын самого Митридата Аркафий из Малой Армении — 10.000 всадников и Дорилай… выстроенных в фаланги, а Кратер — 130.000 боевых колесниц.

Таковы были приготовления с обеих сторон, когда в первый раз выступили друг против друга римляне и Митридат. Было это около 173-й олимпиады.

18. Впервые увидали друг друга Никомед и военачальники Митридата на широкой равнине у реки Амнейона и тотчас выстроились в боевой порядок; Никомед вывел всех своих. Неоптолем и Архелай — только легковооруженных и тех всадников, которых имел с собою Аркафий, и несколько боевых колесниц, так как фаланга еще только подходила. Чтобы не быть окруженными вифинцами, намного превосходившими их численностью, военачальники Митридата послали небольшой отряд на ранее захваченный ими скалистый и крутой холм на равнине. Но когда Неоптолем увидал, что они сброшены с этого холма, то, боясь быть окруженным, он стремительно бросился им на помощь, приглашая вместе с собой и Аркафия. Заметив это, и Никомед в свою очередь двинулся против него; здесь произошло сильное сражение и кровопролитие. Так как Никомед, обладая большими силами, стал одолевать, то войско Митридата начало отступать, до тех пор пока Архелай, зайдя с правого фланга, не напал на преследующих. Тогда они обратились против него. Он же понемногу стал отступать, чтобы войска Неоптолема могли остановиться и возвратиться после бегства. Когда Архелай заметил, что они собрались с силами, он перешел в наступление и, сильным натиском бросил против вифинцев колесницы с косами, стал их рубить и рассекать кого на две, а кого и на много частей. Это обстоятельство повергло в ужас войско Никомеда, когда они увидали людей, разрезанных пополам и еще дышащих, или растерзанных в куски, а их тела повисшими на колесницах. Вследствие отвращения перед таким зрелищем, скорее, чем вследствие поражения в битве, они в ужасе смешали свои ряды. На них, приведенных в беспорядок, Архелай стал наступать с фронта, а Неоптолем и Аркафий, вернувшись из бегства, напали с тылу. Они долгое время защищались, повернувшись против тех и других; но, когда большая часть войска была перебита, Никомед с оставшимися бежал в Пафлагонию; фаланге Митридата даже не пришлось вступить в дело. У Никомеда был захвачен его лагерь с большим количеством денег и громадное число пленных. Их всех Митридат помиловал и, дав денег на дорогу, отпустил домой, создавая себе у врагов славу милосердия.

19. Таково было первое сражение в войне с Митридатом; римские военачальники были испуганы, так как приступили к столь значительной войне необдуманно и опрометчиво и не получив полномочий от римского сената. Победу одержало войско немногочисленное над превосходящим его намного численностью не вследствие какой-либо сильной позиции или ошибки неприятеля, но благодаря военачальникам и храбрости войска. Никомед стал лагерем рядом с Манием, Митридат удалился на гору Скоробу, которая является границей Вифинии и Понтийской земли. Его передовой отряд, сто савроматских всадников, встретившись с 800 всадников Никомеда, некоторых из них взял в плен. Их также Митридат отпустил домой, снабдив деньгами. Когда Маний хотел незаметно уйти, то Неоптолем и Неман из Армении застигли его сначала около местечка Пахия в седьмом часу, — Никомед уже ушел к Кассию, — и принудили вступить в битву; конницы у него было 4000, пехоты же в десять раз больше. Убив из этого войска тысяч десять, они взяли живыми в плен 300 человек; равным образом и этих, приведенных к нему, Митридат отпустил, приобретая тем популярность среди врагов. Лагерь Мания был взят, и сам он, убегая, с наступлением ночи ушел к реке Сангарию и спасся в Пергам. Кассий, Никомед и другие бывшие тут римские послы перенесли свой лагерь на Леонтокефалею, самое укрепленное место Фригии. Тут они стали обучать недавно набранное войско, состоявшее из ремесленников, земледельцев и частных лиц, и производить для своего войска набор по Фригии. Так как ни те, ни другие не выказывали большой готовности, то военачальники отказались от мысли вести войну с таким невоинственным войском и, распустив его, удалились: Кассий — в Апамею со своим войском, Никомед — в Пергам, Маний — на Родос. Те, которые стояли у устья Понта, услыхав об этом, удалились и передали Митридату ключи от Понта и корабли, которые они имели.

20. Так Митридат один этим стремительным натиском захватил все царство Никомеда. Он стал объезжать его и устанавливать порядок в городах. Войдя во Фригию, он завернул в стоянку Александра, считая для себя счастливым предзнаменованием, что там, где остановился Александр, там стал лагерем и Митридат. Затем он проехал и по остальным местам Фригии, по Мисии и по Азии, по всем тем местам, которые недавно были захвачены римлянами, и, послав войска по окружным странам, он подчинил себе Ликию и Памфилию и все местности до Ионии. Только жители Лаодикеи, той, что на реке Лике, продолжали ему сопротивляться: дело в том, что римский полководец Квинт Оппий с некоторым числом всадников и наемников бежал в этот город и его охранял. Тогда Митридат, послав глашатая к стенам города, велел ему объявить, что царь Митридат обещает лаодикейцам неприкосновенность, если они приведут к нему Оппия. Горожане, согласно этому заявлению, позволили наемникам Оппия уйти беспрепятственно, самого же Оппия привели к Митридату, в насмешку заставив ликторов идти перед ним. Митридат не причинил ему никакого зла и повсюду возил его с собою без оков, но вместе с тем показывая всем римского военачальника.

21. Немного времени спустя он взял в плен Мания Ацилия, наиболее виновного изо всего этого посольства в этой войне. Его, связанного, он всюду возил на осле, громко объявляя зрителям, что это Маний; наконец, в Пергаме велел влить ему в горло расплавленное золото, с позором указывая этим на римское взяточничество. Поставив сатрапов над всеми этими племенами, он явился в Магнесию, Эфес и Митилену; все они дружественно приняли его, а жители Эфеса разрушили бывшие у них статуи римлян, за что немного спустя они понесли наказание. Возвращаясь из Ионии, он взял Стратоникею, наложил на нее денежный штраф и поставил в город гарнизон. Увидав здесь красивую девушку, он взял ее себе в жены. И если кому интересно узнать ее имя, это Монима, дочь Филопемена. С магнетами, пафлагонцами и ликийцами, еще продолжавшими бороться против него, он воевал при помощи своих военачальников.

22. Таково-то положение было дел у Митридата. Римляне же с того момента, как они только узнали о первом его вторжении и нападении на Азию, решили идти на него войной, хотя они были очень заняты беспрерывными восстаниями в Риме и тяжелой внутренней войной, так как Италия почти вся часть за частью восставала против них. Консулы бросили между собой жребий и жребий достался Корнелию Сулле принять власть над Азией и вести войну с Митридатом. Не имея денег, чтобы дать ему, они постановили продать то, что царь Нума Помпилий назначил как жертвенные дары богам. Столь велика была тогда нужда во всем и вместе с тем стремление поддержать честь своего имени. Им удалось продать кое-что и собрать тысяч девять фунтов золота, которое они только и дали на ведение столь большой войны.

Суллу еще долгое время задержали внутренние восстания, как я это уже описал в истории гражданских войн. В это время Митридат выстроил против родосцев очень много кораблей и всем сатрапам и начальникам городов послал тайный приказ: выждав тридцать дней, сразу всем напасть на находящихся у них римлян и италийцев, на них самих, на их жен и детей и отпущенников, которые будут италийского рода, и, убив их, бросить их без погребения, а все их имущество поделить с царем Митридатом. Он объявил и наказания тем, кто их будет хоронить или укрывать, и награды за донос тем, кто изобличит или убьет скрывающих; рабам за показание против господ — свободу, должникам по отношению к своим кредиторам — половину долга. Такой тайный приказ он послал одновременно всем, и когда наступил этот день, то по всей Азии можно было видеть самые разнообразные картины несчастий. Из них я укажу следующие.

23. Жители Эфеса тех, которые бежали в храм Артемиды и обнимали изображение богини, убивали, отрывая от статуй. Жителей Пергама бежавших в храм Асклепия и не желавших оттуда уходить, убивали стрелами, когда они сидели, обняв статуи богов. Адрамидтийцы, выйдя в море, убивали тех, которые собирались спастись вплавь, и топили в море маленьких детей. Жители Кавна, после войны с Антиохом ставшие подданными и данниками родосцев и незадолго до этого от римлян получившие свободу, оттаскивая от статуи Гестии тех римлян, которые бежали в храм Гестии в здании Совета, сначала убивали детей на глазах матерей, а затем и их самих, и вслед за ними и мужчин. Жители Тралл, не желая стать собственноручными исполнителями такого преступления, наняли для выполнения этого дела пафлагонца Феофила, человека дикого, и Феофил, собрав всех римлян вместе в храм Согласия, стал их там убивать и у некоторых, обнимавших статуи богов, отрубал руки. Такое бедствие постигло бывших в Азии италийцев и римлян, всех вместе — и мужчин, и детей, и женщин, и вольноотпущенных, и их рабов, которые были италийского происхождения. И в этом случае особенно было ясно, что Азия не вследствие страха перед Митридатом, но скорее вследствие ненависти к римлянам совершала против них такие ужасные поступки.

Но они понесли двойное наказание; во-первых, со стороны самого Митридата, вскоре проявившего против них свой вероломный характер, склонный к насилию, а во-вторых, позднее со стороны Корнелия Суллы. Митридат же отплыл на остров Кос, и жители Коса приняли его с радостью. Он захватил там сына Александра, царя египетского, оставленного тут с большими деньгами бабкой его Клеопатрой, и содержал его по-царски. Из богатств Клеопатры большое количество царских сокровищ, камни, женские украшения и большую сумму денег он отправил в Понт.

24. В это время родосцы укрепляли свои стены и свои гавани и на всех местах ставили военные машины. С ними вместе сражались некоторые из телмесейцев и ликийцев. Италийцы, все те, которые успели раньше бежать из Азии, все собрались на Родосе и с ними проконсул Азии Люций Кассий. Когда Митридат выступил на кораблях против них, они разрушили предместья города, чтобы от них не было врагам никакой пользы, и двинулись против него для морской битвы. Одни их корабли шли лобовой атакой, другие заходили с флангов. Царь Митридат, плывя сам на пентере, велел своим, вытянувшись в открытое море, заехать во фланг, и, так как они были более быстроходны, он приказал окружить неприятельские суда, бывшие более малочисленными. Тогда родосцы, испугавшись, что будут окружены, стали понемногу отступать, а затем, и совсем повернув в тыл, бежали в свою гавань и, закрыв ее заградительными цепями, стали сражаться с Митридатом со стен. Митридат стал лагерем рядом с городом; он не раз делал попытки напасть на гавань, но терпел неудачу; тогда он стал дожидаться, чтобы к нему пришло из Азии его пешее войско. За это время происходили частые, но небольшие стычки со сторожащими стены, и так как в этих стычках родосцы одерживали верх, они понемногу осмелели и держали свои суда наготове, чтобы, если встретится какой-либо благоприятный случай, напасть на неприятеля.

25. Раз как-то царское грузовое судно плыло под парусами мимо гавани; родосцы выпустили против него бирему, и так как с обеих сторон на помощь им спешно устремились другие суда, то произошло сильное морское сражение. Митридат теснил их своей стремительностью и многочисленностью судов, родосцы же с большим искусством окружали его мелкие суда и пробивали их, так что вернулись в гавань, ведя с собою на канате триэру со всем экипажем и много украшений с носов кораблей и снятую с врагов добычу. Одна их пентера была захвачена неприятелями; не зная этого, родосцы выплыли на поиски ее на шести наиболее быстроходных судах; на них плыл их наварх Дамагор. Митридат выслал против него двадцать пять судов. До наступления темноты Дамагор уходил от них; когда уже смерклось, он напал на царские суда, повернувшие назад, и два из них потопил, два других загнал в Ликию и, целую ночь проплавав в море, к утру вернулся назад. Таков был конец морского боя между родосцами и Митридатом сверх всякого ожидания для родосцев при их малочисленности, а для Митридата — при большом числе его кораблей. Во время сражения, когда царь плыл мимо своих кораблей и побуждал своих, хиосский союзный корабль в сутолоке ударил в царский корабль2, которой и дал течь. Царь, сделав тогда вид, что он ничего не заметил, впоследствии наказал и рулевого, и подштурмана, и почувствовал гнев ко всем хиосцам.

26. Когда в эти же дни плыло к Митридату его пешее войско на грузовых судах и триэрах, то сильный ветер, внезапно поднявшийся от Кавна (северный ветер), занес флот в Родос. Родосцы, с возможной быстротой выплыв из гавани, когда флот Митридата боролся с волнением и был еще рассеян по морю, напали на суда; одни захватили и привязали канатами, пробили другие и зажгли третьи, и взяли в плен человек триста. После этого Митридат стал готовиться ко второй морской битве и одновременно к штурму. Он стал строить некую «самбуку» — огромное военное сооружение, которое везли на двух кораблях. Так как перебежчики указали ему легко доступный холм, где стоял храм Зевса Атабирия, и городские стены на нем были невысокие, он ночью посадил войско на корабли, другим же, раздав лестницы, велел и тем и другим двигаться в молчании, пока им не будет дан знак огнем с Атабирия; а тогда всем вместе с елико возможным криком одним нападать на гавань, другим стараться взойти на стены. И действительно, они приближались в глубоком молчании; но сторожевые посты родосцев заметили то, что готовится, и дали знать (своим) при помощи огня. Войско же Митридата, сочтя, что это и есть тот (обещанный) знак огнем с Атабирия, после глубокого молчания все вместе закричали — как те, которые несли лестницы, так и весь экипаж с кораблей. Родосцы сами без страха ответили им таким же криком и все поднялись на стены. Таким образом, войска царя не получили никакого успеха ночью, а с наступлением дня, отбитые, вернулись назад.

27. Самбука, подведенная к стене, там, где стоял храм Изиды, особенно напугала родосцев, так как одновременно она выкидывала много стрел, таранов и дротиков. В то же время солдаты на многих мелких судах суетились3 около нее, как бы желая с ее помощью подняться на стены. Родосцы выдержали и это нападение со стойкостью, пока это сооружение от тяжести не свалилось, причем показалось, что образ Изиды выбросил против него великий огонь. Потерпев неудачу и в этой попытке, Митридат снял свой лагерь от Родоса и, окружив своим войском Патары, он стал для сооружения военных машин вырубать рощу Латоны, но, испуганный сновидением, даже материал оставил нетронутым; Пелопиду он поручил войну с ликийцами, Архелая же послал в Элладу, поручив ему любыми средствами или добиться дружественных отношений с ней или принудить ее к этому силой. Сам же он с этого времени, поручив большую часть походов своим военачальникам, занимался набором войск, их вооружением, наслаждался жизнью с женой своей Стратоникой и производил суд над теми, которые, как говорили, покушались на его жизнь или стремились к государственному перевороту или вообще были сторонниками римлян.

28. Такими делами был занят Митридат, в Элладе же происходило вот что. Отплыв с большим количеством провианта и кораблей, Архелай, с боем одержав решительную победу, захватил Делос, отпавший от афинян, и другие укрепленные места. Убив здесь до 20.000 человек, из которых большинство было италийцев, он передал эти укрепленные пункты афинянам. Этими действиями, а также и в других отношениях распространяя славу о Митридате и превознося его до небес, он привлек их к союзу с царем. Священные деньги с Делоса он направил им при посредстве Аристиона, афинянина родом, послав для охраны этих денег около 2000 человек. Воспользовавшись всем этим, Аристион стал тираном у себя на родине и из афинян одних убил немедленно, как сторонников римлян, других же отослал к Митридату; так поступил человек, прошедший эпикурейскую философскую школу. Но ведь не он один был таким тираном в Афинах; и не только раньше его Критий и те, которые были сотоварищами Крития по философии, но такими тиранами были и в Италии принадлежавшие к пифагорейской школе и во всей остальной Элладе те из так называемых семи мудрецов, которые приняли участие в государственных делах, властвовали и проявляли тираническую власть более жестоко, чем простые тираны, так что и относительно других философов становится неясным и подозрительным, вследствие ли высоких нравственных достоинств или вследствие бедности и того, что им не удалось пристроиться к государственной деятельности, они философию сделали себе утешением. Так и теперь многие из них, оставаясь частными людьми и бедными и, вследствие этого, по необходимости предавшись философии, высказывают горькие упреки по адресу богатых и стоящих у власти, заставляя подозревать в них не столько презрение к богатству или власти, сколько проявление зависти. Гораздо мудрее поступают те, кто не обращает внимания на их злословие.

Пусть же считают, что все это сказано мною по поводу философа Аристиона, так как он был виновником отступления в моем изложении.

29. К Архелаю присоединились ахейцы и жители Лаконии и вся Беотия за исключением Феспий, которые он окружил и стал осаждать. В то же самое время Метрофан, посланный Митридатом с другим войском, опустошал Эвбею, Деметриаду и Магнесию, не ставшие на сторону Митридата. В это же время Бреттий, двинувшись из Македонии с небольшим войском, вступил с ним в морское сражение и, потопив у него корабль и быстроходное судно, убил всех бывших на нем на глазах у Метрофана. Последний, испугавшись, обратился в бегство. Так как ветер был попутным для Метрофана, то Бреттий его не захватил, зато взял Скиаф, город, где у варваров хранилась добыча; некоторых их рабов он повесил, а у свободных отрубил руки. Затем он обратился к Беотии и, когда к нему пришли из Македонии другие 1000 человек конных и пеших, он около Херонеи три дня сражался с Архелаем и Аристионом. В общем результат этого сражения был нерешительным при равном успехе. Так как согласно союзу к Архелаю и Аристиону пришли лаконяне и ахейцы, Бреттий, считая, что он не будет в состоянии сражаться с ними со всеми, стал двигаться к Пирею, но Архелай, двинувшись с флотом, захватил и его.

30. Сулла, выбранный римлянами вождем для войны с Митридатом, только теперь переправился из Италии в Элладу с пятью легионами и несколькими манипулами и отрядами конницы и тотчас стал собирать в Этолии и Фессалии деньги, союзников и продовольствие; когда он решил, что всего этого у него достаточно, он направился в Аттику против Архелая. Когда он проходил по Беотии, то Беотия вся перешла на его сторону, за исключением немногих; в том числе был и большой город Фивы, который очень легкомысленно стал на сторону Митридата против римлян, но еще скорее, раньше чем дело дошло до серьезного испытания, от Архелая перешел на сторону Суллы. Придя в Аттику, Сулла послал часть войск к городу осаждать Аристиона, а сам спустился к Пирею, где был Архелай и где за стенами держались враги. Высота этих стен была до 40 локтей и сделаны они были из больших четырехугольных камней. Соорудил их Перикл, когда он был военачальником у афинян против пелопоннесцев: полагая в Пирее всю надежду на победу, он так усиленно укрепил его. Несмотря на такую высоту стен, Сулла пододвинул лестницы; он совершил много подвигов, но потерпел и много неудач, так как каппадокийцы защищались храбро; утомленный, он удалился в Элевсин и Мегару и стал сооружать там военные машины против Пирея и задумал подвести к нему земляную насыпь. Рабочих, все оборудование, железо, катапульты и все другое подобного рода он получал из Фив, он срубил рощу Академии и соорудил огромные осадные машины. Длинные же стены он разрушал, употребляя камень, дерево и землю для насыпи.

