РАЗСКАЗЫ ДЛЯ ДѢТЕЙ СРЕДНЯГО ВОЗРАСТА
Утро брежжетъ. Разсѣиваются ночныя тѣни. Посвѣтлѣли вершины горъ, но склоны ихъ еще полны темени и только кое-гдѣ начинаютъ сѣрѣть скалы, да сѣроватымъ пятномъ выступилъ изъ мглы среди пашни одинокій камень. Небо поблѣднѣло, одна за другой гаснутъ звѣзды. Свѣтлый серпъ мѣсяца таетъ, расплывается, какъ облачко. Все спитъ. Не колышется листъ на деревьяхъ, не колеблется трава. Умолкли цикады. Тявкавшая всю ночь собака заснула, положивъ большую голову съ обрѣзанными ушами на вытянутыя переднія лапы. Ни малѣйшаго шороха. Ночныя птицы, летучія мыши скрылись въ своихъ убѣжищахъ; дневныя пернатыя еще не просыпались. Все неподвижно: и воздухъ, и ивы, и старый халатъ, наброшенный на колъ для устрашенія воробьевъ, стаями вьющихся днемъ надъ пашнею, засѣянной горохомъ. Однѣ говорливыя, слегка серебрящіяся въ утреннихъ сумеркахъ струи горной рѣчонки слышатся среди предразсвѣтной тишины.
Въ закоптѣлой юртѣ Мухамади всѣ еще спятъ, положивъ головы на засаленныя подушки и лежа тѣсно рядомъ подъ выцвѣтшими ватными ситцевыми одѣялами, на такихъ же одѣялахъ, разостланныхъ на землѣ поверхъ войлока. Въ юртѣ помѣщается мужъ, жена, старая бабушка, дочь-невѣста, лѣтъ четырнадцати, и пятеро малолѣтокъ, изъ которыхъ младшій, трехъ лѣтъ, прикорнулъ около матери, а меньшая -- дѣвочка лѣтъ четырехъ -- заползла подъ одѣяло отца и устроилась на его голой загорѣлой груди.
Первой просыпается горная куропатка въ клѣткѣ изъ ивовыхъ прутьевъ, стоящей на землѣ близъ открытаго входа въ юрту. Она расправляетъ перья, торопливо подбираетъ оставшіяся съ вечера зерна джугары {Джугары -- сорго; культурное растеніе, ростомъ стеблей похожее на кукурузу.} и, повертывая вправо и влѣво красный клювъ, начинаетъ осторожно, словно еще спросонья, свое прерывистое, характерное, охотнику знакомое: "ко-ко-ко!.. ко-ко-ко!.."
"Бе-да-на!.. бе-да-наа!" -- отвѣчаетъ ему тоже будто спросонья изъ другой, тряпкою накрытой, клѣтки перепелъ.
На этотъ призывъ поднимаетъ голову Мухамади. Онъ обводитъ сонными глазами юрту, освѣщенную блѣднымъ свѣтомъ занимающагося дня, перекладываетъ съ груди на свою постель спящую дочь и вылѣзаетъ изъ-подъ одѣяла. На немъ, сверхъ затасканной сѣрой полосатой рубахи и такихъ же шальваръ, рваный просаленный халатъ съ разноцвѣтными, отъ ветхости разлѣзшимися заплатами, а на головѣ -- грязная тюбэтейка. Эти лохмотья Мухамади, какъ и всякій обитатель горнаго ущелья, не снимаетъ ни днемъ, ни ночью.
Мухамади -- не старый человѣкъ. Ему нѣтъ еще и пятидесяти лѣтъ. Но лицо его, обвѣтренное, загорѣлое, съ широкимъ плоскимъ носомъ, вывороченными толстыми губами, рѣдкими усами и такою же рѣдкой, лохматой, запыленной бородою, покрыто мелкими морщинами. Грязь наполняетъ борозды этихъ морщинъ, слоями лежитъ на выжженной шеѣ, на красной, какъ кирпичъ, обнаженной по поясъ груди.
Онъ перетягиваетъ подъ рубахой шальвары, обуваетъ на босыя, почернѣвшія отъ пыли ноги стоптанныя, дырявыя муки {Широкая обувь съ голенищами и мягкою подошвою, употребляемая самаркандскими и бухарскими горцами.} и, почесываясь, позѣвывая, выходитъ съ обрывкомъ войлока подъ мышкой изъ юрты.
