I.

Марефа родилась въ юртѣ. Въ юртѣ жила вся семья: дѣдушка, отецъ съ матерью, братья Марефы и молоденькая тетка.

Дѣдушка пасъ козловъ богатаго Абдукадера; одинъ изъ внуковъ, шустрый девятилѣтній Юсуфъ, помогалъ ему, и оба они приносили по лепешкѣ домой. А плата имъ была за лѣто десять тэньгъ, пять лепешекъ въ день,-- три старому и двѣ малому,-- и по парѣ новыхъ муки.

Отецъ работалъ поденщикомъ за одну тэньгу въ день, и трое работниковъ,-- дѣдъ, зять и внукъ,-- кормили себя и остальныя пять душъ, которыя ожидали прихода своихъ кормильцевъ въ убогой, дырявой, отъ дыма почернѣвшей юртѣ, однѣ, какъ мать и тетка,-- за пряжей, другія -- малолѣтки -- за играми, возней и ссорой.

Когда ссора переходила въ драку, мать стаскивала тюбэтейку съ головы одного изъ разодравшихся мальчугановъ и этой же тюбэтейкой шлепала по голой спинѣ драчуновъ; взаимныя ругательства превращались въ неистовый ревъ; къ этому реву присоединялись гнѣвный окрикъ матери и хриплый лай стараго лохматаго пса съ отрубленнымъ хвостомъ; горная куропатка въ испугѣ начинала метаться въ клѣткѣ; перепелка зарывалась въ песокъ, выкрикивая: "бэ-да-на, бэ-да-на!" Но материнская расправа длилась недолго; тюбэтейка, послужившая орудіемъ наказанія, водворялась на бритой головенкѣ хныкающаго сына, и слезы не успѣвали еще высохнуть на черныхъ рѣсницахъ, какъ въ рукахъ у него и соперника его появлялась жирная сдобная лепешка, которая быстро умиротворяла борцовъ, распаленныхъ гнѣвомъ и обидой.

Мать садилась снова около раскрашенной деревянной зыбки, гдѣ, туго, какъ чурбанчикъ, спеленутая, мирно спала Мареф а. Ни крикъ матери, ни ревъ, ни драка шаловливыхъ братишекъ не нарушали ея крѣпкаго сна.

Осенью молоденькую тетку выдали замужъ. Она перешла въ просторную новую юрту Каюмъ-бая {Бай -- богачъ.}. За молодую жену онъ далъ дѣдушкѣ хорошій калымъ: телку, пару ословъ и цѣлую кучу тэньги,-- какъ таинственно сообщилъ Юсуфъ малолѣтнимъ братьямъ, которые слушали его, разинувъ ротъ отъ восхищенія.

По случаю свадьбы молоденькой Афтабъ-Ай въ старой юртѣ шелъ пиръ горой: сварили цѣлый котелъ палау и ребятишки пригоршнями получили достарханъ, а на матери появилась новая, шуршащая, какъ вѣтромъ гонимые сухіе стебли колючки, красная рубашка съ длинными-предлинными рукавами, а на головѣ -- новый платокъ съ разводами. Платокъ на другой же день былъ спрятанъ въ войлочный сундукъ, наполненный всякимъ скарбомъ, но рубаха окончательно замѣнила старую, выцвѣтшую, замасленную, изъ лохмотьевъ которой мать однако умудрялась нашивать заплаты на истрепанные халатишки мальчугановъ.

Mapeф а дѣятельнаго участія въ свадебномъ пирѣ не принимала. Мѣрно раскачиваемая въ зыбкѣ дѣдушкой, она до тѣхъ поръ таращила черные, круглые глазки на его бѣлую бороду и на нѣжно улыбающееся, загорѣлое, все въ морщинахъ и складкахъ лицо, пока сонъ не смыкалъ ея вѣкъ.

Въ старой юртѣ послѣ свадьбы Афтабъ-Ай стало просторнѣе. Но скоро появился еще новый обитатель въ видѣ маленькаго братца. Онъ занялъ такимъ же спеленутымъ чурбанчикомъ мѣсто въ зыбкѣ, а Марефу укладывали на стеганомъ ватномъ одѣялѣ около матери, и материнское молоко она дѣлила съ братцемъ, причемъ кулачокъ ея нерѣдко отпихивалъ сосущаго младенца. Но тотъ своихъ правъ не уступалъ, и въ концѣ концовъ уступить должна была Марефа.

Она быстро научилась ходить и, переваливаясь съ боку на бокъ, какъ утенокъ, шагала по ветхому войлоку, замѣнявшему въ юртѣ полъ.

Хорошенькую дѣвочку всѣ любили, и Марефа въ заскорузлой отъ грязи рубашонкѣ, со спутанными, еще не заплетенными въ мелкія косички, черными волосами, питаясь лепешкой съ кислымъ молокомъ и рѣдко, очень рѣдко супомъ съ рисомъ и бараниной, не имѣя, кромѣ камушковъ, прутиковъ и глиняныхъ шариковъ, другихъ игрушекъ, росла веселой вольной пташкой и счастливо доросла до трехъ лѣтъ.

Однажды отецъ ея Якубъ вернулся съ работы очень рано, а вслѣдъ за нимъ прибѣжалъ, запыхавшись, дѣдушка. При первыхъ словахъ Якуба мать выронила изъ рукъ шитье, поникла головой и заплакала. Видя ея слезы, Марефа обхватила ручонками ея шею и тоже заплакала; заревѣли и мальчуганы. Но дѣдушка сердито крикнулъ на нихъ. Никогда Марефа не видѣла дѣдушку такимъ сердитымъ. Дѣвочка прижалась головой къ головѣ матери, которая продолжала тихо плакать, и съ испугомъ переводила глаза съ отца на дѣдушку.

Якубъ, опустивъ глаза, почтительно стоялъ передъ тестемъ, а дѣдушка говорилъ и благоговѣйно проводилъ руками по своей бородѣ со словами: "Аллахъ! Махаматъ Рассулъ Алла!.. {Магометъ -- посланникъ Божій.} и еще говорилъ: "Урусъ!.. Ямамъ, джидда яманъ!.." {Русскій... Нехорошій, очень нехорошій.}. Потомъ погладилъ Якуба по плечу и назвалъ его "батырь" {Богатырь.}. Якубъ поднялъ голову и обвелъ домочадцевъ самодовольнымъ взглядомъ. Марефа, видя, что отецъ и дѣдушка чему-то радуются, засмѣялась и захлопала въ ладошки. Дѣдъ ласково кивнулъ ей головой, раскрылъ сундукъ и вытащилъ желтыя кожаныя, шелкомъ расшитыя "чембары" {Шаровары изъ окрашенной въ желтый или красный цвѣтъ бараньей кожи.}, ватный халатъ, пару зеленыхъ сафьянныхъ сапогъ съ острыми высокими каблуками и кривую шашку. Все это было довольно ветхое; чембары запачканы бараньимъ саломъ и бурыми кровяными пятнами; клинокъ шашки заржавленъ. Но когда Якубъ, сбросивъ стоптанныя развалившіяся муки, сунулъ босыя ноги въ сапоги съ острыми каблуками и облекся въ пестрый ватный по- тертый халатъ, а поверхъ него натянулъ чембары и опоясался украшеннымъ мѣдными бляхами ремнемъ, на которомъ висѣла шашка, Марефа отъ восторга широко раскрыла глазки и розовый ротикъ.