31. Двое аттических рабов из Пирея — или действительно сторонники римлян, или предусмотрительно приготовлявшие себе убежище на всякий случай, — сделав из свинца шары, делали на них надписи о том, что предпринимается против римлян, и бросали их из пращей. Когда это происходило много раз и было замечено, Сулла обратил внимание на бросаемые из пращи свинцовые шары и нашел на них запись, что на следующий день пехота выйдет прямо фронтом на работающих, а всадники бросятся с обеих сторон на оба фланга римлян. И вот он скрыл достаточный отряд войск, и когда враги сделали вылазку, которая, как они думали, была вполне неожиданной, Сулла, двинув на них еще более неожиданно скрытое войско, многих из них убил, а других сбросил в море. Таков был исход этой попытки. Когда насыпь стала сильно подниматься кверху, Архелай в свою очередь стал сооружать башни и поставил на них много орудий для защиты и послал за вспомогательными силами из Халкиды и других островов и вооружил даже гребцов, как будто бы опасность достигала высшей степени. Войско Архелая было вообще (и прежде) многочисленнее войска Суллы, а после этого еще более превосходило его числом; и вот среди ночи Архелай, сделав стремительную вылазку, сжег одну из двух сооруженных «черепах» и все находящиеся в ней приспособления. Но дней через десять Сулла опять сделал другую и опять поставил на то же место, где стояла первая. Против нее Архелай поставил на стенах башню.

32. Когда к нему прибыло от Митридата другое войско, которым командовал Дромихет, Архелай вывел всех на сражение. Примешав к их рядам пращников и стрелков из лука, он поставил их у самой стены, с тем чтобы и те, которые охраняют стену, могли поражать врагов. Другие же у него с зажженными факелами4 под воротами выжидали удобного для вылазки времени. Долгое время сражение было нерешительным, так как поочередно отступали то одни, то другие, прежде всего варвары, но Архелай, удержав их, вновь двинул в бой. Испуганные этим, римляне в свою очередь стали отступать, но Мурена, встретив их, заставил их повернуть назад. Другой легион, вернувшийся с заготовок леса, а с ними и штрафные, застав это сражение, со всем рвением очень решительным натиском напали на войско Митридата и убили из него около 2000 человек, а остальных загнали за стены. Архелай, который старался вновь повернуть их на врагов и вследствие рвения долгое время оставался в бою, был отрезан от ворот и поднят на стену на обрывке веревки. Сулла же со штрафных, как блестяще сражавшихся, снял позор бесчестия, а остальных одарил большими подарками.

33. Так как наступала уже зима, то Сулла, расположив свое войско лагерем в Элевсине, стал вести с возвышенности глубокий ров к морю, чтобы коннице врагов не было так удобно нападать на него. Пока он был занят этой работой, у него каждый день происходили столкновения — то у рва, то у стен, так как враги часто выходили, пуская в ход камни, стрелы и свинцовые ядра. Так как Сулла нуждался в кораблях, он послал за ними на Родос. Но ввиду того, что родосцы не могли переправиться к нему, ибо Митридат был владыкой моря, Сулла приказал Лукуллу, человеку из знатного римского рода, который после Суллы был военачальником в войне с Митридатом, тайно переправиться в Александрию и Сирию и собрать у царей, обладающих флотом приморских городов, корабли, чтобы провести флот родосцев. Хотя море было в руках неприятелей, тем не менее Лукулл не задумываясь сел в маленькое суденышко и, пересаживаясь затем с одного корабля на другой, чтобы скрыть свои следы, прибыл в Александрию.

34. Те же предатели из-за стен, вновь написав на свинцовой табличке, что этой ночью Архелай пошлет в город афинянам, мучимым голодом, солдат с грузом, бросили ее из пращи; Сулла, устроив засаду, захватил и хлеб, и несших его. В этот же самый день Мунаций около Халкиды разбил Неоптолема, второго военачальника Митридата, убил до 1500 человек и взял в плен еще большее число врагов. Немного времени спустя ночью, когда сторожа еще спали, римляне, пододвинув при помощи машин лестницы к Пирею, взошли на стену и перебили ближайшую стражу. Тогда одни из варваров тотчас соскочили в Пирей, покинув стены, как будто бы они целиком были захвачены; другие же, перейдя в нападение, убили начальника ворвавшихся, а остальных вновь выгнали за стены. А некоторые, сделав даже вылазку через ворота, едва не сожгли второй башни римлян; но Сулла, быстро двинувшись из лагеря и упорно сражаясь в течение целой ночи и на следующий день, отстоял ее. И на этот раз варвары отступили, но Архелай поставил на стене другую огромную башню, напротив башни римлян, и они вели друг с другом бой с этих башен, взаимно осыпая друг друга частым дождем всякого рода метательных снарядов; наконец Сулла при помощи катапульт, выпускающих сразу по двадцать очень тяжелых свинцовых ядер, перебил многих, расшатал башню Архелая и сделал ее неустойчивой, так что Архелай, опасаясь ее падения, тотчас велел убрать ее со стены вниз.

35. Когда заключенные в городе еще сильнее стали страдать от голода, то брошенные свинцовые пластинки опять сообщили римлянам, что Архелай ночью пошлет в город продовольствие. Архелай, подозревая, что римлянам делается сообщение относительно хлеба и что есть предательство, тем не менее отправил хлеб, но поставил людей у ворот с огнем, чтобы сделать нападение на римлян, если Сулла направится с войском на идущих с хлебом. И обоим удалось их предприятие: Сулле — захватить несших хлеб, Архелаю же — сжечь некоторые из римских сооружений. В то же время и Аркафий, сын Митридата, вторгшись в Македонию с другим войском, легко одержал победу, так как римлян там было мало, подчинил всю Македонию и, поручив ее сатрапам, сам двинулся против Суллы, но захворал и умер около Тисеи. В Аттике же у города, который ужасно страдал от голода, Сулла соорудил много маленьких укреплений, чтобы никто не мог оттуда убежать и чтобы население еще больше страдало вследствие скученности.

36. В Пирее же, подняв насыпь на достаточную высоту, Сулла стал пододвигать машины. Но Архелай подкопался под насыпь и долгое время незаметно уносил землю; насыпь стала внезапно оседать. Римляне успели быстро это заметить, оттащили назад машины и заполнили насыпь. Тем же способом они в свою очередь подрылись под стену, пользуясь их же следами; и вот под землей они сталкивались друг с другом и сражались врукопашную мечами и копьями, поскольку это было возможно в темноте. Одновременно с этим и Сулла с насыпи при помощи многих сооружений бил таранами в стену, пока часть ее не упала; желая сжечь находящуюся недалеко башню, он стал пускать в нее много зажигательных снарядов и самых храбрых из воинов послал с лестницами. При величайшем напряжении с обеих сторон башня в конце концов загорелась, и Сулла, разрушив небольшую часть стены, тотчас же поставил там сторожевое укрепление; подкопанные основания стены, державшиеся только балками, были наполнены серой паклей и смолой и тотчас же все подожжены. Одна за другой части стен стали падать, увлекая с собой стоящих наверху стен воинов. Это огромное и внезапно возникшее со всех сторон смятение напугало защитников стен, как будто бы и та стена, которая была у них под ногами, тотчас упадет. Поэтому они с беспокойством оглядывались во все стороны; страх заставлял их смотреть на все с подозрением, и потому они слабо сражались с врагами.

37. На находящихся в таком состоянии воинов Сулла наседал без передышки, но при этом он все время сменял уставших, приводя все новые и свежие отряды с лестницами; они, поднимая крик, побуждали своих к новому бою; и Сулла одновременно подбодрял их, то грозя, то уговаривая, что в такой короткий промежуток времени для них решится исход всего похода. Но и Архелай в свою очередь двинул другие войска вместо пришедших в смущение; и он все время вновь и вновь возобновлял сражение, одновременно взывая и побуждая всех своих, что «еще немного, и спасение для них обеспечено». Вновь с той и другой стороны у всех проявилась огромная энергия и пыл; готовность к бою и потери с обеих сторон были одинаковы и равноценны. Но Сулла, понеся большие потери, как нападавший извне, отозвал трубным сигналом войско и, к удивлению5 многих, отвел его назад. А Архелай тотчас же ночью стал восстанавливать упавшую часть стены, причем он изнутри возвел многие укрепления в виде полумесяца. На эти новопостроенные стены Сулла еще раз пытался сделать нападение всем войском, считая, что пока они еще сырые и слабые, он легко их разрушит. Но, попав в затруднительное положение, как это естественно в узком месте, и поражаемый сверху по фронту и с флангов, так как укрепления были в виде полумесяца, он отказался совершенно от мысли взять Пирей приступом и перешел к осаде, чтобы подчинить его себе голодом.

38. Заметив, что находящиеся в городе испытывают все большую и большую нужду, что они перерезали весь скот, что они варят шкуры и содранные кожи и жадно поедают отвар, а некоторые из них поедают и мертвых, Сулла приказал всему войску обвести город рвом, чтобы даже поодиночке никто не мог бежать оттуда и скрыться. Когда это было выполнено по его приказанию, он одновременно придвинул лестницы и стал подрывать стены. Когда тотчас же произошло бегство, как это и естественно для ослабевших людей, Сулла ворвался в город, и в Афинах началось ужасное и безжалостное избиение. Ни бежать они не могли вследствие истощения, ни пощады не оказывалось ни детям, ни женщинам — Сулла приказал всех попадавшихся на пути избивать в гневе на их поспешный и нелепый переход на сторону варваров и раздраженный их неумеренными оскорблениями. Очень многие, услышав об этом приказе, сами бросались к убийцам, чтобы они скорее выполнили свое дело. Лишь у немногих хватило сил бежать в Акрополь; вместе с ними бежал и Аристион, сжегши Одеон, чтобы у Суллы не было готового уже деревянного материала для осады Акрополя. Сулле удалось остановить пожар города, но зато он отдал его на разграбление войску. И римские воины во многих домах находили человеческое мясо, приготовленное для еды. На следующий день Сулла продал рабов; свободным же, которые в течение прошлой ночи не успели быть убитыми, — их было очень мало, — он объявил, что дарует свободу, но право голосования, камешками ли, поднятием ли рук, он отнимает, так как они воевали с ним, но их потомкам он обещал вернуть это право.

39. Так в полной мере беды постигли Афины. Сулла поставил гарнизон в Акрополе, так как Аристион и бежавшие сюда вместе с ним под гнетом голода и жажды в скором времени сдались. Из них Аристиона и его свиту, равно и тех, которые несли какую-либо официальную должность или совершили что-либо против того, что было раньше установлено, когда Эллада была завоевана римлянами, — этих Сулла наказал смертью; других же он пощадил и установил для всех них законы, близкие к тем, которые раньше были определены им римлянами. Из Акрополя было вывезено золота около 40 фунтов, а серебра — около 600. Но эти события в Акрополе произошли несколько позднее.

40. Как только город был взят, Сулла не стал ждать, пока он сможет взять Пирей осадой, но двинул против него стенобитные орудия, метательные орудия и стрелков; двинул и большое количество людей, которые под прикрытием черепах стали подкапывать стены, также и когорты воинов6, которые, пуская копья и стрелы в стоящих на стенах, часто их поражали. И он подкопал и разрушил стены в виде полумесяца, которые были еще очень сырыми и слабыми, так как недавно были построены. Так как Архелай предвидел это и раньше, то перед ними внутри укреплений он выстроил много подобных же укреплений, Сулле приходилось непрерывно вести бой, так как он попадал с одного укрепления на другое такое же; но он был неутомим в своей настойчивости; он часто сменял (утомленные) войска и, обходя солдат, побуждал их к работе, указывая на то, что в том небольшом усилии, которое им остается сделать, заключается выполнение всех их упований и надежд на добычу. Да и сами воины, считая, что это действительно конец их трудов, и горя честолюбивым желанием совершить это великое и славное дело — овладеть столь крепкими стенами, прилагали все старания, так что Архелай, пораженный их бешеной и безумной настойчивостью, отдал в их власть стены и спешно отступил в сильно укрепленную и омываемую морем часть Пирея, где Сулла, не имея кораблей, не мог попытаться на него напасть.

41. Отсюда Архелай отправился в Фессалию через Беотию и собрал в Фермопилах остатки всего своего войска, с которым он сюда пришел, так же как и того, которое было у Дромихета. Он объединил и то, которое вторглось в Македонию с Аркафием, сыном царя (Митридата), которое тогда было наиболее сильным и полным, и всех тех, которых Митридат все время посылал на подкрепление; ведь он их посылал непрерывно. Всех их он собирал со всякой поспешностью. В это время Сулла сжег Пирей, который доставил ему еще больше неприятностей, чем город (Афины), не пощадив ни арсенала, ни верфей, ни какое-либо другое из прославленных строений. А затем он двинулся против Архелая, тоже через Беотию. Когда они подошли близко друг к другу, то те, которые недавно были у Фермопил, отошли к Фокиде; то были фракийцы, жители Понта, скифы, каппадокийцы, вифинцы, галаты и фригийцы и жители других стран, которые недавно были завоеваны Митридатом, — всего 120.000 человек. Начальники у них были над каждой частью свои собственные, над всеми же главнокомандующим был Архелай. Сулла вел с собою италийцев, тех эллинов или македонян, которые недавно перешли к нему от Архелая, а также кое-кого из соседних городов; все вместе они не составляли даже третьей части неприятельского войска.

42. Когда они оказались друг против друга, то Архелай выстраивал войско в боевой порядок, все время вызывая на сражение, Сулла же медлил, принимая во внимание местные условия и количество неприятелей. Когда же Архелай стал уходить к Халкиде, он пошел следом за ним, поджидая удобного времени и места. Когда же он увидал, что Архелай стал лагерем около Херонеи на покатом месте, откуда не было никакой возможности уйти, если им не будет одержана победа, он сам, заняв поблизости широкую равнину, тотчас вывел свое войско для сражения, чтобы заставить Архелая принять его даже против воли. Позади римлян простиралась ровная и гладкая как для преследования, так и для отступления равнина, а у Архелая в тылу были крутые горы, которые не позволяли нигде сразу пустить в дело все войско, так как на такой неровной местности он не имел возможности выстроить его все; в случае же поражения отступление по кручам было невозможно. На основании таких соображений, полагаясь больше всего на неудобство места, Сулла стал здесь наступать с тем, чтобы преимущество в численности не принесло Архелаю никакой пользы; Архелай же не имел в виду, что ему придется здесь вступить в сражение, поэтому небрежно раскинул лагерь. Когда же Сулла уже начал наступление на него, он, в конце концов, слишком поздно понял неудобство расположения, послал вперед отряд всадников, чтобы помешать передвижению Суллы. Когда же они были обращены в бегство и отброшены к крутым горам, он вновь прислал шестьдесят колесниц (с косами), в надежде стремительным натиском порубить косами и разорвать фалангу неприятелей. Но римляне расступились перед колесницами, которые вследствие своей стремительности проскочили в задние ряды римлян, а так как они поворачивались с трудом, то были окружены находившимися в задних рядах и уничтожены их копьями и стрелами.

43. Но даже в этом случае Архелай мог бы спокойно защищаться в своем укрепленном лагере, причем ему даже крутые горы могли оказать известную помощь, но он со всей поспешностью стал выводить и старательно выстраивать множество людей, не подготовленных предварительно к битве, будучи крайне стесненным на узком пространстве приближением Суллы. Прежде всего он выслал вперед конницу, которая сильным натиском разрезала фалангу римлян на две части, и затем ввиду малочисленности римлян стал легко их окружать. Римляне сильно отбивались, повернувшись во все стороны. Особенно трудно было римлянам, находившимся под начальством Гальбы и Гортензия, против которых стоял сам Архелай, так как варвары, находясь на глазах своего военачальника, наступали с особенной настойчивостью. Но тут Сулла двинулся на них с большим количеством всадников. По значкам военачальника и по поднятой большой пыли Архелай заключил, что приближается Сулла; поэтому он прекратил окружение и отступил в свой боевой строй. Сулла, ведя лучшую часть своей конницы и мимоходом захватив две свежие когорты, которые были им оставлены в засаде, напал на врагов, когда они еще не успели выпрямить свой круг и выстроиться твердо по фронту, и, приведя их в беспорядок, изрубил многих из них и стал преследовать обращенных в бегство. Когда здесь было положено начало победе, то и Мурена, который командовал левым крылом, не стал медлить, но, стыдя тех, кто был около него, смело напал на врагов и в свою очередь стал их преследовать.

44. Когда оба крыла войска Архелая были уже обращены в бегство, то и центр не удержал своих рядов, и бегство стало всеобщим — и тут все, что предполагал Сулла, свалилось на головы врагов. Не имея удобного места, чтобы развернуться для новой атаки, ни равнины для бегства, они были притиснуты преследовавшими их римлянами к отвесным скалам, и одни из них падали мертвыми на этом месте, другие же, более благоразумные, бросились к лагерю. Но Архелай предупредил их, закрыв перед ними ворота, — это показало его полную неопытность при поражениях, — и велел им повернуться опять против неприятелей. Они охотно повернулись, но, не имея у себя ни военачальников, ни руководителей, чтобы выстроить их в порядке, не узнавая своих военных значков, брошенных, как это бывает в беспорядочном бегстве, они без труда были избиты: одни из них — врагами, так как не успели развернуться, против них, другие же — своими собственными товарищами, так как они в беспорядке метались в большом количестве на узком пространстве. Они вновь бросились к воротам лагеря и толпились вокруг них, упрекая тех, которые не впускали. С упреками они указывали им на их общих отеческих богов, на другие их близкие отношения, говоря, что они погибают не столько от врагов, сколько от тех, которые с таким презрением не хотят их принять к себе. Наконец, Архелай, позднее чем это было нужно, открыл ворота и принял их, вбежавших туда в полном беспорядке. Увидав это, римляне, усиленно побуждая друг друга, бегом бросились вслед за бегущими, ворвались в лагерь и тем окончательно закрепили победу. 45. Архелай и остальные, успевшие бежать, собрались в Халкиде в числе не более 10.000 из войска в 120.000. У римлян потери считались в 15 человек, из которых двое опять поправились.

Таков был конец битвы при Херонее для Суллы и для Архелая, главнокомандующего Митридата; и для того и для другого этот столь важный результат получился, главным образом, вследствие предусмотрительности Суллы и неразумия Архелая. Сулла, в руках которого оказалось много пленных, оружия и другой добычи, собрав все ненужное в кучи, сам подпоясанный, как это в обычае римлян, сжег в честь божества войны, и, дав войску короткий отдых, двинулся с легковооруженными против Архелая к Эврипу. Так как у римлян не было кораблей, то Архелай без всякой опасности для себя объезжал острова и грабил прибрежные местности. Выйдя на берег в Закинфе, он стал лагерем около города. Несколько римлян, проживавших там, ночью напали на него; тогда он быстро опять сел на корабли и отплыл в Халкиду, более похожий на морского разбойника, чем на ведущего настоящую войну.