Востокъ заалѣлся. Тѣни сбѣжали съ горныхъ кряжей. Солнце еще не вышло изъ-за горъ, но позолотило уже ихъ вершины. Мухамади погрузилъ руки въ вырытую близъ поточинки водоемную яму, зачерпнулъ въ горсть воды, пополоскалъ ротъ, провелъ мокрыми руками по бородѣ и обтерся заношенными полами халата. Послѣ этого краткаго, несложнаго омовенія онъ разостлалъ на землѣ войлокъ, опустился на колѣни лицомъ къ западу {Мусульмане средней Азіи, становясь на молитву, обращаются лицомъ не къ востоку, а къ западу, т.-е. по направленію къ Меккѣ.} и, закрывъ лицо руками, совершилъ утренній намазъ.
Проснулись женщины въ юртѣ. Откинувъ одѣяло, Мастюра, жена Мухамади, подняла голову съ подушки, сѣла и дала тощую, потемнѣвшую отъ неопрятности грудь трехлѣтнему Назаркѣ, который принялся сосать, стоя на колѣняхъ. Заспанными глазами она сонно смотрѣла на мальчугана, поправляя обтерханный, порыжѣлый ситцевый платокъ на всклокоченныхъ волосахъ. Круглое ея лицо, несмотря на загаръ и полосы грязи вдоль небольшого носа и рта, несмотря на окрашенные въ черную краску зубы, было довольно миловидно и сохраняло еще нѣкоторую свѣжесть.
Назарка выпустилъ грудь, поднялся съ колѣнъ и выбѣжалъ изъ юрты. Мастюра встала, натянула старый бешметъ на красную, вылинявшую, загрязненную рубаху съ длинными, ниже кистей спускавшимися рукавами, сунула крошечныя ноги въ кожаныя калоши на высокихъ каблукахъ, взяла большую деревянную чашку и пошла доить корову.
Кряхтя, поднялась старая бабушка, кряхтя, вылѣзла изъ юрты и, набравъ сухого помёта, сваленнаго въ кучу близъ юрты, принялась разводить огонь на сложенномъ изъ камней очагѣ. Вскорѣ въ чугунномъ, поставленномъ на очагѣ котлѣ закипѣла бѣлесоватая густая похлебка изъ муки, проса и кислаго молока. Всѣ обитатели юрты были теперь на ногахъ. Одѣяла свернуты и уложены горой къ стѣнѣ юрты; войлокъ и баранья шкура, на которыхъ спали, вытрясены и снова разложены; гладко утрамбованная площадка передъ юртой выметена.
Вся семья сѣла вокругъ похлебки, перелитой хозяйкою изъ котла въ глиняную чашку.
Мухамади разломалъ толстую, увѣсистую круглую лепешку на нѣсколько частей, раздѣлилъ ихъ поровну между домочадцами, первый опустилъ въ густое варево свой кусокъ, служившій одновременно и хлѣбомъ и ложкой, забралъ по возможности больше содержимаго, поднесъ ко рту, откусилъ и снова опустилъ его въ чашку. Его примѣру послѣдовали остальные, причемъ пальцы вмѣстѣ съ лепешкой обмакивались порой въ похлебку, старательно обсасывались и ѣда продолжалась въ сосредоточенномъ молчаніи, прерываемомъ подчасъ хныканьемъ Назарки, который или не поспѣвалъ за другими, или выпускалъ свой кусокъ изъ маленькихъ неумѣлыхъ пальцевъ въ чашку.
Окончивъ завтракъ, Мухамади вытеръ руки о полы халата, тѣми же полами провелъ по бородѣ и усамъ, намоталъ на голову грязную чалму изъ длиннаго куска бязи, погладилъ по головкѣ малютокъ, нѣжно имъ, подобно всякому туземцу, любимыхъ, улыбнулся дочери, взялъ заступъ и, не перекинувшись ни единымъ словомъ съ женою, сѣлъ на осла и уѣхалъ, предоставляя старой бабушкѣ сообщить снохѣ принятое имъ рѣшеніе.