Якубъ заткнулъ за ременный поясъ еще старый ятаганъ и взялъ изъ рукъ дѣдушки "мултукъ" {Старинное ружье съ подставкой въ формѣ рогатки на оконечности дула.}.

-- Батырь!.. Батырь!-- повторялъ дѣдушка, поглаживая зятя по спинѣ.

-- Батый!.. Батый!-- лепетала Марефа, прыгая на одной ножкѣ около сидѣвшей на войлокѣ матери, которая сквозь слезы съ горделивымъ изумленіемъ глядѣла на мужа. Мальчуганы же, проникнутые благоговѣніемъ, лишились даже слова и молча обступили отца, робко прикасаясь пальцемъ то къ ружью, то къ шашкѣ, то къ желѣзному наконечнику въ видѣ тупого шила, замѣняющаго на каблукахъ шпоры.

Быстрый лошадиный топотъ вызвалъ всѣхъ изъ юрты.

То несся Юсуфка на осѣдланной лошади. Съ крикомъ: "уръ, уръ!" {Воинственный крикъ узбековъ.} подскакалъ возбужденный, раскраснѣвшійся мальчикъ, кубаремъ скатился съ остановившагося коня и окинулъ восхищеннымъ взоромъ отца въ военномъ одѣяніи. Жидкая грива и тонкій хвостъ поджарой, длинноногой лошади были убраны ремешками, на которыхъ висѣли разноцвѣтные камушки и стеклышки; старый, полинялый чепракъ казался на солнцѣ новымъ, и пурпуромъ и лазурью отливало раскрашенное деревянное сѣдло. Прощаніе длилось недолго. Тесть и зять схватились рука въ руку и погладили свободной рукой другъ другу спину; отецъ поласкалъ дѣтей, кивнулъ головой женѣ, которая, закрывъ лицо рукавомъ, медленно раскачивалась изъ стороны въ сторону, стоя у входа въ юрту, вдѣлъ ногу въ короткое стремя, почтительно поддерживаемое Юсуфомъ, и влѣзъ на лошадь. Перекинувъ черезъ плечо ружье, Якубъ взялъ въ лѣвую руку уздечку, а въ правую нагайку.

Съ подобранными колѣнами, перегнувшись впередъ, какъ бы готовый ринуться на врага, Якубъ въ желтыхъ чембарахъ, красной чалмѣ и съ ружьемъ за плечами былъ великолѣпенъ. И долго дѣдушка съ умиленіемъ и гордостью смотрѣлъ ему вслѣдъ; смотрѣла и Мареф а, сидя на плечахъ у дѣдушки, смотрѣли и мальчуганы, тѣсно прижавшись къ нему.

А когда пригорокъ заслонилъ и коня, и всадника, дѣдушка глубоко вздохнулъ, набожно прошепталъ молитву и, обращаясь къ Юсуфу, старшему внуку, торжественно заявилъ, что отецъ его -- большой "батырь"... Храбрый Мурадъ-бэкъ призвалъ его въ свою дружину... И лошадь далъ, и денегъ дастъ послѣ того, какъ "урусъ", который уже пошелъ на Самаркандъ, будетъ побѣжденъ.

-- Урусъ богатъ... У него много денегъ, много халатовъ и много ружей...

Юсуфъ съ разгорѣвшимися глазами слушалъ дѣда и объявилъ, что онъ тоже будетъ "батырь" и каждому русскому отрубитъ голову.

Юсуфъ показалъ рукой, какъ онъ это сдѣлаетъ, и Марефа со смѣхомъ повторила жестъ и, подпрыгивая на плечѣ у дѣда, кричала:

-- Урусъ яманъ!.. Урусъ яманъ!..

Прошло много дней,-- Якубъ не возвращался. Бывало, онъ приносилъ домой тэньгу, а иногда и двѣ тэньги. Теперь никто не приносилъ денегъ, и пары лепешекъ, что сберегали отъ своей скудной трапезы дѣдъ и Юсуфка, не хватало на прокормленіе семьи.

Пастбище близъ юрты высохло. Надо бы для прокорма коровы съ теленкомъ и двухъ осликовъ перекочевать къ водомоинкѣ, что была пониже и гдѣ росла зеленая еще трава; но дѣдушка откладывалъ перекочевку со дня на день,-- все чего-то ждалъ...

А слухи приходили худые. Русскіе вошли въ Самаркандъ. О дружинѣ Мурадъ-бэка -- никакихъ вѣстей. Убитъ ли Якубъ, въ плѣнъ ли попалъ... кто знаетъ!

Ужъ не разсказываетъ дѣдушка послѣ вечерней трапезы,-- кислое молоко съ лепешкой,-- о славныхъ дѣяніяхъ "богатырей", о томъ, какъ цѣлыя полчища враговъ были взяты въ полонъ, какъ селенія одинъ за другимъ сдавались и палау съ жирной бараниной варился въ огромныхъ котлахъ съ утра до ночи и съ утра до ночи "богатыри", упоенные побѣдой, угощались и пировали.

У голодныхъ ребятишекъ при этихъ разсказахъ о вкусныхъ яствахъ слюнки текли, и, чтобы усыпить голодъ, они заводили военную игру и до ночи раздавался ихъ воинственный крикъ: Уръ!.. Уръ!..

Теперь дѣдушка молчалъ, и только тяжкіе вздохи да скорбно-покорные возгласы: Аллахъ!.. Аллахъ!.. срывались съ его устъ.

Марефа не прыгала у него на колѣняхъ, не щебетала, какъ птичка, а, прислонивъ головку къ его полуобнаженной подъ лохмотьями рубахи загорѣлой груди, сидѣла смирно, съ трудомъ открывая тусклые глазки. Плохое питаніе согнало румянецъ съ ея щекъ. Дѣвочка поблѣднѣла, похудѣла; лихорадка донимала ее; донимала лихорадка и мать.

Порой, когда дѣвочка металась въ жару и жалобно стонала въ тяжеломъ лихорадочномъ снѣ, мать выносила ее изъ душной, солнцемъ накаленной юрты и несла ее подъ тѣнь росшаго надъ юртой на откосѣ горы боярышника. Здѣсь у маленькой поточинки было сравнительно прохладно. Мать разстилала на землѣ рваный халатъ мужа, укладывала на него дѣвочку, подложивъ ей подъ голову длинную и круглую, какъ валикъ, засаленную подушку, вѣшала въ защиту отъ палящихъ, сквозь листву пробирающихся солнечныхъ лучей на сукъ боярышника тряпку и, освѣживъ запекшіяся губы дѣвочки холодной водой, уходила въ юрту, гдѣ, слабая и обезсиленная голодомъ и болѣзнью, сама падала,-- какъ подкошенная, на убогую рухлядь, замѣнявшую ей постель. Къ ночи Марефа снова водворялась около матери.

Однажды раздирательный вопль разбудилъ спящую подъ боярышникомъ дѣвочку. Она въ испугѣ приподняла голову, но головка эта безпомощно снова опустилась на подушку.

Внизу, между тѣмъ, раздавались и вопли матери, и плачъ дѣтей, и окрики дѣдушки, и мычаніе коровы.