46. Известие о таком поражении в первый момент поразило Митридата ужасом; его охватил страх, как обыкновенно бывает при таком событии. Однако со всей поспешностью он стал собирать другое войско со всех покорных ему племен. Считая, что некоторые из них под влиянием этого поражения нападут на него или теперь, или когда представится какой-либо другой благоприятный случай, он собрал всех подозрительных для себя лиц, прежде чем война примет более острые формы, и в первую очередь тетрархов галатов, которые пришли к нему как друзья и не были ему подчинены; он велел убить8 их всех с детьми и женами, кроме тех, которые успели бежать; одни из них были убиты из засады подосланными убийцами, другие погибли в одну ночь на пиру; Митридат считал, что ни один из них не сохранит ему верности, если приблизится Сулла. Он забрал себе все их имущество, ввел в города гарнизоны и поставил над этим племенем в качестве сатрапа Эвмаха. Но оставшиеся в живых тетрархи, собрав войско из сельских местностей, тотчас же изгнали его из Галатии вместе с гарнизонами. Таким образом, Митридату удалось получить от галатов одни только деньги. Теперь пришла очередь Хиоса. На хиосцев он сердился еще с того времени, когда один из их кораблей во время морской битвы у Родоса неосторожно ударил (носом) в царский корабль. Сначала он конфисковал имущество тех из хиосцев, которые бежали к Сулле, затем послал людей, чтобы они произвели расследование, кто является сторонником римлян9. И, в-третьих, наконец, Зенобий, ведя с собой войско, под предлогом, что он хочет перебросить его в Элладу, ночью захватил стены хиосцев и другие укрепленные места и, поставив у ворот стражу, велел объявить, чтобы иноземцы оставались спокойными, а хиосцы собирались на народное собрание, так как он намерен сообщить им нечто от имени царя. Когда они собрались, то он сказал им, что царь подозрительно относится к их городу из-за тех, которые держат сторону римлян, но что «он перестанет так относиться, если вы передадите оружие и в качестве заложников дадите детей виднейших из граждан». Хиосцы, видя, что их город взят, выполнили и то и другое требование. Зенобий отослал все это в Эритры, заявив, что царь пришлет хиосцам письменный приказ.

47. И вот от Митридата прибыло письмо, гласящее следующее: «Вы и теперь проявляете склонность к римлянам; и многие из вас и сейчас находятся у них, и вы пользуетесь имуществом римлян, не внося нам (приказанной) доли. Кроме того, в битве под Родосом ваша триэра ударила в мой корабль и причинила ему повреждение. Я сам (без вашей просьбы) вменил это в вину одним только кормчим, давая вам случай спастись и почувствовать мое великодушие. И вот лучших своих граждан вы тайно послали к Сулле, и ни на кого из них вы не указали и не донесли мне, что они это сделали не по общему решению, а это вы должны были бы сделать, если бы вы не были их соучастниками. Тех, которые злоумышляли против моей власти, злоумышляли на мою жизнь, мои друзья присудили к смерти, я же вас наказываю штрафом в 2000 талантов». Таково было (суровое) содержание письма. Хиосцы хотели отправить к Митридату посольство, но Зенобий им этого не позволил. Так как оружие у них было отобрано, дети виднейших граждан взяты в качестве заложников, столь значительное варварское войско стояло в их городе, то они, стеная, стали сносить украшения храмов и все женские драгоценности для выполнения приказа о 2000 талантов. Когда они выполнили и это, Зенобий, обвиняя их, что не хватает весу, собрал их всех в театр, и, поставив войско с обнаженными мечами вокруг театра, заняв дороги от театра до моря, он повел туда хиосцев, вызывая каждого в отдельности из театра, и посадил на корабли, отдельно мужчин, отдельно их женщин и детей, причем конвой по варварскому обычаю позволял себе по отношению к ним оскорбления. Когда затем они были доставлены к Митридату, они были отправлены им к Понту Эвксинскому.

48. Так было поступлено с хиосцами. Когда Зенобий с войском подошел к Эфесу, то жители этого города предложили ему сложить оружие у ворот и войти в город с небольшим количеством провожающих. Он послушался их и, войдя в город, пошел к Филопемену, отцу Монимы, любовницы Митридата, поставленному Митридатом в качестве наблюдателя над эфесцами, и объявил, чтобы эфесцы собрались к нему на собрание. Эфесцы, не ожидая себе от него ничего хорошего, перенесли это собрание на следующий день, ночью же, собираясь друг с другом и побуждая друг друга, бросили Зенобия в тюрьму и убили, заняли свои стены, распределили все население на отряды, собрали с полей все предметы питания и вообще поставили свой город на военное положение. Узнав об этом, жители Тралл, гипейбы, месополитяне (?)10 и некоторые другие, боясь такого же несчастия, какое постигло хиосцев, поступили так же, как жители Эфеса. Митридат послал войско против отпавших городов, и с теми, кого он захватил, он поступил со страшной жестокостью, но, боясь дальнейшего, он дал свободу греческим городам, объявил об уничтожении долгов, метеков в каждом городе сделал полноправными гражданами, а рабов— сводными, понадеявшись, как это и действительно случилось, что должники, метеки и рабы будут на его стороне, считая, что только под властью Митридата за ними неизменным останется дарованное право. В это время составили заговор против Митридата Миннион и Филотим из Смирны, Клисфен и Асклепиодот с Лесбоса; все они были люди, знакомые с царем, а Асклепиодот был даже некогда близким другом. Доносчиком этого заговора оказался сам Асклепиодот, и для того, чтобы не было сомнений, дал возможность11 из-под какого-то ложа услыхать речи Минниона. Когда заговор был открыт, они были казнены после страшных мучений. Подозрение в подобного рода намерениях нависло теперь над многими. Когда из числа жителей Пергама было арестовано 80 человек, составивших такой же заговор, и в других городах ряд лиц, то Митридат послал повсюду своих людей, которые по доносам, в которых каждый указывал на своего врага, казнили до 1600 человек. В скором времени эти доносчики были захвачены Суллой и казнены, другие уже заранее сами на себя наложили руки, иные же бежали в Понт, к самому Митридату.

49. В то время как такие события происходили в Азии, Митридат собрал войско в 80.000 человек, и это войско Дорилай повел на Элладу к Архелаю, у которого оставалось от прежнего войска 10.000 человек. Сулла стоял лагерем против Архелая около Орхомена. Когда он увидал большое количество пришедшей против него конницы, он вырыл по равнине много рвов шириною в 10 футов, и, когда Архелай выступил против него, он в свою очередь развернул фронт. Так как римляне из-за страха перед конницей сражались слабо, Сулла, объезжая их, долгое время уговорами и угрозами побуждал к бою; но так как и таким образом он их не заставил приняться как следует за дело, он соскочил с коня и, схватив знамя, бросился вместе с отрядом своих телохранителей в середину между двумя войсками, воскликнув: «Если кто спросит вас, римляне, где вы предали вашего вождя Суллу, скажите: когда он сражался под Орхоменом». Видя его в таком опасном положении, начальники отдельных отрядов выбежали из своих рядов, а с ними и остальная масса, устыдившись, и заставили отступить неприятелей. Когда победа стала склоняться на сторону римлян, Сулла, вновь вскочив на коня, стал объезжать войско, хвалить его и подстрекать рвение, пока, наконец, бой не закончился для них полной победой. Из вражеского войска погибло до 15.000 человек, из них приблизительно было 10.000 всадников, в том числе сын Архелая, Диоген. Пехота бежала в лагерь.

50. Боясь, как бы Архелай опять не убежал от него, как и раньше, в Халкиду, так как у самого Суллы не было кораблей, Сулла ночью поставил по всей равнине на известном расстоянии сторожевые отряды. С наступлением дня, на расстоянии не больше одного стадия от лагеря Архелая, он стал копать ров, причем Архелай не выступал против него. Тогда Сулла стал горячо убеждать свое войско последним усилием закончить войну, так как враги уже неспособны противостоять им, и повел их к валу Архелая. То же самое в свою очередь по необходимости происходило и у врагов: их предводители обходили свои отряды, указывали на угрожающую опасность и на позор, если они не отразят от вала врагов, уступающих в численности. Когда с обеих сторон поднялось стремительное наступление и крик, то и с той и с другой стороны было совершено много военных подвигов; римляне уже разрушили угол укрепленного вала, устроив себе над головами прикрытие из щитов. Тогда варвары, соскочив с укрепления внутрь этого угла, выстроились там, чтобы встретить мечами ворвавшихся туда. Никто не решался туда войти, пока Базилл, начальник легиона, первым не бросился туда и того, кто выступил против него, не убил. Тогда следом за ним бросилось и все войско; произошло бегство и избиение варваров; одни из них были захвачены, другие загнаны в близлежащее озеро, и, не умея плавать, они на своем непонятном варварском языке призывали тех, которые их бы убили. Архелай скрылся в каком-то болоте и, раздобыв маленькое судно, переправился в Халкиду. Все остальные войска Митридата, частично кое-где сохранившиеся, он спешно вызвал к себе.

51. На следующий день Сулла наградил венком начальника легиона Базилла и роздал другим богатые награды. Он разграбил Беотию, все время отпадавшую от римлян; перейдя в Фессалию, (он) там зазимовал; ожидая кораблей с Лукуллом. Не зная, где находится Лукулл, он стал строить другие. И это он делал несмотря на то, что Корнелий Цинна и Гай Марий, его противники, объявили его в Риме врагом государства, разграбили его дом и его загородные имения и перебили его друзей. Но, несмотря на это, он не потерял своей власти, имея при себе послушное и энергичное войско. Цинна, выбрав себе в качестве товарища по консульству Флакка, послал его в Азию с двумя легионами вместо Суллы, как объявленного врагом государства, чтобы управлять Азией и воевать с Митридатом. Так как Флакк был неопытен в военном деле, то добровольно от имени сената с ним пошел человек, заслуживающий доверия в командовании войском, по имени Фимбрия. Когда они переправлялись морем из Брундизия, многие из их кораблей были раскиданы бурей, а отплывшие вперед были сожжены другим войском, посланным Митридатом. Так как Флакк был негодным человеком, жестоким в назначении наказаний и корыстолюбивым, то все войско от него отвернулось, и часть его, посланная вперед в Фессалию, перешла на сторону Суллы. Остальных Фимбрия, казавшийся им более подходящим для звания предводителя и более мягким, удержал от перехода на сторону Суллы.

52. Когда у Фимбрии на одной остановке за угощением произошел спор с квестором, и Флакк, будучи третейским судьей, вынес решение не в пользу Фимбрии, то Фимбрия, рассердившись, пригрозил, что вернется в Рим. Тогда Флакк назначил ему заместителя на то место, которое он занимал. Фимбрия, дождавшись пока Флакк отплывет в Халкедон, прежде всего отнял у Ферма, которого Флакк оставил своим заместителем, ликторские связки, под предлогом, что ему, Фимбрии, войско передало главное командование, а затем, когда вскоре разгневанный Флакк возвратился, он погнался за ним; Флакк бежал в какой-то частный дом и ночью, перелезши через стену, бежал в Халкедон, а оттуда в Никомедию и запер ворота; Фимбрия же, напав на него, убил его, спрятавшегося в колодце; человека, бывшего консулом римского народа и главнокомандующим в этой войне, убил человек, бывший частным лицом и последовавший за ним по его дружескому приглашению. Отрубив Флакку голову, он бросил ее в море, а остальное тело бросил без погребения и объявил себя предводителем войска. И он с успехом провел несколько сражений с сыном Митридата. Самого же царя он преследовал до самого Пергама, а когда тот бежал из Пергама в Питану, он пошел в наступление и окружил его валом, пока царь не бежал на кораблях в Митилену.

53. Фимбрия же, перейдя в Азию, стал наказывать сторонников каппадокийцев, и земли тех, которые не принимали его, он опустошал. Жители Илиона, осажденные им, прибегли к Сулле, и Сулла обещал им, что он придет, и велел им в то же время передать Фимбрии, что они уже сдались Сулле. Услышав об этом, Фимбрия их похвалил, что они уже стали друзьями римлян, и велел им принять и его, так как ведь и он римлянин, внутрь стен, в насмешку указав им на родство, которое было у илионцев с римлянами. Войдя в город, он стал избивать всех подряд и все предал пламени; тех же, которые ходили послами к Сулле, он предал всевозможным мучениям. Он, не щадя ни святынь, ни тех, кто бежал в храм Афины, сжег их вместе с храмом. Он срыл и стены и на следующий день он сам обошел город, следя за тем, чтобы ничего не осталось от города. Илион, испытавший худшее, чем во времена Агамемнона, погиб от рук «родственника»; не осталось целым ни одного алтаря, ни одного святилища, ни одной статуи; что же касается священного изображения Афины, которое называют Палладием и считают упавшим с неба, то некоторые думают, что оно было найдено неповрежденным, что при падении стен оно было ими засыпано, если только оно не было унесено из Илиона Диомедом и Одиссеем во время Троянской войны.

Вот как поступил Фимбрия с Илионом, как раз в конце 173-й олимпиады. Некоторые полагают, что это несчастие с ним произошло как раз спустя 1050 лет после разрушения его Агамемноном.

54. Узнав в это же время и о поражении при Орхомене, сообразив, какое количество войска он с самого начала направил в Элладу, и последовательное и быстрое его уничтожение, Митридат послал приказ Архелаю заключить мир на возможно благоприятных условиях. Встретившись с Суллой для переговоров, Архелай сказал: «О Сулла! Царь Митридат, который еще со времен отцов был вашим другом, начал войну из-за корыстолюбия других ваших полководцев; теперь из уважения к твоей доблести он ее прекратит, если ты предложишь справедливые условия». Так как Сулла не имел кораблей и так как ему из дому не посылали ни денег, ни чего другого, — ведь во главе стояли его враги и относились к нему, как к врагу, — так как он уже занял деньги в Дельфах, Олимпии и Эпидавре, дав в замен пропорционально долгу храмам половину Фиванской земли, за то, что фивяне постоянно отпадали, так как он спешил для решения своего спора с врагами привести войско сильное и непотрепанное в боях, он согласился на переговоры и заявил: «О Архелай! Если Митридат потерпел несправедливость, то он имел право отправить послов с жалобой на обиды, но захватить войной такое количество чужих земель, избить такое число людей, присвоить себе общественные деньги, сокровища государственных храмов и частное достояние казненных, — так поступает обидчик. Точно так же, как по отношению к нам, он проявил коварство и по отношению к своим личным друзьям; он и из них убил многих, в том числе и тетрархов, которые сидели вместе с ним за его столом, убил в одну ночь вместе с их женами и детьми; а ведь они с ним не вели войны. Против нас он действовал скорее в силу природной ненависти, чем под влиянием военной необходимости, подвергши различным видам мучений и затем избив италийцев, находившихся в Азии, с женами, детьми, слугами, если они были италийского рода. Столь великую ненависть проявил он, а теперь притворно надевает на себя личину „отеческой дружбы“, но он вспомнил об этой дружбе только тогда, когда мною было избито 110.000 ваших солдат.

55. За все это было бы справедливо, чтобы и мы оказались со своей стороны по отношению к нему неумолимы, но ради тебя я берусь добиться для него прощения со стороны римлян, если он действительно собирается измениться. Если же он и теперь действует притворно и лживо, то, Архелай, пора тебе подумать и о самом себе; обдумай, в каких отношениях в данный момент находишься ты с ним; погляди, как он обращается с другими своими друзьями и как мы относимся к Эвмену и Массиниссе». Когда еще Сулла это говорил, Архелай решительно отверг такое искушение с его стороны и с досадой сказал ему, что он никогда не будет предателем по отношению к тому, кто поручил ему главное начальство. «Но, (прибавил он), я надеюсь, что с тобой я договорюсь, если ты предъявишь умеренные требования». Помедлив немного, Сулла сказал ему: «Если Митридат передаст нам весь тот флот, который находится у тебя, Архелай, возвратит нам предводителей, пленных, перебежчиков, бежавших рабов, если вернет на прежнее местожительство хиосцев и всех других, которых он заставил насильно переселиться в Понт, если он выведет гарнизоны из всех укреплений, за исключением тех, которыми он владел до нарушения им этого мира, если он выплатит расходы за эту войну, которые пришлось произвести из-за него, если он удовольствуется властью над одним только наследственным царством, то я надеюсь, что буду в состоянии убедить римлян не иметь против него гнева за все им совершенное».

Так сказал Сулла; Архелай тотчас же стал выводить гарнизоны отовсюду, а относительно остальных условий запросил царя. Сулла же, пользуясь в этих условиях передышкой, прошел, грабя страну энетов, дарданов, синтов, племен, соседних с македонянами, которые постоянно нападали на Македонию; этим он и войско свое упражнял, и одновременно обогащал его. 56. Когда прибыли послы от Митридата, которые согласились на все остальные условия, но возражали только против Пафлагонии, заявив, что Митридат «получил бы гораздо больше для себя, если бы стал вести переговоры с другим вашим полководцем, Фимбрией», Сулла, рассердившись на такое сопоставление, сказал, что и Фимбрия понесет еще наказание и сам он, перейдя в Азию, посмотрит, нужно ли еще заключать мир с Митридатом или вести войну. Сказав это, он быстро двинулся через Фракию против Кипсел, а Лукулла послал вперед в Абидос: Лукулл уже прибыл к нему; не раз подвергаясь опасности быть захваченным морскими разбойниками, он собрал кой-какой флот из Кипра, Финикии, Родоса и Памфилии, опустошил много мест на неприятельском побережье и во время плавания попытал счастья против кораблей Митридата. Сулла из Кипсел, а Митридат из Пергама вновь сошлись для переговоров; оба они спустились на равнину с небольшой свитой, на виду у обоих войск. Речь Митридата состояла из напоминаний о дружбе и союзе с римлянами как лично его, так и его предков и обвинений против римских послов, против уполномоченных сената и военачальников за те обиды, которые они нанесли ему, вернув Ариобарзана в Каппадокию, отняв у него Фригию и оставив без внимания нанесенные ему Никомедом оскорбления. «И все это, — сказал он, — они сделали из-за денег, беря их попеременно то у меня, то от них. То, в чем можно было бы упрекнуть большинство из вас, римляне, это — корыстолюбие. Война была вызвана вашими военачальниками, и все, что я совершил для самозащиты, мне пришлось делать скорее по необходимости, чем по своему желанию».

57. Так окончил речь Митридат. В свою очередь Сулла ему ответил: «Ты вызывал меня сюда совсем под другим предлогом, говоря, что охотно примешь то, что тебе будет предложено; но я, конечно, не побоюсь кратко ответить тебе на твои жалобы. В Каппадокию я лично вернул Ариобарзана, будучи наместником в Киликии: таково было решение римлян; ты со своей стороны послушался нас, хотя ты мог возражать и либо переубедить нас или уже больше не возражать, раз это было признано правильным. Фригию тебе дал Маний за взятку; значит, это ваше общее правонарушение. К тому же ты и сам вполне соглашаешься, что получил ее не законным путем, а при помощи подкупа. А так как Маний был и по другим делам уличен у нас в денежных преступлениях, то сенат аннулировал все его постановления. На основании этого решения он признал, что и Фригия была тебе дана противозаконно; и он постановил, чтобы Фригия не платила податей сенату, и сделал ее самостоятельной. Мы не находим возможным владеть тем, что мы завоевали, а на каком основании ты будешь владеть этим? Никомед же жалуется, что ты подослал к нему и Александра, чтобы убить его, и так называемого Хреста (Честного) Сократа, чтобы отнять власть; и вот он, ограждая себя ото всего этого, вторгся в твою страну; если же ты в чем-либо потерпел обиду, тебе нужно было отправить послов в Рим и ожидать ответа. Если же ты хотел поскорее оградить себя от Никомеда, то почему прогнал ты и Ариобарзана, ничем тебя не обидевшего? Изгнав его, ты заставил по необходимости присутствующих римлян вернуть его, а мешая его возвращению, ты зажег эту войну. У тебя издавна было это предрешено, и, надеясь, что ты будешь господствовать над всей землей, если победишь римлян, ты придумывал эти поводы, чтобы прикрыть свой план. Доказательством этому служит и то, что еще не воюя ни с кем, ты заключил союз с фракийцами, скифами и савроматами, что ты отправлял посольства к соседним царям, строил корабли, созывал и кормчих, и штурманов.