Еще недавно семья Мухамади должна была довольствоваться по утрамъ одною черствою лепешкой, запиваемой ключевою водой, и только вечеромъ, послѣ заката солнца, и то далеко не каждый день, могла позволить себѣ горячую шурпу {Шурпа -- супъ.} изъ риса, моркови, лука и небольшого куска баранины или сала. Но вотъ уже второе лѣто, какъ Мухамади работаетъ поденщикомъ у русскаго тюря {Тюря -- господинъ.}. Поденная плата въ шестьдесятъ копеекъ тэньгой {Тэньга -- серебряная бухарская монета равна 15 копейкамъ.} -- большая плата для полукочевника, который привыкъ считать деньги не рублями, не тэньгою даже, а чоками {Мѣдная бухарская монета: 16 чокъ = 5 к.}, и на долю котораго, когда онъ въ кабалѣ у мѣстнаго кулака, даже и чоковъ перепадаетъ весьма мало. Мухамади, владѣвшій раньше только дырявою закоптѣлою юртой, ватными одѣялами, принесенными послѣ свадьбы женой, да однимъ годовалымъ жеребенкомъ, съ тѣхъ поръ, какъ у него завелась тэньга, купилъ корову, осла, приторговалъ пару быковъ, за которыхъ уже внесъ половину платы, оросилъ близъ рѣчки пашню подъ люцерну, засѣялъ горохомъ полоску земли, вспахалъ подъ пшеницу полъ-танапа {Бухарскій танапъ -- приблизительно 1/4 десятины.} на склонѣ горы и, сдѣлавшись такимъ образомъ собственникомъ какъ домашняго скота, такъ и небольшого клочка земли, который онъ мечталъ современемъ увеличить, сталъ питаться лучше, а получивъ порядочный калымъ за молоденькую, хорошенькую дочь, сталъ подумывать о женитьбѣ на второй женѣ, для чего уже въ свою очередь приготовилъ калымъ.
Выборъ его палъ на молодую еще сестру Мастюры, недавно овдовѣвшую и оставшуюся на попеченіи своего отца съ единственнымъ сыномъ Бадалемъ, мальчикомъ лѣтъ одиннадцати, къ которому перешло отцовское наслѣдство: юрта, корова, пара лошадей, быковъ и нѣсколько танаповъ земли. Мухамади надѣялся, что свекоръ, отдавъ за него Фатьму (такъ звали вдову), передастъ ему, за отсутствіемъ ближайшихъ родственниковъ со стороны покойнаго зятя, опеку надъ Бадалемъ, и тогда юрта, лошади, быки, земельная собственность перейдутъ въ его временное владѣніе.
Наканунѣ описываемаго утра онъ сообщилъ старой бабушкѣ, своей матери, брачныя свои предположенія. Старая Саламатъ, всю жизнь покорная, послушная сначала, ребенкомъ, отцу, потомъ выбранному для нея отцомъ мужу, затѣмъ, послѣ смерти мужа, старшему сыну, въ которомъ души не чаяла, одобрила, какъ всегда, его намѣреніе; и лишь только Мухамади скрылся изъ виду, Саламатъ, не теряя времени, спокойно и вполнѣ безстрастно, какъ нѣчто совершенно обыкновенное, передала снохѣ замыселъ ея мужа. Мастюр а пришла въ сильнѣйшее негодованіе.
-- Если Мухамади женится на Фатьмѣ, я убѣгу къ отцу,-- твердо заявила она.
Саламатъ неодобрительно покачала головой.
-- Не ты одна... У Нурматы двѣ жены: у Мансыра двѣ. Старшина взялъ вторую жену, дѣвчонку молоденькую... Старикъ не хочетъ знать первой жены... Четвертый мѣсяцъ на нее не смотритъ... А дѣвчонка помыкаетъ ею... Фатьма тебѣ сестра... Она будетъ ласкова съ тобой...
-- Убѣгу!-- ожесточенно повторила Мастюра.-- И одѣяла свои возьму... Я не бездѣтная... Аллахъ далъ мнѣ много дѣтей!.. Зачѣмъ Мухамади хочетъ бросить меня?..
-- Мухамади не хочетъ тебя бросить... Пока у него не было ни коровы, ни земли, пока онъ долженъ былъ жить малайкой {Низшая изъ туземцевъ прислуга для всякой черной работы} у старшины и ѣсть одну лепешку, онъ не могъ взять второй жены... Чѣмъ бы онъ сталъ кормить васъ обѣихъ?..
Саламатъ вопросительно посмотрѣла на сноху, но взбѣшенная Мастюра этими доводами не смягчилась.
-- Мастюра должна была ѣсть лепешку, а Фатьмѣ онъ будетъ давать палау {Палау -- изъ риса, сала и баранины любимое блюдо туземцевъ.}... Мастюрѣ онъ не давалъ даже новаго платка, а Фатьмѣ купитъ шелковую рубашку...
-- Онъ -- хозяинъ... Онъ воленъ поступать, какъ пожелаетъ,-- вразумительно замѣтила старуха.
Но Мастюра не хотѣла ничего слушать.
-- Убѣгу,-- повторила она.-- тебѣ что... Тебѣ все равно... Ты мнѣ не родная мать...
Саламатъ въ свою очередь разсердилась.