Въ небольшомъ разстояніи отъ ущелья показались бѣлыя солдатскія рубахи. Дѣдушка съ Юсуфомъ, бросивъ стадо, кинулись къ своей юртѣ. Обезумѣвшая мать заметалась во всѣ стороны, хватая то зыбку, то подушку, то кого-либо изъ ребятишекъ, а дѣдушка съ Юсуфомъ тѣмъ временемъ поспѣшно развязывали и разбирали юрту. Юсуфъ сбѣгалъ подъ гору за ослами и коровой, пасущимися у рѣчки, захватилъ чью-то стреноженную лошадь, и дѣдъ и внукъ, боязливо поглядывая въ ту сторону, откуда ожидали появленія сарбаза {Солдата.} и гдѣ пока все было еще пустынно, уложили юрту и скарбъ на лошадь, посадивъ поверхъ всего мать съ меньшими ребятишками, старшихъ помѣстили на осла, укрѣпивъ по его бокамъ сундуки, сами же сѣли на другого осла и, таща на арканѣ корову, погнали передъ собой осла и лошадь.

Въ паническомъ страхѣ со всей скоростью, на которую были способны ослики и мелкой трусцой поспѣшавшая за ними корова, удалялась семья въ глубь горъ отъ своего кочевья, забывъ объ общей любимицѣ, лежавшей въ жару подъ боярышникомъ. Дѣдушка думалъ, что подъ накинутымъ на голову халатомъ мать скрывала больную дочку, а мать, потерявъ голову, не отдавала себѣ отчета, кто изъ ребятишекъ съ нею на лошади, кто остался съ дѣдушкой, и всѣ ли съ собою захвачены.

Бѣглецы были уже далеко, когда на высотахъ горъ, окаймляющихъ ущелье съ прозрачной рѣчкой на днѣ, забѣлѣлись бѣлыя фуражки.

Солдаты вразсыпную спускались по скату горы. Забытая подъ боярышникомъ дѣвочка смотрѣла на блестящіе штыки, ослѣпительно сверкающіе на солнцѣ, на лошадь, ведомую кѣмъ-то въ поводу. Скала скрывала вожака. Но лошадь съ подрѣзаннымъ широкимъ хвостомъ казалась такая громадная, камни, срывающіеся изъ-подъ ея копытъ, такъ близко подкатывались къ лохмотьямъ, на которыхъ лежала покинутая малютка. Марефа съежилась въ комочекъ; сердце ея затрепетало въ груди, какъ пойманная птичка; взглядъ съ ужасомъ переходилъ отъ штыковъ, рѣжущихъ глазъ своимъ блескомъ, къ лошади, постепенно заслоняемой скалой. Уже только хвостъ одинъ, развѣваемый вѣтромъ, виднѣлся изъ-за скалы, когда по другую сторону этой скалы показался человѣкъ въ бѣлой рубахѣ и въ сдвинутой на затылокъ бѣлой фуражкѣ. Онъ бокомъ, спиной къ дѣвочкѣ, осторожно, не выпуская повода, спускался съ горы. Щебень, камни такъ и сыпались изъ-подъ его ногъ, обутыхъ въ большущіе сапожищи, и самъ онъ казался такимъ огромнымъ, широкимъ, высокимъ, какъ тотъ страшный "адамъ" {Человѣкъ.}, о которомъ въ зимніе вечера разсказывалъ дѣдушка и который явится съ тѣхъ горъ, гдѣ бѣлый червь дѣлаетъ снѣгъ, чтобы съѣсть всѣхъ маленькихъ дѣтей... Дѣвочка потеряла сознаніе.

Солнце заходило за горныя вершины, и тѣни легли на откосы и на быструю студеную рѣчку, когда Марефа, обвѣваемая вечернимъ вѣтеркомъ, очнулась отъ лихорадочнаго забытья. Испарина смочила спутанные волосы и грязную рубашку, прилипшую къ грязному, слабому, худенькому тѣльцу. Тоненькіе, какъ щупальцы жука, слипшіеся пальчики рукъ слабо шевелились; головная боль утихла, и сохнувшій отъ жара языкъ не прилипалъ къ нёбу. Дѣвочка не имѣла силъ подняться, но она чувствовала во всемъ тѣлѣ необыкновенный покой, какъ чувствовала и въ предшествующіе вечера, когда лихорадочный жаръ и бредъ уступали мѣсто испаринѣ и слабости.

Терпѣливо ожидала Марефа прихода матери и спокойно усталыми глазками смотрѣла передъ собой.

Горы и скалы были, какъ всегда, пустынны. Ни одно живое существо, кромѣ орла-стервятника, спустившагося на остроконечную вершину, не виднѣлась вокругъ.

Только снизу отъ рѣки доносился какой-то странный гулъ. Сначала дѣвочка безсознательно воспринимала этотъ гулъ, но мало-помалу она стала прислушиваться. Слышались голоса, трескъ ломаемыхъ вѣтокъ, ржанье лошади. Марефа насторожилась. Побуждаемая не столько тревогой, сколько любопытствомъ, она попыталась приподняться и выглянуть изъ своего зеленаго убѣжища, но тотчасъ же въ смертельномъ ужасѣ опрокинулась на подушку.

Надъ ней, точно выйдя изъ-подъ земли, склонился человѣкъ въ бѣлой рубахѣ съ загорѣлымъ, какъ кирпичъ, краснымъ лицомъ и блестящими глазами. Въ рукѣ онъ держалъ топоръ.

"Адамъ", что ѣстъ дѣтей!-- мелькнуло въ головѣ Марефы.

Она не видѣла добродушно изумленнаго лица человѣка въ бѣломъ, а видѣла только топоръ въ его рукѣ. Этимъ топоромъ онъ сейчасъ отрубитъ ей голову.

Марефа жалобно вскрикнула и зажмурила глаза.

-- Вотъ такъ находка!-- говорилъ, между тѣмъ, человѣкъ въ бѣлой рубахѣ.-- Дѣвчонка!.. Какъ она сюда-попала?..

Солдатикъ опустилъ топоръ на землю и присѣлъ на корточки передъ дѣвочкой.

Онъ попытался взять ее за руку. Дѣвочка выдернула руку и уткнулась лицомъ въ подушку.

-- Ну, ну, не бойсь, не укушу!-- уговаривалъ ее солдатикъ и снова попытался притронуться къ дѣвочкѣ.

Она брыкнула ножкой. Солдатикъ почесалъ себѣ за ухомъ.

-- Ишь ты! Какъ же съ ней быть?-- думалъ онъ.-- Забыли дѣвчонку, оголтѣлые... Бѣгутъ, что мыши, безъ памяти и разсудка. Оченно намъ нужна ихъ рвань...

Онъ презрительно взглянулъ на лохмотья, на которыхъ лежала Марефа.

Дѣвочка не шевелилась. Солдатикъ задумчиво смотрѣлъ на нее.

-- И грязи-то что на ней!.. Господи Боже мой!.. Поди, съ самаго рожденія мать ейная ее не мыла...

Солдатикъ снова почесалъ за ухомъ. Подумалъ, подумалъ, всталъ, рѣшительно сунулъ топоръ за голенище сапога и взялъ Марефу на руки.

Дѣвочка дико завизжала и забрыкалась руками и ногами.

-- Ну, ну, не замай!.. Не помирать же тебѣ, когда родная мать тебя бросила!-- увѣщавалъ ее солдатикъ.

Дѣвочка не унималась и неистово визжала, пока не убѣдилась, что всѣ попытки вырваться изъ рукъ страшнаго "адама" тщетны. Она вдругъ замолкла и неподвижно, какъ зашибленный звѣрекъ, оставалась на рукахъ солдата.

Онъ спустился со своей легкой ношей съ горы.

-- Ѳедотъ, что несешь?-- раздались веселые окрики товарищей, сидѣвшихъ вокругъ костра, надъ которымъ закипалъ чугунокъ съ кашей.-- Ягненка?.. Давай его сюда...