58. Твой коварный замысел уличается, главным образом, временем твоего выступления: когда ты заметил, что Италия отпала от нас, ты подстерег момент, когда мы были заняты всем этим, и напал на Ариобарзана, Никомеда, галатов и Пафлагонию, напал на Азию, нашу собственную область. Захватив их, чего-чего ты только не сделал как с теми городами, против которых ты возбудил рабов и должников, дав им свободу и освобождение от долгов, так и с эллинами, из которых ты под одним предлогом погубил 1600, или с тетрархами галатов, хотя они были твоими сотрапезниками, которых ты убил, или с людьми италийского племени, которых ты в один день с младенцами и матерями убил и утопил, не удержав своих рук и от тех, кто бежал к алтарям богов. Все это доказывает всю твою жестокость, все твое нечестие и всю глубину ненависти к нам. Присвоив себе деньги всех, ты переправился в Европу с огромным войском, хотя мы запретили всем царям Азии даже ногой ступать на почву Европы. Переправившись в Македонию, которая была нашей областью, ты быстро прошел через нее всю и лишил эллинов свободы. И лишь тогда ты стал менять свои мысли, а Архелай просить за тебя, когда я спас Македонию, избавив эллинов от твоего насилия, уничтожил 110 тысяч твоих солдат и взял твой лагерь со всей его добычей. И я удивляюсь, что сейчас ты защищаешь справедливость того, в чем ты через Архелая приносил свое извинение. Или, когда я находился далеко, ты меня боялся, а когда я тут, ты считаешь, что пришел сюда судиться? Для этого время прошло, так как ты начал войну с нами, а мы уже стали решительно защищаться и будем защищаться до конца». Еще когда Сулла говорил с гневом и возбуждением, мысли царя переменились и он почувствовал страх; он согласился на заключенные Архелаем условия, передал корабли и все остальное и вернулся в Понт, в прежнее отцовское царство.

Так окончилась первая война Митридата с римлянами.

59. Сулла, став лагерем на расстоянии двух стадий от Фимбрии, приказал ему передать войско, которым он командует незаконно. В свою очередь Фимбрия с насмешкой ответил ему, что и он тоже командует не по закону. Тогда Сулла окружил его лагерь рвом. Когда многие из солдат Фимбрии явно стали перебегать к Сулле, Фимбрия созвал оставшихся на собрание и стал призывать с ним оставаться. Когда же они заявили, что не будут воевать со своими согражданами, он, разорвав на себе одежду, стал бросаться им в ноги. Когда это (еще больше от него) отвратило их и число перебежчиков увеличилось, он стал обходить палатки военачальников и, подкупив некоторых из них деньгами, вновь созвал их и велел им дать ему клятву. Когда некоторые из специально поставленных для этой цели закричали, что нужно вызывать каждого поименно для принесения клятвы, он через глашатая вызвал тех, которые получили от него большие одолжения, и прежде всего стал вызывать Нония, его ближайшего участника во всех делах. Когда же и он отказался принести клятву, Фимбрия, обнажив меч, стал грозить убить его; поднялся крик со всех сторон; испугавшись этого, он отказался от такого намерения. Убедив одного раба и деньгами и обещанием свободы, он послал его в качестве перебежчика попытаться сделать покушение на Суллу. Приступая к этому делу и смутившись, он вызвал подозрение, был схвачен и во всем сознался. Войско Суллы, с гневом и презрением окружив укрепление Фимбрии, поносило его и называло его Афинионом: это тот, который некогда, когда было в Сицилии восстание беглых рабов, короткое число дней был их царем.

60. Ввиду всего этого Фимбрия, потеряв всякие надежды, подошел к самому рву и стал вызывать Суллу к себе для переговоров. Но Сулла вместо себя послал к нему Рутилия. Уже одно это обидело Фимбрию, что тот не удостоил его встречи, даваемой даже врагам. Когда Фимбрия стал просить, чтобы ему было оказано снисхождение, если он по молодости совершил какие-либо ошибки, то Рутилий взял на себя обязательство, что Сулла позволит ему невредимо вернуться к морю, если он намеревается отплыть из Азии, проконсулом которой является Сулла. Тогда Фимбрия, сказав, что у него есть другая, лучшая дорога, удалился в Пергам и, войдя в храм Асклепия, поразил себя мечом. Так как этот удар был для него неудачен, он велел своему рабу прикончить его. Раб убил своего господина, а за господином и себя.

Так умер и Фимбрия, причинивший много зла Азии при Митридате. Сулла предоставил вольноотпущенникам его похоронить, заметивши, что в этом он не будет подражать Цинне и Марию в Риме, которые присудили многих к смерти, а кроме смерти, лишили их еще и погребения. Войско Фимбрии, перешедшее к нему, он принял и соединил со своим, а Куриону приказал вернуть Никомеда в Вифинию, а Ариобарзана в Каппадокию. Он сделал обо всем доклад сенату, делая вид, что он не объявлен врагом отечества.

61. Установив порядок в самой провинции Азии, он хиосцам, ликийцам, родосцам, жителям Магнесии и некоторым другим, либо в награду за их помощь, либо за то, что, желая ее оказать, они многое претерпели ради него, предоставил свободу и дал титул друзей римского народа. Во все же остальные места он разослал войско. Рабам, которым раньше Митридат предоставил свободу, он велел тотчас же вернуться к своим господам. Так как многие не повиновались и многие города еще не подчинялись ему, то между массами свободных и рабов происходила резня по различным поводам; стены многих городов были снесены, и жители Азии в большом количестве были проданы в рабство, а их страны разграблены. Жестоко он наказал державшихся «каппадокийской ориентации», отдельных лиц и целые города, из них особенно жителей Эфеса, которые в позорной угодливости надругались над приношениями римлян. Сверх всего этого, Сулла издал приказ, чтобы пользующиеся значением в городе люди в назначенный день явились к Сулле в Эфес. Когда они собрались, то с высоты ораторской кафедры он произнес им следующую речь:

62. «В первый раз мы пришли в Азию с войском в тот момент, когда Антиох, царь Сирии, грабил вас. Изгнав его и установив границами его царства реку Галис и Тавр, мы не взяли вас под свою власть, хотя после него вы стали нашими подданными, но оставили вас автономными, только некоторых отдали Эвмену и родосцам, нашим союзникам в той войне, притом не с тем, чтобы они платили им подати, но чтобы они были под их покровительством. Доказательством этого служит то, что когда ликийцы стали в чем-то обвинять родосцев, мы их отделили от них. Так вот как мы отнеслись к вам. Вы же, когда Аттал Филометор по завещанию оставил нам свое царство, вместе с Аристоником в течение четырех лет сражались с нами, пока и Аристоник не был взят в плен и большинство из вас не было доведено до крайности и охвачено страхом. Однако, действуя даже таким образом, за 24 года вы дошли до высокой степени благосостояния и блеска как в жизни и привычках частного обихода, так и в государственных учреждениях; но вследствие мира и роскоши жизни вы вновь обнаглели, и выждав момент, когда мы были заняты делами в Италии, одни из вас призвали к себе Митридата, другие соединились с ним, когда он пришел. Но что особенно отвратительно, — вы согласились вместе с ним в один день избить всех италийцев с их детьми и матерями и даже во имя ваших богов не пощадили бежавших в храмы к святым алтарям. За это вы получили известное возмездие и со стороны самого Митридата, проявившего коварство по отношению к вам и наполнившего ваши города убийствами и конфисковавшего ваше имущество; он совершил раздел земель, уничтожил долги и освободил рабов, над некоторыми из вас он поставил тиранов и в широких размерах допустил и на суше и на море разбой, так что вы сразу можете видеть на себе и сравнивать, чье покровительство вы предпочли бы. Некоторые зачинщики получили возмездие и от нас. Но нужно возложить ответственность за все содеянное и на вас всех сообща. Конечно, она должна была бы быть подобной тому, что вы совершили. Но да не придут никогда на мысль римлянам ни такие нечестивые избиения, ни безумные конфискации или подстрекательства к восстанию рабов, или другие варварские поступки. Щадя племя и имя эллинов и их славу в Азии, ради столь дорогого для римлян своего доброго имени, я предписываю вам только внести немедленно налоги за пять лет и уплатить военные расходы, которые уже произведены мною и которые у меня еще будут, пока я приведу в порядок все остальное. Я лично распределю их в отдельности по городам и назначу срок для взносов, а на тех, кто этого не выполнит, я наложу наказание, как на врагов».

63. После этой речи он распределил между послами штраф и стал посылать людей для взыскания денег. Так как солдаты нажимали, применяя насилие, то города, не имея средств и занимая под огромные проценты, стали закладывать ростовщикам кто театры, кто гимнасии, кто свои укрепления и гавани и всякое другое общественное достояние. Так были собраны и доставлены Сулле деньги, и несчастьями была исполнена Азия до предела: на ее берега совершенно открыто нападали многочисленные разбойничьи шайки, что напоминало скорее военные походы, чем разбойничьи налеты. В прежнее время их выпустил в море Митридат, когда он опустошал все, что он не надеялся удержать в своей власти на долгое время; тогда же их развелось огромное количество, и они открыто нападали не только на плывущих, но и на гавани, местечки и даже города. На глазах у Суллы они захватили Наксос, Самос12, Клазомены и Самофракию, а святилище Самофракии ограбили они, как считают, на 100 талантов, Сулла же или сознательно оставив их претерпевать такие насилия, как совершивших преступление (против римлян), или побуждаемый беспорядками в Риме, с большей частью своего войска отплыл в Грецию, а оттуда в Италию. То, что касается Суллы, у меня описано в гражданских войнах.

64. Вторая же война между римлянами и Митридатом началась вот с чего. Сулла оставил в Азии Мурену с двумя легионами, бывшими у Фимбрии, чтобы привести в порядок остальные дела в Азии; но Мурена издевательским образом искал поводов к войне, охваченный жаждой триумфа; а Митридат, уйдя в Понт, воевал с колхами и жителями Боспора, отпавшими от него. Колхи просили его дать им царем сына его, Митридата, и, получив его, тотчас подчинились. Но так как у царя возникло подозрение, что это произошло по плану его сына, желавшего стать царем, то он, призвав его к себе, заключил в золотые оковы и немного спустя казнил его, хотя он оказал ему большую пользу в Азии при столкновениях с Фимбрией. Против же жителей Боспора он начал строить большой флот и готовить огромное войско, при этом размах приготовлений сразу создал впечатление, что все это собирается не против боспорцев, но против римлян. В самом деле, он ведь не отдал еще Ариобарзану всей Каппадокии, но некоторые части ее он и тогда продолжал удерживать за собою. Он стал подозрительно относиться и к Архелаю за то, что он в переговорах в Элладе уступил Сулле больше, чем было нужно. Заметив это и испугавшись, Архелай бежал к Мурене и, подстрекая его, убедил его первым напасть на Митридата. И действительно, Мурена тотчас же через Каппадокию напал на Команы, очень большое поселение, бывшее под властью Митридата, с чтимым и богатым храмом, убил несколько всадников Митридата, а его послам, ссылавшимся на договор, ответил, что этого договора не видал (дело в том, что Сулла не закрепил письменно договора, но, подтвердив свои слова делом, удалился из Азии). Сказав это, Мурена тотчас же стал заниматься грабежом, не воздержавшись даже от храмовых денег; зиму он провел в Каппадокии.

65. Митридат отправил в Рим к сенату и к Сулле послов, жалуясь на образ действия Мурены. А тот тем временем, перейдя реку Галис, большую и бывшую тогда для него особенно труднопроходимой из-за дождей, быстро прошел по 400 деревням Митридата; царь нигде не встречался с ним, но ожидал возвращения посольства. Нагруженный большой добычей, Мурена вернулся во Фригию и Галатию. Тут посланный к нему из Рима по жалобам Митридата Калидий не передал ему никакого постановления, но с трибуны среди собравшегося народа официально сказал ему, что сенат велит ему воздерживаться от нападения на царя, так как с ним заключен договор. После этого заявления Калидия видели беседующим с Муреной с глазу на глаз; Мурена, не отказавшись ни в чем от своего намерения, даже после этого двинулся на землю Митридата. Тогда Митридат, считая, что римляне явно ведут с ним войну, велел Гордию напасть на деревни (по ту сторону реки). Гордий тотчас же захватил много рабочего и вьючного скота, людей, как простых, так и солдат, и стал лагерем против самого Мурены, имея между ним и собой реку. Ни тот, ни другой не начинали, пока не пришел Митридат с гораздо большим войском, и тотчас около реки произошел сильный бой. Одержав победу, Митридат перешел реку, оказавшись и во всем остальном сильнее Мурены. Мурена бежал на сильно защищенный холм, а когда царь попытался напасть на него и здесь, он, понеся большие потери, бежал по горным местам во Фригию, по непроезжей дороге, под стрелами врагов, с большими трудностями.

66. Молва об этой победе, столь блестящей, столь решительной с самого начала, быстро распространилась и привлекла многих на сторону Митридата. Митридат, заставив бежать или изгнав из Каппадокии все гарнизоны Мурены, принес Зевсу-Воителю по обычаю отцов жертву на высокой горе, воздвигнув на ее вершине другую вершину из дерева, еще более высокую. Первыми несут на эту вершину дрова цари; положив их, кладут на них другой круг, более короткий по окружности; на самый верх они возлагают молоко, мед, вино, масло и всякие курения, а на равнине они устраивают для присутствующих угощение, состоящее из хлеба и всяких приправ (такого рода жертвоприношения совершаются и в Пасаргадах персидскими царями), затем они зажигают дерево. Этот горящий костер, вследствие своей величины, виден плывущим издали на расстоянии тысячи стадий, и говорят, что приблизиться сюда в течение многих дней невозможно: так раскален воздух.

Митридат совершал это жертвоприношение по отеческому обычаю. Сочтя недопустимым, что ведется война против Митридата, заключившего договор с римлянами, Сулла отправил Авла Габиния, чтобы передать Мурене прежний строгий приказ не воевать с Митридатом, а Митридата и Ариобарзана примирить друг с другом. При этой встрече Митридат просватал свою четырехлетнюю дочь за Ариобарзана, и под этим предлогом он договорился владеть тем, что из Каппадокии было в его руках, а сверх этого присвоил и другие части этой страны, угощал всех и назначал всем денежные награды за лучшие тосты, угощения, шутки и песни, как он это обыкновенно делал. Только один Габиний не прикасался ни к чему. Так прекратилась вторая война Митридата с римлянами приблизительно на третий год.

67. Пользуясь спокойствием, Митридат постарался овладеть Боспором и назначил боспорцам в качестве правителя одного из своих сыновей, по имени Махару. Напав на живших севернее колхов ахейцев, которых считают заблудившимися при возвращении из Трои, и потеряв две трети своего войска в сражениях, от мороза и засад, он возвратился назад и послал в Рим уполномоченных, чтобы подписать договор. Послал и Ариобарзан, по собственному ли почину или по чьим-либо настояниям, с жалобой, что он не может получить Каппадокии, но что боvльшую часть ее Митридат еще отнимает у него. Вследствие приказа Суллы отдать ему Каппадокию, Митридат ему отдал и отправил второе посольство для заключения договора. Так как Сулла уже умер и так как, вследствие большого количества дел, преторы не дали его послам аудиенции в сенате13, то Митридат подговорил своего зятя Тиграна напасть на Каппадокию как бы по собственной инициативе. Эта хитрость не укрылась от римлян; армянский царь, полонив Каппадокию, вывел в Армению до 300.000 человек и поселил их вместе с другими в местности, где он впервые надел на себя корону Армении и которую он по своему имени назвал Тигранокертой, а это должно означать «город Тиграна».

68. Таковы были дела в Азии. В это время Серторий, правитель Иберии, устроил так, что сама Иберия и все окружные области отпали от римлян; из своих сотрудников он собрал совет, наподобие сената. Двое Люциев из числа тех, которые восстали вместе с ним, Магий и Фанний, стали убеждать Митридата заключить союз с Серторием, внушая ему большие надежды относительно Азии и ближайших к ней племен. Убежденный ими, Митридат отправил послов к Серторию. Последний ввел их в свой сенат и преисполнился гордостью, полагая, что слава о нем достигла даже Понта и что он сможет осадить римлян и с запада и с востока. С Митридатом он договаривался о том, что даст ему Азию, Вифинию, Пафлагонию, Каппадокию и Галатию, и в качестве главнокомандующего послал ему Марка Вария, а советниками обоих Люциев, Магия и Фанния. С ними Митридат начал третью и последнюю войну с римлянами, в которой он потерял все свое царство, так как Серторий умер в Иберии, а из Рима были посланы против него сначала Лукулл, бывший начальником морских сил Суллы, а потом Помпей, при котором все области, бывшие во власти Митридата, и соседние с ними вплоть до реки Евфрата, перешли во власть римлян под предлогом и в силу войны с Митридатом.

69. Митридат не раз уже на опыте познакомившись с римлянами, считал, что война, начатая им безо всякого повода и так скоро, и на этот раз будет особенно непримиримой; он поэтому позаботился обо всех приготовлениях, так как считал, что теперь столкновение будет решающим. Остаток лета и целую зиму он заготовлял лес, строил корабли и готовил оружие и собрал в разных местах побережья до 2.000.000 медимнов хлеба. В качестве союзников к нему присоединились, кроме прежних войск, халибы, армяне, скифы, тавры, ахейцы, гениохи, левкосуры и те, которые живут на землях так называемых амазонок около реки Термодонта. Такие силы присоединились к прежним его войскам из Азии, а когда он перешел в Европу, то присоединились из савроматов так называемые царские, язиги, кораллы, а из фракийцев те племена, которые живут по Истру, по горам Родоне и Гему, а также еще бастарны, самое сильное из них племя. Такие силы получил тогда Митридат из Европы. И собралось у него всего боевых сил, пехоты около 140.000, а всадников до 16.000. Кроме того, следовала за ним большая толпа проводников, носильщиков и купцов.

70. С наступлением весны, проведя испытание своего флота, он совершал установленное жертвоприношение Зевсу-Воителю, а в честь Посейдона он бросил в море пару белых коней; затем он поспешил в Пафлагонию; начальниками его войска были Таксил и Гермократ. Когда он прибыл туда, он произнес речь перед войском, прославляя своих предков и восхваляя самого себя, говоря, что свое царство, бывшее маленьким, он сделал огромным и лично ни разу не был побежден римлянами. Затем он высказал обвинение против римлян в корыстолюбии и жадности, под гнетом которой стонет порабощенная Италия и сама их родина. Кроме того, о последнем договоре он заявил, будто римляне не хотят оформить его письменно, выжидая удобного момента, чтобы вновь напасть на него. Возлагая на них вину за данную войну, он отметил силу своего войска и его снаряжения, указал на то, что римляне сейчас заняты серьезной войной с Серторием в Иберии, а в Италии идет междоусобная война. «Поэтому, — сказал он, — они не обращают внимания и на море, уже долгое время находящееся во власти морских разбойников, и нет у них никакого союзника, и никто по доброй воле не является их подданным. Разве вы не видите, — сказал он, — показывая на Вария и на обоих Люциев, что лучшие из них — враги своему отечеству и союзники нам?».