-- Ты -- дурная жена,-- сказала она запальчиво.-- Добрая жена радуется радости мужа, и за то Мухамадъ, великій пророкъ, испрашиваетъ для нея благословеніе у Аллаха... Да будетъ прославлено его имя!.. Добрую жену мужъ уважаетъ даже тогда, когда глаза его охотно останавливаются на другой женщинѣ... А злая жена, что худая трава... Всякій охотно швырнетъ ее въ огонь.
Съ этими словами Саламатъ взяла длинную, узкую, пустую внутри тыкву-горлянку, наполненную кипяченымъ молокомъ, и, вложивъ въ тыкву круглую палку, стала бить масло. Мастюра стиснула губы, схватила нѣсколько грязныхъ тряпокъ, стремительно вышла изъ юрты и пошла на рѣчку стирать.
Хорошенькая юная Хаитъ равнодушно присутствовала при разговорѣ бабушки съ матерью. Сидя, поджавъ подъ себя ноги, на войлокѣ, она медленно раздергивала мотокъ несученаго шелка синяго цвѣта, которымъ собиралась вышить тюбэтейку для будущаго своего мужа. Бѣшенство матери ей казалось забавнымъ, потому что Фатьма вѣдь не чужая, а родная, и мать, она знала, любила сестру... Такъ чего же она сердится, что Фатьма станетъ жить съ ними?.. На свадьбѣ будетъ весело, и хотя ей уже не дозволятъ оставаться, какъ бывало прежде, вмѣстѣ съ малолѣтками среди гостей, а принудятъ сидѣть завѣшанною съ невѣстой и другими женщинами отдѣльно отъ мужчинъ, но все-таки она украдкой можетъ смотрѣть, какъ мужчины лакомятся шурпой и палау, а остатки достанутся и ей... Отецъ навѣрное для женщинъ купить достарханъ {Угощеніе изъ разнаго рода сластей.}... А потомъ наступитъ день и ея свадьбы... Будущій мужъ мало интересовалъ Хаитъ... Онъ похоронилъ уже двухъ женъ, былъ намного старше ея и считался богатымъ, такъ какъ имѣлъ двѣ-три лошади, нѣсколько танаповъ земли и нѣсколько штукъ рогатаго скота. Хаитъ надѣялась, что онъ купитъ ей пару серебряныхъ серегъ... Эти серьги и красная шелковая рубашка составляли завѣтную мечту дѣвочки.
Мастюра вернулась съ мокрымъ тряпьемъ въ рукахъ и съ дремлющимъ Назаркой на закукоркахъ. Она положила на войлокъ мальчугана, который сонно открылъ-было глаза, пожевалъ губами и тотчасъ заснулъ, разостлала по склону горы на выжженной травѣ выстиранныя лохмотья и сѣла штопать драный халатъ Мамадки, старшаго восьмилѣтняго сынишки, убѣжавшаго къ пастухамъ пасти отцовскую корову. Зайнэбъ и Ходжинка бѣгали, возились, дрались, получали шлепки отъ матери и бабушки, ревѣли, смѣялись, утѣшаясь сунутой имъ въ руки лепешкой. Хаитъ трещала, щебетала, какъ птичка, съ бабушкой, но Мастюра молчала, и по этому молчанью Саламатъ знала, что настроеніе снохи не измѣнилось.
Солнце между тѣмъ поднялось высоко и залило палящими лучами горы. Раскалилась скала, у которой пріютилась убогая юрта Мухамади, раскалился черный войлокъ, ее покрывавшій. Удушливо жарко въ низенькой юртѣ, какъ въ пеклѣ. Сухой, жгучій вѣтеръ вихремъ проносится по ущелью, поднимая облако мелкой пыли.
Старая Саламатъ, положивъ сбитое масло въ висѣвшій на колышкѣ мѣшокъ изъ бараньяго желудка, принялась-было съ помощью маленькой Зайнэбъ перебирать горохъ для вечерней похлебки, но полуденный зной навѣвалъ сонъ, голова склонялась на грудь, и Зайнэбъ такъ и не дослушала начатую сказку. Старуха заснула, прислонивъ голову къ грудѣ сложенныхъ одѣялъ; заснула, свернувшись калачикомъ на войлокѣ, Зайнэбъ, заснулъ съ глинянымъ комочкомъ въ рукахъ, которымъ онъ собирался запустить въ сестренку, шустрый, шаловливый Ходжинка. Не спали только Мастюра, да молоденькая Хаитъ.
Вѣтеръ свободно гулялъ по ущелью; пыль свободно носилась столбомъ по склонамъ обожженныхъ солнцемъ горъ. Воздухъ становился все удушливѣе. Горная куропатка, раскрывъ клювъ, тяжело дышала; перепелъ, молча, сидѣлъ нахохлившись въ клѣткѣ.