-- Ягненка...-- Да не простого четвероногаго... Двуногаго!..

Солдатики обступили Ѳедота.

-- Дѣвчонка!.. Ишь ты!.. Вотъ такъ фунтъ!.. Да какая махонькая, что цыпленокъ... Гдѣ нашелъ?-- сыпались со всѣхъ сторонъ восклицанія и вопросы.

Ѳедотъ вкратцѣ разсказалъ, какъ пошелъ къ боярышнику нарубить вѣтокъ, чтобы вскипятить воду и заварить чай своему капитану, а нашелъ дѣвочку.

-- Лежитъ она, братцы, одна одинешенька подъ боярышникомъ... Забыли, вишь, ее...

-- Да живали она?.. Не шелохнется вишь...

-- Жива... Не бойсь, -- говорилъ Ѳедотъ.-- Давеча, какъ я ее на руки взялъ, такъ визжала, что твой поросенокъ...

Дружный хохотъ раздался среди солдатъ. Дѣвочка съ ужасомъ озиралась вокругъ.

-- Не пужайте дѣвчонку,-- замѣтилъ пожилой солдатъ, приближаясь къ Ѳедоту.-- Не привычна она... Православныхъ отроду, поди, не видала... Надо ее къ ротному нести...

-- Къ нему и несу,-- возразилъ Ѳедотъ и двинулся къ одной изъ раскинутыхъ палатокъ.

-- Ты что?-- спросилъ высокій, худой офицеръ, когда Ѳедотъ вошелъ въ палатку.

-- Такъ что, ваше благородье, дѣвчонку принесъ...

-- Какую дѣвчонку?-- съ изумленіемъ спросилъ капитанъ, подходя къ нему.

Ѳедотъ повторилъ свой разсказъ.

Капитанъ съ жалостью смотрѣлъ на Марефу, которая боялась шевельнуться и дико перебѣгала испуганными глазенками съ капитана на его денщика.

-- Что же намъ теперь съ ней дѣлать?-- задумчиво произнесъ капитанъ.-- Надо поискать, куда ушли кочевники, что ее бросили... Посади ее вонъ тутъ,-- капитанъ указалъ на войлокъ у входа въ палатку,-- да накорми ее...

-- Такъ что, ваше благородье,-- осмѣлился доложить Ѳедотъ,-- надо бы ее помыть... Больно грязна...

-- Да, грязна,-- согласился капитанъ.-- Что-жъ, помой...

-- Вымою, ваше благородіе,-- бойко возразилъ Ѳедотъ.-- У ребятъ вода грѣется... Визжать только станетъ... Ей, надо быть, не въ привычку вода-то.

Но Марефа не визжала. Она была словно въ оцѣпенѣніи и дала себя вымыть съ ногъ до головы теплой водой съ мыломъ и завернуть въ солдатскую рубаху. Въ такомъ одѣяніи посадилъ ее Ѳедотъ на войлокъ. На его счастье солдаты, ходившіе на развѣдки, пригнали въ лагерь корову, которую тотчасъ же и подоили. Ѳедотъ, отливъ въ чашку парного молока, поднесъ его дѣвочкѣ. Мареф а жадно прильнула губами къ краямъ чашки.

-- Наголодалась, вишь,-- замѣтилъ Ѳедотъ, присѣвъ передъ нею на корточки и поддерживая у, ея губъ чашку.-- Пей, пей, еще налью...

Но усталость, волненіе, страхъ и непривычное омовеніе теплой водой сдѣлали свое дѣло. Глазки ея осовѣли, начали слипаться, и не успѣлъ Ѳедотъ подложить ей подъ голову мѣшокъ съ сѣномъ и укрыть своей шинелью, какъ бѣдная забытая своими дикарочка заснула сладкимъ, крѣпкимъ младенческимъ сномъ.

Ночь надвигалась. Звѣзды, яркія, крупными алмазами разсыпались по темному голубому небу. Потухали костры, замолкъ говоръ. Утомленные длиннымъ переходомъ по жарѣ солдаты, поужинавъ, укладывались на покой. Но Ѳедотъ урвалъ еще часокъ отъ своего краткаго отдыха. Онъ выстиралъ въ остаткѣ горячей воды грязнѣйшую рубашонку Марефы, выполоскалъ въ рѣчкѣ и, развѣсивъ на колышкахъ для просушки, растянулся, наконецъ, на войлокѣ рядомъ съ дѣвочкой у входа въ палатку, гдѣ на походной кровати спалъ его капитанъ.

Спокойно, мирно для дочери кочевниковъ прошла эта первая ночь у русскихъ. Мирно спала она, мирно спали усталые люди, и только фырканье лошади да слабое звяканье ружья часового, мѣрно шагающаго на своемъ посту, нарушали тишину горнаго ущелья, куда впервые вступила русская нога.

Утро чуть брезжило, когда лагерь зашевелился. Лошадей вели на водопой; палатки складывались; солдаты свертывали шинели и затягивали тяжелые походные ранцы. Капитанъ давно уже всталъ и палатка его убрана, а Марефа все спитъ.

-- Такъ что, ваше благородье, какъ же быть съ дѣвчонкой?-- доложилъ Ѳедотъ.

-- Взять придется... Не бросать же тутъ... Присмотри за ней.

Ѳедотъ почесалъ голову, крякнулъ, бережно поднялъ дѣвочку и понесъ къ вьючнымъ лошадямъ. Здѣсь онъ положилъ ее въ войлочный сундукъ, выбравъ изъ него кое-какія вещи, которыя переложилъ въ другой такой же сундукъ съ походной кроватью капитана,-- оба сундука, какъ переметныя сумы, прикрѣплялись по бокамъ лошади къ вьючному сѣдлу,-- и, взявъ лошадь за поводъ, повелъ ее.

Солдаты взбирались на горы. Восходящее солнце озарило гребни горъ, усѣянные бѣлыми рубахами, и блестками заиграло на ружейныхъ штыкахъ. Бѣлая движущаяся масса разсѣивалась, расползалась... Скоро на вершинахъ не осталось ни одного бѣлаго пятна, и солнце, поднимаясь все выше, заливало палящими лучами полное тишины и безмолвья ущелье, на днѣ котораго только кучки золы отъ костровъ да вытоптанная сухая трава свидѣтельствовали о недавнемъ пребываніи лагеря.

Солдаты ушли уже далеко, давно перевалили они сосѣднія горы и давно ни одинъ человѣческій звукъ не нарушалъ тишины ущелья, когда изъ-за ближайшей надъ покинутымъ кочевьемъ скалы показалась голова Юсуфа. Онъ ползкомъ, пугливо озираясь, вылѣзъ изъ-за скалы и ползкомъ спустился къ утоптанной площадкѣ, гдѣ наканунѣ стояла юрта. Зоркій глазъ маленькаго дикаря мигомъ обозрѣлъ все, что могъ окинуть его взоръ,-- каждый обгорѣлый сучокъ, обрывокъ веревки, донышко разбитой бутылки... Юсуфъ осторожно сползъ къ рѣчкѣ, продолжая тревожно озираться. Въ ущельѣ -- ни души; ни одной души и на гребняхъ горъ. Юсуфъ поднялся на ноги, обернулся къ родной площадкѣ и съ быстротой "сайгака" взлетѣлъ обратно на крутой откосъ. Онъ увидѣлъ на боярышникѣ развѣвающуюся отъ вѣтра тряпку, которою мать защищала отъ солнечныхъ лучей спящую дѣвочку.