71. Сказав так и воспламенив свое войско, Митридат напал на Вифинию, где недавно умер Никомед бездетным и оставил свое царство по завещанию римлянам. Правителем ее был Котта, человек в военном деле слабый; он бежал в Халкедон с тем войском, которое у него было. Вифиния тотчас же оказалась под властью Митридата. Со всех сторон римляне стали сбегаться к Котте в Халкедон. Когда Митридат двинулся и против Халкедона, то Котта в своей бездеятельности не вышел против него, начальник же его морских сил, Нуд, с некоторою частью войска занял наиболее укрепленные пункты на равнине, но, изгнанный оттуда, бежал к воротам Халкедона, одолев с большим трудом много препятствий. Около ворот произошла сильная толкотня, так как все вместе торопились прорваться в ворота. Поэтому ни одна стрела преследовавших не пропадала даром. Когда же и стража, стоявшая у ворот, испугавшись, опустила на них запоры неожиданно14, то Нуда и некоторых из других начальников они подняли кверху при помощи ремней, другие же погибли, находясь между врагами и друзьями, простирая руки к тем и другим. Митридат, пользуясь таким благоприятным поворотом судьбы, повел в тот же день свои корабли на гавань и, разорвав заграждения, состоящие из медных цепей, сжег из неприятельских кораблей четыре, а остальные 60 захватил на буксир, причем ни Котта, ни Нуд не оказывали ему в этом сопротивления, но сидели, запершись в стенах. Из римлян было убито до 3000, в том числе один из сенаторов, Люций Маллий, а у Митридата погибло 20 человек из бастарнов, первыми ворвавшихся в гавань.

72. Люций Лукулл, выбранный консулом и главнокомандующим в этой войне, двинулся из Рима с одним легионом и, присоединив два других, бывших у Фимбрии, и к ним набрав еще два, всего имея 30.000 пехоты и около 1600 всадников, стал лагерем около Митридата под Кизиком. Узнав через перебежчиков, что войско царя равняется приблизительно 300.000, а продовольствие или собирается солдатами, или получается с моря, Лукулл сказал окружающим его, что скоро он захватит неприятелей без боя, и велел им попомнить это обещание. Увидав гору, удобную для устройства лагеря, откуда, как он считал, он сумеет легко получать продовольствие, а врагов отрежет от подвоза, он попытался захватить ее в надежде отсюда добиться победы без риска. Так как на эту гору вел один только узкий проход, то Митридат усиленно охранял его: так советовал ему Таксил и другие полководцы. Люций же Магий, послуживший посредником между Серторием и Митридатом, теперь, когда Серторий был уже убран с дороги, стал тайно сноситься с Лукуллом и, получив от него обещание безопасности, стал советовать Митридату не обращать внимания, если римляне пойдут и станут лагерем, где им угодно. Он говорил, что два легиона, бывшие под начальством Фимбрии, хотят перейти на его, Митридата, сторону и тотчас соединиться с царем, так чего же ему стремиться к бою и кровопролитию, если он может без боя победить врагов. Ничего не подозревая, Митридат безрассудно согласился с его доводами и не помешал римлянам безопасно пройти через теснины и укрепить против него высокую гору. Владея ею, римляне могли безопасно подвозить с тылу продовольствие; что же касается Митридата, то они рассчитывали, что озером, горами и реками они отрежут его от всяких возможностей подвоза провианта по суше, разве только с трудом ему удастся кое-что получать: у него не было уже широких проходов, а атаковать Лукулла он уж не мог из-за недоступной позиции, завладеть которой он сам пренебрег. Так как приближалась зима, то следовало ожидать, что доставка по морю окажется затруднительной. Видя все это, Лукулл напомнил друзьям о своем обещании и указал, что тогдашнее предсказание исполнится с минуты на минуту.

73. Митридат, может быть, и тогда еще мог, благодаря численности своего войска, пробиться через середину врагов; но он не захотел этого сделать; с теми сооружениями, которые он сделал для осады, он напал на Кизик, решив, что этим он одновременно исправит и свою плохую позицию, и недостаток снабжения. Так как при его большом войске у него был избыток в людях, то он делал на город нападение всякими способами, отделив гавань двойной стеной и окружив рвами остальные части города. Он насыпал много насыпей, выстроил много осадных машин, башен и «черепах» для таранов, воздвиг осадную машину в сто локтей, с которой поднималась вторая башня с катапультами, бросавшая в город камни и другие метательные снаряды. В гавани две связанные между собой пентеры несли на себе еще башню, с которой выкидывался мост при помощи особого приспособления, когда она приближалась к стенам. Когда у него было все готово, то прежде всего он подвез на кораблях к городу 3000 кизикийцев-пленников, которые, простирая руки к стенам, умоляли пощадить своих сограждан, подвергающихся такой опасности, пока, наконец, военачальник кизикийцев Писистрат не велел со стены им объявить, чтобы они терпеливо выносили случившееся с ними, раз они стали пленными.

74. Когда Митридату не удалась эта попытка, он двинул к стенам бывшую у него на кораблях машину; внезапно с нее упал на стену мост, и по нему четверо воинов перебежали на укрепления. Пораженные вначале этим совершенно новым для них явлением, кизикийцы было немного отступили, но так как за этими четырьмя другие не последовали немедленно, они пришли в себя и столкнули со стены этих четырех, а бросая на корабли огонь и смолу, заставили их грести обратно и отступать, пятясь задом со своим сооружением. Так кизикийцы одержали победу над теми, кто пытался напасть на них с моря. В тот же день была сделана против них третья попытка нападения: с суши были двинуты против них одновременно все осадные сооружения, и кизикийцы попали в тяжелое положение, так как они все время перебегали с места на место, помогая угрожаемым пунктам. В таранах они камнями разбивали бревна, петлями отклоняли в сторону или шерстяными плетенками ослабляли их силу; метательные снаряды с огнем они встречали водой и уксусом, другим же они противопоставляли одежды и ненатянутые куски материй и прекращали их полет; вообще они не упускали ничего, доступного храбрым мужам. Хотя они всем этим бедам противостояли с исключительной стойкостью, однако часть стены у них была сожжена и к вечеру упала. Но никто (из войск Митридата) не успел прорваться через горящие развалины, ночью же кизикийцы тотчас восстановили стену, а возникшая в те же дни сильная буря разбила и остальные сооружения царя.

75. Говорят, что город Кизик был дан Зевсом в качестве приданого за его дочерью Корой; из всех богов кизикийцы почитают ее больше всего. Когда подошел ее праздник, в который они приносят ей в жертву черную корову, за неимением таковой они вылепили корову из хлеба, но вот черная корова приплыла к ним из моря и, пройдя через запоры гавани, вбежала в город и сама совершила путь в святилище и стала у жертвенника. Кизикийцы и принесли ее в жертву, окрыленные лучшими надеждами. Друзья советовали Митридату удалиться, так как город явно под божеским покровительством. Он их не послушался, но удалился на лежащую над городом гору Диндим и с нее стал вести свой подкоп в город, соорудил башни и подкопами расшатал стены. Своих коней, которые тогда были ему бесполезны, ослабевших от бескормицы и охромевших, так как они сбили себе копыта, он отправил окружным путем в Вифинию. Когда они переправлялись через реку Риндак, напавший на них Лукулл взял 15.000 человек пленных, около 6000 коней и много вьючного скота.

Вот что было под Кизиком; в это время Эвмах, полководец Митридата, быстро пройдя по всей Фригии, убил многих римлян с их детьми и женами, подчинил писидов, исавров и Киликию, пока, наконец, один из тетрархов Галатии, Дейотар, не напал на него при его продвижении и многих убил.

76. Вот что было во Фригии; наступившая зима отняла у Митридата возможность подвоза продовольствия также и с моря, если такой вообще был возможен, так что войско его совсем голодало, многие умирали, а некоторые по варварскому обычаю поедали человеческие внутренности; иные же, питаясь травой, заболевали. Их трупы, брошенные поблизости без погребения, вызвали чуму к довершению голода. Однако Митридат упорно держался, надеясь еще, что он возьмет Кизик при помощи тех подкопов, которые он вел с Диндима. Но когда жители Кизика подрыли ему и эти подкопы и сожгли машины и, видя его голод, часто делали вылазки и нападали на врагов, уже ослабевших, тогда Митридат, наконец, задумал бегство, и ночью бежал сам на кораблях в Парос, а его войско — сухим путем в Лампсак. Когда они переходили реку Эсеп, очень сильно разлившуюся, то и от реки, и от нападения Лукулла они понесли большие потери.

Так жители Кизика, несмотря на большие приготовления царя, избежали гибели, благодаря тому, что и они со славою защищались, и Лукулл теснил его голодом. Они установили в честь Лукулла празднества и до сих пор их справляют, так называемые «Лукуллии». Всех бежавших в Лампсак, ввиду того, что они еще были осаждены Лукуллом, Митридат, послав корабли, вывез к себе вместе с жителями Лампсака. Десять тысяч отборных воинов на пятидесяти кораблях оставив в распоряжении Вария, присланного к нему от Сертория в качестве главнокомандующего, а также Александра из Пафлагонии и Дионисия-евнуха, сам с большинством отплыл в Никомедию. Поднявшаяся буря погубила многих и в том, и в другом флоте.

77. Когда Лукулл выполнил свой план войны на суше при помощи голода, он собрал корабли из провинции Азии и передал их бывшим под его начальством полководцам. Отправившись с флотом, Триарий взял Апамею и произвел ужасное избиение апамейцев, сбежавшихся под защиту храмов. Барбас взял Прусиаду около горы, захватил и Никею, так как гарнизон Митридата бежал. Лукулл у Ахейского залива захватил тринадцать неприятельских судов. Вария, Александра и Дионисия он захватил у Лемноса, на пустынном берегу, — на нем показывают жертвенник Филоктету, медную змею, лук, стрелы и панцирь, обвязанный повязками, как воспоминание о его страданиях; он двинулся против них с большим шумом и без всяких предосторожностей, но, так как они спокойно оставались на месте, он приостановил продвижение, подсылая по два корабля, вызывал их, чтобы они выплыли в море. Так как они не двигались, но защищались с суши, он объехал остров на других кораблях и, высадив на него пехоту, загнал врагов на корабли. Но они не вышли в море, боясь войска Лукулла, но плавали около земли; и поэтому, оказавшись под вражескими ударами с обеих сторон, они были переранены, и многие были убиты или бежали. В пещере были захвачены скрывшиеся Варий, Александр и Дионисий-евнух. Из них Дионисий, выпив, как полагают, яд, тотчас же умер; Вария Лукулл приказал убить: он считал, что римлянин и сенатор не должен идти в триумфе. Александра же он сохранил для торжественной процессии. Обо всем этом Лукулл послал доклад в Рим, обвязав послание веткой лавра, как это принято при победах, а сам устремился в Вифинию.

78. Когда Митридат плыл в Понт, его застигла страшная буря; от нее он потерял людей до десяти тысяч и около шестидесяти кораблей; остальные были разбросаны, куда кого буря занесла. Сам царь, так как его царский корабль был разбит бурей, перешел, вопреки советам друзей, на легкое судно морских разбойников; они невредимо доставили его в Синоп, а оттуда он отправился в Амис на буксире и отправил послов к своему зятю, Тиграну, царю Армении, и к своему сыну, Махару, правившему в Боспоре, побуждая и того, и другого оказать ему помощь. А к соседним с ним скифам он велел Диоклу отнести золото и много даров. Диокл же с этими дарами и со всем золотом перебежал к Лукуллу. Лукулл, ввиду своей победы смело двигаясь вперед и подчиняя себе все, что попадалось ему на пути, грабил эту страну. Так как эта область была вообще богатой и долгое время не испытывала войны, то тотчас рабы здесь стали продаваться по 4 драхмы, бык по одной, пропорциональна была стоимость коз, овец, одежды и всего остального. Лукулл окружил и осадил Амис и Евпаторию, которую Митридат построил около Амиса и назвал по своему имени Евпаторией и считал своей резиденцией, а другим войском — Темискиру, которая получила свое имя от одной из амазонок и находится на реке Термодонте. Осаждавшие жителей Темискиры выстроили против них башни, насыпали большие насыпи и вырыли подземные ходы столь большие, что в них под землей большими отрядами вступали друг с другом в рукопашный бой. Жители же Темискиры, сделав сверху в эти ходы отверстия, пускали туда против работающих медведей и других диких животных, а также рои пчел. Те же, которые осаждали Амис, претерпевали другие трудности, так как жители Амиса сильно отбивались от них, часто выбегали из-за стен и вызывали на единоборство. Митридат посылал им большое количество продовольствия, оружия и войска из области кабиров, где он сам зимовал и собирал другое войско. И к нему собиралось до 40.000 пеших и 4000 конницы.

79. С наступлением весны Лукулл через горы двинулся против Митридата. У Митридата были выставлены передовые отряды, чтобы задерживать Лукулла и, тотчас же зажегши огонь, дать ему знать, если что-нибудь случится. Начальником этого сторожевого отряда был у Митридата человек из царского рода, по имени Феникс. Когда Лукулл стал приближаться, он, правда, дал знать Митридату огневым сигналом, но сам со своими силами перешел к Лукуллу. Лукулл, безбоязненно уже пройдя через горы, спустился к Кабире. Когда у него там произошла конная битва с Митридатом, он был побежден и ушел обратно в горы. Начальник же его конницы, Помпоний, был ранен и доставлен к Митридату. На вопрос царя: «Чем бы ты мог отблагодарить меня, если я не лишу тебя жизни?», он ответил: «Если бы ты был другом Лукулла, то очень многим; если бы ты остался Лукуллу врагом, то я не буду даже советовать». Так ответил Помпоний; когда варвары требовали убить его, царь ответил, что он не проявит насилия против доблести, попавшей в тяжелое положение. Не раз он выводил войско, но, так как Лукулл не спускался для боя, он, перейдя перевал, пытался напасть на него. В это время некий начальник, скиф родом, по имени Олкаба, давно уже перебежавший к Лукуллу, спасший во время этой конной битвы многих и за это награжденный Лукуллом допущением к столу полководца, правом высказывать суждения и участвовать в тайных совещаниях, подошел к палатке Лукулла, когда тот в полдень отдыхал, и потребовал, чтобы его впустили. На поясе у него, как всегда, был надет обычный короткий кинжал. Так как его не допустили, он вознегодовал и сказал, что крайне важное дело заставляет его разбудить полководца; но слуги Лукулла ответили, что для Лукулла самое важное сейчас быть здоровым; тогда он тотчас же вскочил на коня и ускакал к Митридату — потому ли, что он покушался на Лукулла и ему показалось, что его подозревают, или под влиянием гнева, считая, что с ним поступили дерзко. Митридату он сообщил о другом скифе, по имени Собадак, что тот собирается перебежать к Лукуллу. Собадак был захвачен.

80. Лукулл же, избегая спускаться в равнину, пока враги превосходили его силой конницы, и не видя другого обхода, нашел в пещере охотника, знающего горные тропы, и, пользуясь им как проводником, по непроходимым дорогам прошел над головою Митридата и спустился вниз, избегая и здесь равнины из-за конницы, и стал лагерем, имея перед собою в качестве защиты овраг, по которому протекал ручей. Чувствуя недостаток в продовольствии, он послал за хлебом в Каппадокию, а с врагами вел все время перестрелку; но, когда несколько из царских отрядов бежало, Митридат, двинувшись из своего укрепленного лагеря, укорами заставил своих солдат повернуть назад и навел на римлян такой страх, что они бежали вверх, в горы, не замечая, что враги остались далеко позади, но каждый думал, что бегущий вместе с ним или следующий за ним позади является врагом: так сильно были они перепуганы. А Митридат разослал повсюду письменные извещения об этой победе. Большую часть своей конницы, при этом наиболее боеспособную, он велел поместить в засаде против тех, которые доставляли продовольствие Лукуллу из Каппадокии, надеясь, что, оказавшись без провианта, Лукулл испытывает то же, что он сам испытавал под Кизиком.

81. План был хорош — отрезать Лукуллу подвоз съестных припасов, которые он мог получать из одной только Каппадокии. Но всадники царя, встретившись с авангардом отряда, доставлявшего продовольствие, в узком проходе и не дождавшись, чтобы они вышли на широкую равнину, сами для себя, как это и естественно в узком проходе, сделали коней бесполезными. За это время и римляне, успев из путевой колонны выстроиться в боевой порядок, одних из воинов царя убили, так как пешим помогла узость прохода, других загнали в горы, третьих рассеяли, обратив в бегство. Лишь немногие ночью прибежали в лагерь, утверждая, что только они одни остались в живых; они распространили преувеличенное представление об этом поражении, которое было немалым. Митридат, узнав об этом раньше Лукулла и считая, что при таком поражении конницы Лукулл тотчас же нападет на него, испугался и задумал бежать; тотчас он сказал о таком своем решении своим друзьям по палатке, а они, прежде чем был дан приказ, еще ночью поспешили каждый выслать свой багаж из лагеря. У ворот столкнулось большое количество вьючных животных; войско увидало все это и узнало кто увозит свой багаж; предполагая, что произошло что-либо еще более страшное, воины со страхом и с негодованием, что им ничего не было объявлено, бросились к укреплениям лагеря, стали их разрушать и разбегаться из равнины во все стороны, безо всякого порядка, куда кто мог, без приказа своего военачальника или ближайшего командира. Митридат, заметив, что происходит беспорядочное и поспешное бегство, выбежал к ним из своей палатки и пытался что-то сказать; но его уже никто не слушал; затертый в толпе и сбитый с ног, он упал. Тогда он вскочил на коня и с немногими ускакал в горы.

82. Узнав об удачном исходе доставки провианта и произошедшей битве, видя бегство врагов, Лукулл послал большое количество всадников преследовать убегающих, а тех, которые еще собирались в лагере, он окружил пехотой и велел в данный момент не грабить ничего, но убивать всех беспощадно. Но когда римские солдаты увидали много золотых и серебряных сосудов и дорогих одежд, они забыли об этом приказании. Даже те, которые вот-вот должны были захватить самого Митридата, ударив по клади одного из мулов, несшего золото, и увидав посыпавшееся золото, занявшись им, набросились на него и позволили Митридату бежать в Команы, откуда он с двумя тысячами всадников бежал к Тиграну. Хотя Тигран не допустил его к себе на глаза, но приказал держать его с почетом, как полагается царю в своих имениях. Тогда Митридат, потеряв совершенно надежду на сохранение своего царства, послал в свой дворец евнуха Бакха с тем, чтобы он убил его сестер, жен и наложниц, каким только путем он сможет. И действительно, они погибли от меча, яда и петли. Видя это, начальники гарнизонов Митридата массами стали переходить на сторону Лукулла, за исключением немногих. Лукулл подчинил их одного за другим, а затем, плывя с флотом, забирал припонтийские города: Амастриду, Гераклею и другие.

83. Синопа еще крепко держалась против Лукулла, и ее жители продолжали неплохо сражаться с ним на море. Когда же он осадил их город, они сожгли более тяжелые из своих кораблей и, взойдя на более быстроходные, бежали. Но Лукулл тотчас же дал свободу городу благодаря сновидению, которое было следующим. Говорят, что Автолик, ходивший вместе с Гераклом походом против амазонок, бурей был занесен в Синопу и овладел городом; у синопцев была чтима его статуя, которую жители Синопы не успели захватить во время бегства, но закрыли ее льняными покрывалами и парусами. Лукулл ничего об этом не знал и даже не предполагал; и вот ему приснилось, что он видит Автолика, позвавшего его. Когда на следующий день эту статую, всю закутанную, принесли к Лукуллу, он велел ее развернуть и увидал точь-в-точь такого, который, казалось ему, явился во сне. Таково было это сновидение. Вслед за Синопой Лукулл заселил и Амис, жители которого тоже бежали морем; он узнал, что город был колонией афинян, когда они были властителями морей, и что он долгое время пользовался демократическим правлением, а потом попал под власть персидских царей; получив затем в силу приказания Александра демократическое правление, он вновь был порабощен понтийскими царями. Лукулл, сочувствуя Амису за все это и соревнуясь с Александром в своих милостях к людям афинского племени, сделал город автономным и поспешил быстро созвать назад жителей Амиса. Так опустошил и вновь заселил Лукулл Синопу и Амис; а с Махарой, сыном Митридата, царствовавшим в Боспоре и приславшим ему золотой венок, он заключил дружбу; от Тиграна же он стал требовать выдачи Митридата. Затем сам он вернулся в провинцию Азию, еще не выплатившую сумм, наложенных Суллой, и установил подать в размере четвертой части с плодов земли, и налоги с рабов и с домов. И он принес победные жертвы, как будто война у него была совершенно закончена.