Тонкіе пальчики Хаитъ все медленнѣе раздергивали шелкъ; хорошенькая головка склонялась то вправо, то влѣво; глаза слипались. Хаитъ вздрагивала, раскрывала глаза, но черезъ минуту вѣки снова смыкались, и дѣвочка, прислонивъ головку рядомъ съ головой бабушки, крѣпко заснула.
Не спала одна Мастюра. Накладывая одну заплату за другой на разлѣзавшійся по всѣмъ направленіямъ халатъ Мамадки, она продолжала вытягивать нитку, пришивая заплату неровными грубыми стежками. Въ сердцѣ ея кипѣла горькая обида; глаза наполнялись слезами и слезы капали на лежавшую на колѣняхъ рвань. Обиднѣе всего казалось ей, что вотъ она всю брачную жизнь провела въ нищетѣ, а теперь, лишь только впервые появились и шурпа, и кое-когда даже палау, вторая жена отнимаетъ ея долю и долю ея дѣтей, и, пожалуй, снова, вмѣстѣ съ дѣвчонками, придется ей довольствоваться лепешкой съ водой, а о новыхъ калошахъ и ичигахъ {Ичиги -- родъ чулка изъ козловой кожи.} нечего будетъ и думать... Все достанется Фатьмѣ...
-- Нурматъ, Мансыръ, Старшина,-- перебирала она названныхъ бабушкой однокишлачниковъ {Кишлакъ -- селеніе; однокишлачникъ -- односеленецъ.}.-- Все это богачи... Имъ просто кормить двухъ женъ... А Мухамади?.. Давно ли сталъ получать тэньгу отъ урусъ-тюря... И ужъ хочетъ завести вторую жену...
Maстюра съ сердцемъ дернула нитку, причемъ разлѣзлась пришиваемая заплата. Пришлось на эту заплату наложить другую, оторванную отъ никуда не годной рубахи мужа...
-- Юрту поставятъ рядомъ... Мухамади перейдетъ туда къ Фатьмѣ...
Слезы закапали сильнѣе, оставляя грязныя борозды на запыленномъ липѣ.
Вѣтеръ свистѣлъ, трепалъ войлокъ юрты, шелестилъ сухой травой, увлекая по склону горы оторванные стебли колючки.
Мастюра вспомнила о разостланныхъ на землѣ лохмотьяхъ, встала и вышла изъ юрты. Вѣтеръ успѣлъ уже подхватить штуки три-четыре тряпья и перенесъ ихъ на высокій кустъ сабура, гдѣ онѣ, зацѣпившись за высохшіе стебли, развѣвались какъ флаги.
Мастюра собрала пылью покрытую ветошь въ охапку и понесла-было ее въ юрту, когда на узкой козьей тропѣ, проложенной у подошвы горы, показался оселъ, на немъ мальчикъ въ красномъ халатѣ, а сзади мальчика женщина въ синемъ халатѣ и черной, спущенной на лицо волосяной сѣткѣ.
Мастюра бросилась въ юрту, швырнула тряпье въ уголъ и снова выбѣжала.
Оселъ, быстро перебирая копытцами, легко поднимался съ двойной ношей въ гору. Maстюра, заслоняя глаза рукой отъ солнца, стояла неподвижно у юрты. Въ мальчикѣ она узнала своего племянника Бадаля, а женщина, сидѣвшая сзади, несомнѣнно была Фатьма. Оселъ поднялся въ гору. Всадники слѣзли съ него, и женщина, откинувъ уродливую сѣтку, приблизилась къ Мастюрѣ. Сестры обнялись, припавъ къ плечу, и похлопали другъ друга по спинѣ. Фатьма была дороднѣе, выше сестры и безусловно некрасива. Но толстое, широкое, помѣченное оспой лицо выражало добродушіе, а маленькіе узкіе глаза свѣтились умомъ и энергіей. Войдя въ юрту, она съ улыбкой оглядѣла спящихъ и сѣла, по приглашенію сестры, на войлокъ. Отъ шума голосовъ проснулась бабушка. Саламатъ радостно привѣтствовала гостью, разбудила Хаитъ и, приказавъ ей принести студеной воды изъ бьющаго изъ-подъ скалы источника, разостлала передъ Фатьмой полотенце, разломила лепешку, положила куски на полотенце и вторично похлопала, въ знакъ привѣтствія, Фатьму по спинѣ.
Бадаль не вошелъ въ юрту, а, сѣвъ на осла, отправился дальше съ порученіемъ отъ дѣда къ богатому Нурмату.
Хаитъ тѣмъ временемъ принесла воды, Мастюра разрѣзала дыню, и Фатьма, утоливъ жажду и закусивъ лепешкой, принялась за дыню.