-- Марефа!-- крикнулъ мальчикъ.

Никто не откликнулся.

-- Марефа!-- съ отчаяніемъ въ голосѣ кричалъ Юсуфъ.

Онъ подбѣжалъ къ боярышнику и раздвинулъ густыя вѣтви.

На землѣ лежалъ рваный отцовскій халатъ въ такой же неприкосновенности, какъ и тряпка, висѣвшая на деревѣ, но -- Марефа исчезла.

Мальчикъ остолбенѣлъ. Онъ не могъ себѣ представить, чтобы можно было взять дѣвочку и не взять халата, который казался ему страшно цѣннымъ.

-- Не "урусъ" взялъ Марефу, а волкъ -- пришло ему на умъ.

Мальчикъ застоналъ и, закрывъ лицо руками, началъ раскачиваться изъ стороны въ сторону, какъ то дѣлала въ минуты горя мать.

-- Что скажетъ онъ дѣдушкѣ, который сидитъ за горами и ждетъ!..

Мальчикъ отнялъ руки отъ лица и, горестно всхлипывая, тщательно свернулъ халатъ, завязалъ въ тряпку, перекинулъ узелъ за спину и, сгорбившись, какъ старичокъ, поплелся туда, откуда пришелъ.

Всѣ попытки найти родныхъ Марефы остались тщетны. Кочевники бѣжали въ предѣлы Бухары и, гонимые страхомъ передъ русскими, скрылись въ Гиссарскихъ горахъ.

Марефа сдѣлала весь походъ на Китабъ {Городъ въ Бухарѣ.} подъ бдительнымъ попеченіемъ Ѳедота.

День и ночь заботился молодой, веселый солдатикъ о своей находкѣ, какъ онъ продолжалъ называть Марефу. Заботился о ней и капитанъ.

Ѳедотъ, не участвуя въ дѣлѣ и оставаясь въ обозѣ при вьюкѣ, развлекалъ, какъ умѣлъ, дѣвочку, кормилъ, поилъ, игралъ съ ней въ камушки и чурочки, а когда она начинала плакать, что первые дни случалось часто, и жалобно взывать: "Ина!.. ина!.. {Мать.}, онъ бралъ ее на руки и пѣлъ ей пѣсни, и подъ звуки русской пѣсни малютка засыпала. Ни раскаты стрѣльбы, ни грохотъ пушекъ, значеніе чего она, впрочемъ, не понимала, не нарушали тогда ея сна.

Къ Ѳедоту она скоро привыкла; охотно шла къ нему на руки; привыкла она и къ солдатскимъ сухарямъ, которые сначала съ ужасомъ отпихивала, и къ солдатской кашѣ. Но не одинъ Ѳедотъ оберегалъ маленькую кочевницу. Всѣ солдаты принимали въ ней участіе. Она стала любимицей роты, и каждый въ ротѣ старался чѣмъ только могъ побаловать Марефу.

Въ Китабѣ ей накупили цѣлый ворохъ сластей, бусъ и кусокъ бухарской цвѣтной бумажной ткани, изъ которой Ѳедотъ скроилъ и сшилъ, какъ умѣлъ, по фасону старой вылинявшей рубашонки, нѣсколько новыхъ рубахъ съ длинными рукавами.

На возвратномъ пути въ Самаркандъ дѣвочка сидѣла на вьюкѣ, вся увѣшанная бусами, въ новенькой, фольгой расшитой тюбэтейкѣ на головѣ и весело улыбалась шедшимъ рядомъ солдатикамъ, довѣрчиво кивала имъ головой, что-то лепеча на своемъ языкѣ.

Отъ татарина-переводчика, выпытавшаго изъ ея несвязнаго лепета, какъ ее зовутъ, солдаты узнали ея имя и на ходу ласково окликали дѣвочку:

-- А, Марефа!.. Здорово, Марефа!.. Ну, что, какъ живешь, Марефа?

Дѣвочка оглядывалась и улыбалась направо-налѣво.

Она освоилась съ "бѣлой рубахоq" и видѣла въ ней что-то близкое и вовсе не страшное.

Хорошее питаніе, сравнительная чистота тѣла,-- Ѳедотъ попрежнему заботливо умывалъ ее,-- перемѣна воздуха изгнали изнурительную лихорадку. Личико округлилось; на щекахъ, вмѣсто болячекъ отъ грязи, появился здоровый румянецъ; глазки блестѣли.

-- Такъ что, ваше благородіе,-- доложилъ однажды Ѳедотъ, подавая капитану чай,-- дѣвчонка-то наша хоть куда!

-- Хоть куда!-- согласился капитанъ, посматривая на Марефу, сидѣвшую тутъ же у его ногъ на походномъ коврикѣ въ ожиданіи своей чашки чая.

-- Барыня-то наша, поди, удивится такому подарку!-- продолжалъ Ѳедотъ.

-- Да ужъ такого подарка она и не ожидаетъ,-- съ улыбкой замѣтилъ капитанъ.

Передъ вступленіемъ въ Самаркандъ Ѳедотъ позаботился одѣть Марефу въ чистую рубашку, навѣсить на нее бусы, и хорошенькая дѣвочка, сверкая блестящими черными глазками и здоровымъ румянцемъ на смугломъ лицѣ, предстала передъ Ольгой Ивановной, женой капитана.

Русская "маржа" {Женщина.} не сразу покорила маленькую дикарку. Прижимаясь къ Егору Семеновичу,-- такъ звали капитана,-- не выпуская его руки, она отворачивалась отъ жены его и недовѣрчиво, искоса поглядывала на нее.

Но что не могла сдѣлать Ольга Ивановна, сдѣлала Лиза, четырехлѣтняя дочь капитана. Лиза рѣшительно подошла къ дѣвочкѣ и рѣшительно взяла ее за руку.

-- Пойдемъ, я тебѣ свои куклы покажу.

Марефа сначала упиралась, но Лиза увлекла ее, и скоро обѣ дѣвочки, сидя на коврѣ среди разбросанныхъ игрушекъ, живо щебетали, хотя каждая на своемъ языкѣ, но, очевидно, вполнѣ другъ друга понимая.

-- Ты оставишь у насъ Марефу?-- допрашивала въ тотъ же вечеръ Лиза свою маму.-- Никому ее не отдашь?

-- Кому же я ее отдамъ?-- возразила Ольга Ивановна.-- Быть можетъ, когда бухарцы перестанутъ воевать съ нами, кто-нибудь изъ родственниковъ явится за нею...

-- Ахъ, если бы никто не являлся!-- вскрикнула съ жаромъ Лиза.

Желаніе ея исполнилось. Никто не являлся за Марефой, хотя Егоръ Семеновичъ и оповѣстилъ въ туземной части города Самарканда, что имъ найдена въ горномъ ущельѣ близъ селенья Конъ-сай дѣвочка, забытая бѣжавшими кочевниками, и дѣвочка эта будетъ жить у него, пока не проявится кто-либо изъ ея родныхъ...

II.

Прошло пять лѣтъ. Въ майскій прекрасный вечеръ, когда весь Самаркандъ наполняется запахомъ сартовскихъ розъ, обильно благоухающихъ, Ольга Ивановна, въ тѣни большого карагача {Шарообразная, характерная для Туркестанскаго края разновидность ильма.}, варила на сложенной изъ кирпичей низенькой плитѣ варенье изъ бѣлыхъ черешенъ.