84. После этих жертвоприношений он двинулся против Тиграна, не выдававшего ему Митридата, с двумя отборными легионами и пятьюстами всадников. Перейдя Евфрат, он продвигался, требуя от варваров только поставки предметов первой необходимости: эти люди с ним не воевали и не хотели нести какие-либо тяготы, пока Лукулл и Тигран не разрешат между собою спора. Тиграну никто не сообщал о вторжении Лукулла, а первый, сказавший ему об этом, был им повешен, так как он счел, что этот человек хочет вызвать среди его городов волнение. Когда же, наконец, он это заметил, он выслал вперед Митробарзана с двумя тысячами конницы, чтобы задержать продвижение Лукулла. Он поручил Манкею охранять Тигранокерту, — этот город, как я указал раньше, царь заложил и выстроил в этом месте в честь себя; сюда собрал он знатнейших лиц своего государства, угрожая при этом, что все то, что они не возьмут с собою, будет конфисковано. Он окружил город стенами высотой 50 локтей, в толще их было устроено много лошадиных стойл; в предместье города он воздвиг дворец с большими парками, с охотничьими левами и озерами. Рядом было воздвигнуто сильное укрепление. Поручив все это наблюдению Манкея, он отправился собирать войско по окружным областям. При первом же столкновении Лукулл тотчас же обратил в бегство Митробарзана и преследовал его, а Секстилий, осадив Манкея в Тигранокерте, тотчас же разграбил дворец, так как он был неукрепленным, а город с его гарнизоном он окружил рвом, поставил машины и подкопами расшатал стены. Вот чем был занят Секстилий.

85. Тигран, собрав 250.000 пехоты и всадников около 50.000, послал из них около 6000 в Тигранокерту; они прорвались через укрепления римлян к гарнизону и, забрав жен царя, вновь возвратились. С остальным войском сам Тигран двинулся на Лукулла. Митридат, впервые встретившийся тогда с ним, советовал ему не вступать с римлянами в сражение, но, окружая их одной только конницей и опустошая землю, постараться довести их до голода тем же способом, как и сам он под Кизиком, доведенный Лукуллом до истощения, потерял без битвы все свое войско. Тигран, посмеявшись над таким его военным планом, двинулся вперед, готовый вступить в сражение. Увидав малочисленность римлян, он с насмешкой сказал о них: «Если это послы, то их много, если же враги, то их чересчур мало». Лукулл, увидав позади Тиграна удобный холм, приказал коннице нападать на Тиграна с фронта, привлекать (внимание неприятеля) на себя и без сопротивления отступать, чтобы ряды варваров при преследовании расстроились; а сам с пехотой незаметно окольными путями двинулся на этот холм. И когда он увидал врагов, растянувшихся в преследовании на большое пространство и чувствовавших себя как бы победителями, а весь их вьючный скот у себя под ногами, Лукулл громко воскликнул: «Наша победа, о мои храбрые воины!» и первый бегом бросился на вьючный скот. Животные тотчас в беспорядке бросились бежать и навалились на пехоту, а пехота на конницу. Сразу бегство стало всеобщим: те, которые в пылу преследования были увлечены на большое расстояние, когда римские всадники, повернувшись, напали на них, были уничтожены, в ряды других ворвались подгоняемые вьючные животные; как обычно бывает при таком множестве, все сталкивались друг с другом, и так как никто не знал, откуда идет на них гибель, то произошло страшное избиение, ибо никто ничего не забирал: с большими угрозами Лукулл запретил им это, так что на расстоянии 120 стадий они, проходя без внимания мимо браслетов и ожерелий, только убивали, пока не настала ночь. Только тогда они повернули назад и стали обирать убитых; теперь Лукулл им разрешил это.

86. Видя со стен Тигранокерты произошедшее поражение, Манкей разоружил всех греков, которые служили у него наемниками, подозревая их (в готовности изменить); они же, боясь ареста, ходили все вместе с палками в руках и вместе же ночевали; а когда Манкей направил против них вооруженных варваров, то они, намотав платье на левую руку вместо щитов, смело напали на них; оружие убитых они распределили между собой. Когда они по возможности собрали его достаточно, они захватили часть стены между двумя башнями и стали звать римлян, находившихся вне стен, и принимали их, когда они поднимались на стену.

Так была взята Тигранокерта и было разграблено много богатств, так как город был выстроен недавно и заселен с великолепием.

87. Тем временем Тигран и Митридат, обходя области, собирали другое войско, главное начальство над которым было поручено Митридату, так как Тигран считал, что перенесенные им несчастия были для него наукой. Они послали и к парфянскому царю, призывая его к себе на помощь. Так как и Лукулл отправил к нему послов и предлагал ему или заключить с ним союз, или не вмешиваться в их взаимную борьбу, то парфянский царь тайно заключил союз с обоими и не спешил прийти на помощь ни тому, ни другому. В это время Митридат готовил оружие в каждом городе и призвал к оружию почти всех армян. Выбрав из них самых лучших — около 70.000 пеших и половину этого числа конных, он остальных отпустил, а этих распределил на отряды и когорты почти так же, как италийское войско, и передал их на обучение понтийским учителям. Когда Лукулл к ним приблизился, то Митридат все пешее войско и большую часть конницы поставил на холме; с остальной же конницей Тигран напал на римлян, занятых собиранием провианта, но был ими разбит. Вследствие этого римляне еще более безбоязненно стали собирать продовольствие возле самого лагеря Митридата и стали тут лагерем. Как-то вновь поднялась большая туча пыли, так как приближался Тигран. Их план был такой, чтобы Лукулл оказался между ними двумя. Заметив это, Лукулл выслал лучших из всадников возможно дальше вступить с Тиграном в сражение и помешать ему развернуть походную колонну в боевой строй, а сам, вызывая Митридата на бой… и окружая лагерь рвом, не стал вызывать его на сражение, пока начавшаяся зима не заставила всех прекратить военные действия.

88. И вот Тигран удалился во внутренние части Армении, а Митридат устремился в Понт, где были еще остатки его царства, имея 4000 собственных воинов и взявши столько же других у Тиграна. Следом за ним двинулся и Лукулл; ему тоже пришлось уйти вследствие недостатка продовольствия. Предупредив его, Митридат напал на Фабия, оставленного здесь Лукуллом главнокомандующим, и, обратив его в бегство, убил 500 человек. Фабий освободил всех рабов, которые были у него в лагере, и в течение целого дня опять сражался с Митридатом; сражение шло с переменным успехом, пока не пришлось поспешно вынести из боя Митридата, пораженного камнем в колено и стрелою под глазом. После этого много дней сохраняли спокойствие: одни — вследствие страха за здоровье царя, другие — вследствие большого количества раненых. Ухаживали за Митридатом агары, скифское племя, пользующиеся змеиным ядом для лечения и поэтому всегда бывшие при царе; к Фабию же прибыл Триарий, другой военачальник Лукулла, со своим войском и принял от Фабия и власть и звание. Немного времени спустя, когда Триарий и Митридат собирались вступить друг с другом в сражение, поднялся такой ураган, которого не помнят, сорвал у того и у другого палатки, подхватил багаж и вьючный скот и из людей некоторых сбросил в пропасть. Тогда оба они разошлись.

89. Но при известии о приближении Лукулла Триарий, стремясь закончить дело до его прихода, еще ночью двинулся к передовым (сторожевым) отрядам Митридата. Долгое время сражение было нерешительным; тогда царь усиленным натиском на своем участке решил сражение и, рассеяв неприятелей, запер их пехоту в болотистой канаве, где они погибли, не имея возможности стоять. Конницу же он преследовал по равнине, энергично стараясь использовать счастливый поворот судьбы, пока какой-то римский центурион, бежавший около него, как раб, не нанес ему в бедро глубокой раны мечом, не надеясь, что сумеет поразить его в спину из-за панциря. Ближайшие к Митридату тотчас же убили его, Митридат же был унесен в тыл, и его друзья поспешно отозвали войско назад, несмотря на блестящую победу. Среди сражающихся возникло смятение и недоразумение при таком бессмысленном отозвании, возник страх, нет ли чего ужасного с другой стороны; узнав, наконец, в чем дело, солдаты окружили тело Митридата на равнине и шумели, пока врач Тимофей, остановив кровь, не показал его с возвышенного места; так было и с македонянами в Индии, испугавшимися за Александра: Александр показался перед ними у храма выздоравливающим. Как только Митридат поднялся, он стал тотчас упрекать тех, которые отозвали войско из битвы, и в тот же день вновь повел войско на римский лагерь. Но римляне в страхе успели уже бежать из него. Когда обирали трупы убитых римлян, то выяснилось, что убито было 24 трибуна и 150 центурионов. Такое число начальников редко когда погибало у римлян в одном сражении.

90. Митридат устремился в Армению, которую римляне теперь называют Малой Арменией, и то, что легко было забирать с собой из продовольствия, он забирал, а неудобное уничтожал, заранее лишая продовольствия подходившего Лукулла. И вот некий римлянин, сенатор, по имени Аттидий, по суду изгнанный из отечества, давно уже пришедший к Митридату и удостоенный его дружбой, был схвачен, так как злоумышлял на его жизнь. Царь казнил его, не считая справедливым подвергнуть пытке человека, бывшего некогда римским сенатором, замешанных же вместе с ним в этот заговор он подверг страшнейшим мучениям. Вольноотпущенников же, которые были соучастниками Аттидия в этом замысле, он отпустил невредимыми, говоря, что они служили своему господину. Когда Лукулл уже стоял лагерем против Митридата, правитель Азии, послав повсюду вестников, объявил, что римляне упрекают Лукулла, что он затягивает войну сверх нужного времени, и что они распускают бывших в его войске солдат и имущество ослушников они конфискуют. Когда это было объявлено, войско все разошлось, кроме немногих, которые, будучи очень бедны и не боясь поэтому объявленного наказания, остались при Лукулле.

91. Таким образом, эта война Лукулла против Митридата не была доведена до твердого и решительного конца. Обеспокоенные отпадением Италии и стесненные голодом, так как на море грабили морские разбойники, римляне решили, что несвоевременно для них вести другую, столь значительную войну, пока не справятся с трудностями. Получив обо всем этом сведения, Митридат вторгся в Каппадокию и укрепил свое собственное царство. Римляне не обращали внимания на такую его деятельность, пока очищали море от пиратов. Но когда оно было очищено и очистивший его Помпей был еще в Азии, они тотчас взялись за войну с Митридатом и послали Помпея в качестве главнокомандующего и в этой войне. Так как мне кажется, что совершенное Помпеем на море являлось преддверием его похода против Митридата, и так как рассказ об этом не встречается ни в каком специальном сочинении, то я считаю нужным включить его в эту часть своей работы и быстро пробежать события, как они происходили.

92. Когда Митридат в первый раз вступил в войну с римлянами и завладел всей Азией, так как Сулла задержался ввиду затруднений в Элладе, то он, полагая, что ему недолго придется владеть Азией, все опустошил, как я указал раньше, а на море допустил морских разбойников, которые вначале плавали, как обычно у пиратов, на небольших и немногочисленных быстроходных судах и грабили; когда же война стала затягиваться, их стало появляться больше, плавали они уже на больших кораблях. Испробовав сладость больших доходов, они не прекратили этого дела и тогда, когда Митридат был побежден, заключил мир и удалился в свое царство. Люди, лишенные вследствие войны средств к жизни, оторвавшиеся от родины и впавшие в жестокую нужду, стали искать себе пропитания не на суше, а на море, вначале на легких разбойничьих судах и полуторках, а затем стали плавать уже на биремах и триерах, причем у них были разбойничьи военачальники, как в настоящей войне. Они нападали на неукрепленные города, стены других городов они или подкапывали, или разбивали, или брали штурмом и разграбляли, а людей побогаче отвозили до пристаней в расчете на выкуп. И эти доходы, обижаясь уже на прозвание пиратов, они называли военным жалованьем. Они имели ремесленников, насильно приставленных и постоянно заготовляли лес, медь, железо, свозя все это вместе. Их дух поднимался от получаемой прибыли; уже не считая своего занятия разбоем, они приравнивали себя к царям и тиранам, считали себя большим военным лагерем и полагали, что, объединившись, они будут непобедимыми; они сами себе строили корабли и производили оружие. Главным местом стоянки для них всех или их лагерем была так называемая Суровая Киликия; но они имели повсеместно гарнизоны и укрепленные пункты, пустынные острова и пристани; но самыми важными пунктами они считали те, которые находились около этой Киликии, скалистой, не имевший гаваней и вздымающейся высокими вершинами. Поэтому они все стали называться общим именем киликийцев, так как это зло, по-видимому, пошло вначале от жителей Суровой Киликии, а потом к ним присоединились сирийцы, жители Кипра, Памфилии, прибрежных стран Понта — одним словом, почти все восточные племена. Видя, что война с Митридатом становится серьезной и затяжной, эти люди, предпочтя действовать, а не страдать, избрали себе для жизни море вместо земли.

93. Таким образом вскоре из них образовались многие десятки тысяч, и они господствовали не только в восточной части моря, но и над всем морем вплоть до Геркулесовых столбов; и уже они были победителями в морском бою над некоторыми из римских полководцев, в том числе над наместником Сицилии, у самых берегов Сицилии. Все пути оказались непроезжими, а вследствие отсутствия обмена страна стала нуждаться в изделиях ремесла. Сами римляне испытывали особенно много бедствий: их провинции находились в тяжелом положении, и сами они, при своей многочисленности, терпели тяжкую нужду. Между тем, им представлялось большим и трудным делом уничтожить столько морских отрядов, так как они были разбросаны кругом по всей земле и морю и им, как морякам, легко было благодаря своему снаряжению ускользать; выступали они не из родной земли, известной всем, и не имели ничего собственного и личного, но только то, что в данный момент попадало под руку. Поэтому война с ними была необычной, не имела ничего закономерного; ничего твердого или ясного; этим она вызывала чувство беспомощности и страха. Мурена попытался вступить с ними в борьбу, но ничего не сделал значительного. Ничего не добился Сервилий Исаврийский после Мурены; даже больше — обнаглевшие морские разбойники стали высаживаться на побережьях Италии, около Брундизия и Этрурии; они захватили в плен ехавших по дороге женщин из знатных фамилий и отобрали у двух преторов их знаки отличий.

94. Не желая больше терпеть такой ущерб и позор, римляне специальным законом выбрали бывшего тогда у них в величайшей славе Гнея Помпея на три года полномочным военачальником на всем море вплоть до Геракловых столбов и прибрежной земли на расстояние от моря на 400 стадий вглубь. Царям и правителям, всем народам и городам они послали приказ всячески содействовать Помпею, а ему самому дали право набирать войско и собирать деньги. И от себя они отправили по набору большое войско, все корабли, которые имели, и дали денег до 6000 аттических талантов. Таким большим и трудным делом считали они овладеть столькими укрепленными стоянками, на столь большом море, в стольких бухтах, когда они умели так хорошо скрываться, легко уходить и вновь незаметно нападать. Никогда еще до Помпея ни один человек не отправлялся в морской поход, облеченный такой властью; у него в данный момент было войско в 120.000 пеших и 4000 всадников, кораблей вместе с полуторками 270, помощников, данных сенатом, которых называют легатами, — 25; между ними Помпей разделил все море и каждому дал корабли, всадников и пешего войска и знаки преторской власти, чтобы каждый из них был полным начальником над той частью моря, которая ему доверена, сам же он как царь царей объезжал их и наблюдал, чтобы они оставались, где были поставлены, чтобы они, преследуя пиратов, не бросались от одного неоконченного дела на другое и чтобы у него повсеместно были люди, которые бы выступали против пиратов и отрезали им возможность перебегать друг к другу.

95. Устроив все таким образом, Помпей поставил начальниками в Иберии и у Геркулесовых столбов Тиберия Нерона и Манлия Торквата, над побережьем Лигурийского и Кельтского моря — Марка Помпония, в Ливии, Сардинии, Корсике и по соседним островам — Лентула Марцеллина и Публия Атилия, для самой Италии — Луция Геллия и Гнея Лентула. Сицилию и Ионийское море охраняли ему Плоций Вар и Теренций Варрон до Акарнании; Пелопоннес и Аттику, Эвбею, Фессалию, Македонию и Беотию — Люций Сизенна, острова и все Эгейское море и прилегающую к нему часть Геллеспонта — Луций Лоллий; Вифинию, Фракию, Пропонтиду и устье Понта — Публий Пизон; Ликию, Памфилию, Кипр и Финикию — Метелл Непот. Так были распределены им предводители, с приказом нападать и защищаться, охранять назначенные места и перенимать бегущих от других полководцев, преследуя их, чтобы они не уходили далеко, не плавали вперед и назад и не затянули бы дела. Сам он объезжал их всех. Осмотрев сначала флотилии в западном направлении в течение сорока дней, он вернулся в Рим. Оттуда он вернулся в Брундизий и, отправившись из Брундизия, в такой же промежуток времени объехал весь восток, поразив всех быстротой плавания и огромностью приготовления. Его слава вызвала такой страх, что морские разбойники, надеявшиеся раньше напасть на него или во всяком случае показать ему, что дело с ними не так-то легко, испугались и ушли из тех городов, которые они осаждали, и бежали в привычные им скалы и бухты. Помпею удалось тотчас же без боя очистить море, а разбойников повсюду постепенно его полководцы захватили в плен.

96. Сам он двинулся в Киликию с войском различных родов оружия и со многими военными машинами, в ожидании, что ему придется применять различные виды битвы и осады при их стоящих на отвесных скалах укреплениях. Но ничего этого не понадобилось: его слава и его приготовления привели в ужас морских разбойников; надеясь, что если они сдадутся без боя, то встретят с его стороны больше милосердия, первыми сдались жители Крага и Антикрага, двух самых больших укреплений, следом за ними горные киликийцы, и затем все подряд стали сдаваться, одновременно сдавая много оружия, отчасти готового, отчасти еще ковавшегося; сдали они и корабли — одни еще в стройке, другие уже спущенные, всю медь и железо, собранные с этою целью, разного рода лес, паруса и канаты, большое количество пленных, которых они держали в цепях: одних — в ожидании выкупа, других — для работы у себя. Из всей этой добычи Помпей лес сжег, корабли увел с собою, пленных отпустил на родину, и многие из них нашли себе там воздвигнутые кенотафы, как над покойниками. Тех же пиратов, которые, казалось, главным образом, не из-за злонравия, но вследствие вызванного войной недостатка средств жизни пошли на такое занятие, он поселил в Малле, Адане и Эпифании, а также и по другим городкам этой Суровой Киликии, которые остались без населения или с редким населением. А некоторых из них он послал в Димы в Ахайе.