Разговоръ начался съ разспросовъ о здоровьи, перешелъ на новую красную рубашку, которую себѣ сшила Фатьма, а потомъ перескочилъ на то, что шайтанъ {Шайтанъ -- чортъ.} высосалъ за ночь молоко у коровы. Теленка далеко привязали отъ матки; никто его не отвязывалъ, а между тѣмъ къ утру не было ни капли молока въ сосцахъ.
Мастюра тоже принимала участіе въ разговорѣ, но не такъ словоохотливо, какъ обыкновенно. Она опять взялась за штопку халата, а глаза украдкой скользили по фигурѣ Фатьмы.
Вдова была одѣта чище, наряднѣе своихъ родственницъ. На ногахъ у нея были новые ичиги; въ ушахъ посеребренныя серьги съ цвѣтными камешками въ длинныхъ подвѣскахъ, на головѣ -- новый съ разводами желтый платокъ. Фатьма, съ своей стороны, пытливо посматривала на сестру и въ маленькихъ глазахъ сквозила веселая усмѣшка.
Проснулся Назарка и потребовалъ грудь. Насосавшись, онъ жадно схватилъ поданный ему ломтикъ дыни и, весь обливаясь липкимъ сокомъ, запустилъ бѣлые, острые, какъ у волченка, зубы въ сладкую, душистую, нѣжную мякоть.
Несмотря на общую оживленную болтовню, обитательницы юрты чувствовали нѣкоторую напряженность. Съ любопытствомъ посматривала Хаитъ на тетку; вопросительно глядѣла на гостью и Саламатъ.
Когда дыня была съѣдена, Хаитъ собрала обглоданныя корки и вынесла изъ юрты. Фатьма тоже на минуту вышла, полила себѣ воды на пальцы, вытерла руки о бешметъ, вернулась въ юрту и подсѣла къ сестрѣ. Наступило молчаніе, прерываемое вздохами Саламатъ, которая начала снова перебирать горохъ. Хаитъ тоже вернулась и сѣла со своимъ моточкомъ рядомъ съ бабушкой.
-- Тебѣ Мухамади говорилъ?-- спросила сестру Фатьма, понижая голосъ.
-- Бабушка сказала,-- возразила Мастюра, и лицо ея потемнѣло, но сна не отвела глаза отъ работы.
-- Ну, и что-жъ?
-- Ничего... Развѣ я могу ему помѣшать...
-- Нѣтъ... А ты сама, что скажешь?
-- Я убѣгу къ отцу...
Фатьма помолчала.
-- И одѣяла свои возьму... И Зайнэбъ... Онъ любитъ дѣвочку... И Назарку тоже... И... и Ходжинку.
-- А что скажетъ отецъ?
Мастюра молчала. Лицо ея еще болѣе потемнѣло.
-- У него и своихъ маленькихъ много...
Мастюра продолжала молчать, но въ плотно сжатыхъ губахъ выражалась твердая рѣшимость не отступать отъ своего намѣренія.
Саламатъ тяжко вздохнула и что-то недовольно пробормотала. Хаитъ отвела глаза отъ шелка и съ любопытствомъ переводила взоръ отъ матери на тетку и обратно. Фатьма смотрѣла на Мастюру. Усмѣшка, мелькнувшая въ ея лукавыхъ глазахъ, проступила на лицо и разверзла толстыя, мясистыя губы. Она положила руку на плечо сестры.
-- Оставайся здѣсь,-- снисходительно сказала вдова.
Мастюра отрицательно покачала головой.
-- Я не пойду за твоего Мухамади...
Мастюра подняла голову и съ испугомъ взглянула на сестру, какъ бы не вѣря своимъ ушамъ. Дрогнувшая рука старой Саламатъ выпустила обратно въ чашку отобранныя въ горсть для куропатки негодныя зерна. Хаитъ во всѣ глаза уставилась на тетку, раскрывъ отъ изумленія хорошенькій розовый ротикъ. Фатьма обвела всѣхъ взглядомъ и, довольная произведеннымъ впечатлѣніемъ, улыбнулась еще веселѣе. Глаза ея остановились на Саламатъ.
-- Пусть бабушка скажетъ Мухамади, что я не пойду за него...
-- Не пойдешь?-- съ неудовольствіемъ переспросила Саламатъ.-- А зачѣмъ?.. Мухамади калымъ {Выкупъ за невѣсту.} далъ.