На разостланномъ коврѣ близъ кустовъ, сплошь покрытыхъ пышными алыми и бѣлыми розами, сидѣли двѣ дѣвочки, восьми-девяти лѣтъ, обѣ въ одинаковыхъ свѣтлыхъ платьицахъ, одна -- бѣлокурая, другая -- смуглая, черноволосая, и, отбирая изъ корзины лучшія черешни, перекладывали ихъ на блюдо. Ѳедотъ, возмужалый, поплотнѣвшій, но попрежнему расторопный, подкладывалъ подъ плиту щепки и сучья.

-- Двойняшка!-- торжествующимъ голосомъ вскрикнула смуглая дѣвочка, вытаскивая изъ корзины двѣ крупныя сросшіяся черешни.-- Лиза, хочешь?

-- Ты опять выиграешь!-- сказала Лиза, откусывая однако одну изъ сросшихся черешенъ.-- Сегодня я еще помню, а завтра забуду; ты же никогда не забудешь...

-- Да, память у Мариши богатая,-- замѣтила Ольга Ивановна, снимая пѣнки съ кипящихъ ягодъ.

-- Я все помню!-- сказала Мариша, проглатывая оставшуюся на стебелькѣ черешню.

-- Вчера еще она вспоминала, какъ ѣхала съ тобой на вьюкѣ,-- обратилась къ Ѳедоту Ольга Ивановна.-- Вѣрно, ты ей разсказывалъ?.. Гдѣ ей помнить!

-- Да, у насъ съ Марефой не мало о томъ разговоровъ,-- возразилъ Ѳедотъ.

-- Не называй ее Марефа!-- съ неудовольствіемъ замѣтила Ольга Ивановна.

-- Виноватъ... По привычкѣ, значитъ.

Марефа или Мариша, какъ ее нынѣ называли, ласково глядѣла на Ѳедота и Ольгу Ивановну. Она крѣпко любила обоихъ, но Ѳедотъ будто былъ ей ближе. Къ нему и обратилась она теперь.

-- Нѣтъ, если бы Ѳедотикъ и не разсказывалъ мнѣ ничего, я помню... Я помню горы, помню орла, который летѣлъ высоко и точно хотѣлъ схватить меня, когда я лежала подъ деревомъ... Помню, какъ испугалась, когда Ѳедотъ подошелъ ко мнѣ... Помню, у него былъ большой топоръ въ рукѣ... Я испугалась этого топора...

-- А юрту свою помнишь?-- спросила Ольга Ивановна.

-- Такъ, что-то черное... Не знаю что... Помню старика... Онъ бралъ меня на руки.

Мариша запнулась. Тѣнь легла на ея миловидное, но типично узбекское лицо, круглое, нѣсколько плоское, съ выдающимися скулами и толстыми губами.

-- Сегодня я видѣла во снѣ,-- заговорила она, понижая голосъ,-- будто я лежу не на кровати, а на землѣ... Надо мной небо, синее, синее небо... Мнѣ неловко, жестко... Я хочу встать и не могу... Точно кто-то меня держитъ... Вдругъ кто-то зоветъ: "Марефа!" и ко мнѣ подходитъ женщина... Сартянка... На головѣ у нея платокъ... Рукава рубахи длинные... Только все это старое, старое... "Марефа!" -- зоветъ она сначала ласково, потомъ сердито... Я молчу, и мнѣ такъ страшно... Она подходитъ близко, совсѣмъ близко... Я какъ закричу и проснулась...

-- Какой странный сонъ!-- замѣтила Ольга Ивановна.

Дѣвочка помолчала.

-- Это "ина"!-- таинственно прошептала она.

Ольга Ивановна вопросительно взглянула на Ѳедота.

-- Мать, то-есть, по-ейному... Не забыла, вишь, свой языкъ!-- пояснилъ Ѳедотъ.

-- Ты часто видишь такіе сны?-- спросила Ольга Ивановна.

-- Теперь часто... Часто меня кто-то зоветъ: "Марефа!.. Марефа" Я оглядываюсь и вижу женщину съ платкомъ на распущенныхъ волосахъ, въ рубахѣ съ длинными рукавами, или старика съ бѣлой бородой, въ старомъ разорванномъ халатѣ... Они манятъ меня къ себѣ... Иногда грозятъ, будто сердятся...

Марефа замолкла и, опустивъ глаза, разсѣянно перебирала въ корзинѣ черешни. Лиза первая нарушила наступившее молчаніе. Сорвавъ двѣ алыя розы и обломавъ у нихъ шипы, она воткнула одну розу себѣ въ волосы, а другую подала Маришѣ, сказавъ:

-- Воткни и ты себѣ.

Дѣвочка встрепенулась, точно ее разбудили отъ глубокаго сна, машинально протянула руку, но вдругъ хитрая улыбка озарила ея лицо.

-- Беру и помню,-- сказала она, взявъ розу и втыкая ее себѣ въ черные прямые волосы, заплетенные въ короткую толстую косу.

Лиза надула губки.

-- Никогда не забудетъ!-- съ досадой молвила она.

Ольга Ивановна разсмѣялась.

-- Ее не проведешь! Ну, варенье готово... Идемъ чай пить... Дѣвочки, бѣгите домой... Кто скорѣй добѣжитъ!..

Обѣ дѣвочки вскочили съ ковра и взапуски побѣжали.

На другой день Марефа, вставъ раньше Лизы, убрала свою постель, умылась, причесалась передъ маленькимъ зеркальцемъ и отправилась въ садъ за свѣжими розами. Солнце только-что встало; первые косые лучи его золотили верхушки деревъ, не разсѣивая еще утренней прохлады. Нарвавъ цѣлый пукъ розъ, окропленныхъ росой, дѣвочка, сама свѣжая, какъ розанъ, весело возвращалась домой вдоль низкаго глинобитнаго забора, отдѣляющаго садъ отъ улицы.

-- Марефа!-- негромко крикнулъ кто-то.

Дѣвочка остановилась, какъ вкопанная.

Голосъ былъ чужой, незнакомый голосъ. Она осмотрѣлась. Никого нѣтъ.

-- Марефа!-- позвали ее громче.

Дѣвочка подняла глаза. За заборомъ стоялъ "узбекъ" {Узбеки -- представители сельскаго туземнаго населенія, какъ осѣдлаго, такъ и кочующаго; сарты -- городского туземнаго населенія.}. Заборъ закрывалъ его до плечъ. Видно было только голова въ грязной чалмѣ и скуластое, черное отъ грязи и загара лицо съ толстыми, вывороченными губами. Лицо это, хотя и уродливое, выражало добродушіе, даже нѣжность.

Дѣвочка въ ужасѣ отступила шагъ назадъ. Человѣкъ за заборомъ, должно быть, вскарабкался на выступъ, такъ какъ теперь заборъ приходился ему немного выше пояса и не скрывалъ грубой грязной рубахи и засаленнаго ватнаго халата изъ синей бумажной ткани.

-- Марефа!-- повторилъ онъ снова и, не обращая вниманія на ея испугъ, заговорилъ быстро по-узбекски, такъ же быстро и выразительно жестикулируя.

Слова: "кызынка" {Дочь, дѣвочка.}... ина... ата {Отецъ.}... мусульманъ... кафиръ"... {Невѣрный.} отрывочно проникали въ сознаніе остолбенѣвшей дѣвочки.