Так в несколько коротких дней Помпею удалось окончить войну с пиратами, о которой думали, что она будет очень трудной. Кораблей, захваченных силой, он взял 71, сданных ими самими — 306, а городов, укреплений и других пристаней — 120. Разбойников же в битвах было убито и захвачено до десяти тысяч.

97. Когда эта операция была закончена так быстро и сверх всякого ожидания, римляне, безмерно превознося Помпея, когда он был еще в Киликии, выбрали его начальником для войны с Митридатом с теми же полномочиями, чтобы он, будучи неограниченным начальником, мог воевать и заключать мир, где хочет, и кого хочет делать друзьями римского народа или считать врагами. Они дали ему право распоряжаться всем войском, которое находится вне пределов Италии. Никогда еще никому ничего подобного раньше не было дано. Может быть, за это его и называют Великим. Ведь и прежними полководцами война с Митридатом не раз уже была окончена.

И вот Помпей, быстро собрав войско из Азии, стал лагерем на границах царства Митридата. У Митридата было отборное местное войско — 30.000 пехоты и 3000 всадников. С ним он занял передовые позиции в своей стране. Так как эти места опустошил Лукулл, то ему трудно было снабжаться провиантом. Поэтому многие решались перебежать к неприятелю. И тех, которых Митридат ловил, он вешал, выкалывал глаза и сжигал. Случаи побегов стали доставлять ему меньше беспокойства вследствие страха наказаний, но недостаток продовольствия продолжал его мучить.

98. Поэтому он отправил к Помпею послов, желая узнать, на каких условиях может быть прекращена война. Помпей сказал: «Если ты передашь нам перебежчиков и отдашь себя в наши руки». Узнав об этих требованиях, Митридат сообщил о них перебежчикам и, видя их испуг, поклялся, что у него с римлянами никогда не будет мира вследствие их алчности и что он никого не выдаст и не сделает ничего, что не было бы к их общей пользе. Так он сказал; а Помпей, устроив засаду из конницы, послал другую часть открыто против передовых отрядов царя, чтобы их беспокоить; он им велел… вызывать на бой и отступать, как будто они были разбиты… пока находившиеся в засаде, перехватив их, не обратили их в бегство. Возможно, что с бегущими они ворвались бы в лагерь, если бы царь, испугавшись этого, не вывел свою пехоту. Тогда римляне отступили. Таков был исход первой пробы столкновения Помпея и Митридата друг с другом и конного сражения.

99. Теснимый недостатком продовольствия, царь вынужден был отступить и дал Помпею возможность вступить в его царство, надеясь, что, сидя в этой опустошенной стране, Помпей будет терпеть такие же лишения. Но Помпей имел у себя в тылу подвозной рынок; обойдя Митридата с востока, он провел линию укреплений с гарнизонами и лагерями на протяжении 150 стадий и выкопал ров, не давая ему с легкостью получать продовольствие. Царь не нападал на Помпея, пока он отрезал его, то ли из страха, то ли по опрометчивости, как бывает со всеми, когда приближается несчастие; страдая опять от недостатка продовольствия, он велел убить всех вьючных животных, которых имел в лагере, сделав исключение только для коней; но этим он с трудом отсрочил решение дней на 50 и, в конце концов, бежал отсюда в глубоком молчании по непроходимым дорогам. Когда же Помпей только с наступлением дня настиг его и захватил его задние отряды, то и тогда, несмотря на настойчивые советы друзей выступить против него, не стал сражаться, только при помощи всадников отразив тех, которые подходили очень близко, вечером стал лагерем в густом лесу. На следующий день он занял место, круто поднимающееся со всех сторон; сюда вела одна только дорога, и ее охраняли четыре отряда; в свою очередь ее сторожили и римляне, чтобы Митридат не мог бежать.

100. С наступлением дня каждый из полководцев стал вооружать свое войско, а передовые отряды стали тревожить друг друга, вступая в сражение на склоне холма. И некоторые из всадников Митридата, спешившись без приказания, стали помогать своим передовым отрядам. Когда же против них появилось большее число римских всадников, то вышедшие без коней всадники Митридата целой толпой бросились в лагерь, чтобы сесть на коней и сражаться с нападающими римлянами при равных условиях. Те, которые вооружались еще наверху в лагере, увидев, что они бегут с криком, не зная, что случилось, и полагая, что они обратились в бегство и что их лагерь взят с обеих сторон, бросили оружие и стали убегать. Так как это место не имело выхода, то они сталкивали друг друга, бросаясь в разные стороны, пока не свалились на острые камни кручи. Так войско Митридата, вследствие опрометчивой поспешности тех, которые без приказания захотели помочь передовым отрядам, было приведено в беспорядок и погибло. Остальное было уже легким делом для Помпея; он стал убивать и захватывать еще невооруженных и запертых на месте, окруженном крутыми скалами. Было убито и захвачено до 10.000, и в его руки попал весь лагерь со всем обозом.

101. Митридат, оттесненный только со своею личной охраной к круче и бежавший, оказался с несколькими наемными всадниками и с тремя тысячами пехоты, которые тотчас последовали за ним в укрепление Синорегу, где у него было спрятано много денег. Он дал подарки и плату за год тем, которые бежали вместе с ним. С 6000 талантов он устремился к истокам Евфрата, чтобы там перейти в область колхов. Быстро двигаясь и день и ночь, он уже на четвертый день перешел Евфрат, в течение трех следующих он стоял на месте и вооружал тех, кто был с ним или к нему подходил. Затем он вторгся в Хотенейскую Армению; там он прогнал хотенейцев и иберов, хотевших помешать ему стрелами и пращами, и перешел реку Апсар. Иберов, живущих в Азии, одни считают предками, другие — колонистами европейских иберов, третьи же — только одноименным с ними племенем: у них ничего нет общего ни по нравам, ни по языку. Митридат перезимовал в Диоскурах — этот город колхи считают доказательством того, что Диоскуры плыли вместе с аргонавтами. Там Митридат задумал не малое дело, и не такое, на которое мог бы решиться человек, находящийся в бегстве: он задумал обойти кругом весь Понт и скифов припонтийских и, перейдя Меотийское болото, напасть на Боспор и, отобрав страну, где властвовал сын его, Махар, оказавшийся по отношению к нему неблагодарным, вновь оказаться перед римлянами и воевать с ними уже из Европы, тогда как они будут в Азии, поставив между собою и ими тот путь, который, как считают, был назван Боспором («путем быка»), потому что его переплыла Ио, когда она, обращенная ревностью Геры в корову, должна была бежать.

102. Как ни фантастичен был план, за который ухватился Митридат, однако он стал прилагать старания его выполнить. Он прошел через земли скифских племен, воинственных и враждебных, частью договариваясь с ними, частью принуждая их силою: так, даже будучи беглецом и в несчастии, он вызывал к себе почтение и страх. Он прошел мимо гениохов, (дружески) принявших его; ахейцев же обратил в бегство и преследовал. Говорят, что когда ахейцы возвращались из-под Трои, они бурей были занесены в Понт и много страдали от варваров, как эллины; они послали на родину за кораблями, но так как на них не обратили никакого внимания, они рассердились на все эллинское племя, и всех эллинов, которых брали в плен, они стали убивать по обычаю скифов, — сначала, в гневе, всех, с течением же времени только самых красивых из них, а потом тех, на кого падет жребий. Вот что рассказывают о скифских ахейцах. Когда Митридат вступил в область Мэотиды, над которой много правителей, то все они приняли его (дружески), ввиду славы его деяний и его царской власти, да и военная сила его, бывшая еще при нем, была значительна; они пропустили его и обменялись взаимно многими подарками; Митридат заключил с ними союз, задумав другие, еще более удивительные планы: идти через Фракию в Македонию, через Македонию в Пэонию, и затем вторгнуться в Италию, перейдя Альпийские горы. Для укрепления этого союза он отдал замуж за наиболее могущественных из них своих дочерей. Когда его сын Махар узнал, что он совершил столь огромный путь в столь короткое время и прошел через столько диких племен и через так называемые «скифские запоры», до тех пор для всех непроходимые, он отправил к нему послов, чтобы оправдаться перед ним, якобы он по необходимости служит римлянам; но, узнав, что Митридат находится в крайнем гневе, он бежал на мыс (Херсонес), находящийся в Понте, сжегши корабли, чтобы отец не мог его преследовать. А когда Митридат послал против него другие корабли, он, предупредив его, лишил себя жизни. Всех его друзей, которых он сам дал ему, когда тот уходил управлять этой страной, Митридат казнил; тех же из приближенных своего сына, которые служили ему как личному другу, он отпустил невредимыми.

103. Так обстояли дела с Митридатом; а Помпей сначала преследовал его до страны колхов, затем же, считая, что самому ему никогда не обойти кругом ни Понт, ни Мэотиду и что беглец уже не рискнет приступить к крупной операции, стал обходить страну колхов, интересуясь рассказами о пребывании здесь аргонавтов, Диоскуров и Геракла и особенно желая увидать место страданий, где, по преданию, на Кавказских горах страдал Прометей. Вытекающие с Кавказских гор многочисленные источники несут незаметный мельчайший золотой песок; местные жители, положив в воду длинношерстные шкуры овец, собирают это золото, которое задерживается в их шерсти. Таким, вероятно, было и золотое руно Ээта; когда Помпей ходил по этим историческим местам, одни племена, которые были соседними с царством Митридата, пропускали его; но Ороз, албанский царь, и Арток, царь Иберии, с 70.000 воинов подстерегли его около реки Курна, которая двенадцатью судоходными устьями впадает в Каспийское море после того, как в него впадает много рек и самая большая из них — Араке. Заметив эту засаду, Помпей соединил оба берега реки мостом и, прогнав варваров в густые заросли (они очень искусны вести лесную войну, скрываясь и появляясь незаметно), поставил войско вокруг этих зарослей и поджег их; тех, которые оттуда выбегали, он преследовал, пока все они не прислали заложников и не принесли даров. В Риме он справил триумф и над ними. Среди этих заложников и пленных было много женщин, имевших не меньшие раны, чем мужчины. Считалось, что это амазонки, то ли потому, что амазонки были отдельным племенем, соседним с ними, призванным тогда на помощь, или потому, что вообще воинственных женщин здешние варвары называют именем амазонок.

104. Отсюда, повернув назад, Помпей двинулся на Армению, выставляя против Тиграна обвинение, что он помогал на войне Митридату. Он уже стоял около Артаксаты, обычного местопребывания царя. Тигран не хотел уже больше вести войну. Но у него было несколько сыновей от дочери Митридата, из которых двоих казнил сам Тигран: одного он убил в битве, когда тот начал с ним войну, а другого — на охоте, так как этот сын не оказал помощи отцу, упавшему на землю, но, когда он еще лежал на земле, надел на себя диадему. Третий сын — Тигран, который на этой охоте выказал по отношению к отцу много сочувствия, был им одарен, но немного времени спустя и он оказался ему неверен, вступил в войну с отцом, был побежден и бежал к Фраату, парфянскому царю, только что получившему власть после отца своего Синтрика. При приближении Помпея, сговорившись с Фраатом, который сочувствовал ему и лично стремился заключить дружеский союз с Помпеем, молодой человек бежал к Помпею в качестве молящего о защите, хотя он и был внуком Митридата. Но среди варваров Помпей пользовался великой славой справедливости и верности слову. Полагаясь на эти качества, прибыл к Помпею и отец-Тигран, даже не известив заранее вестником о своем прибытии, во всем поручив себя справедливости Помпея, и с тем, чтобы обвинять сына. Когда по приказанию Помпея в виде чести вышли ему навстречу трибуны и начальники конницы, то свита Тиграна, убоявшись, что его прибытие не было заранее возвещено, бежала назад, но Тигран двинулся дальше и приветствовал Помпея как более могущественного, по варварскому обычаю, земным поклоном. Некоторые говорят, что он был приведен ликторами, так как Помпей послал за ним. Каким бы образом он ни пришел, он оправдался относительно произошедшего; самому Помпею он дал 6000 талантов, солдатам из его войска по 50 драхм каждому, центуриону по 1000, а военным трибунам по 10.000.

105. Помпей простил ему все бывшее раньше и примирил его с сыном и в качестве третейского судьи решил, чтобы сын правил Софеной и Гордиеной, которые теперь как раз называются Малой Арменией, а отец — всей остальной Арменией, причем этот сын должен быть его наследником. Те же земли, которые он приобрел, Помпей велел ему отдать назад. Ему пришлось отдать Сирию от Евфрата до моря, так как Тигран завладел и этой страной и частью Киликии, изгнав Антиоха, который имел прозвище «Благочестивый». Те из армян, которые покинули Тиграна, когда он направился к Помпею, относясь к этому с подозрением, убеждают сына Тиграна, когда он еще находился у Помпея, напасть на отца. Но он был схвачен и закован в цепи, и так как за это время он возбуждал парфян против Помпея, то он был проведен за колесницей победителя во время триумфа и затем казнен. Помпей же, считая, что им окончена вся война, основал в том месте, где он победил в битве Митридата, город, который в ознаменование подвига был назван Никополем; город находится в так называемой Малой Армении. Ариобарзану он вернул царство Каппадокийское и сверх того дал Софену и Гордиену, которые он дал было в удел сыну Тиграна; и сейчас эти местности вместе с Каппадокией составляют одну провинцию. Он дал ему и киликийский город Кастабалы и некоторые другие. Ариобарзан еще при жизни передал все царство своему сыну. Много было перемен до Цезаря Августа, при котором и это царство, как и другие, было обращено в провинцию.

106. Помпей, перейдя через Тавр, вступил в войну с Антиохом, царем Коммагены, пока Антиох не заключил с ним дружбы и союза; он начал войну и с Дарием, царем Мидии, пока не заставил его бежать, за то, что тот помогал или Антиоху, или еще раньше Тиграну. Он воевал и с арабами набатеями, царем которых был Арета, и с иудеями, так как их царь Аристобул отпал, пока не взял самый священный их город — Иерусалим. Затем он прошел и без боя покорил римлянам ту часть Киликии, которая еще не была под властью римлян, остальную часть Сирии, которая прилегает к Евфрату и называется Келесирией, Финикией и Палестиной, страну идумеев и итуреев и все другие племена Сирии, носящие разные названия. Он не имел в чем винить Антиоха Благочестивого, который был у него и просил вернуть ему царство его отцов, но он считал, что если он изгнал из этой земли победителя ее Тиграна, то тем самым римляне ее приобрели. Когда он был занят устройством всех этих дел, к нему прибыли послы от Фраата и Тиграна, которые вступили друг с другом в войну; послы Тиграна просили Помпея помочь ему, как заключившему с ним союз дружбы; послы же парфянского царя хотели заключить с римлянами дружеский союз. Помпей, не считая себя вправе воевать с парфянами без решения римского народа, отправил к обоим посредников для улажения недоразумений.

107. Вот чем был занят тогда Помпей; Митридат же закончил свой обход Понта; он захватил Пантикапей, торговое место для европейских купцов у устья Понта, и там на берегу самого пролива убил одного из своих сыновей, Ксифара, за следующее прегрешение его матери. У Митридата было некое укрепленное место, где в тайных подземных хранилищах было скрыто большое количество денег в медных, обтянутых железом сундуках. Стратоника, одна из наложниц или жен Митридата, которая знала тайну этого укрепления и которой был поручен надзор за ним, когда Митридат еще обходил Понт, отдала во власть Помпея это укрепление и выдала тайну этих сокровищ, о которых никто не знал, с следующим единственным условием, чтобы Помпей сохранил жизнь ее сыну Ксифару, если он попадется ему в руки. Помпей, овладев этими деньгами, обещал ей сохранить Ксифара и разрешил ей взять ее собственное имущество. Узнав о случившемся, Митридат убил Ксифара у берега пролива на глазах у матери, смотревшей на это с другого берега, и бросил его тело непогребенным. Так он не пожалел своего сына для того, чтобы причинить мучение погрешившей против него. Затем он отправил послов к Помпею, — он еще был в Сирии и не знал, что тот обошел море, — послы обещали, что он будет платить дань римлянам за свое родовое царство. Когда же Помпей приказал Митридату явиться и самому просить об этом, подобно тому как пришел Тигран, он сказал, что, пока он остается Митридатом, он никогда на это не согласится, но что он пошлет кого-нибудь из своих сыновей и друзей. Вместе с этим он спешно стал собирать войско из свободных и рабов, приготовил много оружия и копий и военных машин, не щадя ни лесу, ни рабочих быков для изготовления тетив (из их жил), и на всех наложил налоги, даже на крайне маломощных. Его служители по сбору налогов чинили многим обиды без ведома Митридата: страдая какой-то болезнью — нарывами на лице, — он обслуживался тремя евнухами, которые только и могли его видеть.

108. Когда прекратилась его болезнь и у него уже собралось войско — 60 отборных отрядов по 600 человек в каждом и много прочего войска, равно и корабли и укрепленные места, которые его предводители взяли за время его болезни, он направил часть своего войска против фанагорийцев в другой торговый пункт около устья с тем, чтобы и с той и с другой стороны держать вход в своих руках. Помпей в это время был еще в Сирии. Тут один из фанагорийцев, Кастор, подвергнутый некогда телесному наказанию царским евнухом Трифоном, напал на Трифона, когда он входил в город, убил его и стал призывать народ вернуть себе свободу. Хотя их крепость была уже занята Артаферном и другими сыновьями Митридата, они обложили вершину горы деревом и подожгли его. Артаферн, Дарий, Ксеркс, Оксатр, сыновья Митридата, и Эвпатра, его дочь, испугавшись пожара, сдались в плен и позволили увести себя. Из них только Артаксерксу было лет 40, остальные же были красивыми юношами. Но дочь Митридата, Клеопатра, оказывала сопротивление. Отец, восхищенный смелостью ее духа, послав много бирем, вырвал ее из рук врагов. И те укрепления поблизости, которые были недавно захвачены Митридатом, под влиянием такого смелого поступка фанагорийцев отложились от Митридата, а именно: Херсонес, Феодосия, Нимфей и все другие по берегу Понта, очень удобные в военном отношении. Митридат, видя частые отпадения и относясь подозрительно к войску, считая его ненадежным из-за трудностей похода и тяжести податей, равно и вследствие недоверия войска к полководцам, терпящим неудачи, послал при посредстве своих евнухов своих дочерей к скифским правителям в жены, прося возможно скорее прибыть к нему с войском. Он послал 500 человек из своего войска, чтобы проводить их. Они же едва отъехали от ставки Митридата, убили везших девушек евнухов из-за всегдашней вражды к евнухам, имевшим силу у Митридата, а девушек отвезли к Помпею.

109. Потеряв столько детей и укрепленных мест и лишенный почти всего царства, уже являясь совершенно небоеспособным, и не рассчитывая добиться союза со скифами, Митридат тем не менее даже тогда носился с планом не ничтожным или соответствующим его несчастиям: он задумал, пройдя через область кельтов, с которыми он для этой цели давно уже заключил и поддерживал союз и дружбу, вместе с ними вторгнуться в Италию, надеясь, что многие в самой Италии присоединятся к нему из-за ненависти к римлянам; он знал, что так поступил и Ганнибал, воюя в Испании, и вследствие этого был особенно страшен римлянам; он знал, что и недавно почти вся Италия отпала от римлян вследствие ненависти к ним и была в долгой и ожесточенной войне с ними и вступила в союз против них со Спартаком — гладиатором, человеком, не имевшим никакого значения. Принимая все это в соображение, он намеревался двинуться в область кельтов. Но хотя этот план, может быть, оказался бы для него блестящим, но его войско колебалось вследствие, главным образом, самой грандиозности этого предприятия; не хотелось им также отправиться в столь длительное военное предприятие, в чужую землю и против людей, которых они не могли победить даже на своей земле. О самом Митридате они думали, что, отчаявшись во всем, он предпочитает умереть, совершив что-либо значительное, как прилично царю, чем окончить свои дни в бездействии. Но пока они оставались при нем и сохраняли спокойствие: ведь даже в несчастиях царь являл себя не как человек ничтожный и презренный.