-- Еще не далъ... Я сказала отцу... Если Мухамади бросаетъ Мастюру послѣ того, что Мастюра родила ему трехъ сыновей да двухъ дѣвчонокъ, да двухъ мальчишекъ Аллахъ взялъ -- такова была его воля,-- то онъ и меня броситъ и возьметъ третью жену... Я не хочу, чтобы онъ изъ-за меня бросалъ Мастюру... Отецъ говоритъ: не хочешь, не надо; насильно не отдамъ.
Лицо Саламатъ въ свою очередь потемнѣло. Бабушка обидѣлась за сына, но она привыкла и при удачѣ, и при неудачѣ молчать и потому, ничего не сказавъ, начала угрюмо снова отбирать негодный горохъ отъ чистаго.
Мастюра просіяла. Глаза ея наполнились слезами благодарности и, глядя сквозь эти слезы на Фатьму, она шептала:
-- Ты -- добрая сестра!.. Ты -- добрая сестра!..
Фатьма потрепала ее по плечу.
-- Нѣтъ,-- произнесла она весело,-- я еще подожду выходить замужъ... И Бадаль не хочетъ... Подожди, говоритъ... Самъ найду тебѣ мужа... Большой калымъ возьму...
Съ этими словами она поднялась съ войлока, такъ какъ Бадаль, исполнивъ порученіе, вернулся за матерью.
Мастюра, припавъ плечомъ къ плечу сестры, нѣжнѣе обыкновеннаго похлопала ее по спинѣ и смотрѣла ей вслѣдъ, пока осликъ со своими всадниками не скрылся изъ виду.
Солнце близилось къ закату. Вѣтеръ стихъ. Издали доносилось мычанье возвращающагося стада. Мастюра, подавляя выраженіе радости на лицѣ и избѣгая встрѣчаться взглядомъ съ недовольною Саламатъ, разостлала выскобленную отъ шерсти баранью кожу, замѣсила въ чашкѣ тѣсто и, густо посыпавъ на кожу муки, начала валять лепешки. Саламатъ, вмѣстѣ съ Хаитъ, растопила сухою травой примазанный къ землѣ учакъ {Своеобразная печь для печенья лепешекъ; эта печь имѣетъ форму корчаги, усѣченной въ наиболѣе широкой ея части, и примазывается глиною на поверхности земли, причемъ горло служитъ отверстіемъ для введенія внутрь сначала топлива, а затѣмъ, когда стѣнки раскалятся, сваленныхъ лепешекъ.}. Свалявъ съ полдюжины лепешекъ, Мастюра обрызгала ихъ водою и торопливо пришлепнула къ раскаленнымъ внутреннимъ стѣнкамъ печи. Давъ лепешкѣ пропечься съ одного бока, она торопливо переворачивала ее на другой. Это требовало большой сноровки. При малѣйшей оплошности лепешка падала въ горячую золу и обугливалась. Но Мастюра туго знала свое дѣло. Надѣвъ на руку рукавицу изъ сложенной вдвое бязи, она благополучно вынимала одну за другой дымящіяся лепешки, клала ихъ на доску, покрытую полотенцемъ и, прикрывъ другимъ полотенцемъ, уносила въ юрту.
Саламатъ между тѣмъ развела огонь и поставила котелъ съ похлебкой изъ гороха и жирной баранины.
Теперь все ожило вокругъ юрты; Зайнэбъ, Ходжинка и Назарка съ визгомъ гонялись другъ за другомъ и за Байнаромъ, молодымъ желтымъ псомъ съ отрубленнымъ хвостомъ, который подъ вечеръ неизвѣстно откуда явился домой. Мычала корова, пришедшая съ пастбища, мычали волы, привязанные Мамадкой на ночь у рѣки; ржали стреноженные жеребцы, а куропатка и перепелъ заливались крикомъ, суетливо перебѣгая въ клѣткахъ изъ стороны въ сторону.
Повѣяло вечерней прохладой. Въ воздухѣ потянуло кизякомъ, запахомъ баранины и печенаго тѣста. Запахъ этотъ пріятно щекоталъ ноздри голодныхъ ребятишекъ. Они то и дѣло подбѣгали къ бабушкѣ и жадно заглядывали въ котелъ, гдѣ клокотало, распространяя вкусно пахнувшій паръ, густое варево; съ неменьшей жадностью поглядывалъ издали на котелокъ и Байнаръ, скромно виляя обрубкомъ хвоста и не дерзая подойти ближе.
Вернулся Мухамади съ работы усталый, голодный и присѣлъ на корточки у кипящаго котла.