Человѣкъ за заборомъ продолжалъ еще говорить, любовно протягивая къ ней руки, когда дѣвочка внезапно сорвалась съ мѣста и, прижимая розы къ груди, въ которой безумно колотилось маленькое сердечко, стремительно бросилась бѣжать по направленію къ дому.

Якубъ -- это былъ онъ -- съ изумленіемъ поглядѣлъ ей вслѣдъ: неподдѣльное горе отразилось-было на его лицѣ, но тотчасъ же смѣнилось выраженіемъ угрозы и ярости. Ругательство вырвалось у него съ языка, и онъ исчезъ за заборомъ, бормоча про себя: "Урусъ!.. кафиръ!.." и грозя кому-то кулакомъ.

На верандѣ чайный столъ былъ накрытъ, и Ольга Ивановна сидѣла за самоваромъ, но дѣвочка изъ сада побѣжала на дворъ, гдѣ разсчитывала найти Ѳедота. Не найдя его на дворѣ, она такъ же стремительно побѣжала въ столовую. Здѣсь Ѳедотъ мелъ полъ. Дѣвочка кинулась къ нему, роняя розы, и прерывистымъ голосомъ разсказала о напугавшемъ ее незнакомцѣ. По мѣрѣ того какъ она говорила и повторяла схваченныя на лету слова: "кызынка... ина... ата!" лицо Ѳедота дѣлалось серьезнѣе.

-- Ишь ты!-- говорилъ онъ.-- Вотъ оно какъ... Дѣло -- табакъ!..

-- Постой, я погляжу,-- сказалъ онъ и, поспѣшно выйдя въ переднюю, отворилъ дверь на улицу.

Дѣвочка послѣдовала за нимъ, но не рѣшилась выйти на крыльцо.

На улицѣ никого не было. Ѳедотъ прошелъ вдоль всего забора. Никого. Человѣкъ въ синемъ халатѣ точно провалился сквозь землю.

-- Ушелъ, видно,-- отвѣтилъ Ѳедотъ на нѣмой вопросъ испуганныхъ глазъ дѣвочки.-- Ступай чай пить... Барыня давно кличетъ, и Лизанька ждетъ...

Дѣвочка повиновалась, а Ѳедотъ, лишь только она вышла изъ столовой, не медля, направился въ кабинетъ.

Егоръ Семеновичъ, уже одѣтый, спѣшилъ въ батальонъ и, стоя, допивалъ стаканъ чая, просматривая лежавшія передъ нимъ на столѣ бумаги.

-- Что тебѣ?-- съ неудовольствіемъ спросилъ онъ.

-- Такъ что, ваше благородіе, дѣло съ нашей Марефой неладно...

-- Въ чемъ дѣло?-- отрывисто спросилъ Егоръ Семеновичъ.

Ѳедотъ началъ свой разсказъ.

Егоръ Семеновичъ перемѣнился въ лицѣ.

-- Мнѣ было невдомекъ,-- закончилъ Ѳедотъ,-- а вѣдь цѣлую недѣлю, вижу я, шляется тутъ какая-то образина... Взгляну,-- онъ приложитъ ладони къ животу, кланяется... "Кулдукъ", по-ихнему... Разъ даже заговорилъ... Да я не понялъ...

За окномъ раздался стукъ колесъ. Къ крыльцу подали телѣжку. Егоръ Семеновичъ кивнулъ головой Ѳедоту, взялъ поданную имъ фуражку, забралъ бумаги и торопливо вышелъ.

Ольга Ивановна, вся встревоженная, выбѣжала на крыльцо.

-- Знаю... Некогда,-- сказалъ ей мужъ, вскакивая въ телѣжку.-- Послѣ поговоримъ...

Телѣжка отъѣхала.

-- Откуда и какъ узнали?-- думалъ Егоръ Семеновичъ, сильно взволнованный.

А узнали просто.

Кочевники долго скрывались въ Бухарѣ и Гиссарскихъ горахъ. Наконецъ, убѣдившись, что русскіе, усмиривъ возставшихъ китабскаго и шаарсябзскаго {Китабъ и Шаарсябзъ -- смежные бухарскіе города, ближайшіе къ границѣ нашихъ владѣній.} бековъ, никого не трогаютъ и не селятся на ихъ кочевьяхъ, они малопо-малу стали возвращаться на прежнія мѣста. Прошелъ годъ, другой, прошли пять лѣтъ, жизнь Якубовой семьи протекала мирно.

Попрежнему пасъ дѣдъ козловъ; только теперь помогалъ ему второй внукъ, а Юсуфъ самостоятельно насъ коровъ и быковъ нѣсколькихъ собственниковъ. Самъ Якубъ бѣжалъ изъ стана Мурадъ-бека при первой встрѣчѣ съ русскими, скрываясь то въ одномъ аулѣ, то въ другомъ, пока не обрѣлъ свой аулъ, свою семью. По возвращеніи въ родное ущелье онъ снова принялся за работу поденщика.

Какъ-то разъ онъ отправился на базаръ въ Кара-Тэпэ. Сюда въ опредѣленный день недѣли стекались кочевники ближайшихъ ауловъ. Здѣсь узнавались новости; здѣсь покупалась несложная провизія, потребная для скуднаго прокормленія семей.

Якубъ, купивъ муки, моркови, луку, сала, сидѣлъ въ караванъ-сараѣ {Постоялый дворъ.}, выпивая чашку за чашкой кокъ-чай {Зеленый чай.} и слушая разговоры. Случилось, что въ этотъ разъ на базаръ въ Кара-Тэпэ попалъ сартъ изъ Самарканда. Честь и мѣсто горожанину, который въ глазахъ бѣдныхъ, оборванныхъ кочевниковъ казался знатнымъ, богатымъ и во всемъ свѣдущимъ.

Сартъ былъ словоохотливъ. Разсказывая и быль и небылицу, онъ между прочимъ, какъ животрепещущую новость сообщилъ, что въ домѣ одного "урусъ пулковникъ" живетъ дѣвочка-мусульманка и зовутъ ее Марефа.

Якубъ оторвался отъ кокъ-чая и весь превратился въ слухъ.

-- "Пулковникъ" привезъ ее, когда ходилъ на Китабъ... Одѣваетъ по-русски... Дѣвочка говоритъ по-русски и не знаетъ, что она въ домѣ невѣрнаго, что она мусульманка!-- закончилъ громогласно съ приличными случаю жестами пріѣзжій, очень довольный впечатлѣніемъ, произведеннымъ его разсказомъ на слушателей.

-- Сколько ей лѣтъ?-- возбужденно спросилъ Якубъ.

-- Какъ мнѣ знать?.. Можетъ, семь, можетъ, восемь...

-- Моя дочь, моя дочь!-- возопилъ Якубъ, колотя себя въ грудь, и разсказалъ пріѣзжему то, что уже во всѣхъ подробностяхъ было извѣстно его сосѣдямъ-кочевникамъ,-- какъ забыта была Марефа, когда аулъ бѣжалъ отъ русскаго солдата, какъ посланный на развѣдки Юсуфъ нашелъ только халатъ,-- и всѣ рѣшили, что Марефа утащена волкомъ...

Сартъ поднялся на ноги и торжественно заявилъ, что оставлять мусульманку въ домѣ "невѣрнаго" -- великій грѣхъ, и отецъ долженъ потребовать свою дочь обратно.

Неописуемое волненіе овладѣло слушателями. Проводя обѣими руками по бородѣ, качая головой и вздыхая, они хоромъ повторяли.

-- Грѣхъ!.. Грѣхъ!.. Великій грѣхъ!..