110. Таково было положение всех дел. Фарнак, которого Митридат из всех своих детей ценил выше всех и часто заявлял, что он будет преемником его власти, составил заговор против отца, то ли испугавшись этого похода и возможности потери всей власти — он считал, что еще теперь можно получить прощение от римлян; если же отец пойдет походом на Италию, то власть будет потеряна везде и совершенно, — или же потому, что у него были другие мотивы и соображения. Когда его соучастники были схвачены и подвергнуты пытке, Менофан убедил Митридата, что не следует, собираясь уже в поход, казнить еще так недавно столь ценимого им сына; он сказал, что подобные перемены — результат войны, с прекращением которой и вое остальное придет в порядок. Убежденный им, Митридат согласился на прощение сына. Но Фарнак, испугавшись какого-либо нового проявления гнева отца и зная, что войско боится этого похода, ночью пришел прежде всего к римским перебежчикам, стоявшим лагерем ближе всего к Митридату, и, преувеличив ту опасность для них, которая им грозит, если они пойдут на Италию, о которой они и сами хорошо знали, и дав им много обещаний, если они останутся с ним, довел их до решения отпасть от отца. Склонив их на свою сторону, Фарнак той же ночью разослал (своих сторонников) по другим, близко находящимся лагерным стоянкам. Когда он договорился и с этими, то с наступлением утра сначала перебежчики подняли военный клич, а за ними подхватили этот крик те, которые стояли близко. И флот ответил им такими же возгласами. Может быть, и не все знали, в чем дело, но они все были склонны к переменам, не обращая внимания на <возможное?> несчастие, но рассчитывая всегда на выгоду от переворота. Другие же, не зная о заговоре и полагая, что все уже изменили и что они остаются в одиночестве и вызовут к себе презрение со стороны большинства, стали кричать вместе с другими скорее из страха и необходимости, чем по доброй воле. Митридат, проснувшись от их крика, послал спросить, чего они хотят. Они, не скрываясь, заявили: «Хотим, чтобы царем был его сын, молодой вместо старого, отдавшегося на волю евнухам, убившего уже многих своих сыновей, предводителей и друзей».

111. Узнав об этом, Митридат вышел, чтобы переговорить с ними. Большое число из его личной гвардии перешло к (римским) перебежчикам. Они же отказались их принять, прежде чем они в доказательство своей верности не сделают что-либо непоправимое в знак верности, намекая тем на личность Митридата. И вот они успели убить коня Митридата, когда он бросился бежать, и, считая себя уже победителями, объявили Фарнака царем; кто-то вынес из храма плоский стебель, и Фарнака увенчали им вместо диадемы. Видя все это с высокого открытого места, Митридат стал посылать к Фарнаку одного за другим вестников, требуя для себя права свободного и безопасного выхода. Так как никто из посланных не возвращался, то он побоялся, как бы его не выдали римлянам, и, воздав похвалу своей личной охране и друзьям, которые еще оставались при нем, он отпустил их к новому царю; некоторых из них войско по недоразумению убило. Сам Митридат, открыв тот яд, который он всегда носил с собою в мече, стал его смешивать. Тогда две его дочери, еще девушки, которые жили при нем, Митридатис и Нисса, сосватанные одна за египетского царя, другая за царя Кипра, заявили, что они раньше выпьют яд; они настойчиво этого требовали и мешали ему пить, пока не получили и не выпили сами. Яд тотчас же подействовал на них, на Митридата же, хотя он нарочно усиленно ходил взад и вперед, яд не действовал вследствие привычки и постоянного употребления противоядий, которыми он всегда пользовался как защитой от отравлений; они и сейчас называются «Митридатовым средством». Увидав некоего Битоита, начальника галлов, Митридат сказал: «Большую поддержку и помощь твоя рука оказывала мне в делах войны, но самая большая мне будет помощь, если ты теперь прикончишь мою жизнь; ведь мне грозит быть проведенным в торжественном шествии триумфа, мне, бывшему столь долгое время самодержавным царем этой страны, я не могу умереть от яда вследствие глупых моих предохранительных мер при помощи других ядов. Самого же страшного и столь обычного в жизни царей яда — неверности войска, детей и друзей — я не предвидел, я, который предвидел все яды при принятии пищи и от них сумел уберечься». Битоит почувствовал жалость к царю, нуждавшемуся в такой помощи, и выполнил его просьбу.

112. Так умер Митридат, в шестнадцатом колене потомок персидского царя Дария Гистаспа, в восьмом — того самого Митридата, который отпал от македонян и захватил власть над понтийским царством. Он прожил 68 или 69 лет, из них 57 лет он был царем. Власть перешла к нему, когда он был сиротой. Он подчинил себе соседние варварские народы, и из скифов ему повиновались многие; с римлянами он упорно вел 40 лет войну, в течение которой он часто овладевал Вифинией и Каппадокией; он сделал вторжение в Азию, Фригию, Пафлагонию, Галатию и в Македонию; напав на Элладу, он совершил много великих деяний; над морем он властвовал от Киликии до Ионийского моря, пока, наконец, Сулла не запер его опять в его родовом царстве, после того как Митридат потерял войско в 160.000 человек. Испытав даже столь жестокое поражение, он без большого труда вновь был готов к войне. Он вступал в сражения с лучшими из предводителей; хотя он потерпел поражение от Суллы, Лукулла и Помпея, но часто он и над ними имел большие преимущества и победы. Люция Кассия, Квинта Оппия и Мания Аквилия он взял в плен, возил с собою по всем городам, пока, наконец, первого он не казнил, так как он был виновником войны, а двух последних вернул Сулле. Он одержал победы над Фимбрией, Муреной, консулом Коттой, Фабием и Триарием. Духом он, даже в несчастиях, был велик и не поддавался отчаянию. Он не оставлял ни одного пути, чтобы не попытаться напасть на римлян, даже будучи побежденным. Он вступал в соглашения с самнитами и кельтами, отправлял посольства и к Серторию в Иберию. Раненный часто врагами или по злому умыслу кем-либо другим, он даже в этом случае не прекращал (предприятия), хотя и был уже стариком. Действительно, ни один из заговоров от него не скрылся, даже последний, но, по собственной воле оставив его без внимания, он погиб от него: так низкая душа, получив прощение, оказывается неблагодарной. Он был склонен к убийству и свиреп по отношению ко всем; он убил свою мать и брата и из своих детей трех сыновей и трех дочерей. Телом он был крупен, насколько можно судить по оружию, которое он послал в Немею и в Дельфы; крепок настолько, что до самого конца ездил верхом, мог кидать копья и проезжать в день тысячу стадий, меняя на известных расстояниях лошадей. Он правил колесницей, запряженной сразу 16 лошадьми. Он любил эллинскую культуру, поэтому он знал и выполнял эллинские религиозные обряды; любил и музыку. Будучи столь благоразумен и вынослив, он имея только одну слабость — в наслаждениях с женщинами.

113. Так умер Митридат, получивший прозвище Эвпатора и Диониса. Римляне, узнав об этом, торжественно отпраздновали это событие, считая, что избавились от очень тяжелого врага. Фарнак же послал на триреме труп своего отца Помпею в Синопу, а также тех, кто взял в плен Мания, и многих заложников, сколько у него было от эллинских и варварских городов, прося, чтобы Помпей предоставил ему одному либо наследственное царство, или царство Боспорское, которое и его брат Махар получил от отца их Митридата. Помпей устроил пышные похороны телу Митридата и его слугам поручил похоронить его в царской усыпальнице и положить в Синопе в царской гробнице, восхищаясь его великими подвигами, считая его лучшим из царей своего времени. Фарнака, избавившего Италию от больших затруднений, он сделал другом и союзником римлян и дал ему Боспорское царство, кроме области Фанагорийской: фанагорийцев он сделал свободными и автономными, так как первыми именно они, когда Митридат стал крепнуть и заготовлял себе корабли и другое войско и держал в своих руках укрепленные пункты, решились восстать против него и тем подали пример другим отпасть от него и оказались, таким образом, виновниками гибели Митридата.

114. Сам Помпей, одной этой войной уничтожив могущество морских разбойников и великого царя и счастливо проведя сражения, — если не считать Понтийской войны, — с колхами, албанцами, иберийцами, армянами, мидийцами, арабами, иудеями и другими восточными народами, раздвинул власть римлян до Египта. В самый же Египет он не пошел, хотя там происходило восстание против царя и царь Египта призывал его, посылая ему подарки, деньги и одеяние для всего войска. Не пошел он, или боясь силы еще процветающего царства, или остерегаясь зависти врагов, или предостерегающего указания прорицания, или по другим основаниям, которые я изложу, рассказывая о египетских делах. Из завоеванных народов он одних оставил автономными за оказанную военную помощь, других он подчинил римлянам, а третьих передал под власть царей, отдав Тиграну Армению, Фарнаку Боспор, Ариобарзану Каппадокию и все другие области, о которых я сказал раньше. Антиоху из Коммагены он отдал Селевкию и все другие области Месопотамии, которые он захватил во время набега. Он назначил и тетрархов над галло-греками, — это нынешние галаты, соседи Каппадокии, — Дейотара и других, над Пафлагонией Аттала, а над колхами Аристарха. В Команы он назначил великим жрецом богини Архелая, так как эта власть равна царской, а фанагорийца Кастора назвал другом римского народа. И другим он дал много земель и денег.

115. Он основал города: в Ближней Армении — Никополь, в память одержанной победы в Понте — Евпаторию, которую основал сам Митридат Эвпатор и по своему имени назвал Евпаторий; когда она перешла на сторону римлян, он ее опустошил и разрушил. Помпей же ее восстановил и назвал Магнополем. В Каппадокии он восстановил город Мазак, вконец разрушенный войною. Много других городов, разрушенных или поврежденных войною, он отстроил и в Понте, и в Палестине, и в Келесирии, и в Киликии, где он, главным образом, и поместил морских разбойников, и город, который издревле назывался Солами, ныне стал Помпейополь. В Талаврах, городе, где Митридат имел свою сокровищницу для утвари, было найдено две тысячи кубков из так называемого оникса, украшенных золотом, много чаш и больших сосудов и рогов для питья, украшенных лож и кресел, конской сбруи, нагрудников и седел, — все они были украшены драгоценными камнями и золотом. Их прием из-за большого количества затянулся на тридцать дней. Некоторые из вещей были времени Дария Гистаспа, другие из царства Птолемеев — те, которые Клеопатра оставила кеосцам, а кеосцы отдали Митридату. Некоторые же заказал сам Митридат и собрал их сюда, так как он был любителем красоты и в утвари.

116. В конце зимы Помпей роздал награды войску, на каждого воина по 1500 аттических драхм и соответственно больше их начальникам; говорят, что всего было (роздано) 16.000 талантов. Сам он, спустившись к Эфесу, поплыл в Италию и поспешил в Рим, отпустив в Брундизии все войско по домам. Этим в высшей степени демократическим поступком он поразил римлян. Когда он приближался к Риму, жители постепенно выходили навстречу ему, дальше всех молодежь, а за ней люди разного возраста, кто насколько мог, а сверх всех и сенат, удивляясь его подвигам: ведь никто еще никогда не побеждал столь могущественного врага, не захватывал столько и столь великих народов и не доводил власть римлян до пределов Евфрата. С блеском и славой, как никто до него, имея от роду всего 35 лет, он в течение двух дней совершил триумф над многими народами из Понта и Армении, Каппадокии и Киликии, из всей Сирии; тут были и албанцы, и гениохи, и скифские ахейцы, и восточные иберийцы. Он привел в гавани 700 целых кораблей, а в торжественном шествии триумфа двигались колесницы, и носилки, украшенные золотом, и другие вещи, пестро разукрашенные, и ложе Дария Гистаспа, и трон самого Митридата Эвпатора. Он велел нести и его скипетр и изображение в 8 локтей величиной, сделанное из литого золота, и серебра в чеканной монете 75.100.000 драхм; двигалось бесконечное число повозок с оружием и носами кораблей и огромное количество пленных и морских разбойников; никто из них не был закован и все шли в их национальных одеждах.

117. Впереди колесницы самого Помпея шли те, которые были сановниками, детьми или военачальниками побежденных царей; одни из них были пленниками, другие даны в качестве заложников — всего 324. Тут был и Тигран, сын Тиграна, и пять сыновей Митридата: Артаферн, Кир, Оксатр, Дарий и Ксеркс, и его дочери Орсабарис и Эвпатра. Шел и властитель колхов Олфак, и иудейский царь Аристобул, и правители киликийцев, и царственные женщины скифов, три предводителя иберов и два — албанцев, а также Менандр из Лаодикеи, бывший у Митридата начальником конницы. Тех же, которых тут не было, несли в изображениях, представлявших Тиграна и Митридата, как они сражались, были побеждены и бежали. Было изображено, как был осажден Митридат и как он в тиши ночной бежал. А в конце было показано, как он умер, и были нарисованы его дочери-девушки, которые предпочли умереть вместе с ним; были нарисованы и его сыновья и дочери, умершие раньше его; тут же были изображения варварских богов в их местных одеяниях. Несли также и плакат, на котором было написано: «Кораблей с медными боевыми носами взято в плен 800; городов основано в Каппадокии 8, в Киликии и Келесирии 20, в Палестине — ныне называемая Селевкида. Побеждены цари: Тигран армянский, Арток иберийский, Ороз албанский, Дарий мидийский, Арега — набатей, Антиох из Коммагены». Вот что гласила эта надпись. Сам же Помпей ехал на колеснице, украшенной драгоценными камнями, в одеянии, как говорят, Александра Македонского, если только это правда; кажется, он нашел его в сокровищах Митридата: кеосцы получили его от Клеопатры. За его колесницей следовали воевавшие вместе с ним его полководцы — одни верхом на конях, другие пешком. Поднявшись на Капитолий, он не казнил никого из пленных, подобно другим, справлявшим триумфы, но на государственный счет отослал их на родину, кроме лиц царского рода. Да и из них один только Аристобул был немедленно убит, а впоследствии Тигран. Таков был его триумф.

118. Так римляне подчинили себе Вифинию и Каппадокию и все соседние с ними племена, живущие до Эвксинского Понта, воюя с царем Митридатом приблизительно в течение 42 лет. Во время этой же войны они в стремительности победы захватили и те места Киликии и Сирии, которые им никогда не принадлежали: Финикию и Келесирию, Палестину и центральные земли до Евфрата, никогда не принадлежавшие Митридату; на них наложили дань — на одних немедленно, на других немного позже. Пафлагонию, Галатию, Фригию и соседнюю с Фригией Мисию и, сверх этого, еще Лидию, Карию, Ионию и все другие места Азии, которые прилегают к Пергаму, древнюю Элладу и Македонию они отняли от Митридата и вновь забрали себе; на большинство из этих стран, которые раньше им не платили податей, они наложили дань. Главным образом, из-за этого, как мне кажется, они считали эту войну великою, победу в этой войне называют великой, и Помпея, который командовал в этой войне, они и до сих пор на своем языке зовут «Великим», вследствие большого количества племен, которые он победил и присоединил, и вследствие длительности войны (она тянулась 40 лет), смелости и выносливости самого Митридата, который, как убедились они, во всем способен был с ними померяться. 119. Часто у него было собственных кораблей больше 400, всадников иногда до 50.000 и пешего войска — 250.000, всяких военных машин и метательных орудий — соответственно этому; в союзе с ним были цари и правители Армении и скифов, живущих у Понта, у Меотийского болота и от него по берегам в направлении к Фракийскому Боспору. Он имел сношения и с сильными людьми из римлян, тогда особенно восстававших друг на друга и поднявших восстание против римлян в Иберии; он заключил союз дружбы с кельтами (галлами), собираясь даже этим путем напасть на Италию; он наполнил все море от Киликии до Геркулесовых столбов морскими разбойниками, которые сделали все пути между городами недоступными для сношений и непроезжими и вызвали повсеместно тяжелый голод. Вообще ничего доступного человеческим силам он не пропустил, чтобы своими действиями или планами, так сказать, «не навязать» им это великое движение, которое поднялось тогда с востока до запада, и заставить их воевать с ним вместе или против него, подвергаться нападениям пиратов или страдать от соседства с ним. Настолько одна эта война была велика и разнообразна. Ее окончание принесло римлянам величайшую выгоду: благодаря ей они раздвинули пределы своего владычества от крайнего запада до реки Евфрата. Нет возможности расчленить весь этот рассказ по отдельным племенам, так как действия происходили все вместе и переплетались друг с другом. То, что даже при таких условиях можно было выделить, распределено по существующим частям работы.

120. Фарнак же стал осаждать Фанагорию и соседние с ней города по Боспору, пока, наконец, фанагорийцы, побуждаемые голодом, не вступили с ним в сражение и не были побеждены в битве. Фарнак не причинил им никакого вреда, но, заключив с ними союз дружбы и взяв заложников, удалился. Немного спустя он взял Синопу; задумывая захватить Амис, он вступил в войну с римским военачальником Кальвином, в то время как Помпей и Цезарь пошли войной друг против друга, пока, наконец, Асандр, его личный враг, не изгнал его из Азии, так как римляне были заняты в других местах. Он вступил в сражение и с самим Цезарем, — когда тот, победив Помпея, возвращался из Египта, — около горы Скотия, где его отец победил римлян, бывших под начальством Триария. Побежденный, он бежал с 1000 всадников в Синопу; Цезарь, не имея времени, не преследовал его, но послал против него Домиция. С ним Фарнак заключил мир, передал ему Синопу и был отпущен со своими всадниками. Он велел убить коней к большому неудовольствию всадников и, взойдя на корабли, бежал в Понт; собрав каких-то скифов и савроматов, он захватил Феодосию и Пантикапей. Когда же Асандр по вражде к нему вновь напал на него, то всадники Фарнака, не имея лошадей и не умея сражаться пешим строем, были побеждены, а сам Фарнак, геройски сражаясь один был убит, покрытый ранами, 50 лет от роду и процарствовав над Боспором 15 лет.

121. Так и Фарнак потерял свою власть, и его царство Гай Цезарь дал Митридату Пергамскому, который с большим рвением помогал ему в Египте; теперь эти обе страны стали дружественными, и каждый год сенат назначает в Понт и Вифинию правителя; что касается владений, которые Помпей отдал другим, то Гай Цезарь, хотя и упрекал их владетелей за то, что они сражались против него в союзе с Помпеем, все-таки сохранил за ними, кроме жреческой должности в Команах, которую он взял от Архелая и передал Ликомеду. Но немного спустя все эти земли, как и те, которые были даны во владение Каем Цезарем или Марком Антонием другим лицам, были обращены в римские провинции с того времени, как божественный Август захватил Египет; для этого требовался лишь незначительный предлог. Так как в результате Митридатовой войны римская власть и распространилась на берега Эвксинского Понта и до песков пустынь перед Египтом, от Иберии у Геркулесовых столбов до Евфрата, то и эта победа справедливо названа великой, и начальствовавший в ней Помпей получил прозвание «Великого». Так как они владели и Ливией, простиравшейся до Кирены (самую же Кирену царь Апион, побочный сын рода Лагидов, оставил им по завещанию), то в кругу земель по Средиземному морю им осталось завладеть только Египтом.