Улучивъ минуту, когда Мастюра ушла доить корову, а Хаитъ разстилала одѣяла въ юртѣ, старая Саламатъ сообщила сыну о посѣщеніи Фатьмы и о разговорѣ между обѣими сестрами. Мухамади ни слова не проронилъ. Молча сѣлъ онъ ужинать, отдѣлилъ себѣ, по праву хозяина, львиную долю отъ куска баранины, варившейся въ похлебкѣ, себѣ же взялъ и кость, считающуюся лакомымъ кусочкомъ, и, поглодавъ ее, молча передалъ Мамадкѣ, а тотъ, схвативъ эту кость обѣими руками, началъ съ упоеніемъ обгладывать и обсасывать, въ то время, какъ Ходжинка и Назарка съ завистью и вожделѣніемъ смотрѣли на него.
Послѣ ужина Мухамади полѣзъ подъ одѣяло; за нимъ послѣдовала маленькая Зайнэбъ, положила голову ему на грудь, и отецъ и дочь скоро заснули. Заснули и шалуны мальчуганы, пока мать убирала около юрты; заснули также куропатка и перепелъ.
Хаитъ улеглась рядомъ съ бабушкой и попросила ее разсказать сказку. Саламатъ не отказала въ просьбѣ любимой внучкѣ и завела длинный разсказъ о прекрасной дочери богатаго человѣка и о храбромъ, но бѣдномъ охотникѣ. Богатый человѣкъ не хотѣлъ отдать дочь за бѣдняка. Охотникъ пошелъ къ беку и сказалъ: "Я убью волка, который таскаетъ твоихъ барановъ, а ты мнѣ дай двѣ горсти тэньги"... "Хорошо", сказалъ бекъ. Охотникъ убилъ волка, но бекъ не уплатилъ даже трехъ чоковъ, а послалъ изловить бѣлую цаплю, которая говоритъ человѣчьимъ языкомъ и знаетъ, гдѣ спрятанъ сундукъ съ большой ханской казной. Охотникъ убилъ змѣя, терзавшаго бѣлую цаплю, досталъ сундукъ съ казной и женился на прекрасной дѣвушкѣ.
Долго длилась сказка о злоключеніяхъ храбраго охотника и прекрасной дѣвушкѣ, долго дребезжалъ въ ночной тиши старческій голосъ, прерываемый порою серебристымъ смѣхомъ Хаитъ.
Слушала сказку и Мастюра, но, противъ обыкновенія, не дѣлала никакихъ замѣчаній и только тихо про себя улыбалась, когда Хаитъ заливалась смѣхомъ. Мысли ея упорно возвращались къ Фатьмѣ.
-- Добрая сестра!.. добрая сестра!..-- думала она.-- А что, если Мухамади да возьметъ себѣ чужую въ жены?-- вдругъ мелькнуло у нея въ головѣ.
Мастюра тревожно заметалась подъ одѣяломъ и попыталась вслушаться въ сказку, но безуспѣшно.
Саламатъ умолкла, заснула Хаитъ, заснула и бабушка. Не спитъ одна Мастюра.
Ночь, жаркая, душная, окутываетъ ущелье. Стихшій къ закату солнца жгучій вѣтеръ снова поднимаетъ облако пыли, рветъ, треплетъ убогую юрту. Въ открытое верхнее круглое отверстіе тускло, словно сквозь дымку, свѣтитъ блѣдный серпъ мѣсяца, озаряя неяснымъ, мерцающимъ свѣтомъ лицо Мастюры. Что-то колетъ, жжетъ ее, какъ раскаленное желѣзо. Ей нудно, душно, тяжко. Кровь бьется въ вискахъ, дыханіе сперлось, сердце колотится. То шайтанъ навалился на грудь и сдавилъ ей горло.
Мастюра дико вскрикнула. Мухамади поднялъ голову и спросонья испуганно взглянулъ на жену. Она сидѣла простоволосая, растрепанная и, ломая руки, жалобно стонала. Мѣсяцъ освѣщалъ мертвенно-блѣдное лицо съ расширенными отъ ужаса глазами. Мухамади торопливо повернулся къ женѣ спиной, чтобы ничего не видѣть, ничего не слышать. Проснулась и Caлaматъ. Старуха подползла къ снохѣ, надавила ей плечи руками, принудила лечь, окропила водой и стала шептать надъ нею молитву. Мастюра успокоилась; глаза, непривычные къ долгому бдѣнію, сомкнулись и она тихо заснула.
Тишина воцарилась въ юртѣ, а въ ущельѣ вихремъ носился вѣтеръ, и въ бѣшеной пляскѣ кружились, носились по склонамъ горъ оторванные стебли сухой колючки. Все живое притаилось, все затихло, все спало... Одинъ Байнаръ, положивъ голову на переднія лапы, слабо потявкивалъ во снѣ, да неумолчно стрекотали цикады въ сухой, отъ вѣтра шуршащей травѣ...