Въ концѣ концовъ, по предложенію сарта, который чувствовалъ себя героемъ дня, Якубъ отправился съ нимъ къ волостному старшинѣ. Цѣлая толпа послѣдовала за ними.

Волостной посовѣтовалъ Якубу отправиться въ Самаркандъ и приказалъ написать удостовѣреніе, что Якубъ-Ходжа-оглы {Сынъ Ходжа.} и есть тотъ самый житель Гуримарскаго ущелья, у котораго пропала дочь Марефа, когда русскіе шли ущельемъ на Китабъ. Волостной приложилъ печать къ написанной бумагѣ, и съ этимъ документомъ за пазухой отправился Якубъ въ Самаркандъ вмѣстѣ съ сартомъ, взявшимъ на себя трудъ и проводника, и совѣтчика.

Болѣе недѣли не рѣшался Якубъ заявить о себѣ, хотя въ первый же день пріѣзда сартъ повелъ его къ дому "пулковника" и украдкой указалъ въ щель забора на бѣгавшихъ по саду дѣвочекъ.

-- Бѣлая дѣвочка дочь русскаго... Черная дѣвочка твоя,-- поучалъ онъ кочевника, никогда не бывавшаго въ городѣ и отъ страха передъ русскими потерявшаго голову.

Нѣсколько дней бродилъ Якубъ съ утра до ночи около дома, гдѣ жила его дочь, иногда спалъ на улицѣ подъ заборомъ, пока, наконецъ, рѣшился заговорить съ дѣвочкой, увидѣвъ ее рано на зарѣ одну въ саду.

Егоръ Семеновичъ вернулся сумрачный изъ батальона и молча сѣлъ за обѣденный столъ, за которымъ съ тревогой ожидала его съ дѣвочками Ольга Ивановна. Марефа ничего не ѣла и пугливо посматривала на молчаливаго хозяина, который тоже будто лишился своего здороваго аппетита.

-- Нельзя ли откупиться?-- замѣтила Ольга Ивановна, когда осталась съ мужемъ одна.

-- Попробую!-- лаконически сказалъ Егоръ Семеновичъ.

На другой день всѣ еще въ домѣ спали, когда во дворъ вошли Якубъ и его пріятель-сартъ въ сопровожденіи переводчика.

-- Спитъ еще баринъ!-- угрюмо заявилъ Ѳедотъ.

Сартъ смиренно возразилъ черезъ переводчика, что они подождутъ. Якубъ униженно поклонился, и всѣ трое присѣли на корточки и просидѣли въ молчаніи, пока ихъ не позвали въ кабинетъ хозяина.

Егоръ Семеновичъ терпѣливо выслушалъ почтительно-витіеватое сообщеніе сарта, переводимое переводчикомъ,-- Якубъ молчалъ и, прижавъ ладони къ животу, весь изгибался въ поклонахъ -- взялъ документъ, приказалъ переводчику прочесть и перевести и затѣмъ медленно произнесъ, обращаясь къ Якубу. Переводчикъ переводилъ каждое слово:

-- Я вѣрю, что ты отецъ Марефы... но Марефа была маленькая, когда бѣжавшіе родители забыли ее, очень маленькая... Она забыла свой аулъ, привыкла ко мнѣ, къ моей женѣ, къ моей дочери, которая любитъ ее, какъ сестру... Ей хорошо у насъ... Я дамъ за нее хорошій "калымъ"...

При словѣ "калымъ" глаза кочевника загорѣлись отъ жадности; но мысль, что мусульманка, родная его дочь, станетъ "невѣрной", пробудила его фанатизмъ. Съ негодованіемъ, забывъ даже робость, онъ твердо заявилъ, что это нельзя, невозможно.

-- Великій грѣхъ!.. Великій грѣхъ!..-- повторялъ онъ упорно.

Нѣсколько часовъ бился Егоръ Семеновичъ, уговаривая, убѣждая, предлагая большую сумму денегъ. Якубъ не сдавался.

Документъ за печатью волостного подтверждалъ права отца на дочь. Ко всему прочему Якубъ сообщилъ, что у его дочери -- шрамъ на лѣвой рукѣ, пониже плеча. Мать несла кипящее молоко и, оступившись, плеснула имъ на руку двухлѣтней дочери. Только слѣпой не примѣтилъ бы глубокаго слѣда отъ ожога на лѣвомъ предплечьѣ Марефы...

Пришлось уступить. Горе овладѣло всей семьей Егора Семеновича. Торопливо нашивая туземные уже теперь наряды своей пріемной дочери, Ольга Ивановна старалась усиленной работой заглушить печаль.

Марефа сначала рыдала, плакала, потомъ вдругъ стихла и безучастно ходила по дому, ничего будто не слыша и не видя.

Якубъ теперь уже неотлучно оставался на дворѣ. Онъ не пытался подзывать къ себѣ дѣвочку, когда она мелькомъ появлялась на заднемъ крыльцѣ, не пытался заговорить съ нею и терпѣливо ждалъ, когда русскій господинъ отдастъ ему его дочь.

День этотъ наступилъ.

Рано утромъ осѣдлалъ Якубъ свою тощую жидкохвостую лошадь и вывелъ ее изъ-подъ навѣса на улицу. Вскорѣ къ крыльцу подвели сильную молодую лошадь -- подарокъ Егора Семеновича Марефѣ. Ѳедотъ прикрѣпилъ къ вьючному сѣдлу по бокамъ лошади два сундучка, наполненныхъ ватными одѣялами, подушками и принадлежностями женской туземной одежды. На сѣдло Ѳедотъ положилъ вчетверо сложенный новый коврикъ, а поверхъ его стеганое ватное одѣяло, притянувъ все это прочно ремнями къ сѣдлу и устроивъ такимъ образомъ мягкое, широкое сидѣнье для дѣвочки. Якубъ жадно смотрѣлъ на богатые подарки его дочери и не отходилъ отъ своей лошади.

Прощанье происходило въ домѣ. Егоръ Семеновичъ вынесъ на рукахъ дѣвочку, уже одѣтую въ туземный костюмъ, самъ усадилъ ее на вьюкъ, самъ накинулъ ей на голову, поверхъ ярко-расшитой тюбэтейки, зеленый дѣтскій халатикъ, защищающій отъ пыли и солнца.

Якубъ тотчасъ же полѣзъ на своего длинноногаго коня и взялъ въ поводъ лошадь дочери, сидѣвшей на вьюкѣ безучастно, неподвижно, какъ каменное изваяніе.

Пыль, поднятая лошадьми, разсѣялась, а Егоръ Семеновичъ и Ѳедотъ все еще стояли на улицѣ и смотрѣли въ ту сторону, гдѣ за густыми садами скрылось бѣдное дитя кочевниковъ.

Ольга Ивановна увела отчаянно рыдавшую Лизу въ комнаты.

-- Увидимъ ли мы нашу Марефу, ваше благородіе!-- произнесъ дрогнувшимъ голосомъ Ѳедотъ.

Егоръ Семеновичъ сомнительно покачалъ головой.

Однако, мѣсяцъ спустя, онъ съ Ѳедотомъ поѣхалъ верхомъ навѣстить Марефу. Но въ Гуримарскомъ ущельѣ онъ ее уже не нашелъ. Куда удалился съ семьей Якубъ, куда перенесъ свое кочевье, гдѣ скрылъ свою дочь отъ поисковъ "урусъ тюря",-- никто не зналъ; и сколько справокъ ни наводили -- на слѣдъ Марефы напасть не могли.